Текст книги "Книга воспоминаний"

Автор книги: Игорь Дьяконов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 70 страниц)

– Знаете, все-таки при наци, – сказал он. – Раньше я в хороший год заработал бы больше, но в плохой – меньше. А теперь у меня гарантированный доход.

И тут я вручил ему анкету. Он ее заполнил более или менее так, как мне хотелось, но сначала не хотел подписывать. Когда же я стал его уговаривать, он воскликнул:

– А, черт меня не заберет (Der Tcufcl wird mich nicht holen)! – И подписал.

И вслед за ним заполнили и подписали анкету почти все пленные.

Я привез все это в Бсломорск, переписав пpeдвapиfeльнo все вопросы и ответы в том порядке, как они были записаны, и в их оригинальном тексте, и вручил Питерскому. Он остался очень доволен, прочел ответы, поставил птички против тех, которые воспроизводить в газете не нужно будет, а затем дал Лизе Ципсрович отпечатать. Она, не вчитываясь в содержание, перепечатала ответы, помеченные птичками. Текст был передан Лоховицу для правки орфографии, сдан в набор, вычитан в гранках Гольденбергом и во влажной верстке положен на стол Питерскому. Он, естественно, пришел в ярость; ярость его излилась на меня – единственного человека, который во всей этой истории был совершенно безвинен, – накричал и дал трое суток домашнего ареста. Лиза перепечатала еще раз уже правильные ответы и т. д. – газета от этого задержалась, но ее задержку никто не оплакивал.

У нас все было тихо.

Однако это затишье было на самом деле только у нас, в глубоком тылу. Правда, наш Карельский фронт был стабильным, т. е. вовсе не двигался три года, но наши части, которые редко, если вообще когда-нибудь выводили на отдых, все время несли потери, и немалые. Прямых цифр потерь мы не знаем и теперь, но в официозной книге «Карельский фронт в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» под ред. генерала А.И.Бабина (М., 1984) на с. 141–142 приводятся данные по численности членов партии по Карельскому фронту: 197 019 человек было принято в партию с декабря 1941 г. до начала наступления, а на 1 июня 1944 г., т. е. за два месяца до наступления, числилось 119 943 члена партии. Даже не учитывая, что часть (незначительная) доживших до 1.07.1944 военнослужащих состояла в партии до декабря 1941 г., все же получается, что потери за время стабильности фронта составили около 40 %.

Глава четвертая (1942–1944)

…Никто меня не ожидает там,

Моей вдове совсем иное снится,

А я иду по деревянным городам,

Где мостовые скрипят, как половицы.

Над трубами картофельный дымок,

Висят на окнах синие метели,

Здесь для меня дрова, нарубленные впрок,

Здесь для меня постелены постели.

(А.Городницкий)

Художник Ж. от нас ушел весной 1942 г., а новый художник был рядовой и помещался на солдатской половине барака. В освободившемся помещении на нашей половине, для вящей секретности, был помещен мой приемник для слушания иностранного радио. Той же весной, ближе к лету, я сидел перед ним и по обыкновению записывал немецкую или английскую сводку.

Прослушав радио, я встал, закурил цигарку и почувствовал, как будто у меня в горле газированная вода бьет фонтанчиком. Я приложил платок ко рту – он стал совершенно красным. Прижимая платок к губам, я вышел из комнаты, меня кто-то увидел. Кровь текла уже по гимнастерке. Меня взяли под руки, отвели и уложили на мою койку. Положили подушку, чтобы было повыше. Кровь шла долго. Вышло стакана два. Мне велели не шевелиться. Вызвали машину, и меня, как бьющуюся посуду, передвинули в нее и отправили в госпиталь. По лицам окружающих я видел, что все считали – я вот-вот помру. Я и сам понимал, что если внезапно выходит так много крови горлом, то это ничего хорошего не предвещает.

