Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 59 страниц)
Забыв о присутствии связных, Каладзе с таким бурным негодованием выражал свои чувства, что Рубанюку пришлось прикрикнуть на него:
– Слушайте, капитан! Вы что, дискуссию вздумали разводить? – Рубанюк поднялся. Голос его зазвучал глухо и устало, когда он добавил: – Приказ есть приказ. Обсуждать его никто вам не разрешил.
И тотчас же, поняв, что он, командир полка, не имеет права поддаваться никаким личным настроениям и чувствам, резко повернулся и уже строгим, официальным тоном сказал:
– Немедленно довести приказ до батальонов!
IV
Прикрывать отход полка Рубанюк приказал батальону Лукьяновича. С наступлением сумерек первый батальон, соблюдая полную тишину, выступил к местечку Турка.
К полуночи комбат, который возглавлял отходящие подразделения, донес, что голова походной колонны достигла шоссе. В конце донесения указывались потери от бомбежки: шесть убитых, восемь раненых, повреждена пушка.
Рубанюк, отдав по телефону последние распоряжения Лукьяновичу и приказав снимать связь, с тяжелым вздохом сел в машину.
На багровом от дальнего зарева небе смутно вырисовывались верхушки деревьев. Где-то недалеко часто рвались снаряды.
Перед въездом на шоссе Рубанюк задержался, пропуская мимо себя арьергард. Потом Атамась быстро домчал его к хвосту колонны.
Небосвод затянуло низкими тучами, в непроницаемой тьме трудно было что-либо разглядеть, но Рубанюк сразу понял, что полк не двигался.
На небольшой высоте медленно шел с захлебывающимся урчанием бомбардировщик. Чей-то злой голос крикнул:
– Кто там курит?
– Дай ему по кумполу! – добродушно посоветовали в ответ.
– Смотри, как бы самому не дали, – откликнулся курящий, но цыгарку прикрыл.
Бомбардировщик, отлетев немного, видимо, развернулся; рокот его моторов опять стал приближаться.
– Почему не двигаетесь? – крикнул Рубанюк, выйдя из машины.
– Говорят, мост разбомбило.
– Какой мост? – рассердился Рубанюк. – Впереди – никакого моста. Кто это отвечает?
– Младший лейтенант Румянцев. Это вы, товарищ подполковник?
Впереди вдруг послышались беспорядочные винтовочные выстрелы. Рубанюк, не ответив Румянцеву, поехал на звуки стрельбы.
Выяснить, кто поднял стрельбу, ему не удалось, так как стреляли где-то далеко впереди.
Чтобы расчистить путь, пришлось оттащить с дороги в кювет две грузовые машины, которые столкнулись в темноте. Колонна двинулась дальше.
В Турку полк вошел с рассветом. На окраине горели нефтяные склады. Тяжелый черный дым лежал пластом над городом. От взрывов жалобно дребезжали в окнах перекрещенные полосками бумаги стекла, раскачивались и звенели провода.
Между пылающими домами по уличкам метались жители с пожитками в руках. Они путались в клубках проволоки, спотыкались о груды битого кирпича, теряли и испуганно окликали друг друга.
На повороте одной из улиц Рубанюк, сойдя с машины, увидел знакомого часовщика. Старик стоял на тротуаре подле своей развороченной бомбой мастерской и смотрел на нескончаемый поток людей.
Взгляд его вдруг задержался на Рубанюке. Старик узнал своего заказчика.
– Пане подпулковни́ку, пане подпулковни́ку, цо то буде?
В эту минуту неподалеку с треском рухнули стропила горящего здания, и люди шарахнулись в сторону, смяли старика. Рубанюк, сколько ни оглядывался, уже не мог его разыскать.
За городом в потоке беженцев Рубанюк заметил девочку в розовом вязаном джемпере. Ее держал за руку смуглый мужчина в мягкой шляпе и черной жилетке поверх белой полотняной сорочки. Девочка поминутно оглядывалась и осипшим от слез и крика голосом повторяла:
– Мама!.. Хочу до мамы!..
Рубанюк, открыв дверцу машины, спросил мужчину:
– Отец?
– Так, пан комиссар, – закивал головой тот и снял шляпу.
– Где же ее мать?
– Поховалы вчора, пан комиссар… Убили ее.
