Текст книги "Книга воспоминаний"
Автор книги: Игорь Дьяконов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 70 страниц)
Седьмой отдел Политуправления, т. е. «Отдел по пропаганде среди войск противника», подразделялся на собственно Отдел, который занимался распространением листовок и устной пропагандой через радио и полевые радиоустановки и рупоры, и две редакции – немецкой газеты «Der Frontsoldat» и параллельной финской газеты. Тс же редакции обеспечивали тексты для радиопередач (но не для полевых установок – те обслуживались армиями и дивизиями). Наша же радиостанция, расположенная в 1942 г. на Соловках, как я уже говорил, выдавала себя за – подпольные станции – немецкую и финскую. Диктором туда перевели Севку Розанова, действительно идеально говорившего по-немецки. (С Соловков лишь совсем недавно был убран зловеще известный концлагерь, – [283]283
Всем известен был стишок начала 30-х годов – времени уничтожения старой Москвы и посадки инженеров:
У Лукоморья дуб срубили,
Златую цепь в Тopгcин снесли.
Русалку в карцер посадили,
А Леший сослан в Соловки.
[Закрыть] но в Бсломорскс и в других местах Карелии лагеря сохранялись и в войну).
Для меня работа в газете «Frontsoldat» была очень полезна не столько потому, что я получал практику в немецком языке, сколько потому, что здесь меня обучили полиграфии, которая мне очень пригодилась в последующей жизни. Держать корректуру я, в общих чертах, уже умел от отца, но одно дело пометить правку значками на полях, а совсем другое – осуществить ее на верстатке (набор у нас был, конечно, только ручной). Да и правки не сводились теперь лишь к замене опечаток и восстановлению оригинального текста. Надо было хорошо рассчитать пробелы, чтобы на краю строки не было неправильного переноса, чтобы «полоса» (будущая страница) не кончалась строкой с абзацем и чтобы последняя строка абзаца не повисала первой на следующей полосе (это называется «блядская строка»). Для этого нужно было текст, где нужно, «посадить на шпоны» (вложить «пробельный материал» между набранными строками), а где нужно, «убрать шпоны», между слов где-то вложить незаметный дополнительный пробельный материал («шпации»); [284]284
Выражением крайнего полиграфического пренебрежения к человеку было: «Эх ты, шпация двухпунктовая!» Пункт – наименьшая из типографских мер, самым мелкий шрифт – бриллиант – имеет очко четыре пункта, нормальный книжный шрифт – корпус – десять; меньше двух пунктов не ставят даже пробельного материала.
[Закрыть] знать, что, если у наборщика в кассе не хватает какой-либо литеры, он ставит в набор любую литеру вверх ногами, а мое дело изобрести, как выйти из положения; если в набор попал случайно выскочивший из плоскости элемент пробельного материала или перевернутый лишний знак (что означает грязное пятно в тексте), надо специальным корректорским значком «осадить марашку»; надо уметь оценить размер подлежащей набору рукописи в типографских мерах длины и площади («квадратах», «линиях», «пунктах») и сократить ее так, чтобы рукопись «влезла на полосу»; нужно следить за тем, чтобы края набора были выровнены; нужно знать существующие шрифты («прямой», «курсив», «полужирный» по характеру «очка», «нонпарель», «петит», «корпус», «цицеро», «шестнадцатый» по размеру литеры, «латинский», «академический» и другие – по рисунку шрифта) и уметь «курсивить» и «убрать курсив», пометить «свой шрифт» и т. д. и т. п. Надо знать, что цинкографскос клише делается путем вытравливания фона вокруг того, что должно остаться темным (на штриховом клише остаются только черные линии на белом фоне и оттенки невозможны, а тоновое клише состоит из множества очень мелких и более крупных точек, сливающихся в видимость сплошного темного фона: чем больше тонск, тем темнее, чем меньше – тем серее и светлее; но белого фона на тоновом клише добиться нельзя). Газетная цинкография – это неважная техника: изображение получается нечетким, и по большей части лучше дать чистый штрих, чем размазанный и расплывчатый тон.