Меня привезли в госпиталь. Он сворачивался, не знаю, по какой причине, но всех переводили в какое-то другое место. Оставили только нетранспортабельных; их было человек пять на пятнадцать коек, стоявших в нашей светлой палате. Меня уложили на угловую койку – у окна и стенки, велели лежать на спине неподвижно. Рядом со мной стояло какое-то большое растение в глиняном горшке. Через некоторое время опять пошла кровь горлом, но скоро перестала. Вскоре я заснул, хотя на спине и не привык спать. Проснувшись, я почувствовал слабость и в то же время необыкновенную легкость. То и дело появлялись какие-то медики, и было ясно, что никто толком не знает, что со мной надо делать. Опять велели не шевелиться и не менять положение – на спине.

Утром я попросил у сестрицы чернил и бумаги – надо было написать в Свердловск Нине, и так, чтобы постараться не встревожить ее, но в то же время сделать распоряжение на случай, если я отбуду. Поэтому письмо получилось очень неудачным. Никто не понял, что положение тяжелое, и Нина даже на что-то обиделась.

Пока письмо шло туда, да пока шел ответ, – почти через месяц, получив его, я был удивлен холодным тоном, не соответствовавшим тому, где я был.

Все мои товарищи и приятельницы с Канала приходили меня навещать без уверенности, что еще застанут в живых. Чувствовал я себя очень хорошо – это обычное явление после большой потери крови; недаром в прежние времена от всех болезней лечили кровопусканием: это улучшает самочувствие.

Я лежал, читал «Бегущую по волнам» – она потрясла меня; это и сейчас одна из моих самых любимых книг.

Тем временем палата снова начала наполняться ранеными, потому что госпиталь все-таки не перевели в другое место.

Госпиталь – один из трех каменных домов Беломорска – в прошлом был школой. За моей стеной была одиночная комната, вероятно, бывшая учительская. Там умирал какой-то человек; мне все через стенку было слышно – как он стонал, как ему становилось все хуже – я мог подробно следить за всем этим.

В нашей палате рядом со мной лежал летчик, которого за успешную боевую деятельность послали в прифронтовой дом отдыха, недалеко от Мурманска, и он там попал под бомбежку. Оторвало ногу. Это его смертельно угнетало: не просто потерять ногу, что само по себе ужасно для молодого человека даже в военное время, но вот то, что летал он героически, уцелел, а на отдыхе, на земле, потерял ногу – это нестерпимо мучило.

Мне не становилось хуже. Лечили меня хлористым кальцием. В больнице вообще не было никаких лекарств, кроме йода, хлористого кальция и валерьянки.

Хлористый кальции – ужасная гадость, и я не был уверен, что он мне действительно нужен, поэтому стал в конце концов выливать его в цветочек. Растение очень на этом процвело, я тоже.

В палате я подружился с одним лейтенантом-сапером. Первое время он лежал навзничь, не шевелясь, и только стонал. Его привезли на самолете прямо с переднего края с острым животом – это означает адские боли. Потом ему стало лучше.

Мне между тем тоже было уже разрешено двигаться, и нас обоих отправили на рентген. Его внесли первым, а я на носилках ждал своей очереди в «предбаннике». Когда его уже посмотрели и вынесли, я слышал, как врачи говорили между собой:

– Вот жалко, что нельзя посмотреть post mortem, а то ничего непонятно, что с ним такое.

Вот с этим Подгориным мы и подружились, и когда нам разрешено было ходить, мы вместе гуляли по коридорам, и он рассказывал мне свою жизнь. Она была очень любопытна. Работал он где-то в Сибири, недалеко от золотых приисков, неподалеку от концентрационных лагерей, где содержались и уголовники; бывали еще тогда и беглые. По дорогам шли транспорты автомашин, перевозивших золото, а беглые нападали. В одну из таких переделок попал и Подгорин. Выскочил живой чудом.

С ним было несколько таких случаев, когда он не должен был остаться в живых. Раз он лежал в больнице без сознания. Был тиф или что-то в этом роде. Человек в таком состоянии иногда на считанные минуты приходит в себя, незаметно для окружающих. В один из таких моментов он услышал, как врач сказал сестре: «Ну, к утру Подгорин умрет». Тогда он решил, что этого ни в коем случае не должно быть, поэтому, как только медики ушли,

он сделал над собой страшное усилие и сел на кровати. На одной силе воли просидел до утра, когда пришла уборщица мыть пол. Тогда он заснул. Спал долго, и когда проснулся, то соседи ему сказали, что приходил врач и спрашивал сестру:

– Ну, как Подгорин, уже экзитировал? А она ответила:

– Да нет, поправляется, спал хорошо, температура упала.