Девочка умолкла. Широко раскрытыми глазами смотрела она на Рубанюка. Отец неумело поправил ей чулок, и вдруг треугольный кадык его, выпирающий над воротом рубашки, дрогнул.
– Атамась, – сказал Рубанюк. – Передай мое приказание – посадить ребенка с отцом на повозку…
– Бардзе дзенькую, пан, бардзе дзенькую, – забормотал мужчина и, подхватив девочку на руки, поспешил за Атамасем.
V
Километрах в пяти от Борислава Рубанюк и Каладзе остановились на опушке придорожного леска и развернули карту.
На усах и бровях Каладзе лежал слой ржавой пыли. Вытираясь, он размазал ее полосами по щекам, и лицо его от этого приняло почему-то обиженный вид.
– Я так думаю, товарищ подполковник, – сказал он, – будем в Бориславе окопы рыть.
– Не иначе.
– Там можно держаться. Горы есть, леса есть…
Каладзе отлично знал этот район и с увлечением излагал свой план обороны.
Однако в Бориславе Рубанюк получил из штаба дивизии приказ – идти форсированным маршем на Дрогобыч и занять оборону на его северо-западной окраине.
Каладзе узнал об этом от Рубанюка на втором привале после Турки. Ощипывая дрожащими пальцами ветку боярышника, он сказал:
– До Дрогобыча двенадцать километров… Отойдем, а дальше отступать не будем. Пускай даже приказ будет… Три приказа пускай будет. Это… вредительство… А что, не правда? Не было у нас вредителей? Почему не воюем?
Он распалялся все больше и, как это бывает с добродушными, покладистыми людьми в минуты гнева, совершенно утратил самообладание, ничего не слушал и выкрикивал высоким, рвущимся от злости тенорком:
– Почему не воюем? Почему не наступаем? Что это, до самого Киева нас будут гнать? Не хочу больше отступать. Патроны есть, снаряды есть, пушки есть… Люди какие!.. Орлы! Почему не бьем фашиста?
Рубанюк хотел было резко одернуть Каладзе, но вдруг ощутил, что не сможет этого сделать. То, что разгневало Каладзе, вызывало протест и в его душе. Он и сам не мог подыскать убедительного объяснения событиям последних дней – быстрому продвижению оккупантов на восток.
У него, как, впрочем, у большинства командиров, до сих пор сохранялось твердое убеждение, что любой противник, предпринявший войну против советской страны, будет разбит на своей же земле. И поэтому мучительно тяжело, невыразимо стыдно было ему, что в первые же дни войны гитлеровские орды так быстро продвинулись вглубь страны.
Но терять самообладание, как Каладзе, Рубанюк не имел права. Ему вспомнились слова преподавателя академии, старого генерала. «Офицер всегда должен обладать присутствием духа, – говорил генерал, – ибо его состояние немедленно передается подчиненным».
Рубанюк опустил руку на плечо Каладзе.
– Ты рассуждаешь, – произнес он, – как безусый новобранец. А ведь ты старый, опытный командир… Противник сейчас пользуется внезапностью… Сам же хорошо понимаешь.
– Понимаю, – буркнул Каладзе.
Вспышка гнева была у него минутной. Он достал из сумки: карту, стал что-то прикидывать, высчитывать. Полк мог, совершая по пять километров в час, засветло достичь Дрогобыча.
Бойцы обедали. Рубанюк, не любивший изменять своим привычкам в любой, самой сложной обстановке, подошел к походной кухне.
– Чем кормите?
Повар быстро напялил заткнутый за пояс колпак, зачерпнул со дна.
– Отведайте, товарищ подполковник.
– И так вижу, что в котле у тебя густо.
Рубанюк подсел к обедающим красноармейцам. В походах он всегда проверял пищу из котелков. Бойцам это нравилось.
Поев борща и сделав замечание о том, что лук хорош, когда его правильно прожаривают и кладут в меру, Рубанюк с усмешкой спросил:
– Напугался фрицев, что ли? Хуже стал варить.
– Мы насчет нервов крепкие, товарищ подполковник, – спокойно сказал повар.
– Молодец, если так!
Начальника штаба Рубанюк разыскал около повозки связистов. Каладзе сидел, уткнув подбородок в ладони.
