Текст книги "Книга воспоминаний"
Автор книги: Игорь Дьяконов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 70 страниц)
Из чащи вышел некто волосатый
И, хитроумный, камень расколол.
Воздвигнув мир, как дед шалаш свой дикий,
Свершали люди страшные дела,
И под стопы их мудрости великой
Природа разоренная легла.
На полосе песков все было пусто,
Все рокотали струи без конца –
Мы продолжали речи про искусство,
Не помянув косматого отца.
Четверть века спустя я с тоской глядел из окон вагона на этот берег, переполненный почти до отказа полуодетыми телами.
Тридцатые годы не прошли мимо и нашего идиллического убежища – единственный сын наших стариков был арестован, но старики еще надеялись на его возвращение… А нас влекло двигаться, двигаться дальше. Мы покинули милое Аше и вернулись в Сочи, где сняли коечку на веранде дома какого-то железнодорожника за вокзалом, у самых путей. Весь дом был забит отдыхающими, а длинная веранда была разгорожена на четыре части одеялами, и в каждой спало по паре. Утром мы поехали в таинственную, волшебную самшитовую рощу над заросшим зеленью ущельем, бродили по сочинскому ботаническому саду, а на другой день автобусом направились в Мацссту, откуда ходил другой маленький автобус на гору Ахун. Будь я старше, я бы, наверное, махнул рукой на это путешествие: оно требовало стояния в многочасовой очереди под палящим солнцем, посадка была с ужасающей давкой, с дракой, с криками: «Вы здесь не стояли!», «Убирайтесь к черту!», с матом. Но с горы и с башни на ней открывался необычайный вид и на бесконечное море, и на синие горы вдали, и на кипящую зелень лесов вокруг.
У подножья башни на цепи сидел довольно большой медведь.
Я сказал, что не буду стоять на обратный автобус, и предложил Нине спуститься к берегу напрямик через лес. Этот крутой спуск через непролазные колючие джунгли мне запомнился и даже помог мне впоследствии в моей исторической работе: я мог с уверенностью сказать, что конные отряды киммерийцев не могли пройти в Азию по Черноморскому побережью, как обычно считалось: ведь эти заросли в древности были еще гораздо непроходимее – и для людей, и для лошадей тем более – и гораздо обширнее, по всей длине побережья от Сочи, спускаясь к самому галечному пляжу – по которому вряд ли долго могут идти некованные кони.
Единственным ориентиром для нас был уклон, под который мы спускались, – уже ночью мы вышли на огни Хосты.
Потом мы уехали автобусом в Гагры, на узенькую дачно-санаторную полосу под обрывом скал; где-то ночевали – плохо ночевали, кажется, где-то под лестницей и в большом обществе блох и клопов.
Из Гагр мы взяли билеты на пароходик и поехали в Новый Афон; недалеко от полуразрушенного монастыря, в котором было не то какое-то колхозное учреждение, не то санаторий, лазали с проводником по холодным и скользким пещерам – спускались по какому-то узкому наклонному туннелю к подземному озеру; нам объяснили, что смельчаки ныряют в это глинистое, ледяное озеро, «потолок» над которым касался воды, и выплывают в лабиринт пещер по другую сторону, тянущийся на многие километры. Довольно неуютно; я пожалел людей каменного века, несколько утешившись тем, что они все же по большей части жили не в пещерах, разве что только у самого входа, а в шалашах, и понял, почему вымерли – от ревматизма – пещерные медведи.
Чуть ли не в этой пещере мы познакомились с попутчицами – двумя милыми девушками-подругами: черненькой хорошенькой грузинкой Кето и светлой, русской Ирой; с ними мы отправились дальше, на пароходе до Сухуми, где опять спали в какой-то клопиной дыре и смотрели в обезьяннике очаровательных макак (одна из них бегала прямо по веткам за клеткой) и серьезных синезадых павианов, и затем в Батуми, где граница все еще была не очень «на замке» и продавались с рук контрабандные товары.
Ира была из Баку, но совсем недавно приехала с родителями из Франции; там она кончила лицей, и рассказывала о необыкновенной строгости выпускного экзамена, когда двенадцать предметов надо было сдать за две недели, и надо было знать наизусть всех французских королей от Карла Мартслла. Это меня не очень удивило – я тоже знал наизусть всех норвежских королей; но я подивился, что и она, и ее родители, после того как они жили за границей, были благополучно на свободе.
На пляже в Батуми Нина показала какую-то девушку, которая показалась ей необыкновенно красивой. Но Ксто поглядела и сказала холодно:
– Армянка!
