Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)
Румянцев, взволнованный торжественностью момента и тем, что находился сейчас в центре внимания, говорил подчеркнуто строго, словно рубил каждую фразу:
– Перед нами Днепр! Первый, кто переплывет его, – завяжет бой с врагом, вызовет на себя огонь противника. Дело славное, хотя нелегкое и опасное. Но за нами пойдут все наши товарищи и освободят правый берег от ненавистных захватчиков… Кто готов выполнить долг перед родиной?
Рота дружно, без колебаний, сделала шаг вперед. Румянцев неприметно покосился на генерала Рубанюка. Уже будничным тоном скомандовал:
– Старшина Бабкин! Вправо… Питание отсюда будете обеспечивать… Ефрейтор Понеделко! Вправо… Старшина медслужбы Рубанюк… – Выйдите… Переправитесь со вторым эшелоном…
– Погоди, Румянцев… – Иван Остапович подошел к строю. – Кто у тебя будет раненых перевязывать?
– У всех индивидуальные пакеты, товарищ генерал.
– Не годится. Санинструктор там понадобится.
– Есть!
Оксана с просиявшим лицом заняла место среди охотников.
Пока десантники ужинали, майор Путрев собрал коммунистов и комсомольцев, сказал:
– Все вы люди опытные, говорить вам много не нужно. Вы садка будет очень трудной. Левый берег окажет вам помощь незамедлительно. Понтоны, катера, танки – все наготове. На рассвете «бог войны» даст такого огонька, какого мы с вами еще не видели и не слышали. Но помните: нет ничего горячее, ярче большевистского огонька… Сумеете зажечь своих товарищей, увлечь их на подвиг – меньше крови прольется, скорее правый берег станет советским…
Путрев говорил, не повышая и не понижая голоса, но скрытая за внешним спокойствием взволнованность его, сила убеждения ощущалась всеми. Это было напутствие партии перед тяжким боем. Как повеление, как призыв партии воспринимали коммунисты и комсомольцы каждое слово.
…Погрузка была назначена на два часа ночи, но уже в двенадцать деды-проводники хлопотали около своего хозяйства.
Две лодки из четырех были малонадежны, ничего с ними уже сделать нельзя было, но старики бодро уверяли:
– Довезуть… Потыхесеньку доберемось…
– Нам, отцы, «потыхесеньку» нельзя, – ворчал Румянцев.
– Кум Данило, бабайкы тряпкамы обвернить, – распоряжался шепелявый, лысый дед в немецкой прорезиненной накидке и дырявой бараньей шапке.
Он же развеселил бойцов хозвзвода, томившихся возле лодок в вынужденном безделье, предложив:
– Орудию какую-нибудь ось там, на том островку, надо поставить. Нехай бабахкает, покуда будем доплывать.
– Да ты, папаша, стратег, – засмеялся Румянцев. – Правильную мысль подаешь…
Он поглядел на луну, показавшуюся за верхушками сосен, на часы и пошел поднимать людей.
Холодный порывистый ветер, задувший с вечера, шумел в верхушках сосен, бросал в лицо мелкие колючие песчинки.
Будить солдат не пришлось. Большинство уже было на ногах. Толпясь вокруг старшины Бабкина, они сдавали все лишнее, набивали вещевые мешки гранатами и дисками патронов, получше подгоняли снаряжение.
– Ты что дрожишь? – проходя мимо, спросил Румянцев ротного остряка – старшего сержанта Кандыбу. Тот, кутаясь в плащпалатку, нарочито громко выстукивал зубами. – Боишься, может? Тогда оставайся.
– Не умел бы дрожать, давно помер бы, товарищ старший лейтенант, – громко и задорно откликнулся Кандыба.
– Ребята, а где мы там утюг достанем? – спрашивал веселый голос.
– Утюг? На кой он тебе?
– В случае кто выкупается, шаровары чем разгладить?
Солдаты засмеялись, а кто-то ответил:
– Военторг мастерскую откроет…
Румянцев, улыбаясь, расправляя на ходу складки под поясным ремнем, прошел к шалашу комбата.
В два часа ночи солдаты передовых отрядов в ожидании сигнала лежали на рыхлом прибрежном песке против своих лодок и плотов, смотрели на залитую бледным лунным светом воду, на невидимый во мгле берег. До него было метров пятьсот.