– Так, говоришь, нервы пошаливают? – опускаясь на траву, сказал Рубанюк. – Повар Савушкин – и тот понимает, что без хороших нервов на войне доброй каши не сваришь.
– Это и я понимаю, – неохотно откликнулся Каладзе.
– Видимо, нет, раз такой скандал учинил из-за приказа.
– А вам нравится, что мы отступаем, товарищ подполковник? – сухо спросил Каладзе.
– Речь не об этом. Ты сказал: «Хоть три приказа будет, не стану отступать». Так ведь сказал? То-то! Не геройство это.
Рубанюк заметил, что на шоссе сбились в кучу артиллерийские упряжки и обозные повозки. Создалась пробка. Поднявшись, Рубанюк не спеша зашагал туда. Широкоплечий и высокий, с ладно пригнанным походным снаряжением, в аккуратно выутюженной гимнастерке, он являл образец такого спокойствия и уверенности, что Каладзе втайне залюбовался им.
«А ведь он ничего не знает о судьбе жены и ребенка…» – подумал капитан, глядя ему вслед.
…Вскоре Рубанюк поехал с командирами батальонов вперед на рекогносцировку местности.
В лесу перед Дрогобычем он, сойдя с коня, размял затекшие ноги. Его манила ярко-зеленая трава на полянке, под деревьями было прохладно, и Рубанюк только сейчас почувствовал, какая страшная усталость сковала все его тело и как ему хочется спать. Трое суток он не смыкал глаз. Окружающие предметы расплывались перед ним, казались невесомыми и нереальными.
Связисты, прибывшие из дивизии, тянули к командному пункту провод. Каладзе горячо доказывал что-то комбату Лукьяновичу, но все это доходило до сознания Рубанюка сквозь какую-то пелену.
Вывел его из этого состояния зычный голос сержанта-связиста. Сержант докладывал, что связь установлена и командир дивизии вызывает его к проводу.
Полковник Осадчий осведомился о местонахождении полка. Он требовал удержаться у Дрогобыча во что бы то ни стало и сообщил, что на подходе свежие части. Их перебрасывают к Дрогобычу автомашинами.
Рубанюк передал командирам содержание разговора с Осадчим и, повеселев, с обычной энергией и тщательностью стал изучать местность, отдавать приказания. У него появилась твердая уверенность, что здесь, на этом удобном и выгодном для обороны рубеже, прекратится, наконец, тягостное отступление.
Он отдал приказ занять оборону, отпустил Каладзе и комбатов, а сам решил немного отдохнуть.
…Ему приснилась маленькая беженка в розовом джемпере. Девочка цепко держалась руками за его портупею и сердито требовала, чтобы ее маму вытащили из глубокого оврага. Рубанюк наклонился над пропастью и увидел изуродованную, окровавленную жену – Шуру.
Она протягивала к нему руки, плача, пыталась выбраться, но земля под ней осыпалась, и Шура с отчаянием хваталась за края оврага. Рубанюк протянул ей руку, но в этот момент с ослепительным блеском разорвалась рядом бомба, и его отшвырнуло в сторону. «Ну, вот и убит», – с безразличием подумал он о себе, и ему стало легко от сознания, что можно лежать спокойно, не шевелясь. Но девочка в джемпере тормошила его, трясла за плечо…
– Товарищ подполковник!
Перед Рубанюком стояли Атамась и боец, державший в поводу темно-гнедого оседланного коня. По запыленному, багровому от жары лицу бойца стекал пот. Конь был тоже заморен и тяжело водил взмыленными боками.
– От начальника штаба, товарищ подполковник! – доложил боец, протягивая пакет. – Приказано как можно скорей доставить… Аллюр три креста…
Рубанюк вскрыл конверт, Каладзе сообщал: офицер связи, прилетевший из штаба фронта, передал новое приказание – полку вернуться к Сану и не отходить ни на шаг. За невыполнение приказа – расстрел. От себя Каладзе приписал, что, по его мнению, подобное распоряжение – нелепость, так как в Турку уже вошли танки противника.
Рубанюк несколько минут сидел молча, разглядывая неровные строчки, очевидно наспех и взволнованно написанные знакомым ему почерком Каладзе. Что же делается? Как разобраться в том, что происходит?
Рубанюк приказал связать его по телефону с Осадчим.