По спине пробежал холодок. [199]199
Сестра моей жены Нины, Ляля, рассказывала и еще более устрашающий эпизод. Она отдыхала где-то на Кавказском побережье и была на пляже, когда на глазах у всех утонула девочка. Все женщины на пляже (разных национальностей) обменивались своими чувствами ужаса. По одна грузинка, узнав, что утонувшая была армянкой, воскликнула: «Так ей и надо» – Видимо, в Закавказье в национальных отношениях было и тогда все очень неблагополучно – но ни в Ленинграде, ни в Москве ничего подобного рода произойти не могло.
[Закрыть]
Из Батуми мы еще решили навестить Зеленый Мыс и Цихис-дзири, который показался нам самым красивым из всего виденного. Вернувшись усталые после всей этой красоты в Батуми, мы расстались с нашими попутчицами – мы собрались в Тифлис, где Кето нам дала адрес своей мамы, сказав, что мы можем у нее жить. Сами они отправились еще куда-то – кажется, как раз в Баку, а мы купили здесь сидячие места до Тбилиси. Я поступил и тут так же, как в поезде Ленинград – Сочи: заплатил проводнику, чтобы он пустил Нину на свободную верхнюю полку в своем купе, а сам залез на третью полку в битком набитом вагоне. Утром я подошел к Нине и спросил, как она спала. Она сказала, что плохо: едва она улеглась на полку и натянула одеяло, как что-то защекотало ей нос: она открыла глаза и увидела, что проводник-грузин сует ей в физиономию букет цветов; когда она отвергла букет, он полез ее обнимать, и только мощный пинок ногой несколько урезонил его, после чего она уже не решалась заснуть.
«Я страусенок молодой, Заносчивый и гордый, Когда сержусь, я бью ногой, Мозолистой и твердой», – пошутил я. У нас даже возникло свое домашнее слово: «мозтверног».
Мы поняли, что едем по Грузии, а не по России.
Мама Кето нас замечательно приняла, и мы впервые смогли выспаться в мягких и чистых постелях, без блох и без клопов. Бродили по старому Тифлису, еще нетронутому, с ветхими двухэтажными домиками со сплошными двойными внутренними верандами, заросшими плющом и виноградом. Раз как-то я зашел за чем-то в магазин, оставив Нину на минуту снаружи, и, выйдя, обнаружил ее окруженную стайкой молодых грузин. Она была необыкновенно красива, от солнца ее волосы стали совсем золотыми, а на голове она носила огромную широкополую шляпу, как нимб вокруг лица юной мадонны.
Было видно, что здесь вся жизнь – на улице; повсюду на крыльцах сидели скучающие кинто. Один из них, поглядев на Нину, громко сказал:
– Ах, напрасно я жинился!
Поднялись на гору Давида, посмотрели на могилу Грибоедова.
«Имя твое будет бессмертно в памяти русских,
но зачем пережила тебя любовь моя?» [200]200
Второй раз мы были с Ниной тут уже в 60-х или 70-х годах. Тогда нам показали также могилу славного грузинского поэта князя Ильи Чавчавадзе и рядом – могилу большевика, сталинского друга Михи Цхакая, который, по преданию, возглавлял террористическую группу, убившую Чавчавадзе. Итак, в 1905 г., видно, были не только террористические «экспроприации», проводившиеся как эсерами, так и большевиками, но и прямые террористические акты, хотя индивидуальный террор официально отвергался большевиками. – О Сталине-террористе мы прочли полвека спустя у Фазиля Искандера. – Л новая волна всемирного террора 1970–80-х гг.? Она остается загадкой, несмотря на намеки ЦРУ.
[Закрыть]
На верху горы зашли в ресторан; что следует есть в Грузии? Я спросил шашлык (никогда его не ел!). После долгого и мучительного ожидания официант принес нам какие-то клочки свинины с салом и на мои протесты стал уверять, что это и есть шашлык, – видно, я выглядел юным и неопытным. Я огорчился, но не стал спорить.
Потом мы съездили поездом к месту впадения Арагвы в Куру. Поезд шел по правому (южному) берегу; мы сошли на станции, недалеко от знаменитой ЗаГЭС (почти как ДнепроГЭС!). Перегороженная плотиной, желтоватая Кура уже не мчалась, шумя, рядом с сине-черной струей Арагви, но на образовавшемся тихом озере все-таки ясно отличались желтые от черных вод. Мы увидели на горном выступе по другую сторону Куры руины монастыря и поняли, что это монастырь Мцыри:
Немного лет тому назад,
Там, где, сливался, шумят,
Обнявшись, словно две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь…
Нам захотелось туда. Нашли лодку и перевозчика. Он высадил нас на другом берегу и быстро погреб назад. Но не успели мы оглядеться, как к нам подошел красноармеец.