И здесь, в нашем госпитале повторилась та же история. Подгорин был настолько плох, что врачи разрешили приехать жене. Это был один из тех случаев, когда муж и жена вместе ушли в армию и – что не бывало почти никогда – попали в одну часть: он сапером, она сестрой.

Жена некоторое время сидела у его постели, потом ее вернули в часть, а он еще некоторое время оставался. Тут мы и бродили с ним по коридорам. Его выписали раньше меня – продолжала ли судьба его так же неправдоподобно хранить? Трудно представить себе: саперы не выживали.

Кроме того, было много любопытных, к делу не'относящихся наблюдений. Во-первых, шел непрерывный флирт между поправляющимися солдатами и офицерами – и сестрами. Причем для этого изыскивались самые сложные системы, например, можно было устроить свидание в кочегарке за котлами; или некоторые, уже поправившиеся, выскакивали в окно после обхода и уходили в город, где шастали в поисках девушек.

Еще когда я лежал плашмя и считалось, что двигаться мне нельзя, у меня начала подниматься температура и я стал уставать; потом она стала периодически подниматься. Пришла докторша, нежно наклонилась надо мной, расспрашивала, щупала пульс, слушала легкие – и тут я увидел у нес на шее засос от поцелуя. Она меня слушает, а я весь сотрясаюсь от сдерживаемого смеха. Было известно, что у нес есть друг – подполковник. Среди пожаров Бсломорска один был в их доме, и мне рассказывали, как она прыгала со второго этажа от своего подполковника, спасаясь от пожара.

У нас была очень хорошенькая сестричка, Ласточкина, которая флиртовала со всеми подряд, в том числе со мной и Подгориным. Однажды нас повели в баню (это было уже на поправке). Только мы разделись и намылились – является Ласточкина: «Не надо ли потереть спинку?» Мы решили: пусть трет. Она мылила нас со всех сторон, и мы получали массу удовольствия.

Так мы развлекались, хотя место было мрачное. Покойников было много, состав населения нашей палаты менялся каждый день.

По прошествии пяти-шести недель меня выписали из госпиталя. Мне было предписано не работать месяц или два. Дышать воздухом, гулять. Было чудное лето. Я впервые стал выходить на коричневые скалы над Белым морем, на расстоянии двадцати шагов от нас и от той избы, где я спасал корову от пожара. Все купались, а я долго не мог решиться. Писал стихи.

Около этого времени к Эткинду из Яранска приехала его жена, Катя Зворыкина. Ее очень ждали – каждый приезд представительницы лучшей половины человечества был праздником. Все освободились на вечер, и у Давида и Муси готовилось пиршество. Вдруг, однако, меня вызывает Суомалайнен и приказывает мне с каким-то невероятнейшим пустяком ехать в Кемь в этот же вечер. Что делать – я поехал; все дело заняло у меня в

Кеми полчаса. Но увы – ближайший обратный поезд из Кеми в Беломорск приходил туда около 11 часов вечера – слишком поздно для нашего праздника. Я решил искать попутный эшелон – мы нередко передвигались с ними. Походив по железнодорожным путям, я действительно набрел на пустой эшелон, видимо, доставивший в 26-ю армию пополнение. Я дошел до паровоза, спросил у машиниста, когда он отправляется, – выяснилось, что через полчаса, – затем нашел открытую теплушку и поднялся в нее. Там уже было человек пять, а дверную щель, загораживая вид, занял какой-то подполковник.