Разбираться в хитростях разгона строк, выбора шрифта и во всей терминологии наборного дела меня научил замечательный наборщик, рядовой Шанаев. Он относился к нашей газете иронически, но, видя мою заинтересованность и старание, он, поглядев на меня хитро и снисходительно черным глазом, стал учить меня полиграфическому делу. Он же рассказал мне. как выбирали наборщиков для нашей газеты. Штаб Карельского фронта создавался одновременно в Москве и Ленинграде, но редакция газеты «Dеr Frontsoldat» целиком сколачивалась в Москве. На это дали всего несколько дней. Питерский ходил по типографиям и вербовал наборщиков, еще не взятых в армию. Как рассказал Шанаев, он всем обещал командирское звание, оклад, доппаек и работу в тылу, а не на фронте. Поэтому он и другие поддались на уговоры.
На самом же деле офицерское звание дали одному Владимирову. Он стал начальником типографии. Ничего не делал. Ему подчинялись четыре наборщика, два печатника и цинкограф. Впоследствии их всех, кроме Владимирова, забрали в пехоту рядовыми. Такова же была и судьба Шанаева. Вряд ли они сносили головы.
Я ему по гроб жизни благодарен: полученными от него знаниями мне всегда в моей работе приходилось пользоваться, и уж в издательствах теперь меня никогда не проведут, заверив, будто того или иного никак сделать нельзя. Я и сам могу нынче что-то посоветовать техреду, не говоря о том, сколько моих учеников я учил корректуре.
Составлялась газета, как настоящая: сначала обсуждался план номера – за это отвечал Гольденберг, опытный газетчик. Затем заказывали статьи – Клейнерману, Эткинду или мне. У. не заказывали никогда: во-первых, он, видимо, не знал немецкого языка и в нашу редакцию попал по хлопотам своего приятеля Розанова; во-вторых, заставить его что-нибудь делать было выше сил человеческих. Да и сам он потом устроился куда-то не то в ансамбль песни и пляски, не то в что-то подобное. Розанову статьи заказывали редко, потому что и он был большой лодырь, и к тому же не умел связно и свободно выразить свои мысли, хотя и знал немецкий, как бог. Вскоре он выбыл диктором на Соловки, где приобрел преданную любовницу и полную свободу от начальства. Лоховиц отвечал за правильность немецкого языка, но сам писал очень мало.
В газете помещались карикатуры и иллюстрации, и меня обучили принципам цинкографии. Клише делали художник Ж. и цинкограф-солдат. Ж. был очень талантлив, – но очень неприятный человек. Говорил тупо и невнятно, не мог выразить свою мысль иначе как нарисовав или сделав знак толстым большим пальцем. Все время говорил о бабах, больше всего мечтательно, о том, как он спал с собственной женой, с такой малоизвестной славянской терминологией, что хоть святых выноси.
Статьи в газете были разные: быт немецких солдат (тогда еще излагавшийся очень неточно), сообщения о победах союзников и наших; специальный раздел назывался «Вести с родины», там описывались ужасные судьбы немцев в тылу. На самом деле ничего особенного с ними не происходило, бомбежки еще не начались. Главный наш козырь был в том, что СС якобы устроили человеческие случные пункты, чтобы немецкие женщины могли от них, эсесовцев, производить чистых арийцев. Мы агитировали немецких солдат, уверяя их, что, пока они воюют, их жены путаются с эсесовцами. Это вызывало громкий хохот по ту сторону фронта, так как всем было известно, что ничего подобного не происходило. Года через полтора выяснилось, что это была утка швейцарской газеты на первое апреля. А наши раструбили ее всерьез в наших газетах – и нам в «седьмом отделе» это тоже было подано как блестящая идея для пропагандистской разработки.