– Здесь запретная зона, я должен вас задержать, – и повел к командиру через весь военный палаточный лагерь.
– Товарищ командир, задержал двоих.
Нина была в легком платьице, в знаменитой шляпе, но без сумочки; я был в брюках и белой рубашке – конечно, никаких документов! Но нет, я нащупал в брючном кармане эрмитажный пропуск и протянул его командиру:
– Видите, я музейный работник, мы хотели осмотреть развалины монастыря.
– Джвари? – сказал командир, разворачивая мой пропуск. Потом к красноармейцу:
– Проведешь товарищей за лагерь. – Мы прошли сквозь «секретнейший» строй палаток и вышли к крутому горному склону, поросшему полынью, колючками и голубым цикорием. Лезли мы по этому склону вертикально и – молодость! – даже не задохнулись. Потом открылась строгая архитектура Джвари и захватывающий вид на темные горы по долине Куры и более светлые уступы гор над скачущей Арагвой; внизу лежала Мцхета [201]201
Владикавказ был переименован в Орджоникидзе – грузинская фамилия для осетинской столицы! – при его жизни; а после его самоубийства стал называться по-осетински Дзауджикау; и начиная с правления Хрущева – опять Орджоникидзе; а теперь снова Владикавказ
[Закрыть].
Как мы спустились, как опять попали на станцию железной дороги – не помню. Запомнил только, что в вагонах было жарко, и мы стояли в тамбуре, открыв двери на сцепку. Из конца поезда в нашу сторону быстро шел начальник поезда. Завидев Нину, он остановился.
– Вы из Москвы? – спросил он вежливо обоих нас.
– Из Ленинграда.
– Ленинград – хороший город. Я приеду.
– Конечно, приезжайте обязательно.
– Я у вас остановлюсь.
Я опешил, но он, видно, тут одумался и прошел дальше в вагон.
Скоро начинался новый, 1938–39 учебный год, и надо было возвращаться домой. Обратный путь шел через Военно-Грузинскую дорогу. Ехали мы в характерном для экскурсий тех времен открытом автобусе – кузов автобуса (они тоща были небольшие), был без крыши, и в кузове поставлены рядами мягкие кресла. На нашу беду, мы если рядом с какой-то провинциальной семьей – папа, мама, взрослые сын и дочка. Они громко говорили, не переставая, непрерывно отпускали глупейшие остроты; романтические виды долины Арагви, Джвари, Пасанаури, снежные горы, знаменитая серпантина, ведущая на Крестовый перевал – все это вызывало у них глумление и глупое хихиканье. Наконец, я не удержался и сказал папаше:
– Пожалуйста, помолчите, вы нам мешаете смотреть [202]202
Нина уходила на время к тете Юле, но я, помнится, простоял ночь и день.
[Закрыть]. Сразу вся семейка переключилась с пейзажа на нас. Мы подвергались издевательствам, хохочущим насмешкам, передразниваниям – и так всю дорогу почти от Пасанаури до перевала. Но чем выше поднимался автобус, тем тише становилась семейка – и когда наверху перевала он остановился, оказалось, что у них высотная болезнь, носы текут кровью, и им очень нехорошо. Нина достала ваты и бинт, я – какое-то лекарство. Они благодарили, не знали, что и сказать – ив течение остального пути, слава Богу, молчали – дали нам посмотреть Казбек и мрачное ущелье Терека.
Во Владикавказе (не помню, был ли он уже переименован) [203]203
По Версальскому договору, Германии не разрешалось иметь военной авиации и танковых войск Однако многие немецкие танкисты и летчики получили специальное образование… в СССР, и не только в короткий период нашего пакта с Гитлером, но и раньше, еще до испанской воины, после Рапалло.
[Закрыть] мы достали билеты только на московский поезд, в Москве выстояли невероятную очередь и получили билеты на ночной поезд в сидячем вагоне. Вагон был купированный, новый – четыре полумягкие полки и над дверью в коридор ящик для чемоданов, но не во всю ширину купе, как теперь (т. е. на три метра), а короче. В купе сидело восемь человек и двое лежали, в том числе Нина, и все, кроме меня, с устатку, сидя заснули. Япочувствовал, что не выдержу сидя; тихо встал, подтянулся к верхним полкам, сдвинул в ящике чемоданы в две стороны, залез между ними, лег на спину, поджал ноги к животу и так уснул. Утром внизу началась паника, когда пассажиры наверху вместо своих чемоданов увидели чужого мужчину.
