Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 59 страниц)
– О себе думаю… о Чистой Кринице… Отвоюются наши скоро. Слыхали, как идут? Приедут домой. Может быть, и Ванюша наш в гости завернет. «Рассказывайте, как вы тут, в Чистой Кринице? Что успели, какие достижения?» Так и так, товарищи фронтовики, извините, мол, но силенок не хватило, плетемся сзади. На вас, дескать, вся надежда была…
Остап Григорьевич удрученно сказал:
– Вроде так получается…
– И вот что я надумал, батько. Государство меня учило, дало знания. Пора браться за свое дело… Хочу съездить в район, пусть назначают агрономом. Как вы посоветуете?
– Ты что ж, уехать надумал? – с беспокойством спросил Остап Григорьевич.
– Нет, почему? Сюда пусть назначают, в колхоз.
– Это другое дело. – Старик повеселел. – Это дуже кстати. Тут и советовать нечего… Верное твое решение.
Ему не терпелось порадовать и мать; не раз она высказывала отцу опасения, что Петра не удержать в селе, как только здоровье его поправится.
– Когда хочешь в район ехать? – спросил он, поднимаясь.
– Откладывать не буду… Велосипед сохранился?
– Валяется на чердаке чей-то. Наверно, немцы оставили…
Петро возвращался из Богодаровки перед вечером. Часа два назад прошел короткий, но сильный дождь. В колеях еще поблескивала вода, деревья роняли крупные капли. Сейчас распогодилось, и солнце бросало на все окружающее мягкий предзакатный свет.
Петро ехал потихоньку, держась тропинок посуше. Местами ему приходилось спешиваться, вести велосипед, и тогда он шагал неторопливо, наслаждаясь умиротворяющей красотой родных мест.
В омытых теплым ливнем придорожных травах радостно сияли фарфорово-белые лепестки ромашки, веселыми ватагами кучились ярко-синие васильки, золотились колокольцы наперстянки. Над влажным разнотравьем беспокойно носились тяжеловозы-шмели, вспархивали перепела.
Петро с удовольствием думал о том, что скоро примется, наконец, за работу. В районе пообещали удовлетворить его просьбу и, как только из колхозов вернется Бутенко, немедленно сообщить окончательное решение.
…Солнце, то прячась за облака, громоздившиеся на западе, то вновь появляясь и окрашивая придорожные деревья и степь в красные и золотые тона, клонилось к горизонту все ниже, когда Петро добрался до земельных участков Чистой Криницы.
На межи клонились колосья уже давно отцветшей яровой пшеницы, кукуруза местами выбрасывала султаны, цвел картофель, начинали смыкаться рядки свекловичных посевов.
Здесь дождь был, видимо, послабее, и Петро, выбравшись на узенькую, почти сухую тропку, идущую вдоль кустов орешника и дикой акации, наддал ходу. Не сбавляя скорости, беспечно посвистывая, он обогнул небольшую лужицу около пышного, облитого розовой пеной куста шиповника и внезапно наскочил на шагавшую по тропинке девушку. Вскрикнув от испуга, девушка шарахнулась в сторону, но Петро, не успев затормозить, все же задел ее. Потеряв равновесие, он выпустил руль, взмахнул руками, весело ухнул и вылетел из седла.
Девушка сделала движение, чтобы помочь ему, но Петро уже вскочил на ноги и, стряхивая грязь с колен, смущенно и сердито проворчал:
– Разве можно так метаться?!
– Надо уметь ездить!
Глядя на Петра, девушка беззвучно смеялась.
Испытывая желание надерзить ей и в то же время сознавая, что виноват он сам, Петро молча занялся велосипедом: проверил спицы, выпрямил сбитый при падении руль, вытер испачканные седло и планшетку.
Прежде чем вскочить на велосипед, он еще раз оглянулся на девушку.