Мы очень быстро поняли, что статьи писать надо по-немецки, а затем переводить на русский – только тогда язык получается более правильный. Я быстро и лихо усвоил идиомы и разные употребительные выражения, но путался в родах и падежах. Это выправлял Лоховиц. Затем мы переводили текст на русский язык для начальства: текст должен был быть утвержден начальником Политуправления, а по-немецки начальство, естественно, не знало. Наши произведения печатали Минна Исаевна (русский текст) и Айно (немецкий текст; она совсем не знала немецкого, но никогда не делала опечаток, какой перемаранный оригинал ей ни дай), Лиза помогала то той, то другой. Перед посылкой в Политуправление русский и немецкий тексты давались Питерскому на редактирование и на визу. Он знал немецкий весьма неважно, но все же читать мог, однако правил не немецкий, а русский вариант. Чаще всего от первоначального текста не оставалось камня на камне. Это нас до такой степени «доводило», что однажды мы взяли еще не читанную Питерским статью Эренбурга, соорудили из нее нечто и подсунули ему. – Статьи Эренбурга пользовались в армии неслыханной популярностью. [285]285
Это, между прочим, показывает, что в армию еще вовсе не проник антисемитизм Эренбург в своих статьях нисколько не скрывал своего еврейства и даже с гордостью твердил «Мать мою звали Хана»
[Закрыть]
Все его статьи шли нарасхват, их берегли, не раскуривали. У него был очень характерный, особый язык и стиль, с примерами из литературы и истории ренессанса и античности. – Питерский перечиркал все, заменив набором штампов. Мы не сразу решились ему сказать, что он правил Эренбурга. Он был несколько смущен, но с него все было как с гуся вода.
После проверок текст шел генералу Румянцеву, начальнику Политуправления, на утверждение. Он занимался пропагандой среди наших войск, и часто текст «Фронтзольдата» попадал ему после горячей речи, где он требовал смерти немецким оккупантам, и вдруг – «вести с родины»! Он этот заголовок вычеркивал и писал на полях: «У немца нет родины, у него есть логово». Мы, конечно, не писали «вести из логова», но как-то все же приноравливались к начальству. По счастью, в набор шел все-таки не перечирканный начальством русский текст, а немецкий, где можно было учесть начальственные требования довольно обтекаемо.
После утверждения газета шла в набор. Он, как я уже упоминал, был ручной, по буковке. Затем читали корректуры – сначала гранки (где текст набран сплошняком, без разбивки по страницам), затем верстку (воспроизводящую будущий вид газеты). Здесь всегда важна роль выпускающего. Это опять же был Гольденберг. Чтобы смонтировать статьи на полосе, [286]286
Полосой называется на типографском языке сплошная полоса набора – несверстанная в страницы (это называется гранкой) или имеющая вид книжной или газетной страницы (это сначала верстка, а потом сверка) – Когда Гольденберг раз заболел сыпным тифом, газету выпускали Клейнерман или я.
[Закрыть] нужно было подгадать их размер. Заранее точно угадать необходимые размеры статей и заметок трудно, хотя они и заказывались на определенное число квадратов; тем более нельзя заранее придумать привлекательное расположение и даже кегель (=размер) заголовков: где-то надо обрезать, где-то досочинить две-три строчки. Это было делом выпускающего.
Корректуру читали двое: Тася Портнова и я. По окончании набора и правки корректур текст передавался на машины: маленькую американку (для листовок) и большую плоскопечатную (для газеты). Однажды в печатном цехе было шумное событие. Набор вначале связывают веревкой и вкладывают в «форму» печатной машины. «Форма» – это свинчивающиеся рамки. Печатник не завинтил их и пустил машину работать. Она форму подняла вертикально – и тысячи букв рассыпались по полу. Единственным нашим утешением было то, что наши «подписчики» не будут все равно в претензии за задержку газеты.
Одно время я стал корректором и по должности. Произошло это так: однажды вечером, когда все были свободны от работы, к нам пришла по какому-то делу очень милая девушка, буряточка, переводчица из политотдела армии – кажется, 26-й, – посланная «во фронт» в командировку. Все млели и таяли, как всегда, когда появлялась девушка. Время было вечернее, все собрались в одной комнате, и шел общий треп. Явился Питерский и стал совершенно неприлично к ней приставать, говорить ей сальности. Она краснела и бледнела, я не выдержал и тихо сказал ему, пользуясь тем, что разговор был неслужебный: «Товарищ старший батальонный комиссар, девушка смущается, пожалейте се!» Он страшно рассердился и ушел. Взялся за дисциплинарный устав и стал подбирать подходящий параграф. Затем вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Вы уронили мое достоинство в присутствии подчиненных, и я, как командир отдельной части, понижаю Вас за это в должности с сокращением зарплаты». Из переводчиков меня перевели в корректоры. Это сказалось на моем денежном аттестате, который шел моей семье, но так как всего моего аттестата ей едва хватало на поллитра молока, то понижение было не так уж важно. Я все-таки подумал, что надо что-то сделать, но по уставу жалобу на начальника можно подавать лишь через самого же начальника. Я пошел в город, где находился 7-й отдел, который возглавлял полковой комиссар Суомалайнсн (о нем я позже расскажу подробнее), и рассказал ему эту историю, спросив, правильно ли поступил мой начальник, который как командир части понизил меня в должности.