I V
Пока мы ездили по Закавказью, успели сорваться наши переговоры с Англией и Францией. Дело в том, что Гитлер не скрывал своих агрессивных намерений; у СССР был пакт о взаимопомощи с Чехословакией, но он входил в действие только при условии, что и Франция выступит на вооруженную помощь. Перед захватом Чехословакии Гитлером мы подтвердили свою верность пакту, но Франция (и Англия) выступить отказались – Чсмберленом и Даладье было заключено знаменитое Мюнхенское соглашение, и Чехословакия была проглочена. Но вскоре стало ясно, что Гитлер на этом не остановится – уже велась ожесточенная немецкая пропаганда против Польши. Англию и Францию раздирали смешанные чувства: с одной стороны, если Гитлер начнет войну с Россией (а уж войну с большевиками он обещал еще в «Майн Кампф», в начале 20-х годов), то там он, вероятно, и завязнет, и Запад будет в безопасности; но для этого надо пожертвовать Польшей. Однако вернее было бы грозить Гитлеру войной на два фронта – тогда нужно договориться о взаимодействии с Советской Россией. Сталин соглашался на военный союз с Англией и Францией, но говорил, что не может воевать с Германией через голову Польши, и требовал, чтобы наши войска были заранее введены в Польшу. Англия и Франция понимали, что это будет означать советизацию Польши, и Польша это понимала еще лучше – и на введение на свою территорию советских войск не согласилась. Англо-французская делегация уехала, и сразу за этим последовал визит Молотова в Берлин и наш договор с Гитлером. [204]204
Под предлогом провокации со стороны поляков На самом деле группа немецких диверсантов, переодетых в польские мундиры, перешла границу Польши и оттуда уже «вторглась и Германию». Битый прием, потом не раз повторявшийся в XX веке и с трудом поддающийся фактической проверке! Лишь здравый смысл подсказывает, что более слабый не станет провоцировать более сильного – по здравый смысл не есть доказательство – Сталин, по-видимому, поверил в германскую версию – недаром он потом так панически боялся спровоцировать немцев на войну!
[Закрыть]
Формально это был «договор о ненападении» (и торговле), но легко было догадаться, что есть и неопубликованная договоренность. Так оно и оказалось. 1 сентября 1939 г. гитлеровские войска вторглись в Польшу; произошла разрушительная бомбежка Варшавы, поляки – полагавшиеся, как и мы, на конницу – были мгновенно разбиты танковыми колоннами Гитлера, покатившимися с огромной скоростью на столицу и на Краков; миллионы польских евреев и левых поляков бросились во Львов и Белосток, а мы объявили, что необходимо защитить от немецкой агрессии родственных нам западных белорусов и западных украинцев, и силами ближайших наших военных округов вступили на польскую территорию с востока. Вскоре наши войска сомкнулись с немецкими – особых недоразумений и стычек не было, – конечно, потому, что демаркационная линия была определена заранее. Это называлось «освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии», хотя и выглядело довольно двусмысленно. Конечно, если бы Тухачевский в 1920 г. выиграл бы советско-польскую войну, то эти территории безусловно отошли бы к Советской Украине и Советской Белоруссии, – но в том-то и дело, что ту войну мы проиграли, и все это напоминало лозунг «падающего – толкни». И, выходит, что «чужой земли не хотим» [205]205
Таков был объявленный Сталиным лозунг: «Чужой земли не хотим, но и своей земли, ни одного клочка своей земли не отдадим никому».
[Закрыть] надо понимать «кроме как земли, принадлежавшей царской России, а если даже не принадлежавшей, то населенной…» – кем? Родственными народами? А как с землей, принадлежавшей царской России, но населенной народами, не живущими в массе в СССР? И нельзя ли оговорку расширить и еще далее?
Словом, вся эта акция вызывала по меньшей мерс недоумение, но, с другой стороны, с Гитлером все равно придется воевать, а на своей земле мы обещали не воевать – так не лучше ли создать перед своими пограничными укреплениями возможно большее предполье? Мы еще не знали, что вступившие в СССР поляки были расстреляны.
Началась вторая мировая война.