Оксана молча наблюдала, как рядом солдаты, сняв сапоги и засучив шаровары, закрепляли на плотике станковый пулемет, бережно укладывали ящики с патронами, сухой паек в больших бумажных пакетах.
Связист, лежавший неподалеку от Оксаны, внимательно оглядел ее, толкнул товарища локтем:
– Иване, нам не страшно. З намы медыцына идэ…
На лодке, на которой должны были плыть Румянцев, старший сержант Кандыба с ручным пулеметом, два связиста с катушками кабеля и Оксана, уже восседал дедок в бараньей шапке.
Он возмущенно шептал кому-то из своих сверстников:
– Идить вы, диду, к господу богу з своимы выдумкамы… Отчепыться!..
Как только луна закрылась большой лохматой тучей, заняли места.
– Давай! – скомандовал Румянцев.
Рядом солдаты оттолкнули плот, поплыли, толкая его впереди себя. Дедок снял шапку, перекрестился, поплевал в ладони.
– Ну, с богом!
Гребли он и Кандыба. Плыли в глубокой тишине. Румянцев, поеживаясь от утренника, вгляделся в идущие справа и слева лодки и негромко проговорил:
– Чуден Днепр при тихой погоде…
Словно разубеждая его, крупная волна хлестнула по борту, обдала всех брызгами.
На корме, следя за тем, как разматывается с катушки кабель и, увлекаемый грузилами, уходит на дно, шепотом переговаривались связисты.
Метрах в двухстах от берега волны стали более бурными, лодку начало сносить быстрым течением.
– Добре, що витэр, – сказал дедок. – Подойдьом потыхэньку.
Проплывая мимо заросшего темным кустарником острова, увидели, как, пригибаясь, горбатясь в своих плащпалатках, пулеметчики устанавливали «максим».
– Вон, папаша, видите? – спросил Румянцев. – Орудию ставят…
– А ну, цытьтэ… Помовчить! – дед опустил весла, вытянув шею. – Чуетэ?
Заглушаемый плеском воды, донесся гул самолета.
– Вопрос – чей? – сказал Румянцев, тоже вслушиваясь.
Гул нарастал, рокот мотора становился явственней, и внезапно все вокруг озарилось нестерпимо ярким, трепещущим светом.
Кандыба приналег на весла. Поглядывая на сеющую дымные искры осветительную бомбу, пробурчал:
– Ну, сейчас «реве та стогне» будет… Не дали спокойно доплыть, черти…
Первый снаряд, с вкрадчивым шуршанием пронесшись над головами, разорвался на левом берегу. Тотчас же, подняв каскад брызг, рванул разрыв позади лодки.
Оксана, почувствовав тупой толчок и ощутив на щеках теплый тугой воздух, инстинктивно пригнулась.
– Это не прицельный, – успокоил Румянцев. – А каски, ребята, надевайте…
Он продолжал пристально следить за другими лодками, стараясь не потерять их из виду.
Огонь вражеских орудий нарастал, осколки с пронзительным свиристеньем шлепались в воду. Теперь оба берега сотрясались от непрерывной канонады.
Уже ясно очерчивались желтая полоса и лохматые кусты на кручах правого берега, когда плот со станковыми пулеметами подпрыгнул, как щепка, встал почти отвесно и медленно пошел ко дну.
Оксана видела, как двое уцелевших пловцов, то проваливаясь, то снова появляясь, барахтались в бурлящей черной воде.
Лодка, плывшая невдалеке, рванулась к ним. Румянцев смерил глазом расстояние до берега:
– Готовьтесь прыгать в воду!
Но старый рыбак искусно подвел челн к самой отмели. Первым спрыгнул Румянцев, за ним Кандыба, связисты. В воду с бульканьем опадали комья глины, камешки. Оксана, схватив санитарную сумку, соскочила неловко и, поскользнувшись, чуть не упала.
Из кустов стреляли.
– Окапывайся! Огонь! – хрипло крикнул Румянцев. – Ефрейтор Ковбаса, докладывай по телефону…
Небо на востоке уже зарозовело, пополз откуда-то густой туман.
Оксана, отбежав под кручу к связистам, пригнувшись, тяжело дыша, смотрела, как десантники, прыгая с других лодок и плотиков, залегали, открывали огонь по кустам, по кручам.
Дедок, поворочав головой по сторонам, нахлобучил шапку.
– Пойду за другымы! – крикнул он, но его уже никто не слышал.