Он сказал, что тот поступил совершенно неправильно и никакой он не командир отдельной части.
– Но Вам я не советую подавать жалобу.
Он был совершенно прав, потому что Питерский мог меня и отчислить – на передовую. Я был тогда уже в командирском звании и попал бы не в рядовые, а в командиры взвода – результат, впрочем, был бы одинаковый или даже худший: не только себя бы погубил, но и подчиненных. На фройте говорили: «Дальше фронта не пошлют», но для нас, тыловиков, как мы ни совестились своего тылового положения, посылка на фронт была все же – ну, скажем, – нежелательна.
Через три месяца меня перевели из корректоров в дикторы, и все это никакого значения уже не имело.
Когда газета была готова и тираж ее был напечатан, шло её распространение, которым занимались инструкторы Суомалайнена. От нас в этом участвовал Клсйнерман. Для этого приходилось ездить на передний край.
Распространение – это был сложный вопрос. У немцев все это было проще. Имелся особый миномет, в который закладывалась так называемая Goebbelsgranate, т. е. «геббельсовская мина». Она была начинена листовками. Ее перебрасывали километра на полтора, и там листовки разлетались на большой площади. После того на столе у Суомалайнсна появлялось донесение, что противник в таком-то квадрате пытался разбросать антисоветские листовки, но мобилизованные коммунисты и комсомольцы подобрали их все до единой, так что они не дошли до солдат. На самом деле солдаты читали эти листовки, да и сборщики рассказывали другим об их содержании.
У нас техники разбрасывания листовок не было. Сначала пытались сбрасывать их с самолета. Но в нашем распоряжении были только У-2 (или «ночной бомбардировщик По-2»), так называемые «Русфанер» [287]287
Немцы называли их «швейными машинками» (Nähmaschine) за их специфический шум. Название «Русфанер», которое мы приписывали немцам, было на самом деле наше. На наших фронтах они назывались «кукурузниками». Интересно, что в наших военных историях "Русфанер» так и продолжает называться «ночным бомбардировщиком», и взору читателя представляются огромные четырехмоторные цельнометаллические машины. «Ночные бомбардировщики» использовались всю войну и несли потери хотя и большие, но меньшие, чем себе можно было представить: они вылетали на цель внезапно из-за какого-нибудь леса на бреющем пoлeтe.
[Закрыть] – фанерный самолет с двумя открытыми сиденьями, одно для летчика, позади него другое – для человека, который бросал либо небольшие бомбы, либо, если нужно, листовки, перегибаясь через борт. Это можно было делать только ночью, иначе в два счета бы сбили. Листовки часто относило к нам же обратно или в болота, которых вокруг была тьма. Кроме того, У-2 нашим работникам предоставляли редко: это была ценность, и рисковать самолетом и летчиком ради каких-то листовок никто из командиров частей не хотел. Тем не менее, Клсйнсрман летал на У-2; хотя чаще разбрасывать приходилось поручать летчикам, но наше начальство предпочитало наших инструкторов, так как не было никакой уверенности, что летчик не сбросит все листовки одним тюком сразу.
Конечно, этого метода распространения газеты «Фронтзольдат» было недостаточно. Второй метод был прекрасен: надо было ждать восточного ветра. Тогда газеты и листовки бросали по ветру, и предполагалось, что они выпадут на немецкие позиции.
Наши листовки не имели в тот год никакого влияния на политико-моральное состояние немецкой армии. У них были специальные политзанятия, где командиры читали наши листовки вслух, подчеркивая ошибки в языке и комментируя. Стоял общий хохот.