Но вся остальная страна, помимо двух западных военных округов, жила обычной жизнью; присоединение новых территорий еще не совершилось – была только превентивная оккупация.
В сентябре Нина сдавала аспирантские экзамены в Институт Герцена – Михаил Павлович Алексеев (впоследствии академик) не побоялся ее «плохой анкеты», – да и из Большого дома стали возвращаться одиночные арестанты.
Тем же сентябрем – еще не кончились Нинины экзамены в аспирантуру –как-то позвонил телефон, и чей-то голос предупредил, что сейчас домой придет Яков Миронович Магазинер. И действительно, примерно через полчаса позвонили в дверь, и явился мой тесть. Пришел он в том же своем синем костюме, сильно поношенном и помятом, и сам имел первый день или два довольно помятый вид. Началось ликование, хотя я невольно возвращался к мысли, что у моих на Скороходовой такого ликования не будет.
Как и большинство возвращающихся из тюрьмы или концлагеря, Яков Миронович почти ничего не рассказывал о пережитом. Конечно, все выходящие давали подписку «о неразглашении» с указанием статьи уголовного кодекса, карающей за таковое, но главное все-таки было не в этом: так точно и пережившие осаду Ленинграда обычно ничего не рассказывали о пережитом во время блокады. Возникает какой-то рефлекс психологической самозащиты. О тюремном быте, о том, как в одиночках сидело по двадцать пять человек, а в общей камере – по сто и двести, как спящие переворачивались с боку на бок по команде, как новенького укладывали у параши (к которой стояла очередь), а ветерану давали место у окна, и о многом другом я узнал позже от Иосифа Давыдовича Амусина и других. От Якова Мироновича мы узнали – и то очень постепенно – очень постепенно – лишь немногое.
На вопрос: «В чем тебя обвиняли?» он рассказал, что следователь первоначально предложил ему сознаться в том, что он террорист-диверсант, на что он отвечал:
– Посмотрите на меня: разве я похож на бомбиста? – Следователь взглянул на добродушное лицо ученого в светлом пушке волос и сразу перешел на другой вариант:
– Ну, тогда экономическая контрреволюция: вы же работали в «Экспор-тлесе»?
На вопрос: «Тебя били? Пытали?» Яков Миронович отвечал уклончиво:
– Нет такого места в теле человека, которое не могло бы причинить ему невыносимую боль.
На вопрос, кто на него донес, он не отвечал.
Много позже Яков Миронович рассказал, что от него требовали сообщников, и он каждый раз называл имя умершего. [206]206
Как мы теперь (1991 г.) знаем, тот же прием на своем следствии применил Гумилев; но ему это не помогло.
[Закрыть] Пока они выясняли, что этот человек умер, его оставляли в покое. Затем все начиналось сначала. В конце концов его «отцепили» от коллективного дела, к которому его «шили» (со своими «соучастниками» он был совершенно незнаком) – и вследствие этого он задержался в тюрьме до момента, когда было сочтено политичным выпустить тех, кто еще не расстрелян и не отправлен в лагерь – чтобы народ знал, что НКВД делает различие между виновными и невиновными.
Я не решался спросить его напрямик – каков порядок расстрелов. Вместо этого я написал вопрос на бумажке и вложил ее в справочную книгу, которую он часто открывал. Когда в следующий раз я взял книгу, бумажки в ней не было.
К Якову Мироновичу приходил, между прочим, его ученик, адвокат Ю.Я.Бурак, защищавший, как я уже упомянул, между прочим, кого-то из обвиняемых по делу Ереховича, Шумовского и Гумилева. Я уже знал от Роны и Таты Старковой о роли в этом деле Липина, и что все трое получили по пять лет «исправительно-трудовых лагерей»: мы к тому времени уже знали, что это означает отсутствие даже видимости какой-либо вины. [207]207
По общему мнению, «за анекдоты» давали 10 лет (по статье 58 10), столько же за «экономическую контрреволюцию» Выше 10 лет «сроков» не было, дальше шел уже расстрел. По уголовному кодексу, за предумышленное убийство давали лишь 6 лет (ибо преступники не были «социально-чуждыми»!).
[Закрыть] Ника Ерехович, Тадик Шумовский и Лева Гумилев выжили в лагерях; Ника переписывался с сестрой. В 1944 г. их вывели на поселение; Ника работал в Норильске и жил в каком-то общежитии – он прислал Роне свою фотографию, лежащим на нижней койке двухэтажных нар. Но вскоре после окончания войны он умер от приобретенного в лагере туберкулеза. Шумовский и Гумилев вернулись в 1948 г. и даже успели защитить кандидатские диссертации; вернулся и Илья Гринберг. Но в 1948 г. многие сидевшие с 1937–38 гг. были посажены по второму заходу, и этот раз Илья уже не вернулся.
Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; Липин был «сексотом» (термин мы узнали только после массового возвращения при Хрущеве выживших жертв сталинских репрессий) – этим он, очевидно, платил за свою безопасность после исключения из партии, ставившего его в очень уязвимое положение. Был он стукачом, вероятно, еще в Торгсине, несомненно, был специально подсажен к нам на втором курсе в связи с созданием «подозрительного» гебраистского цикла; среди его жертв безусловно был студент-поэт Велькович (это выяснилось из опубликованных за рубежом воспоминаний одного бывшего лагерника), вероятно – Старик Левин; Илья Гринберг сказал нам, что его посадил не Липин; но кто его посадил, он сказал только Тате Старковой, взяв с нее клятву молчания. Любопытно, что когда я, окончательно узнав о делах Липина, счел нужным рассказать об этом В.В.Струве (Липин был в 50-х гг. у него ассистентом), то В.В.Струве на другой же день представил популярную книгу для детей Липина и Белова «Глиняные книги»… на Сталинскую премию по историческим наукам. Он, конечно, прекрасно знал, что за эту книгу премию не дадут, но счел нужным выслужиться перед человеком, которого имел основание считать приставленным к себе.)
Адвокат Бурак рассказал больше: во-первых, что было два доноса Липина – второй был передан уже новому следователю, которому дело было передано для подготовки к суду, тому самому, который допрашивал меня: услышав от меня мои добрые вести, когда я рассказал ему о моем свидании со следователем и о шансах Ники на освобождение, Липин поспешил «добавить»: боялся разоблачения; во-вторых, что вторым следователем были, кроме меня, допрошены вес остальные студенты нашей группы, и все, кроме одной только Таты Старковой, но – увы! – не исключая даже Миши Гринберга, дали совершенно одинаковые показания, в точности совпадавшие с тем, что Липин нам говорил: знакомство с немцем, эсером, отец – генерал, «не наши взгляды». Но и то сказать, Липин, самый старший и самый опытный в жизни из всех нас, имел на всех огромное влияние. В-третьих, Бурак относил и мое показание к плохим; но я уже рассказал, что именно я говорил следователю; в оправдание я могу привести мою полную неподготовленность к тому, что меня будут допрашивать именно о Нике, Тадике – и еще почему-то о Гумилеве (и что их вообще можно соединить); только мою юность и неопытность; и еще то, что ни Ника, ни Лева Гумилев не осудили меня. Только Тадик исключил меня из числа людей, но, к счастью для меня, его опубликованные воспоминания совершенно фантастичны.
И наконец, мы узнали, что Тата Старкова назвалась невестой Ники и получила разрешение носить ему передачи. – Ника был влюблен в Тэту, но невестой его она безусловно не была и любила она другого; поступок ее был, конечно, смертельно опасным.
Вернувшись из тюрьмы, Яков Миронович застал мою Нину беременной. Я получил нежный упрек, почему я не вынес этот вопрос предварительно на семейный совет.
Семейный совет – это, конечно, смешно; но все-таки, почему ребенок? Потому что отцов наших не стало, и нам нужен был ребенок. Что Яков Миронович вернется – на это мы не надеялись.
Я продолжал работать в Эрмитаже – а также и в университете. У меня теперь были две группы: одна на кафедре Александра Павловича, на филологическом факультете, вторая – на историческом.
На филологическом факультете основной предмет у ассириологов, конечно, вел сам Рифтин, а я читал со студентами литературные тексты (я тогда уже успел опубликовать в поэтическом переводе отрывок из эпоса о Гильгамсшс для популярной книжки Н.Д.Флиттнер), а также читал им курс истории Ассирии и Вавилонии. У меня было четыре студента: Слава Арцыбушев, Люда Васильева, Ира Дунаевская и Наташа Овсянникова. Арцыбушев считался «приемным сыном» И.И.Мещанинова (и, видимо, очень тяготился этим), Ира Дунаевская перешла к нам по собственному желанию с германского цикла, – как я когда-то, со второго обратно на первый; остальные девочки были случайные, но Наташа довольно толковая.