Поезд тронулся и очень быстро домчал нас до Беломорска – но у перрона станции не остановился и простучал дальше. Я подумал, что он остановится на путях – в крайнем случае у Канала – но нет: через плечо подполковника я вижу другие названия станций и понимаю, что поезд уходит по Обозерской ветке. Подполковник произносит: «Проехали Малошуйку». Значит, следующей остановкой может быть только узловая – Обозерская. Произвожу в уме подсчет и понимаю, что поезд Москва – Мурманск сейчас пройдет по встречному пути, а в Обозерской я смогу сесть только на следующий поезд, который привезет меня в Беломорск только вечером. А это значит «самоволку» и очень крупные неприятности по военному времени. Небо краснеет – ночь-то белая, но время уже явно ночное.

Вдруг эшелон замедляет бег и останавливается. Соскакиваю на перрон: «Малошуйка». Все-таки Малошуйка!

На встречном пассажирском поезде через полчаса отправляюсь обратно и схожу не в Беломорске, а на остановке, что около Канала. Иду пять километров пешком и как раз поспеваю в столовую к завтраку. Никто моего отсутствия не заметил!

Катя вскоре появилась на Канале, все с ней снимались: веселая, круглолицая, волнистоволосая, очаровательная. Устроилась она сестрой в наш беломорский госпиталь, а жила в городе, в какой-то избе-общежитии с кучей других сестер. Я бывал у нее – знал ее по рассказам и сатирическим стихам брата Алеши – и там же встретил одного капитана-пехотинца, против всех правил – с бородкой. Он был женат на Катиной сестре, а сейчас приехал с Кандалакшского направления на курсы повышения квалификации или что-то такое. Это был Миша Кирпичников – ему суждено было в будущем стать моим главным другом.

На отдыхе я чувствовал себя ужасно неловко, как вообще все время пребывания в Беломорске: идет война, а я пишу какие-то глупости, а тут и вовсе ничего не делаю – валяюсь на лужку или греюсь на камешке над морем.

Наконец меня вызвали на ВТЭК: там сидела одна из госпитальных докторш. Первым делом она меня спросила, где мои родственники; когда выяснилось, что в Свердловске, она сразу написала, что мне требуется отпуск. Это было совершенно невероятно: обычно после ВТЭК либо списывали на демобилизацию, либо отправляли в свою или другую часть, либо, в крайнем случае, в ограниченно годные, но я и так был ограниченно годен. А тут вдруг – отпуск. У нас никто даже не слышал об отпусках в армии.

Секрет разрешился просто: она дала мне посылку для своих родственников.

Отпуск был на 14 дней, считая дорогу. Выехал я с большим трудом: то обстоятельство, что у меня было соответствующее удостоверение, нисколько не помогало сесть в поезд. Тем не менее до Буя я доехал вполне благополучно. Единственным впечатлением дороги были в нашем вагоне женщины-попутчицы под конвоем. Они были совершенно измотаны, страшны. Оказалось, это были немки. Немцев у нас в стране было много в прежнее время, особенно на юге: в Новороссии, на Украине, в Поволжье (Республика немцев Поволжья), в Закавказье. Жили они чисто и богато, значительно лучше русских крестьян; как они пережили коллективизацию – этого я сказать не могу. С начала войны всех их без всяких предупреждений сослали в Казахстан, Воркуту и прочие места, а женщин отдельно перебрасывали с одного места на другое. Это было жутковатое зрелище.

Буй находился на линии Москва – Владивосток. Там проходил поезд, который должен был отвезти меня в Свердловск. Городок утопал в глубочайшей грязи. Поражали вывески, которые все начинались со слова Буй: Буйгоркомхоз, Буйсовет и т. д. Здесь, как и в Карелии, была зона затемнения – сюда еще долетали немецкие самолеты. Тревога объявлялась так: «Внимание, внимание, передаем чрезвычайное сообщение Буйгориспол-кома; воздушная тревога, воздушная тревога! – Председатель Буйгорсовета т. Иванов, секретарь т. Кузнсцов». Отбой был обыкновенным – гудела сирена.

Я первым делом отправился на вокзал. Увидел там довольно безнадежную картину: стояло сотни полторы желающих уехать; из разговоров я понял, что никто не уезжает, потому что не сажают в поезд вообще. Мое воинское удостоверение ни на кого не произвело ни малейшего впечатления, в том числе и на кассиршу.

Даже ночевать было негде – только на полу в Буйвокзале. Поезд проходил поздним вечером, в полной темноте. Я был в отчаянии.