Наконец у нас решили, что нужно завести свой агитминомст. Впервые его сделали на Кандалакшском направлении. Клсйнерман обратился к командиру дивизии с просьбой, чтобы его люди изготовили миномет. Сделать это было легко, так как в каждой дивизии были мастера на все руки. Выделили двоих, одному поручили сделать миномет, другому мины. Откомандированный по этому делу водопроводчик и слесарь из рядовых приехал в полупустую после эвакуации Кандалакшу и там отрезал кусок подходящей для ствола фановой трубы, приделал днище со штырем, который спускает мину, и все готово. Для изготовления самой мины бралась американская банка из-под тушенки, из тех, что шли к нам из Штатов через Мурманск. Они были из тонкой желтой жести, легко вскрывающейся, в отличие от наших консервных банок, требующих впятеро больше металла и титанических усилий при открывании. В такие банки (размером со стеклянную литровую) набивалось довольно много листовок. Головка мины делалась из дерева на токарном станке. Мы шутили: переброска такой мины достигает двойной цели: во-первых, немцы читают наши листовки, во-вторых, они видят, что союзники нам помогают.
Наряду с нашей редакцией существовала такая же финская. Существование ее было гораздо более целесообразно. Во главе ее стоял, как я уже говорил, очень умный человек, полковник Лехен, старый работник Коминтерна, участник испанской войны. Он прекрасно говорил по-испански, по-немецки, по-фински и по-русски. Сотрудниками у него были исключительно финны. Это были политэмигранты-коммунисты, уцелевшие несмотря на 1937 год. Все они жили в России по 10–20 лет, но почти ни слова не говорили по-русски. Зато финский дух и психику они понимали великолепно и выпускали газету, полную народного юмора, интересную, которая, наверное, оказывала определенное влияние на финнов. Эта война была у них непопулярна. Если в финскую войну они дрались активно и даже отчаянно, потому что защищали свою родину, то в этой участвовать не хотели, считая, что их в это дело втравили немцы. Наши офицеры-финны, которым, так же как Клейнерману, приходилось ездить на фронт со своей газетой (на те направления, где против нас стояли финские части), каждый раз попадали под арест как шпионы, так как в поисках нужной части или на обратном пути ни слова не могли выговорить по-русски. В конце концов меня приставили к ним преподавать русский язык. Я не знал, с чего начать учить людей, которые по 20 лет прожили в России и не знали языка. Я начал учить их фонетике. Они не умели различать «с», «з», «ш», «ж», «ч», «щ» – для них это все была одна «буква», по-фински называвшаяся «эссе». Когда я диктовал слово вроде «жаровня», то один наклонялся к другому и шептал. «Это то эссе, которое сук?» (имея в виду «жук»). Эти седовласые люди трогательно списывали друг с друга. Однажды, когда я задал им составить фразу со словом, содержащим звук «ж», они все как один написали «утка плавает лусайка».
Третья, на самом деле важная часть нашей работы – это было изучение противника. Источниками информации были прежде всего пленные и перебежчики. Первое время перебежчиков не было, потом они начали понемногу появляться. Кроме того, источником были письма, которые шли к нам почти непрерывно. Дело в том, что немецкие солдаты их хранили и часто нумеровали. Письма забирали из карманов пленных и убитых. Иногда наши разведчики попадали в расположение немецких войск и там брали письма. Читая их, можно было представить себе немецкие нравы и понятия. Особенно мне запомнилась одна женщина, от которой хранилось довольно много писем. Звали ее Хильдегард Хан, до сих пор помню ее фамилию. Она писала 22 июня 1941 г. своему мужу: «Фюрер в своей глубокой премудрости наконец-то объявил войну России. Можно надеяться, что скоро мы сможем начать завоевывать Португалию!» Она писала многое в таком духе, но все это через тупую цензуру проходило. Позже, ближе к 1943 г., мне в руки попал дневник антифашиста, молоденького солдата-интеллигента, который был против войны из религиозных соображений.
Но большинство писем было стандартно и не представляло интереса. Начинались они одинаково, шли ли они на фронт или с фронта: «Meine lb. NN (или Mein lb. NN, сокращенно вместо Hebe или lieber), bin noch gesund, was auch hoff endlich bei dir der Fall ist» (всегда hoff endlich вместо hoff entlich): «Моя дорогая (мой дорогой) NN, я еще здоров, что, надеюсь, и с тобой имеет место».