Она собирала рассыпанные полевые цветы, приводя в порядок свой букет. Тяжелые белокурые пряди поминутно сползали ей на лоб, она отбрасывала их тыльной стороной кисти и уже не обращала внимания на Петра.
Цветов она нарвала много, большую охапку. Подбирая их, она мягко ступала по траве босыми ногами, и Петро невольно залюбовался ее стройной и ловкой фигуркой физкультурницы в аккуратно сшитом светло-сером платье.
Он только сейчас заметил стоящий в стороне объемистый чемодан, бумажный сверток и туфли на нем. «Приезжая, – подумал Петро, – либо практикантка, либо студентка… На каникулы приехала…»
– Вам далеко? – спросил он.
– А что?
– Если по пути, могу помочь… Я в Чистую Криницу.
– Спасибо. Доберусь как-нибудь.
Девушка ополоснула ноги в лужице, присела на чемодан, вытерла ступни травой и стала надевать туфли. Лицо ее, с чуть вздернутым носиком и маленькими вишневыми губами, было неприветливо нахмурено.
– Поезжайте! – сказала она, так как Петро продолжал стоять.
– Давайте, давайте-ка ваши вещи, – настойчиво повторил он. – Чемоданчик на багажник пристроим. Ведь тяжело же…
Не слушая возражений, Петро отобрал у нее чемодан и стал прилаживать к велосипеду.
– Ну вот и ладно будет, – сказал он. – А то до ночи тащились бы… товарищ Волкова…
Она метнула на него удивленный взгляд, потом догадалась, что он прочел ее фамилию на багажном ярлыке, приклеенном к чемодану, и усмехнулась.
Солнце уже скрылось где-то за протянувшейся по горизонту густой порослью желтой акации, а подожженные им клочья облаков все еще продолжали жарко полыхать.
Волкова, прижимая к груди свой букет, шла легко и быстро. «Красивая дивчина, ничего не скажешь», – отметил Петро. Две розовые ямочки на ее щеках не исчезали даже сейчас, когда она была серьезной. И хотя девушка, встречаясь глазами со взглядом Петра, хмурила густые темные брови и старалась казаться строгой, Петро понял, что все это напускное. «Сколько в девчонке еще наивного и детского, – подумал он добродушно. – А ей ведь доверили ребят воспитывать…»
– Школьники, должно быть, очень боятся вас? – сказал он, с трудом скрывая улыбку. – Вон вы какая суровая…
– Не знаю, боятся ли…
– Преподавателем, очевидно, недавно?
– А зачем вам все это нужно? – сердито спросила она.
– Вот тебе и раз!
– Я же совсем вас не знаю.
– А-а… Тогда разрешите отрекомендоваться. Рубанюк Петр Остапович… гвардии капитан запаса…
Волкова посмотрела на него с любопытством:
– Остап Григорьевич – ваш отец?
– Получается так.
– Слышала о вас.
– И я о вас много слышал.
– Что?
– Что вы секретарь комсомольской организации… Что комсомольцы ждут не дождутся, когда под испытанным руководством своего вожака они помогут колхозу вылезть из прорыва.
Волкова вспыхнула:
– И помогут! Напрасно язвите…
– Задело, – сказал Петро, посмеиваясь. – Это хорошо… Учтите, в Чистой Кринице был и я в свое время комсомольским секретарем. Так что пригожусь, может быть…
Теперь уже Волковой было трудно сохранить прежний строгий тон, и спустя несколько минут она разговаривала с Петром непринужденно, как с давнишним знакомым.
В ответ на его вопросы она рассказала свою несложную биографию. Отца с матерью лишилась еще в раннем детстве, потом жила в Запорожье, у тетки, там же окончила десятилетку, затем – пединститут.
– Я настаивала, чтобы на фронт послали, – сказала она. – Ничего не вышло. Всю войну в Казахстане, в эвакуации, просидела.
– Своей профессией вы довольны? – спросил Петро.