И тут меня осенило: когда подошел поезд, я выбежал на платформу, бежал вдоль поезда и кричал: «Где здесь третий вагон?» Все проводницы лежали на дверях, чтобы нельзя было их открыть. Когда я добежал до третьего вагона, проводница приоткрыла дверь и спросила:

– Здесь третий вагон – что нужно?

Я вскочил внутрь и закрыл дверь за собой, сказав:

– Ну теперь-то вы меня не выкинете?

Таким образом я поехал. Не помню, что я ей дал, вероятно, что-то из своего пайка. До Свердловска я доехал благополучно.

Первое, что я увидел, сойдя с вокзала в Свердловске, был большой магазин с вывеской: «Ателье по изготовлению танковых петлиц». Я невольно вспомнил «рога и копыта» у Ильфа и Петрова. Такой это был город.

Я не предупреждал, что приеду, потому что сам не знал, приеду ли в самом деле и когда, к тому же мне казалось, что так лучше – мне обрадуются; но, по-видимому, это было неправильно.

Мои жили в любопытном месте: в здании Юридического института, которое было очень удобно расположено: с одной стороны – больница, с другой – тюрьма, с третьей – кладбище. Кроме того, рядом стоял какой-то гнилой барак, в котором сначала и жили мои, и лишь позже переселились в здание самого института.

Тесть и теща занимали одну комнату, в другой, этажом выше, теснились моя жена с сыном Мишей и, кроме того, – неожиданно для меня _ приехавшая из блокадного Ленинграда тетя Фаня в совершенно сумасшедшем состоянии.

Она усаживалась на горшок посреди комнаты в моем присутствии, а если и ходила в уборную, то принципиально только в мужскую. Наклонившись над спящим в кроватке Мишей, она говорила:

– Ну, его я, пожалуй, не зарежу.

Тут я понял, что её пора устраивать в психиатрическую больницу; весь мой отпуск и был посвящен устройству сумасшедшей тетки в больницу. На это оставалось мало времени и удалось не сразу.

Нина, с непривычными косичками, заплетенными кружками по бокам головы, была невероятно замордованная, худая – между занятиями со студентами, очередями и ребенком, вечно голодная, она плохо реагировала на что бы то ни было кругом. Мой приезд сначала испугал ее – я же ввалился неожиданно, о моем отпуске она ничего не знала; наверное, не надо было так появляться. Рассказала, как она чуть было не увлеклась одним московским юристом – пустяковое переживание, но хоть какое-нибудь. У меня никаких увлечений не было, и я ничего о себе не рассказывал.

Познакомила со своей новой подругой А.Д., врачом, матерью двоих детей, еще более измученной. Нина стояла в очереди и бегала вести занятия, а когда ей закричали «Эта тут не была», А.Д. отстояла ее право; так они подружились.

Я уже знал по обратным адресам многих писавших мне эрмитажных коллег, что они находятся в Свердловске. Я стал их разыскивать – уж как. не помню, но разыскал. Жили они все вместе, общежитием – тощие, постаревшие на десять лет. Ящики хранились в доме, где когда-то была расстреляна царская семья, в подвалах; сотрудники спускались туда периодически для проверки сохранности. Помнится, спускался туда и я – или это только следы яркого рассказа моих друзей? Поразило меня, что питались они не все вместе – партактив питался в обкомовской столовой – это был, главным образом, административный персонал, из ученых один И.М.Лурье. – Сам И.А.Орбсли оставался в Ленинграде.

Я же питался в столовой для раненых офицеров, которая числилась высшим классом, хотя ниже обкомовской. Там я получал обед, который состоял из щей, представлявших собой воду, где плавали кусочки капусты, и рагу – та же капуста, но без воды. Я знал, что в Ленинграде голод, но что голод всюду, и в том числе в Свердловске, я себе не представлял.