Я ужасно старался сделать свой первый лекционный курс содержательным и неизбитым – и перестарался: перегрузил студентов материалом, и они, к моему ужасу, на экзамене показали полное незнание. Я поставил Дунаевской четверку – чем она была очень обижена, заявив, что она рассчитывала получить четверку по другому предмету, а при двух четверках она лишится стипендии. Я нашел это заявление нахальным. Остальным я поставил по тройке, причем Арцыбушев расплакался: он тоже рассчитывал на стипендию и на нее собирался жениться. Я предложил похлопотать за него в экскурсионном бюро Эрмитажа, но он ко мне не явился.
Арцыбушев был в 1941 г. забран в армию, перешел к немцам и служил переводчиком в лагере военнопленных. Увидев среди них филфаковца – Готю Степанова, [208]208
Г.В.Степанов (впоследствии академик), участник Испанской войны и, как вес они, курируемый НКВД, был по-видимому заброшен за линию фронта с заданием. Он сам об этом никогда не говорил, по таков был слух – а легенда тоже важна для истории. Человек он был весьма порядочный
[Закрыть] кажется, – он сказал ему:
– Помнишь Рифтина? Неглупый был жидочек. – Рассматривал его уже как мертвого.
Наташа Овсянникова вышла замуж за бывшего Нининого поклонника Володю Вальтера; они эвакуировались из Ленинграда, но вскоре оба умерли от какой-то болезни. Васильева умерла в блокаду. Дунасвская ушла вместе с молодым мужем добровольно в армию, муж сразу был убит; она же служила в госпиталях в блокаду, потом переводчиком на фронте, была ранена в лицо, вышла замуж за некоего лейтенанта, вернулась из Германии беременной, восстановилась в университете на германском отделении, а впоследствии с помощью И.И.Мещанинова поступила в аспирантуру по хеттологии (будучи знакома как с клинописью, так и с индоевропейскими языками) и потом работала со мной по специальности. Новый муж не только ее бросил, но еще и написал на нее донос.
Что касается исторического факультета, то я уже не помню, как я там оказался. Во всяком случае, у меня появилась здесь ассириологичсская группа из четырех энтузиастов, с которыми я вел занятия по начальному курсу клинописи. Двое самых многообещающих – Майзсль и его длинная вполне русская жена – не выдержали бездны клинописной премудрости и ушли на политэкономию; оба выжили. Двое оставшихся, наибольшие энтузиасты, но не самые способные, Миша Псрсслсгин и Миша Храбрый, оба потом погибли – один от голода в блокаду, второй сложил свою голову в саперах.
V I
А на сентябрь 1939 г. Эрмитаж запланировал археологическую экспедицию в Армению для раскопок урартского городища, и в этой экспедиции должен был участвовать и я.
Б.Б.Пиотровский в течение многих лет – до 1937 г. – в сопровождении А.А.Аджяна и Л.Т.Гюзальяна – обходил Армению и регистрировал ее городища в поисках урартских, и наконец остановился, совсем близко от Еревана, на большом, очень сохранном городище Кармир-блур, на склонах которого одним геологом был найден обломок клинописной надписи. Была договоренность начать здесь совместную археологическую экспедицию – один отряд от Эрмитажа во главе с Б.Б.Пиотровским (научные сотрудники Е.А.Байбуртян, недавно раскопавший интересное городище Шенгавит, и И.М.Дьяконов, которого взяли в расчете на находку урартских надписей), другой отряд, чисто армянский, от Музея Армении, во главе с Каро Кафадаряном.
Урартская клинопись (в надписях по камню) чрезвычайно сходна с ассирийской, и поэтому читается очень легко. Но урартский язык не имеет ничего общего ни с семитскими (включая аккадский), ни с индоевропейскими – вероятна его связь с кавказскими языками. В ожидании находок надписей я решил изучить урартский язык. Считалось, что его знают три человека за рубежом (И.Фридрих, А.Гётцс и М. де Церетели) и два человека в СССР (академик И.И.Мещанинов и Б.Б.Пиотровский). Ну, Иван Иванович был недоступен, и я обратился к Борису Борисовичу. Он сказал, что тут нечего учить: эргативный падеж (падеж действующего лица) кончается на – ше,абсолютный – без окончания или на – ни,первое лицо переходного глагола кончается на – уби,непереходного – на – ади,третье лицо переходного – на – уни,непереходного – на – аби.После этого он выдал мне шуточное удостоверение об успешном окончании полного курса урартского языка и посоветовал прочесть не толстую книгу И.И.Мещанинова «Язык ванских надписей, часть II», а тоненькую немецкую книжечку И.Фридриха.