Широко разбросав ноги, свирепо продувая трубку, ефрейтор-связист надрывался:
– Усманов! Усманов!.. Альо… Усманов! Щоб ты лопнув, бисовый Нуртас… Усманов! Альо!.. Та якого ты черта!.. Цэ я, Ковбаса… Окапуемось… Доложы начальныкам… Га? Переправылысь, потерь пока нету… кроме двох пулеметив и трех солдатив… Що? Точно!.. Нуртас, от слухай… Не «якай», бо «я» последняя буква у алфавыти… Ты слухай мэнэ…
Оксана, заметив, как отползает к кустам, волоча ногу, солдат, бросилась к нему, на ходу приготовляя бинт. С этой «минуты она уже не имела возможности ни передохнуть, ни оглядеться.
Перестрелка между горсткой десантников и захваченных врасплох гитлеровцами нарастала с каждой минутой. Густой туман помогал советским воинам, среди них были уже партизаны, в Румянцев повел атаку на одну из ближайших высот.
Фашисты подпустили атакующих на бросок ручной гранаты и ударили по негустой цепи из пулеметов и автоматов.
Оксана, холодея, увидела, как Румянцев, бежавший впереди с поднятым в руке пистолетом, закинул вдруг назад голову, опустился на колени и медленно, словно раздумывая, упал ничком. Он дернулся, порываясь встать, и снова поник.
С помощью одного из связистов Оксане удалось оттащить командира роты в укрытие, под глинистую кручу, снять каску и положить его вверх лицом.
Слушая, как задыхающимся, сиплым голосом Кандыба поднимал в атаку залегших бойцов, Оксана осторожно расстегнула наплечные ремни Румянцева, обнажила рану на животе. Крепкое ладное тело тряслось в ознобе, вмиг посиневшие губы силились что-то произнести.
Оксана склонилась над раненым, уложила его удобнее, заткнула рану тампоном, и вдруг Румянцев, отстранив ее руки, явственно чистым голосом произнес:
– Солнце взойдет – наши будут здесь…
– Взошло, взошло, – поспешно сказала Оксана. Широко раскрытые глаза Румянцева тускнели. – Наши здесь уже…
Румянцев, не слыша ее, прерывисто шептал:
– Когда же пойдут горами… по небу… синие тучи… Воды-ы…
Рыхлый песок жадно впитывал кровь, струившуюся из раны, лицо Румянцева покрыла испарина, а он все медленнее и тише шептал что-то.
Умер он у Оксаны на руках, протяжно, словно с облегчением, вздохнув…
– Сестра! – кричали откуда-то сверху, с кручи. – Вон сапера в голову ранило…
Оксана прикрыла молодое красивое лицо куском марли, встала с колен…
К берегу причаливали лодки, и тотчас же новые группы десантников растекались по песчаной отмели.
Туман стал редеть, рассеиваться. Появились вражеские самолеты. По ним били с левого берега зенитки, но самолеты, упрямо кружась над рекой и узкой полоской песка, вспенивали фугасками воду, кромсали берег.
В седьмом часу гитлеровцы перешли в контратаку. Их было много, за хребтом урчали танки, самоходные орудия.
От непрерывного шума в ушах, страшного напряжения физических и душевных сил Оксаной овладело странное и противное равнодушие. Она двигалась почти механически, и когда ефрейтор Ковбаса крикнул ей из щели, вырытой в приднепровской круче, чтобы она зря не расхаживала, Оксана только махнула рукой.
Ефрейтор выскочил из укрытия, насильно втащил ее и сурово сказал:
– Хоть вы и старшына медслужбы, а я ефрейтор, забороняю голову пидставлять пид бомбы…
Последние слова Оксана не расслышала. Тысячеголосый грохот, словно обрушился весь берег, расколол воздух. Снаряды беспрерывно неслись с левого берега через Днепр, разворачивая кручи, заполняя все вокруг тяжким, гниловатым запахом земли, корневищ.
Оксана не видела из укрытия, как за холмами поднялся исполинский лес разрывов и через минуту чистое небо померкло, заволоклось сумраком. Не видела, как в густой, жаркой тьме красными зарницами засверкали частые вспышки.
Все внимание ее было приковано к Днепру. Вспенивая воду, к правому берегу мчались катера, шли бесчисленные резиновые паромы с людьми, орудиями, танками.
В просветах между взлохмаченными дымными тучами виднелись тяжелые бомбардировщики с красными звездами на широко раскинутых крыльях.