Связист долго и терпеливо вызывал «Вишню», переругивался с кем-то на контрольной и, наконец, доложил, что линия оборвана.
Ждать, пока устранят повреждение, было некогда. Рубанюк вырвал из записной книжки листок, размашисто написал: «Продолжайте движение в прежнем направлении. Рубанюк».
Все же на душе у него было тревожно. Спустя полчаса связь наладили, и комдив тотчас же вызвал Рубанюка к проводу. Он спрашивал о состоянии полка, торопил с организацией обороны.
Рубанюк сообщил о распоряжении офицера связи.
Он выслушал ответ Осадчего, и лицо его изменилось.
– Каладзе докладывает, что офицер этот из штаба фронта, – повторил он. – Прибыл самолетом.
Командиры штаба, связные, телефонисты, находившиеся на командном пункте, притихли.
– Есть задержать и доставить к вам, товарищ полковник! – громко сказал Рубанюк и положил трубку.
Приказав Атамасю немедленно заводить машину, он еще раз пробежал глазами записку Каладзе.
– Ухо придется востро держать, товарищи, – сказал Рубанюк командирам. – Осадчий говорит, одного диверсанта уже поймали… Регулировал движение, сукин сын… В форме нашего лейтенанта.
VI
Разыскать самозванного «офицера связи» не удалось. Каладзе, узнав от Рубанюка о разговоре с комдивом, сперва оторопел, потом схватился руками за голову.
– Я у него документы спрашивал, – оправдываясь, сказал он. – Печать есть, подписи есть. Полчаса назад здесь был.
Туда-сюда ходил, командовал. – Он сжал в бессильной ярости кулаки. – Где его теперь найдешь?..
К обеденному времени батальоны стали подтягиваться к лесу.
Рубанюк и комбат Яскин стояли на опушке. Бойцы шагали мимо с изнуренными, запыленными лицами. Горячий запах потных тел, кожаного снаряжения, оружейного масла стлался меж деревьями.
– Пятнадцать минут отдыха, – разрешил Рубанюк. – Потом всем рыть окопы!
Роты подходили одна за другой, растекались по лесу и наполняли его хрустом валежника, звяканьем котелков.
В последнем ряду третьей роты, сутулясь, шел старшина Бабкин. Он тащил на плечах пулемет. Сбоку, вне строя, опираясь на палку и сильно прихрамывая, ковылял пулеметчик Головков.
Рубанюк подозвал его.
– Натер, что ли? – спросил он, показав глазами на ногу.
– Осколком царапнуло, товарищ подполковник, – смущенно ответил Головков. – Там около нас одна разорвалась…
Он с досадой посмотрел на свой разорванный сапог и поспешно добавил:
– Пустяковая, товарищ подполковник. К вечеру, как на собаке, заживет. Без сапога вот, жалко, остался…
Позже, когда Рубанюк обходил батальоны, ему бросилось в глаза оживление на участке третьей роты. Под деревом стоял объемистый бочонок с квасом. Бабкин, деловито засучив рукав, отпускал бойцам в кружки и фляги пенившуюся влагу. Старшина подмечал, как тот или иной боец орудовал лопаткой; мера щедрости старшины определялась ретивостью стрелка в рытье окопов.
– Хоть раз, та вскачки, – отходя от бочонка с полным до краев котелком и довольно подмигивая товарищам, похвалился Грива.
Квас был добыт в Бориславе не без его участия, да и около траншей управлялся он за двоих.
К утру полк зарылся в землю. По скатам высоток протянулись заграждения.
Рубанюк вышел из блиндажа, как только зарозовели верхушки деревьев. Он немного поспал и чувствовал себя бодро.
У блиндажа на перевернутом ящике сидел Татаринцев. Он вскочил, отшвырнул недокуренную папиросу. Лицо его заметно осунулось и было озабочено.
– Прибыл, товарищ командир полка! – доложил он. – Задание выполнил. Семьи погружены в эшелон.
– Хорошо. Свою жену разыскали?
– Так точно. О вашей супруге тоже справлялся, товарищ подполковник.
– Ну? – Рубанюк встрепенулся.
– Она с сыном выехала в Киев. Вместе с женой полковника Осадчего. Адъютант комдива говорил. Только он… – Татаринцев замялся.
– Ну, что? Говорите.