– Я еще в детстве мечтала стать учительницей! И обязательно работать на селе. Тетушка моя уговаривала с ней остаться. Она на заводе, инженер. Ну, да я упрямая…
– Это я заметил, – Петро улыбнулся. – Почему все же вы решили работать в селе, а не в городе? Под боком у тетушки как-никак легче и вообще спокойнее, интереснее.
Волкова посмотрела на него искоса:
– Вы меня разыграть хотите? Или испытать?
– Понять.
– Да что же вам непонятно? – с жаром воскликнула девушка. – Я совсем не хочу тихой и спокойной жизни!
Вырвалось у нее это искренне и задушевно, и Петро взглянул в ее лицо уже серьезно.
– К тому же желающих работать в городе очень много, – продолжала Волкова, перекладывая цветы с одной руки на другую. – А от села почему-то отмахиваются.
– Деревенской «глуши» пугаются, – сказал Петро. – Боятся, что театра нет, кино, электрического света. У нас, в Чистой Кринице, до сих пор средней школы, например, никак не соберутся открыть. Еще накануне войны готовились.
– В будущем году откроют обязательно, – ответила Волкова. – Деньги, материалы уже отпустили.
Возвращаясь к своей мысли, она сказала:
– Да… Я знаю девушек, у которых представление о своём будущем самое обывательское: хорошо зарабатывающий муж, наряды, уютная квартирка, по вечерам гости… У нас были такие студентки. Они ногами и руками от села отбивались. И мне не хотели верить, что я сама настаивала на селе. «Комедию, мол, разыгрываешь, рисуешься…»
– Это и я в свое время кой от кого выслушал, когда уезжал из Москвы.
– А я думаю, что нам, педагогам, нужно свой трудовой путь в селе начинать. Обязательно!
Волкова взглянула на Петра пытливо:
– В селе лучше можно проверить, на что ты способен. Личную инициативу проявить в воспитании ребят. Это же очень важно! Ведь первые шаги самостоятельной жизни…
Петро с любопытством наблюдал за ее лицом, очень живым и энергичным. И в то же время, когда она взглядывала на него, было в этом лице что-то по-детски бесхитростное, и глаза ее, ясные, голубые, смотрели вопросительно и доверчиво.
До села оставалось километра два, и Петро замедлил шаг.
– Вы уже работали в школе? – спросил он. – Раньше?
– Нет. В эвакуации я в колхозе была.
– Трудно было в эвакуации?
– Совсем нет. Я работы не боюсь. Вы читали дневники Сергея Лазо? Какой замечательный человек!
– В связи с чем вы его вспомнили?
– Он мой любимый герой. У него многому можно поучиться. Мне особенно запомнился один его совет. Лазо писал, что никто не может знать заранее, в каких условиях придется ему быть. Нужно готовить себя к тому, чтобы никакая случайность не застигла врасплох. Научиться переносить лишения… хорошо плавать, а главное, много ходить пешком. Я все время тренировалась. Это потом здорово пригодилось…
За разговорами они не заметили, как подошли к селу. Совсем стемнело. Квакали где-то на реке лягушки. Небо расчистилось от облаков, густую темную синеву его усеяли крупные звезды.
– Вы у кого живете? – спросил Петро, когда его спутница остановилась у крайних домов.
– У школьной сторожихи, тети Меланьи.
– Давайте уж я провожу вас до дому, – вызвался Петро.
– Это лишнее, – запротестовала Волкова. – Я и так задержала вас.
Она забрала свой чемодан, с неожиданной для ее маленькой руки силой пожала руку Петра и быстро зашагала к переулку.
«Если бы Оксана была дома, они непременно сдружились бы», – подумал Петро, все более проникаясь уважением к молодой учительнице.
Дома его ждало письмо от Оксаны.
Петро, не снимая фуражки и не умываясь после дороги, нетерпеливо принялся за чтение.
– Мы с батьком не дождались, распечатали, – созналась мать.
– Батько где? – рассеянно спросил Петро.