На самом деле грамматика урартского языка – замысловатая и трудная, но это я познал уже сам, разбираясь в надписях, когда составил полную картотеку всех встречающихся грамматических форм, и не доверял ничему написанному по урартской грамматике до меня. Но это было много позже.
В этом году Борис Борисович успел уехать в экспедицию до того, как я вернулся из отпуска, и я сразу же, едва заявившись в Эрмитаже и в Университете, отправился догонять его в Ереване. В последний день в поезде я подошел рано утром к окну в коридоре вагона и увидел желтую, выжженную степь Араратской долины, зеленую полосу вдоль невидимого Аракса, необычайной, не нашей голубизны небо и в нем – висящий белый с розовым краем конус Арарата. Низ его, покрытый растительностью, синий из-за атмосферной дымки, полностью сливался с фоном неба – даже легкого очертания видно не было; великая гора парила в пространстве.
Я стоял ошеломленный. Это была любовь с первого взгляда и навеки. Кроме Норвегии, я никогда не любил так, как Армению, ни одной чужой страны – а видеть их мне потом довелось много.
В Ереване поезд остановился почему-то не у перрона, а на путях; я спрыгнул с высокой лесенки-подножки вместе с чемоданом – и растянул связку на ноге. Еле добрался до заказанного мне места в номере Бориса Борисовича (гостиница «Интурист», теперь – «Ереван») – и три дня не мог выезжать на раскоп.
Сначала мне было, пожалуй, не добраться и до ресторана, да тут помогла неожиданность: подстегнутые успехом 700-летнего юбилея Шоты Руставели у грузин, армяне только что с помпой, с участием писателей и художников со всего Союза справили 1500-летие армянского эпоса «Давид Сасунский». Не совсем ясно, как может у эпоса, который не имеет автора, быть юбилей [209]209
Это еще что! Позже я постараюсь рассказать о юбилее поэта Низами в Азербайджане.
[Закрыть] – но не это было важно, а важно приподнятое настроение, которое мы застали в городе – ив гостинице, что, к моему утешению, выразилось, между прочим, в том, что в каждом номере гостиницы стояла большая ваза, полная бесплатных фруктов – абрикосов, персиков, груш, слив и винограда, так что с голоду нельзя было умереть.
Выйдя на другой день в ресторан, я нашем там сидящего за отдельным столиком Иосифа Абгаровича Орбели, молча пившего чашечку за чашечкой крепчайший восточный кофе.
Питаться в ресторане оказалось, однако, невозможно: первые дни мы еще считались «гостями юбилея», но потом приходилось платить, а цены были для меня малодоступными, тем более что официанты рассчитывались исключительно по системе «сорок да сорок – рубль сорок, папирос не брали – два восемьдесят». Поэтому дальше я перешел питаться в столовую через площадь от нашей гостиницы, где меню неизменно ограничивалось «малой кашей». Я бы сказал – «манной», но в обозначении «малая каша» был известный смысл, так как ее и впрямь было мало – правда, зато она была с кусочками яблок.
Город тогда посмотреть мне не удалось – Борис Борисович был требовательный начальник. В половине шестого утра он вставал и надевал мне на нос очки, отчего я просыпался. Затем мы быстро одевались, умывались, что-то наскоро ели и выезжали на раскоп. С раскопа мы возвращались вечером смертельно усталые, и бродить по городу не хотелось, да и в городе не так легко было объясняться – по-русски тут не говорили, – но иногда меня Б.Б. водил в гости к архитектору Н.М.Токарскому. Помню с тех времен прямую, мощеную брусчаткой улицу Абовяна, зелень деревьев, двух-трехэтажныс каменные дома с решетками-сетками на окнах первых этажей; улица поднималась к строившемуся зданию Оперы; по сторонам от нее еще сохранились кое-где восточные кварталы, с узкими улочками между глинобитных грязно-белых домов; трамвай провозил нас через ворота еще не снесенной, тоже сырцовой, городской стены. Помню великолепную скульптуру Давида Сасунского на скакуне.
Ехали мы на раскопки почти до самого места на трамвае. Жара даже утром стояла невыносимая, а к вечеру пассажиры по большей части вообще не входили в «салон» трамвая, а ехали большими гирляндами на «колбасе», на подножках, а главное – снаружи, прицепившись за полностью открытые окна. Никто, конечно, не платил, кондукторши (русские) бранились – бесполезно. Мы с Б.Б., однако, ездили все же внутри трамвая.