Ефрейтор Ковбаса хмельными от счастья глазами смотрел то на Оксану, то на мутные, грозно бурлящие волны.
XVII
Оккупанты намеревались гнать людей из Богодаровщины за Днепр, но понтонные переправы едва успевали пропускать на правобережье их обозы и тылы, а в конце сентября крупные силы партизан и советская авиация окончательно отрезали гитлеровцам путь через Днепр.
Более тысячи колхозников из Чистой Криницы, Сапуновки, Песчаного и других сел стояло табором за Богодаровкой более двух недель.
Двадцать восьмого сентября враг был выбит из Чистой Криницы. Об этом Катерина Федосеевна и Пелагея Исидоровна, приютившиеся на глухой окраине Богодаровки, у дальних родственников Кузьмы Степановича, узнали в тот же день.
Прибежала с волнующей этой вестью меньшая сестра хозяйки, жившая наискосок, через улицу.
– Что вы сидите? – закричала она, вскакивая в хату. – Наших встречайте».. Бабы с цветами и гостинцами давно побежали… Там, в селе, такое делается! Наши при погонах, веселые, смеются…
Она торопливо вытирала слезы и, смеясь и плача, спешила выложить все новости:
– …Я как увидела… Идут, красные звезды на картузах, на грудях медали дзеленькают, по-русски меж собой разговаривают… Ну, верите!.. Ноги, руки у меня затряслись, не помню, как до них кинулась, обнимаю их, плачу; а они… У них цветов этих в руках – негде деть. Что-то говорят мне, а я, как та дурочка, только и слышу, что по-нашему разговаривают. И до того разволновалась… «Не вернется, спрашиваю, Гитлер?» – «Нет, – говорят и опять смеются. – Гитлер хотел Днепр переплыть, да пошел на дно раков ловить»…
Катерина Федосеевна решила идти в Чистую Криницу немедленно.
– Это ж старый вернулся, если живой… Да и разузнаю все точно, – сказала она. – Наверно, и хаты нашей нету.
– И я пойду! – взмолился Сашко́.
– Вы с теткой пока тут переночуете. Конячки какой разживусь, тогда и добро все наше перевезем домой…
Она твердо настояла на своем и немедля начала собираться.
Кое-кто из криничан и сапуновских людей, так же как и Катерина Федосеевна, торопился домой, и она, найдя себе попутчиков, к вечеру подходила к селу.
– Может, один пепел застанем от дворов, – говорила Катерина Федосеевна своим случайным спутницам. – Две недели, говорят, страшенные бои тут были…
Но, поднявшись на последнее перед селом угорье и взглянув на село, Катерина Федосеевна с облегчением вздохнула: большинство хат сохранилось, и только на месте ветряков чернели бугры да кое-где по селу дымились, догорая, строения.
В селе располагались какие-то части, на улицах было многолюдно и оживленно. Катерина Федосеевна, войдя в село, увидела, что Чистая Криница все же пострадала сильно. Ни в одной хате не было дверей и окон, стены исковерканы снарядами, деревья вырублены, заборы повалились или вовсе отсутствовали.
Но не это привлекло внимание и волновало сейчас Катерину Федосеевну. Она видела на улицах, около колодцев, во дворах своих, родных солдат, – а сколько же тяжких дней и ночей ждала она их! Сколько слез выплакали люди в селе, ожидая того дня, когда они вернутся!
Катерина Федосеевна здоровалась со всеми солдатами и офицерами, и они как-то значительно, тепло козыряли ей, незнакомой морщинистой женщине, глядевшей на каждого восторженными глазами.
Приближаясь к своему двору, она увидела, что, кроме ворот и калитки да сосен, возвышавшихся раньше над хатой, а теперь кем-то спиленных, все было цело.
Двор и хата не пустовали. Около коморки топилась походная кухня. В хату шел с ведром солдат. Двое других стояли у крыльца и курили.
– Здравствуйте! – сказала Катерина Федосеевна, остановившись посреди двора. И, волнуясь, как девочка, молодым, звонким голосом повторила: – Здравствуйте, товарищи!
– Здравствуйте, мамаша, – дружно, в один голос, откликнулись курильщики. Они выжидательно смотрели на женщину, попыхивая терпковатым махорочным дымком и предупредительно разгоняя его руками.
Уловив в их глазах вопрос, Катерина Федосеевна пояснила:
– Я хозяйка… Когда вы подходили, нас отсюда повыгоняли.