– Адъютант рассказывал, что два эшелона с эвакуирующимися разбомбило. Может, ваши проскочили. Эшелонов ведь много ушло.
По лицу Рубанюка пробежала тень. С удивительной ясностью возник перед ним вчерашний сон. Татаринцев не уходил.
– Что у вас еще?
– Просьба, товарищ подполковник.
– Говорите.
– Позвольте Татаринцевой при полку остаться. Она курсы медсестер окончила. Пригодится. Очень просит оставить ее…
– Хорошо.
– Благодарю, товарищ подполковник. Разрешите Татаринцевой явиться и доложить?
– Разрешаю.
Заложив руки за спину, Рубанюк медленно ходил около блиндажа. Его мучила тревога за жену и сынишку. «Может, обойдется все благополучно, – утешал он себя. – Шура энергичная, смелая. Доберутся до Киева, а там – к старикам, в Чистую Криницу. Переждет».
Но Рубанюк отлично представлял опасности, каким подвергалась его семья, пока сумеет добраться к родным. Особенно волновало его сообщение о разбитых в пути эшелонах, и ему только огромным усилием воли удавалось сохранить хотя бы внешнее спокойствие.
Татаринцев вернулся с женой минут через десять. За несколько шагов она оправила складки на непомерно большой, видимо мужней, гимнастерке и неумело козырнула.
– Товарищ подполковник! – певучим, грудным голосом бойко произнесла она. – Медсестра Алла Татаринцева прибыла в… доверенную часть…
Она пыталась сказать еще что-то по-уставному и, засмеявшись, безнадежно махнула рукой.
Вздернутый носик, ямочки на подбородке и на смуглых щеках, пухлые губы делали ее похожей на девочку-подростка. Серые, с зелеными крапинками, глаза ее смотрели то на Рубанюка, то на стоящего поодаль Татаринцева.
– Забыла, как по форме надо докладывать, товарищ подполковник, – откровенно призналась она. – Попадет мне теперь?
– Ну, с формой ладно, – сказал Рубанюк. – За ранеными сумеете ухаживать?
– Буду стараться.
– Вы откуда родом?
– Ростовчанка.
– Можете идти отдыхать.
По выражению лица Татаринцевой было заметно, что ей еще хочется поговорить, но Рубанюк подчеркнуто сухо кивнул ей и ушел в блиндаж.
День обещал быть очень тихим. Ни одного облачка не было на голубом небе, мертвая тишина стояла над лесом и горами.
Но уже к девяти часам издалека донесся странный, нарастающий гул.
Первым на командном пункте услышал его Атамась, кончавший чистить у блиндажа автомат. Он поднялся с плащпалатки, оглядел небо. Нет, самолетов не было. Атамась поворачивал голову во все стороны, вслушивался. Звук моторов доносился откуда-то снизу, из-за лощины, отделяющей лес от шоссе. Атамасю почудилось даже, что он слышит, как вздрагивает земля.
Не выпуская из рук автомата, Атамась вскочил в блиндаж.
– Товарищ пидполковнык, – торопливо сказал он, – выйдить послухайте. Чи не танки?
Рубанюк и Каладзе вышли. Гул сперва несколько приутих, потом раздался сильнее и отчетливее. Теперь уже было ясно: шли танки. Но почему с востока?
– Вероятно, наши, – высказал предположение Каладзе.
К рокоту моторов прибавились автоматные очереди, редкие пушечные выстрелы.
– Что-то не похоже, чтоб наши, – сказал Рубанюк. – Свяжись-ка быстренько с дивизией!
Каладзе спустился в землянку. Начальник штаба дивизии уже был на проводе, вызывая командный пункт полка.
– Что у вас слышно, «Ландыш»? – встревоженно спрашивал он.
– Танки идут, – ответил Каладзе. – Но чьи, откуда – не знаем.
– Приготовьте все, чтобы встретить! – приказал начальник штаба. – От Перемышля прорвались… Дай-ка к проводу хозяина…
Гул танков и орудийной стрельбы приближался.
VII
Поезд, в котором Петро и его земляки ехали на фронт, двигался необычайно медленно, бесчисленное количество раз останавливался.
Командир, сопровождающий мобилизованных, бегал на каждой станции к железнодорожному начальству, ругался, просил не задерживать, но это не помогало. К фронту пропускали в первую очередь воинские эшелоны.