Кроме писем, разведчики доставали довольно много газет. Мы почти регулярно читали «Volkischer Beobachter» – главную нацистскую партийную газету, а также «Das Reich», – вроде нашей «Литературки», геббельсовскую. Более интересна была буржуазная «Frankfurter Allgemeine», печатавшая речи Гитлера петитом на последней странице и объявления типа: «Предприятие А. объявляет, что его основной капитал с 1 января будет не 500 тыс. марок, а 1.500 тыс. марок». Дело в том, что нацисты провели закон, ограничивающий «военные прибыли» – тремя или, помнится, пятью процентами с капитала. Но разрешалось сообщать об увеличении капитала, что сразу могло увеличить прибыль втрое.
Вообще нацистский социализм был прелюбопытная штуковина, но здесь не хочется об этом рассказывать.
Попадались и книги, чаще всего «Майн Кампф» (обладать которой вменялось всем немцам как бы в обязанность), «Миф XX века» Альфреда Розенберга и совершенно вонючая и густая вонь «профсоюзного» вождя Лея.
Все это мы читали и изучали. Это давало нам некоторую картину внутренней жизни нацистской Германии, но больше всего давали нам пленные, особенно материала для нашей внутренней пропаганды.
Я создал два опуса – один был очерком социально-экономического устройства нацистской Германии (он ушел в Москву под грифом «Совершенно секретно»), другой был сочинением листов на восемь, если не больше, который назывался у нас «Энциклопедия Штейнманниана». Это все было получено от немецкого офицера Штейнманна. О нем будет особый разговор. Все полученные нами данные и материалы шли в Главное политуправление Красной армии. Кое-что несомненно использовалось. Иногда мы встречали наш материал в статьях Эренбурга. Так, от Штейнманна исходил рассказ об одном немце, который имел трудности с поступлением в училище из-за того, что у него была неправильная, с расовой точки зрения, форма подбородка.
Собираемая нами информация позволяла довольно подробно описать состояние экономики, идеологической работы в немецком тылу и в армии, что могло принести большую пользу. Возможно, все это оставалось без внимания, как в свое время остались даже такие важные сообщения, как собранные Зорге. Так, по крайней мере, думала Минна Исаевна (хотя о Зорге мы тогда, конечно, ничего не знали). [288]288
Мир впервые узнал о нем из восхищенных воспоминаний немецкого шпиона, работавшего одновременно с ним в Японии. Лишь несколько лет спустя и мы нарушили молчание – конечно, при Хрущеве.
[Закрыть]
С середины 1942 г. для 7-х отделов начал выходить «закрытый» журнал, где публиковались материалы, собранные на разных фронтах. Была одна страшная запись опроса какого-то немца, который рассказывал, как у них работали уборщицами еврейские девушки как раз в тот момент, когда рядом уничтожали их родное местечко и оттуда был слышен стрекот пулеметов Жутко.
(В том же журнале уже в 1943 г. было напечатано четыре отчета переводчиков 7-х отделов из всех армий о технике политических опросов Так случилось, что три из них были с нашего фронта – Эткинда, Касаткина и мой. У нас у всех были в этом деле свои амплуа: Фима вел опрос там, где были нужны находчивость и хитроумие, Шура специализировался на опросе идиотов, а я – интеллигентов).
События зимы и ранней весны 1942 года были в нашем захолустье мало интересны. Но чтобы передать впечатления о времени, надо рассказать и о них.
Работали мы порывами. Иногда приходило много писем или появлялось несколько пленных, тогда время работы не ограничивалось. На выпуске газеты были заняты только те, кто к этому имел отношение, остальные освобождались в 5–6 часов и вечером делали кто что хотел. Я шел в оперетту или просто гулял. Прогуливаясь с Фимой, мы, между прочим, обсуждали вопрос о том, можно ли наше государство считать социалистическим, [289]289
Этот вопрос тогда меня очень занимал. Я написал стихотворение, начинавшееся строками:
Верю в высь социализма
Без сегодняшних прикрас… а кончалось оно строками, цитированными из Николая Тихонова:
Потому что я – прохожий.
Легкой тени полоса.