– Ну, стало быть, с возвращением, – добродушно приветствовал один из солдат, с густым рассевом веснушек на переносице и на скулах. – Мы долго избу вашу занимать не будем… Дальше двинемся.
– Не-не, живите! – поспешно сказала Катерина Федосеевна. – Я же не к тому.
– У нас тут санрота, – пояснил веснушчатый. – Командир наш немножко приболел. Малярия у него… Так он квартиру себе на вашей печке приспособил… Сейчас доложим.
– Не надо человека тревожить, – горячо запротестовала Катерина Федосеевна – Я в коморке пока устроюсь…
– Э, что вы, хозяюшка! Почему это в коморке?
Лейтенант, к которому солдаты повели Катерину Федосеевну, лежал на печке, кутаясь в полушубок и сотрясаясь в приступе лихорадки. Он высунул голову, кудрявый, крупногубый, молодой, но измученный малярией.
– Скоро пройдет, – сказал он о своей болезни, как бы извиняясь перед Катериной Федосеевной. – Старшина!
– Я! – откликнулся кто-то из сенцев.
– Очистить для хозяйки помещение. И, чем нужно, помочь.
– Есть помочь хозяйке!
– Если разрешите, кухоньку пока будем занимать, – попросил командир.
– Да живите! Спасибо, – смущенно благодарила Катерина Федосеевна. – Дровец нехай хлопцы нарубят, сейчас печку нажарим… Вам в тепле надо…
Солдаты дружно и охотно взялись помочь ей по хозяйству. Раздобыли где-то стекла, тут же, выкинув фанеру, вставили в рамы. Катерина Федосеевна подмела, истопила печь, и хата преобразилась.
Прибирая в светлице при свете лампочки, она остановилась около кроватки внучонка. Чувствуя, как задрожал у нее подбородок, хотела отойти, но слезы внезапно хлынули из ее глаз, и, уже не в силах сдержать их, она склонилась над кроваткой и зарыдала.
Из сеней заглянул старшина, осторожно шагнул в светлицу, остановился за ее спиной.
– Погиб у вас кто, хозяюшка? – спросил он.
– Семьи почти не осталось, – вытирая лицо, сказала Катерина Федосеевна. – Старый и сыновья воюют, дочку повесили, невестку расстреляли… Здесь вот внучонок Витюшка спал… А потом… Потом фашист свою собаку сюда клал…
– Э-эх! Культура! – глухо произнес старшина Солдаты трогательно ухаживали за Катериной Федосеевной, и это немного смягчило ее острую тоску по семье.
– Завтра в блиндажи пойдемте, – предложил ей старшина перед тем, как улечься спать. – Фрицы туда все из села перетаскали: столы, табуретки, рядна. Подушек целые горы… Найдете свое…
Узнав, что нужно перевезти из Богодаровки сынишку и кое-какие пожитки, он на следующий день утром запряг в повозку пару лошадей. К обеду Сашко́ и Пелагея Исидоровна уже были дома.
В село каждый день возвращалось все больше людей. Отыскивали остатки своего имущества, наводили во дворах и хатах порядок.
Катерина Федосеевна обегала всех, у кого партизанили родные или близкие, справлялась, не вернулся ли кто из леса.
Никто ничего определенного сказать ей не мог. Одни слышали, что партизаны переправились за Днепр, другие утверждали, что весь отряд Бутенко влился в ряды армии и домой в скором времени ждать никого не следует.
– Дождетесь, дождетесь хозяина своего, – успокаивал ее лейтенант. – Хоть проведать придет… Сами же вы рассказывали, что и при немцах они не боялись в село заглядывать… Стало быть, не до конца выполнили свою партизанскую задачу, если никто не пришел…
Рассуждения лейтенанта были убедительными, и Катерина Федосеевна решила набраться терпения.
Но все же она каждый день подходила к воротам и долго смотрела на улицу, надеясь, что мимо пройдет кто-нибудь из партизан.
Однажды, встав, по привычке, рано утром и увидев через плетень хлопотавшую у себя во дворе соседку Степаниду, она спросила ее:
– Не разживусь, кума, у вас дрожжей? Хочу своим квартирантам пирогов с яблоками спечь. Просили…
– Возьмите… Алешку не видели? Костюка?
– Да где, кума?