Петро со Степаном и Федором заняли четырехместное купе пассажирского вагона. Четвертым оказался словоохотливый и непоседливый паренек откуда-то из-под Балахны.
– Митрофан Брусникин, – представился он, здороваясь с каждым за руку. – Имя не так чтоб красивое, зато фамилия аппетитная.
На вид он был нескладен: курнос, чуть рябоват, со свисающей верхней губой, но большие зеленоватые глаза его светились таким добрым и хитровато-умным блеском, что неправильные черты его липа как-то не замечались.
Брусникин помог уложить вещи, задвинул дверь в коридор.
Ему хватило пяти минут, чтобы рассказать о себе: работал на сплаве леса для бумажной фабрики, потом переехал на житье в Богодаровку, к замужней сестре, тут его война и захватила.
Он вытряхнул свой пиджачок, повесил его и после все время пропадал на площадке вагона, с непостижимой быстротой завязывая знакомства и громко перекликаясь с кондукторами, смазчиками – со всеми, кто попадался ему на глаза.
Степан забрался на верхнюю полку и почти всю дорогу спал. Петро с Федором устроились за откидным столиком и глядели в открытое окно. Поезд беспрестанно обгоняли замаскированные ветвями эшелоны с красноармейцами, танками, орудиями, тракторами, автомашинами, лошадьми. Из теплушек тоскливо глядели конские головы, едкий запах конюшни доносился из открытых товарных вагонов.
– Я вот гляжу, – сказал Федор, – сколько всякого орудия идет, народу! Да ни в жизнь ему нас не одолеть. Глянь, какие вон штучки везут. Зря не сидели.
Петро быстро повернулся к нему. Его обрадовало, что эти слова произнес тот самый Федор, который так побаивался немцев. «Им же, – говорил он уныло, – все капиталисты, какие есть, подсобляют. Задавят они нас».
Стремясь укрепить в своем товарище чувство уверенности, столь необходимое человеку, едущему на фронт, Петро оживленно заговорил:
– Ты, Федор, вот еще о чем поразмысли… Разве могла бы Россия раньше, скажем, в ту войну с немцами, дать армии столько танкистов, летчиков, артиллеристов к таким вон штучкам, шоферов? Это же инженеры, техники! Сотни тысяч! Понял, как дело повернулось? Не те уж мы, которых бить можно было. Теперь нас не возьмешь. И танками нас не испугаешь, сами научились делать.
На вокзалах и полустанках было многолюдно и оживленно. На перронах толпились новобранцы с вещами, девушки с букетами полевых цветов. Они приветственно махали руками едущим в сторону фронта.
– Бейте их, гадов! Скорее возвращайтесь!
– В понедельник ждите! – доносился веселый голос Брусникина. – Приеду свататься. Вон за ту толстоногую… у-ух… красуня!
Одна из девушек была похожа на Оксану. Петро высунулся из окна и так пристально поглядел на нее, что она смутилась и спряталась за спины подружек.
Только сейчас Петро вспомнил о письме Оксаны, достал его. Ему очень хотелось узнать, что в нем написано. Но Оксана разрешила сделать это только на фронте, и Петро, колеблясь, долго и нерешительно вертел конверт в руках. «Нет, раз обещал, до фронта не буду», – решил он и, расстегнув пиджак, спрятал конверт во внутренний карман. Ему было приятно теперь не только от сознания, что у него хранится маленькая память о любимой, но и оттого, что он не обманул ее доверия.
…Перед Киевом, у Дарницы, поезд задержали в лесу. Со стороны станции слышались взрывы, доносился удушливый запах гари.
В сумерки поезд тронулся. Он двигался медленно, словно ощупью.
Федор, привстав, разглядывал обгорелые скелеты вагонов, покореженные огнем цистерны и рельсы. Красноармейцы, закопченные и злые, растаскивали тлеющие обломки платформ, засыпали воронки, чинили провода.
– Как же он откупится, подлюга?! – шептал Федор. Он вцепился пальцами в раму окна, лицо его перекосилось от ярости. – Это ж его внуки и правнуки своим горбом отстраивать будут.
– Не следует расстраиваться, уважаемый товарищ Федор, – произнес с верхней полки Брусникин. – На войне всегда так бывает.