Не все, однако, бедствовали. Как выяснилось, в Свердловске находился дед Нины Яковлевны, профессор-медик Михаил Игнатьевич Футран – тот самый, от которого моя теща еще в ранней юности сбежала. Он жил в самой главной свердловской гостинице «Большой Урал» с молодой женой. Приехал он сюда в самые первые дни войны из Харькова. По истечении месяца-двух ему намекнули, что гостиница – не квартира, и пора съезжать. Тогда он пошел к директору и сказал ему:

– К вам приезжают видные люди – академики, министры, многие из них пожилые. Вам необходимо иметь при гостинице врача. А я известный профессор. – И двойной номер был ему оставлен.

В бытность мою у него в гостях он рассказал мне такую историю.

– Приходит ко мне какой-то молодой человек, говорит: «Профессор, ради бога, у меня умирает жена». Я спрашиваю: «А какой Вы мне уплатите гонорар?» Он говорит: «Сколько хотите! Сто пятьдесят рублей». Я отвечаю: «Сто пятьдесят рублей? Это коробка папирос. До войны я брал двадцать пять рублей за визит. Вы где работаете?» Он говорит: «На табачной фабрике». – «Вы будете снабжать меня папиросами».

Я профессору понравился. Перед моим уходом он нагнулся, вытащил из-под кровати метровый ящик, вынул из него две папиросы и отдал мне.

(Он вскоре умер от рожистого воспаления).

Ночью я спал в юридическом институте, в аудитории на сдвинутых столах, а днем устраивал в больницу тетю Фаню. Взять ее, хотя бы временно, к себе в комнату Лидия Михайловна не хотела. Наконец, мне удалось выбить машину, с большим трудом выманить тетю из дому на улицу и усадить в автомобиль.

Тут она поняла, куда едет, и всю дорогу проклинала меня и всех моих близких. Проклятия были довольно изысканные: все мои родственники до десятого колена должны были умереть возможно более неприятной смертью.

– Вот, один уже умер, теперь другие… – и далее следовало подробное перечисление, как кто из моих умрет.

Наконец я привез ее в сумасшедший дом. Он стоял в хорошем парке. Куда идти, было неясно. Я заметил какую-то приятную женщину, гулявшую по дорожке, и спросил у нее, где приемный покой. Она показала мне, и я отвел туда тетю Фаню и сдал се. Когда я вышел, та же особа объяснила мне, что можно передавать, когда приемные дни и часы, и вообще была очень любезна. Под конец я спросил, кем она здесь работает. Она ответила:

– Я нимфоманка.

Я вернулся. Оставался мне один день. Я пошел на базар и на оставшиеся 100 рублей купил одну связку маленьких морковок, которую подарил жене перед отъездом.

Город показался мне очень странным. Странными были названия улиц: главной'была улица Малышева, а кто такой Малышев – неизвестно; затем, была улица Вайнсра: чтобы как-то ее отметить, на углу сообщалось: «В этом доме в ночь с 18 на 19 октября 1918 г. ночевал т. Вайнср». Сам т. Вайнер был изображен в плоском рельефе, кроме длинного носа, который был смоделирован выпукло. То же с портретом Малышева и прочих. Имелась «улица, 17-летия Рабоче-крестьянской милиции».

Перейти даже через большую улицу в Свердловске было очень трудно, потому что все было погружено в глубокую грязь. Стояла поздняя осень. Чтобы переправиться от юридического института на противоположную сторону, нужно было с полкилометра пройти до относительно сухого места, где лежали кирпичи, а затем вернуться по другой стороне обратно. Сравнительно недалеко от института была трамвайная остановка, откуда моя жена ездила читать лекции в каком-то другом месте. Однажды она, с трудом обойдя все лужи, добралась до остановки – и видит на столбе объявление:

«Для удобства пассажиров остановка отменена». Это выражение вошло у нее в пословицу.

Перед отъездом я опять проходил ВТЭК по окончании срока отпуска, докторша послала меня на рентген. Затем на рисунке, сделанном со снимка (была только флюорография – пленок не было), она долго карандашом увеличивала пятно, которое там наблюдалось. Увеличивала, увеличивала, вздохнула и сказала:

– Вам придется все-таки ехать в часть.

Она очень хотела освободить меняет этой необходимости. Конечно, ей виделась настоящая боевая часть, а не наше «Маньчжоу-го».