– Пошел в правление. Там какое-то большое начальство из Киева приехало…
Оксана сообщала, что дивизия Ивана еще не воюет и стоит пока в лесу, недалеко от фронта.
«Скоро и мы пойдем вперед, – писала она. – Ты не представляешь, дорогой Петрусь, как радостно при мысли, что сможем скоро с победой вернуться домой, к своим родным, к любимому занятию. Такие дела каждый день у нас делаются, что на сердце как в самый большой праздник…»
Оксана просила Петра беречь себя, давала советы, как быстрее поправить его здоровье, и даже приложила очень, по ее словам, хороший рецепт. Затем следовали приветы от Ивана и от Машеньки, просьба писать почаще…
Катерина Федосеевна не мешала сыну читать, но как только Петро сложил письмо, подсела к столу.
– Что же не хвалишься? – спросила она, поправляя фитиль в лампе. – Что тебе в районе сказали?
– Обещают назначить агрономом. Буду тут, в колхозе, около вас.
– Дома будешь, Петрусю? – обрадовалась мать. – Это ж… это ж… Вот же спасибо тебе, сыночку!
Катерина Федосеевна, не сдержавшись, всплакнула от радости. Сбылась ее давнишняя мечта: хоть один сын вернулся под кровлю родной хаты.
– Бутенко еще иначе может решить, – высказал опасение Петро. – Повидать мне его сегодня в Богодаровке не удалось.
– Так он же в правлении сейчас! – воскликнула Катерина Федосеевна. – Побеги, Петро, побалакай с ним, он не откажет…
IV
Около колхозного правления было людно, несмотря на позднее время. У раскрытых настежь окон и в дверях толпились женщины и старики, из хаты доносились громкие голоса. Шло совещание.
Петро, миновав шумливую ватагу подростков, сгрудившихся у легковой машины, подошел к окну.
– А вы проходьте в помещение, – посоветовал дед Кабанец, узнав Петра. – Бутенко про вас спрашивал.
– Ничего. Услышу и отсюда.
Петро приподнялся на носках, заглянув через головы внутрь хаты. Она была переполнена людьми. За столом разместились Остап Григорьевич, Бутенко, Горбань и незнакомый в полувоенном костюме, с густой шевелюрой и внимательными, строгими глазами.
Горбань, отставив протез и уткнувшись разгоряченным лицом в бумажки, презрительно шевелил рыжеватыми бровями.
– Кто вон тот, в гимнастерке? – спросил Петро Кабанца.
– Секретарь партии. Из Киева.
Яков Гайсенко, заметно волнуясь и от этого повышая без нужды голос, говорил, обращаясь к сидящим за столом:
– …Или вон, дисциплину возьмем… Это главная у нас беда. Почему? – задам вопрос. А вот почему. Кой у кого на переднем месте свои собственные участочки, огороды, свои поросята. Числятся в бригаде, а поглядишь – нуль без палочки.
– Ты конкретно, – раздраженно перебил Горбань.
Бутенко вынул изо рта погасшую трубку, успокаивающе положил на его плечо руку.
– Тебе конкретно? – укоризненно спросил Яков. Близко расставленные под сросшимися черными бровями глаза его угрожающе сощурились. – Черненчиха Одарка…
– Она красноармейка. Детей орава.
– Таких по селу не одна она. Зачем ей ходить на степь, когда зерна и так из амбара выписали больше, чем другим, которые по двести трудодней заработали…
– Ерунда! – вспылил Горбань.
– Ты, Савельич, слушай человека, слушай, – миролюбиво вставил Остап Григорьевич. Усы его взлохматились, но он не замечал этого, и Петро понял, что батько подавлен. На смущенном лице Остапа Григорьевича было написано: «Тут и я проморгал, давай, брат, ответ держать».
– Ерунду говоришь, – упрямо повторил Горбань.