[Закрыть] и я помню, что как раз когда Фима выступал с очень политически невыдержанной речью, я поднял глаза и обнаружил, что мы стоим под самым балконом дома, где помещалась наша госбезопасность. Я шепнул ему: «Самос подходящее место для таких разговоров», и увел его.
Как-то я сказал одному беломорскому другу, что, по-моему, наш социализм должен после войны стать каким-то иным, но он возразил мне:
– Какой социализм? У нас государственный капитализм.
К нему стоило прислушаться, – он был человек с хорошим историческим и экономическим образованием и очень умный. Все это не помешало ему очень скоро вступить в партию. Он был весьма честолюбив и мечтал стать дипломатом. И стал бы, причем отличным, если бы не нагрянувшая в конце и после войны волна антисемитизма.
Были и развлечения.
Больше всего у нас и повсюду было разговоров не о политике (тут легко было смертельно обжечься), а о женщинах."Это была центральная тема, и чем дольше шла война, тем эта тема была острее. Немцы давали каждому военнослужащему отпуск на родину через каждые одиннадцать месяцев – у нас отпусков не было. Обсуждали, ждут ли жены или уже давно изменили, или просто предавались воспоминаниям о разных любовных эпизодах – с женами и не с женами. Такие разговоры шли без конца, но больше всего потрясал поэт Александр Коваленков из газеты «В бой за Родину». Наши мужчины с упоением слушали его рассказы о коллективных оргиях, в которых он принимал (или якобы принимал) участие, когда на несколько минут тушился свет и нужно было успеть переспать с ближайшей соседкой, о преимуществах того, чтобы спать сразу с двумя женщинами, а не с одной, об анатомических особенностях китайцев и японок. Все слушали с затаенным дыханием, потом бурно участвовали в этих обсуждениях, ведшихся на полнокровном русском языке. Я в тс годы считал для себя всякую похабщину абсолютно запретной, а любовь – вещью слишком серьезной, чтобы ее обсуждать. Поэтому всегда молчал, вызывая насмешки Розанова и других (молчал, впрочем, и Фима). Но, молча, я слушал и мысленно производил лексическую классификацию, как языковед.
Стиль был разным. У. любил рассказывать все в деталях, называя имена и адреса дам, с которыми имел дело. Клсйнсрман, рассказывая свои романтические истории, тоже нескромные, но имевшие более общий интерес, всегда говорил так, что никогда нельзя было определить, с кем все это происходило. У него были бесконечные романы, но он всегда был с женщинами джентльменом, никогда нельзя было бы выведать ничего порочащего их.
Такие разговоры шли непрерывно.
Однажды я тихо сидел за столом и работал над какой-то листовкой, между тем как между Клсйнсрманом и Лоховицсм разгорелся какой-то спор, в который я не сразу вслушался; Севка Розанов тоже подбрасывал что-то в него. Лоховиц от волнения вскочил и, вложив одну руку в брючный карман, другой размахивал перед носом Клсйнсрмана. Тут я вслушался и к своему изумлению услышал, что спор идет о возможной половой потенции Оренбурга. Клсйнерман утверждал, что «да», иначе бы ему таких статей не написать, а Лоховиц горячился, доказывая, что «нет».
Все же наши были лучше, чем высокомерные «инструкторы-литераторы» из газеты «В бой за Родину».
Все они, конечно, были ой какие интеллигентные. Ковалснков любил устраивать поэтическое соревнование: он читал две строчки из какого-либо стихотворения, а его партнер должен был сразу прочесть две следующие и назвать фамилию автора. Я очень гордился тем, что раз победил его. Он начал стихотворение:
Беспробудно пьянствую в течение
Этих всех тяжелых, смутных дней –
Это не имеет отношения
К воспитанию души моей;
Я подхватил:
Но куда глаза ни обратятся,
Всюду пьяны все, и потому
Как же я осмелюсь удержаться,
Чтобы трезвым быть мне одному?
Это китайское стихотворение в переводе уже погибшего тогда Ю.Шуцкого было напечатано один раз в востоковедном журнале 1923 г. Ковалснков так растерялся, что даже не спросил у меня фамилии автора (китайского) – а я его не помнил. Все равно, победа была присуждена мне.