– Проехал только что верхи… Конь под ним добрый, лента на картузе красная…
– Ой, матинко моя! Побегу!
– Дрожжи вам зараз Галька принесет…
Катерина Федосеевна проворно просеяла муку, достала из сундука единственную приличную кофточку, которая у нее осталась, надела ее.
Соседкина девочка, вбежав с дрожжами в хату, поспешно спросила:
– Тетя Катря, угадайте, кто идет до вас?
– Кто?
– Ваш дядько.
XVIII
Остап Григорьевич шагал неторопливо с небольшой котомкой за плечами.
Он был не один. Вместе с ним шли Степан Лихолит и Федор Загнитко, бывший колхозный животновод. У всех на фуражках алели узенькие ленточки, за спиной Степана висел карабин.
Катерина Федосеевна хотела кинуться бегом за ворота, прильнуть к мужу.
Нет, не хватило у нее сил даже спуститься по ступенькам крылечка. Она стала в дверях, прижав руки к груди, и, ощутив, как немеют, словно отнимаются ноги, прислонилась спиной к притолоке.
– Что же гостей не встречаешь, стара? Ай-ай! – крикнул Остап Григорьевич. Голос его дрожал, и не трудно было догадаться, что за полушутливым упреком старик хотел скрыть свое волнение.
Собравшись с силами, Катерина Федосеевна сошла с крыльца.
– Здравствуй, Григорьевич! – звонко сказала она, протягивая руку мужу. – Здравствуйте, хлопцы! Заходите, пожалуйста, в хату…
Остап Григорьевич, обежав глазами подворье, заметил около полевой кухни Сашка́. Тот помогал солдатам рубить хворост и, увлекшись, не видел отца.
– Сынок! – окликнул его Остап Григорьевич.
Сашко́ с минуту смотрел в его сторону, потом отшвырнул топор и кинулся бегом к отцу. В нескольких шагах он остановился, пошел степенно.
– Бравый казак растет, – одобрительно заметил Загнитко.
– Да подойди к батьку, ты ж сколько раз выглядывал его, – легонько подталкивая сына, подбадривала Катерина Федосеевна.
– Ну, давай поцелуемся, Остапович, – сказал отец, разглаживая вислые усы и наклоняясь к нему.
Сашко́ растерянно ткнулся губами в его лицо, неумело обнял морщинистую коричневую шею.
– На, возьми гостинца, – сказал Степан, вытягивая из кармана маленький нож диковинно тонкой работы в замшевом чехольчике. – Будешь в школе карандаши стругать…
– Та заходьте ж в хату, – снова предложила Катерина Федосеевна. – Федя, ты у нас со свадьбы Ганны не был… Степа…
Она запнулась, заметив, как Степан помрачнел при упоминании имени жены.
Загнитко, торопясь домой, зайти отказался. Катерина Федосеевна, проводив мужа и зятя в светлицу, вспомнила, что ей нечем и угостить дорогих гостей.
Выручил ее старшина. Он тихонько вызвал ее на кухню; переглядываясь с лейтенантом, спросил:
– Посуда чистая есть? Давай, хозяюшка, вижу затруднение… Чем другим не богаты, а спирту да пару банок консервов найдем…
Остап Григорьевич тем временем сложил в углу, на лавке, свою походную котомку, снял картуз. Гладя голову Сашка́, который не отходил от него, он сказал жене:
– Спросить о многом надо, а сердце подсказывает, что лучше не спрашивать… Ну, все-таки говори… От Степана вот слыхал, как с внучонком получилось… А Шура где?
– Нету ее.
– Забрали?
– Забрали туда, куда и Витю.
Ничем не выдал Остап Григорьевич скорби, только и заметила Катерина Федосеевна, как медленно поднес он руку к горлу; его душила спазма.
– А от Василинки ничего нового не слыхать?
– Открыточек много присылала… Горюет дуже в чужой стороне… Про свата знаешь? Кузьму Степановича?
– Нет. А что?
– Расстреляли его…
Слишком печальны были вести, которые довелось Катерине Федосеевне сообщить своему старому. Но за два года он много повидал горя и не рассчитывал на то, что беда минует его семью и родное село…
– Сваху покликать нужно бы, – сказал он. – Трудно ей сейчас одной.
Катерина Федосеевна послала Сашка́ за Пелагеей Исидоровной. Пока он бегал, собрала на стол.
Увидев Остапа Григорьевича и Степана, Пелагея Исидоровна заплакала. Ее не стали утешать, зная, что слезы облегчают.