– Нет, извиняюсь, не ерунду, – возразил Яков. – Еще назову… Сноха старосты Федоска, Кабанец Мефодий… Андрюшка Гичак… Этот, что конюхом у председателя. Ездит не ездит – полтора трудодня. Посыльным от сельрады пишут, пожарникам пишут… Дед Кабанец сторожем на пожарке устроился, а он же в кузнецком деле почище моего кумекает. На пожарке одна бочка и насос, да и тот неисправный… А деду, дежурил он или на Днепре рыбалил, – единица идет…
– Ни учета ни причета, – поддержал женский голос.
Кабанец досадливо крякнул, покосился на Петра шельмоватыми глазами и снова впился глазами в Якова.
– А я и такой еще вопрос поставлю Савельевичу, – продолжал Гайсенко. – Есть у нас правление или нету? Было добро, да давно. Председатель один за всех решает. Записочку кладовщику – пожалте… Отпустить в горячее время на базар – пожалте… Даже бригадира не спросит. Ну, ровно помещик старорежимный какой-то. С людьми здороваться перестал…
Уязвленный этой речью, Горбань не вытерпел и встал, скрипнув протезом.
– Мелешь ты черт-те што! – возмущенно выкрикнул он.
– Ты, Савельевич, не чертыхайся, – хладнокровно осадил его Яков. – Если общее собрание созвать, оно все выявит.
– Собрание давно было? – спросил секретарь обкома Горбаня.
– Давно, – ответил за Горбаня Остап Григорьевич. – Еще когда итоги подбивали. Думка была актив собрать.
– Актив активом, а собрания надо проводить регулярно, – сказал секретарь обкома. – Продолжайте.
– Все у тебя, Яков Платонович? – осведомился Остап Григорьевич.
– Нет, еще не все. Вот при товарищах Бутенко и секретаре обкома Корниенко надо вопрос в упор поставить. Негожим руководителем оказался Андрей Савельевич. Хоть бы он чем ни на есть мог похвалиться: это, мол, по моему совету сделано… Тут я инициативу подал… Ничего такого подобного! Один разговор: «планы выполняем…», и все. Вот про такой случай расскажу. Только, может, закругляться надо?..
– Ничего, говорите, – подбодрил секретарь обкома. – Это и товарищу Горбаню послушать не вредно.
– Был такой случай. Строили мы в сорок первом году свою электростанцию. На речушке на нашей – Подпольной называется. Захватила война… Вернулся я с фронта, пошел поглядел. Конечно, разрушена она сильно. Турбину разбили, генератора нету. Но плотину легко восстановить, стены машинного отделения почти целые. Кой-что я по дворам у людей нашел, спасибо, прихоронили… Говорю Савельевичу: «Давай, председатель, станцию восстанавливать. Легче управляться будет в хозяйстве». И слушать не стал: «Не такое, говорит, время бирюльками заниматься». Это он мне намек дает, что я по бункерам да разбитым танкам лазил, винтики, гаечки собирал… Ну, станция – ладно. Мы ее все одно поставим… Так ничего же не строится в селе! Скотина зимой обратно будет на улице зимовать. Нет у председателя нашего таких способностей, чтобы поднимать колхоз на высшую точку… Я это к тому объясняю, что голове колхоза думать надо, на то и головой называется. А у Савельевича, не в обиду скажу, отсталости больше, чем у… Он даже газет не читает. Надо ломать ему эту отсталость, она в тягость колхозу…
– Тогда садись на мое место и руководи, – хмуро прервал его Горбань. – Я и сам знаю, что не гож.
– С меня такой же руководитель, как с тебя, а может, трошки и похужее, – свеликодушничал Яков. – А человек есть. У нас Петро Остапович Рубанюк с фронта вернулся. Просим его на председателя…
– Верно! – крикнули из сеней.
– Этот потянет…
Яков надел фуражку, отошел к стене и опустился на корточки рядом с Федором Лихолитом. Тот сейчас же поднялся:
– Разрешите?