По его голосу можно было догадаться, что разъярен Брусникин не меньше других. Но, словно боясь утратить усвоенный им тон весельчака и балагура, он тут же, без всякой связи с происходившим, громко добавил:
– Баня закрыта по случаю нету дров.
…Днепровский мост и Киев проехали ночью. Над городом стояла глухая тишина. Черная, без единого огонька, ночь окутывала здания и улицы. Петро не отходил от окна, пока не промелькнули последние строения пригорода; только тогда он лег спать.
Разбудил его зычный голос Брусникина. Со ступенек вагона он кричал кому-то:
– А ну, отойди, землячок, в сторонку! Я отсюда погляжу, что за местность.
Петро выглянул в окно. Поезд стоял. Над тополями полуразрушенного полустанка уже высоко поднялось солнце.
Петро вышел на перрон, нацедил около водонапорной башни холодной воды в котелок, умылся.
Сразу же за полустанком начинались озимые посевы. Так хорошо было в этот ранний утренний час в степи, что Петру не захотелось возвращаться в душный вагон. Он спустился с насыпи и присел на траве.
Чуть слышно шелестели согретые солнцем колосья пшеницы. На гребне откоса, вперемежку с шалфеем, алели цветы мака-самосейки, белела ромашка. Беззаботно кружились над пестрым разнотравьем мохнатые шмели. Лишь две огромные воронки на пологом склоне откоса напоминали о том, что идет война. Комья горелого суглинка, вывороченные страшным ударом бомбы, обрушились на траву, пригнули и изломали пшеницу. В памяти Петра промелькнули багровые клубы дыма над Дарницей, чадящая пшеница в разбитых вагонах. Ему вдруг нестерпимо долгим показался путь до фронта. Уже третьи сутки они были в дороге, и неведомо, сколько еще придется томиться вот так, на положении пассажиров.
Степан застал Петра сидящим в глубокой задумчивости.
– Снидать иди, – позвал он. – Хотя… давай тут… Поезд не скоро тронется.
– Скорей бы драться! – сказал Петро.
Степан принес в котелках горячего супу, Федор достал из мешка домашние харчи.
– Наши, наверно, уже вышли в степь, – сказал Степан, нарезая ломтиками розовое сало.
Он обвел глазами пожелтевшую пшеницу, вздохнул:
– Трактористам запарка будет с косовицей. Считай, что никого почти не осталось.
– Покрутится Олекса в этом году.
К полустанку, гудя, подошел длинный состав. Он был так велик, что хвост его остался за рощицей. Из вагонов на перрон высыпали женщины, ребятишки.
– Беженцы, – сказал Петро и отложил ложку. Спустя несколько минут к ним нерешительно приблизился парнишка с осунувшимся, бледным лицом.
– Чисто ваш Сашко́, – сказал Федор Петру. – Только худее.
– Дядя, у вас не осталось супчику? – спросил парнишка.
– А где же твоя посуда? – откликнулся Петро.
– У меня нету посуды.
– Накормим, сынок, – быстро сказал Федор. – Ты сам откуда?
– Из Каменец-Подольска.
– Тебя как зовут?
– Степой.
– Неужели из Каменец-Подольска бегут? – переспросил Петро.
– Бегут, – сказал Степа. – Он же все жгет, детишек убивает.
– Ну, садись, Степан, – усадил его Петро. – Этот дядька – тезка твой. Тоже Степа. Бери вон сало, яички. Ты один или с матерью?
– Один… Маму и сестричку убили. Засыпало кирпичом. Они в подвале сидели.
Степа жалобно всхлипнул.
– Ешь, ешь, Степан, – дрогнувшим голосом сказал Петро. – Подзаправляйся покрепче. Мы тебе харчишек еще и на дорогу дадим.
Федор со Степаном собрали в мешочек еды для мальчика. Потом все вместе проводили его до вагона.
К вечеру следующего дня поезд, пройдя от Киева двести километров, приближался к Виннице. Километрах в восемнадцати, перед небольшим, забитым эшелонами разъездом, остановились.
Петро вышел размять ноги.
– Пойдем со мной, раненых поглядим, – позвал Брусникин.
– Где?
– Там, впереди, санитарная летучка стоит.
– Что на чужую беду глядеть, – сказал Петро. – Им и без нас тошно.
– Пойдем. Может, земляки есть. Обрадуются.