– Ну, садитесь за стол, – приглашала Катерина Федосеевна. – Правда, угощать особенно нечем, извиняйте.
– Начальника, стара, приглашай, – посоветовал Остап Григорьевич. – Квартиранта.
Лейтенант от приглашения не отказался, но пришел позже, когда чарка уже обошла один круг. Ее пили, помянув тех, кто никогда, уже не сядет за стол рядом с живыми: Кузьму Степановича, Ганну и Тягнибеду, Александру Семеновну с Витюшкой… Не забыли и капитана Жаворонкова, чья скромная могилка над Днепром напоминала людям о подвиге советского командира…
Лейтенант, принесший с собой две бутылки трофейного вина, предложил выпить за народных мстителей.
– Никогда не померкнет их слава, – сказал он торжественно. – Что скрывать? Часто им было тяжелее воевать, чем нам, фронтовикам… В тылу врага, в отрыве от родины… За славных партизан!..
Стоя, он чокнулся сперва с Остапом Григорьевичем, потом со Степаном. Намеревался выпить и неожиданно услышал зычную команду «смирно», поданную за окнами старшиной, и тут же другой голос, произнесший добродушно: «Вольно!»
Лейтенант выглянул в окно, пробормотал удивленно:
– Генерал идет!.. Прошу извинения…
Глядя в окно, Остап Григорьевич видел, как лейтенант, на ходу надев фуражку, сбежал с крыльца, о чем-то доложил. Генерал поздоровался с ним за руку и, что-то спросив, направился к хате.
– До нас идет! – Остап Григорьевич нерешительно встал из-за стола. Подкручивая усы, отряхивая пиджак, пошел к двери.
– Проходите, пожалуйста, сюда, – гостеприимно приглашал он, распахивая дверь. – Тут у нас трошки собрались…
Генерал вдруг сильным движением руки привлек и обнял его:
– Не узнаете, батько?
Остап Григорьевич изумленно откачнулся и, посмотрев в его лицо, крикнул:
– Ванюша!.. Глянь, мать, кто это!
Иван Остапович, радостно улыбаясь своей широкой улыбкой, встал на пороге, снял фуражку.
Катерина Федосеевна, пристально вглядываясь, шагнула вперед на какую-то долю секунды она приостановилась, усомнившись, действительно ли этот высокий, ладный мужчина – ее сын?
Приглаживая волосы и все так же улыбаясь, он пошел к ней.
Катерина Федосеевна почти упала на его руки, прижимаясь щекой к мягкому сукну шинели, тихонько и жалобно заплакала.
Иван Остапович прикоснулся губами к прядке поседевших волос на ее виске, потом ласково повернул мокрое от слез лицо матери к себе, глядя в глаза ей, сказал:
– Взгляните, кого привез вам.
Катерина Федосеевна вытерла глаза и, словно боясь потерять Ивана, продолжала держаться за рукав его шинели. Кто-то положил сзади на ее плечо руку:
– Да отпустите же, мама… Я с вами тоже хочу поцеловаться.
Катерина Федосеевна обернулась. С трудом узнала она в красивой, стоявшей рядом с Пелагеей Исидоровной молодой женщине свою младшую невестку.
Оксана, блестя увлажненными глазами, поцеловала свекровь. Держа ее сухие, шершавые руки в своих, сказала:
– Ну; сообщу вам главное… Жив наш Петрусь… Воюет, офицером стал…
Иван Остапович в это время успел еще раз обнять отца, поздоровался с остальной родней. Шутливо покряхтывая, приподнял младшего братишку.
– Нет, опоздал я, Сашко́, тебя нянчить, – смеясь, сказал он. – Вишь, гвардеец какой подрос…
Сашко́ восхищенно разглядывал генеральские погоны, фуражку с витым золотым шнуром над блестящим козырьком. Он единственный не понимал, как светлая радость встречи семьи с Иваном идет рядом с безмерным горем.
С загорелого до черноты, сухощавого лица Ивана Остаповича еще не сошла веселая улыбка, когда он, поведя вокруг серыми глазами, озадаченно спросил:
– А где же… Где Александра Семеновна?.. Ганнуся?.. Шура ведь у вас жила, папа?
Часто замигав ресницами, Остап Григорьевич сдавленно сказал:
– Не уберегли, сынок… Шуру с Витюшкой и Ганну не вернешь уже…….