В тот же день я зашел в военкомат (он находился при железнодорожной станции). Здесь я должен был отметить свое удостоверение. Был там большой прилавок, как в милиции, за ним сидел дежурный по военкомату и трое или четверо военных, которые весело о чем-то беседовали. В то время как двое из них были в поясах и с оружием, другие двое были без погон и поясов – явные арестанты. Я спросил, что они тут делают.

– А это дезертиры.

Видимо, в то время их не расстреливали, а отправляли обратно на фронт. Этим и объяснялось их веселое настроение.

Оказалось, что ни купить билет, ни сесть в поезд опять нельзя, но так как он стоял в Свердловске очень долго, то я обманул бдительность проводницы, вошел и сел явочным порядком. Когда поезд пошел, мы с нею договорились, что на ближайшей станции они выйдет и купит мне билет. Я дал ей деньги и еще что-то из пайка – наверное, табак.

Таким образом, я благополучно вернулся в Беломорск.

I I

За это время на Канале многое изменилось. Редакция «Фронтзольдат» была распущена (давно было пора), изменился и состав людей в «рыжем бараке». Теперь мы назывались 7-м отделом Политуправления Карельского фронта, во главе стоял полковник Суомалайнен, о котором я уже упоминал. Еще раньше перевелся куда-то У.; теперь и Питерского уже не было, вместе с ним выбыл Гольденберг. Что касается Минны Исаевны, то она с радостью покинула нашу контору и потом, по дошедшим до нас сведениям, служила в кавалерийской дивизии – правда, все-таки машинисткой. В подчинении у Суомалайнена были инструкторы-литераторы, которые, как предполагалось, должны были писать листовки, но делали это не всегда, а также переводчик и машинистка. Особо сохранялась в составе отдела редакция (для издания листовок); ее возглавлял переведенный из 14 армии (Мурманской) наш филфаковец майор Гриша Бергельсон [299]299
  Наименование – и обращение – «батальонный комиссар» и т. п. вышло из обыкновения вместе с исчезновением тряпичных звезд с рукавов.


[Закрыть], а входили в нее Лоховиц, Фима Эткинд, я и еще один филфаковец – Шура Касаткин. За редакцией сохранялась одна «американка» с одним наборщиком и двумя печатниками. Был у нас и новый художник Смирнов. Как мы обходились без цинкографа – я не помню; возможно, мы отдавали рисунки в цинкографию газеты «В бой за Родину».

Инструкторы собственно 7-го отдела должны были выезжать на фронт и проверять, как там распространяются наши материалы. Из «немцев» на фронт ездил только Клейнерман. Кроме работников по пропаганде среди немцев, были и «финны», т. е. инструкторы-литераторы и переводчики для пропаганды среди финнов. Из этих самым приятным был майор Петр Васильевич Самойлов – очень умный, внутренне и внешне интересный человек, самоучка.

Петр Васильевич имел семейный дом в городе. Но в нем он жил не с женой – с ней он разошелся; а у него была страстная любовь не более и не менее как с заместителем (заместительницей) председателя Совета народных комиссаров Карело-Финской ССР. Он был из совсем глухой карельской деревни, где никогда не слышал русского языка, но теперь по-русски говорил идеально, подчеркнуто интеллигентно. Дружелюбно держался с нами, университетскими (это значит – с «немцами») [300]300
  Выселение производилось – уж не знаю, в 1939 или в 1941 г. – силами финских коммунистов и комсомольцев. В отличие от других переселенных народов, финны как-то не объявились даже при Горбачеве вымерли в степях Казахстана? Но в армии финны все же были. – Эти были родом из Финляндии


[Закрыть].

Молодой капитан Ранта имел орден Ленина, полученный за какой-то геройский поступок. Он, насколько я мог заметить, теперь почти ничего не делал. Напротив, довольно энергичным был майор Шаллоев, красивый, но с очень ограниченным запасом слов. Что бы он ни говорил, всегда начинал со слов: «Вполне естественно, такая-то мать…» Почему «вполне естественно» – неизвестно. Шаллоев постоянно выезжал на фронт: в отличие от подлинных финнов полковника Лехена, ему не грозило задержание в качестве шпиона.