Петро отказался. Закурив, он медленно зашагал вдоль рельс. У железнодорожной будки стояла чернобровая молодица с грудным ребенком на руках.
– Не найдется попить, хозяюшка? – спросил Петро, останавливаясь.
– Сейчас вынесу, – проговорила приятным низким голосом молодица и проворно побежала к будке.
Вернулась она с большой кружкой прозрачной родниковой воды.
– Пейте здорови, – пожелала она, покачивая ребенка и легонько похлопывая его рукой.
Красивые миндалевидные глаза ее под низко опущенной на брови отороченной кружевом белой косынкой смотрели с приветливым участием. Петро жадно выпил холодную воду, поблагодарил.
– Хорошие места здесь у вас, – сказал он. – И вода чудесная.
Молодица слушала его рассеянно и все время тревожно поглядывала на небо.
– Так летают, так летают! – пожаловалась она плачущим голосом. – Повирыте, дытыну боюсь з рук выпустить.
– Они с таким расчетом и летают, – сказал Петро. – Хотят людей напугать, чтобы руки у всех опустились.
– Вчера вон около того кусточка, – показала молодица, – смазчика бомбой разнесло. И шматочков не собрали…
Петро постоял еще несколько минут и вернулся к своему вагону.
В купе было тесно и накурено. Степан, до отказа растягивая мехи гармони, играл «Страдания». В проходе сбились слушатели.
– Про Буденного сыграй, – заказывал из-за стенки чей-то басовитый голос.
Оттуда слышались свирепые удары костей по столу, – резались в «козла».
– А ну, цытьте! Слухайте!
Федор, не оборачиваясь, резко махнул рукой.
– Летят… Ще один… Да низко…
Все кинулись из вагона к выходу. Петро, убрав покинутую гармонь, спустился со ступенек последним. Вражеские самолеты, вытягиваясь в цепочку, разворачивались для бомбежки. От состава бежали в поле люди…
– Сюда! – крикнул из-под вагона Федор и, схватив Петра за руку, притянул его к себе.
Под вагоном уже было несколько человек. Они присели, скорчившись, и напряженно прислушивались к гудению самолетов.
Бомбардировщик с ревом пронесся над поездом, и сейчас же воздух качнуло – три взрыва один за другим прогрохотали в стороне.
– Запалил эшелон! – крикнул кто-то. – Гляньте, как пламя схватывается.
– По санитарному достал.
Петро выглянул. Впереди над тесно сдвинутыми составами хлестало синеватое пламя.
Больно ударившись головой о балку, Петро выскочил на обочину насыпи.
– Куда! Летают же! – донесся до его слуха чей-то голос. Но испуганный, трусливый окрик только подстегнул его.
Держась рукой за ушибленное место, Петро побежал к пылающим составам.
Еще издали он увидел, что пламя от развороченной цистерны перебросилось на соседние вагоны и два из них, с красными санитарными крестами, были охвачены огнем.
Бомбардировщики продолжали кружить над разъездом. Где-то в стороне беспорядочно били зенитные пулеметы.
Петро проворно вскочил в ближний вагон и столкнулся в тамбуре с девушкой в белом халате. Она помогала раненому с забинтованной головой выбраться из вагона.
– Там лежачие! – крикнула она Петру, махнув рукой в сторону коридора. – Тяжело раненные… Помогите.
Петро не успел еще сообразить, что надо делать, как она вернулась и потащила его за собой в конец вагона. В открытом купе лежало трое раненых.
Сестра освободила прикрепленные к стенке носилки, кивком головы приказала Петру взяться за них. Три пары широко раскрытых глаз молча следили за их торопливыми движениями.
Петро пошел впереди, неловко раскачиваясь и оступаясь. Раненый глухо застонал.
– Сейчас, сейчас, голубчик, – проговорила сестра. – Потерпи минуточку.
– Они еще летают? – спросил раненый, вслушиваясь в гул моторов.
У выхода из вагона Петро увидел Брусникина и еще какого-то красноармейца.
– Принимайте! – крикнул Петро.
Он не помнил, сколько времени пробыл в горящем вагоне, наполненном стонами, нетерпеливыми мольбами изувеченных, беспомощных людей. Как в тумане, мелькали перед ним багровые от жара лица сестры, Федора, Брусникина.