– Как?…
Пальцы Ивана Остаповича вцепились в отворот шинели, краска под смуглой кожей стала медленно сходить с лица. Он вынул из кармана платок и вытер обильный пот, проступивший на лбу. Тяжело ступая, вышел из хаты, зашагал мимо вытянувшихся и козыряющих солдат к калитке, отгораживающей сад.
Пелагея Исидоровна, державшаяся в первые минуты встречи с дочерью стойко, не выдержала и заплакала.
– И наш батько… – прерывающимся шепотом произнесла она.
Оксана мгновение смотрела на нее непонимающим взглядом и вдруг, вскрикнув, припала к плечу матери.
…Иван Остапович долго ходил среди привядших, скрюченных от первых заморозков кустов помидоров, распластанных по-паучьи на черной влажной земле сухих стеблей картофеля.
Спустя некоторое время Катерина Федосеевна, с опухшими глазами, в одной кофточке, выбежала к плетню, посмотрела в сад. Пригорюнясь, вернулась в хату.
– Почернел весь! – сокрушенно сказала она старику.
XIX
Иван Остапович предполагал задержаться в Чистой Кринице всего часа три-четыре, но старики даже слышать об этом не хотели.
– Сколько лет мы тебя не видели? – со слезами в голосе говорила Катерина Федосеевна. – А ну? Да больше десяти лет… А ты… Приехал, батька с матерью подразнил и… Слухать не хочу… Поживи трошки…
– Война же не закончилась, мама, – убеждал Иван Остапович, обнимая ее плечи. – Надо гнать фашистов дальше…
– Батько, скажи же ты ему, – призывала Катерина Федосеевна на помощь Остапа Григорьевича.
– Батько у нас человек военный, он в мое положение вникнет, – искал поддержки у отца Иван Остапович. – Поймите! Дивизия моя срочно пополняется – и на другой фронт. Мне догонять ее придется…
– У тебя помощники есть в штабе. Обойдутся пока, – веско возражал отец.
Ивану Остаповичу и самому очень хотелось побыть с родными подольше, и он заколебался. Кончилось тем, что он вызвал Атамася:
– На машину надеешься? Если сутки задержимся, успеем к месту вовремя?
– Машина, як часы.
– Сейчас октябрь… Учти!
– Дожди пойдут – цепи наденем, товарищ генерал… Я, кажись, ще николы вас не пидводыв…
Как только Иван Остапович принял решение остаться, сразу же у него оказалось в селе много дел. Ему хотелось повидать деда Кабанца, сидевшего вместе с Шурой в запорожской тюрьме… Надо было сходить на могилку сестры… Отец подал мысль, что следовало бы поговорить с некоторыми из селян, посоветовать им, как приступить к восстановлению разрушенного колхозного хозяйства Чистой Криницы.
– Добре, батько. Потолкуем и об этом, – обещал Иван Остапович. – Вот как бы мне Кабанца разыскать?
– Пошлю Сашка́ за ним… Но – ты поизвиняй, сынок… может, не моего ума дело – зачем тебе сердце свое мучить?.. Приняла Шура смерть геройски…
– Я хочу знать обо всем, – твердо возразил Иван Остапович. – И вы с матерью мне тоже расскажете все о Шуре, о Витюшке… Все! О Ганне расскажете…
Иван Остапович расстегнул ворот суконной гимнастерки. Тихо, словно боясь, что его услышит еще кто-нибудь, кроме отца, добавил:
– Тяжело слушать, как умирает любимый человек… Но еще тяжелее ничего не знать… Не знать, о чем она думала все это время, что переживала…
Он закрыл глаза рукой, и отец тихонько пошел из светлицы, плотно прикрыв за собой дверь.
Оксане, которая проводила мать домой и прибежала справиться о времени отъезда, Остап Григорьевич шепотом сказал:
– Не ходи!
– Он один? – тоже шепотом спросила Оксана.
– В общем, пока не ходи…
Оксана, неслышно ступая, пробралась на кухню, к Катерине Федосеевне. Лейтенант, не желая стеснять семью, перешел на другую квартиру, и Катерина Федосеевна была поглощена уборкой.
– Давайте помогу, – предложила Оксана, проворно снимая шинель. На груди ее легонько звякали медали.
– Зачем тебе пачкаться? – запротестовала Катерина Федосеевна. – Я зараз подмету – и все… Белить потом уже буду.