Это были любимцы Суомалайнена. Некоторых я помню смутно. При нем существовала секретарша, Нина Петрова, чистая финка, которая спаслась благодаря своей русской фамилии, когда выселяли финнов из окрестностей Ленинграда.

Суомалайнен тоже был чистокровным финном. Фамилия его, означающая «финн», вероятно, была партийной кличкой. Он был похож на хряка: весь розовый, с белыми ресницами, круглый, толстый и очень флегматичный. Был у него необыкновенно маленький запас слов, – как у Эллочки-людоедки, только другого состава. Во-первых, любая группа лиц называлась «варяги», во-вторых, он прочел в газетах, что в школах отменили отметку «удовлетворительно», заменив ее на «посредственно», и решил, что это стало правилом для употребления этого слова во всех случаях; поэтому, когда он проводил совещание после прибытия инструкторов с фронта, то, выслушав отчеты, говорил:

– Наши варяги, ну вот, посредственно справились с заданием.

Наши сотрудники, да иной раз и Фима Эткинд, не раз выезжали в политотделы армий, а инструкторы – и на передний край, и по другим поручениям. Я лишь изредка, только в политотделы. Перед каждой командировкой был индивидуальный или коллективный инструктаж, и по возвращении нам надо было отчитываться. Сам Суомалайнен тоже время от времени ездил в какие-то командировки, но кому он отчитывался – не знаю. Во время его отсутствия его заменял Петр Васильевич Самойлов. При том, что он был неизменно молчалив, в нем было что-то значительное, выделявшее его из остальных малоинтересных инструкторов. В его молчаливости была и некая независимость, и поручения ему, видимо, давались наиболее серьезные – мне трудно судить, на инструктажах и отчетах мне бывать было не положено, да многое происходило и с глазу на глаз с начальником отдела. Через жену Петр Васильевич имел сведения из республиканского правительства, встречался с самим Отто Вильгельмовичсм Куусиненом, которого, при своем здоровом скептицизме, он все-таки глубоко уважал.

Однажды, в феврале 1943 г., Петр Васильевич отправился в Заонежьс. Что там он должен был делать – не знаю, такие вещи не обсуждались. Возможно, там готовились партизаны для заброски в финский тыл.

Прибыв в село Петров Ям в глубоком Заонежьс, Петр Васильевич попросился ночевать в находившийся там тыловой госпиталь. Ночью он проснулся от автоматной стрельбы: госпиталь был осажден финскими десантниками (или партизанами: зависит от точки зрения). Он, как был, в одних кальсонах, растворил окно со стороны, противоположной от финнов, и выпрыгнул со второго этажа в глубокий сугроб. И там отлежался. Финны ворвались в госпиталь, перерезали больных и медицинский персонал и ушли.

Вскоре после этого, допрашивая пленного с Кандалакшского направления, я услышал от него, что наш лыжный отряд вырезал госпиталь у немцев в тылу. Я заинтересовался этим эпизодом и уже после войны спросил у моего друга Миши Кирпичникова, как раз служившего на этом участке фронта в 104 дивизии и участвовавшего в лыжных вылазках, был ли такой эпизод. Он сказал, что госпиталей мы не вырезали, но что однажды их лыжному отряду было приказано обстрелять пулеметным огнем здание, где находился немецкий публичный дом. – Я не сказал ему, что в прифронтовой полосе публичных домов у немцев не было.

Это была явная репрессия за Петров Ям. Почему она обрушилась на немцев, а не на финнов? Думаю, потому, что финские госпитали были в глубоком тылу, в коренной Финляндии, куда наши лыжные отряды не могли доходить. Тем более что большинство солдат наших лыжных отрядов, по словам Миши, впервые в армии стали на лыжи – в отличие от финнов [301]301
  Кто видел фильм «А зори здесь тихие»? И читал роман Васильева под тем же названием? Там есть, однако, некая преднамеренная неточность: наши партизаны ходили только по финским тылам, где было местное население, – по немецким тылам они не ходили. Возглавлял их, как известно, Ю.В.Андропов.


[Закрыть].