При всей эрудиции, Ковалснков, конечно, вызывал отвращение. Там, в газетной редакции народ был в основном неприятный, хотя я уже говорил, что это все были, так сказать, интеллигенты – журналисты, по большей части партийные. О войне я от них не слышал, хотя они постоянно бывали в частях. Разговоры их чаще всего были препротивные.
Среди них был один славный человек, Федор Маркович Левин. У него был хриплый голос, как будто сорванный на митингах. Он был старый член партии, кажется, с 1918 г., участник первых партийных съездов, наивно веривший в социализм. Очень добрый, полон интересных воспоминаний. Говорил интересно о людях, которых встречал, литературе, истории. Так, однажды он рассказал, как был делегатом на одном из ранних партсъездов. Дали слово Коллонтай. Вышла дама в модном платье, некоротко стриженая. Сидевшие в зале матросы, красноармейцы, кожаные куртки неодобрительно зашумели. Но она уверенно начала речь и кончила ее под бурные аплодисменты.
Федор Маркович еще до Нового 1942 года исчез. Однажды, идя по длинному мосту через Выг в Бсломорскс, я встретил команду заключенных в серых бушлатах далеко не первого срока. Вдруг среди них вижу Федора Марковича.
Его посадили, он просидел месяцев восемь, но потом вышел. Попал на хорошего следователя. Тогда такие сравнительно часто попадались. Во время войны набрали много ребят в НКВД по комсомольскому набору из студентов. Они имели совесть и иногда старались выручить людей, попавших по явно дутым делам. Такой следователь помог Федору Марковичу выйти из-под следствия, что удавалось крайне редко.
Позже он рассказал, как был арестован. Еще перед боями под Москвой, когда мы продолжали безудержно отступать, в комнате фронтовой газеты сидели четверо: Гольцев, Коваленков, Курочкин и он. Ставился академический вопрос: «Чем кончится война». Все думали, многие говорили тогда об этом. Было мало людей, которые считали, что мы можем проиграть, хотя фактов в пользу нашей будущей победы не было и в ближайшее время не предвиделось. Почти все, и я в том числе, склонялись к тому, что война примет форму «китайского варианта»: немцы займут города и узловые пункты дорог, а все остальное окажется в руках партизан. Этот вопрос обсуждался и этими четверыми, и кто-то, из них сказал: не похоже, что мы выйдем из этой войны благополучно. Это была часть длинного разговора, но как раз на этой фразе Левин поднялся и куда-то вышел. Курочкин и Коваленков были беспартийными, в отличие от старого большевика Левина. Они переглянулись и вообразили, что он пошел доносить. Оба тут же написали на него донос сами, будто именно он сказал, эту фразу. Левина арестовали.
В это время вместо кухни и маленькой столовой, которая была в нйшем бараке наверху, нам дали новую общую с редакцией фронтовой газеты столовую в избушке рядом с бараком. Теперь мы обедали вместе с журналистами. Среди них были двое, Быстрое и Адов (это был его псевдоним). Один другому как-то рассказывал, с аппетитом закусывая, как его знакомые чекисты пригласили его на расстрел. Казнили женщину. Он со смаком рассказывал, как ее раздевали и она голая ползала, вымаливая пощаду. У нас никогда не было желания общаться со всей этой журналистской публикой, которая жила по ту сторону улицы.
Читатель 80-х и 90-х годов получает почти в течение месяца слоновые дозы националистической пропаганды (как мы в течение 20-х–50-х годов жили в атмосфере пропаганды коммунистической). Интеллигентный человек, по определению, это тот, который не ловится на пропаганду. Но устоять против нее очень трудно – в полной мере вряд ли кто, каждый в свою эпоху, был на это способен. Поэтому мой читатель не преминет заметить, что состав нашей редакции для немцев – за исключением лишь Айно, Розанова и меня – состоял из евреев: Гликман, Гольденберг, Ж., Клейнерман, Лоховиц, Питерский, Портнова, Ривкин, У., Циперович, Эткинд. Из шести набранных в Ленинграде в переводчики для развсдотдела четыре (Альтшулер, Бать, Бейлин и Прицкер) были евреи и только двое (Дьяконов и Янковский) были русские. Та же картина была в штабах армии и в штабах всех других фронтов.