Федор приблизился к столу. Пока Бутенко вполголоса переговаривался о чем-то с секретарем обкома, он повременил: поправил ремень на линялой солдатской гимнастерке, достал из кармана платочек и вытер лоб.
Петро никогда раньше не слышал Федора на многолюдных собраниях, выступать тот робел. Сейчас и тени смущения не было на его выбритом черном от степного загара лице.
– Бригадир полеводческой бригады Лихолит, – отрапортовал Федор, когда секретарь обкома поднял на него глаза и приготовился слушать.
Голоса оживленно переговаривавшихся меж собой людей стихли.
– Выходит, Андрей Савельевич, ты против коммунизма? – сказал Федор, глядя на Горбаня пристально и строго.
– Почему такими словами кидаешься? – Горбань дернулся и, пораженный обвинением, – застыл.
– А потому, что против самокритики идешь… На тебя только начнешь критику наводить, ты, как сало на сковородке, шкварчишь и ничего уже слушать не хочешь. А самокритика борется со старым и прокладывает нам путь до коммунизма…
– Вот это правильно! – сказал Бутенко и переглянулся с секретарем обкома. – Верная мысль, Федор Кириллович…
Петро слушал уверенную речь свояка и радостно удивлялся: «Да когда же он вырос так?! До войны двух слов толком на собраниях сказать не мог…»
– Дуже добре, что партийные руководители приехали нам на помощь, – продолжал Федор. – Доработались мы до того, что и в чужом селе стыдно показаться…
– Скоро сапуновцы приедут на буксир нас брать, – сказала насмешливым голосом Варвара, жена председателя.
– Похвалялись сапуновцы, это верно, – подхватил реплику Федор. – Неуправка у нас из-за чего? Я так понял товарища Корниенка, что надо все болячки наши выложить… Такой простой пример возьму. Сорняки. Это ж такая, поизвиняйте, пакость! Тут в оккупацию и пырей, и осот, и свинорой появился. И плодится, идол, ни жара его, ни холод не берут…
– Злаковое растение дает до двух тысяч семян, а курай двести тысяч, а то и больше, – подсказал Бутенко.
– А почему эту пакость мы никак вывести не можем? Таить нечего, завелся сорняк и среди людей. Фашисты кое у кого мозги своей психологией поганой подпортили. Яков Гайсенко правду сказал насчет того элемента, который в свои огороды ударяется. Так тут что надо? Тут покрепче взять их в работу, а передовикам дорогу расчистить. При покойном Кузьме Степановиче, при Девятко, лодырям ходу не давали, потому что Девятко был настоящий руководитель. Большевистский руководитель.
Федор покосился на Горбаня и, увидев, что лицо у председателя становится все более багровым и лоснится, словно после бани, чуть запнулся. Он подумал вдруг о том, что валить все беды на одного Андрея Савельевича несправедливо, хотя он и слабый, неумелый работник. Эта мысль несколько нарушила ход его размышлений, и он уже не совсем последовательно заговорил о плохой работе парторганизации и комсомольцев, о том, что в колхозе забыли об уставе сельскохозяйственной артели и что самого устава в правлении вообще нет. Под конец он сказал:
– Тут предлагают сменить Андрея Савельевича. Согласен, и я с тем, что Петро Остапович Рубанюк был бы дуже желаемый председатель. Ну, трошки вернусь назад и еще выскажусь про Андрея Савельевича. Человек он для нас не чужой, кровь свою за колхоз проливал, и сегодня не сладко ему краснеть за отставание, которое у нас получилось. Так я говорю, Савельевич?
Горбань буркнул что-то невнятное и отвернулся.
– Начал Савельевич неплохо, – продолжал Федор. – Добре начал. Поднялись мы быстро. Осенью в постройках еще ветер гулял… Шли на степь и не знали: мину искать или хлеб сеять. Савельевич ночей недосыпал, это все видели, старался человек. На другой работе он еще себя выявит. Там, где чуток полегше будет ему с его здоровьем и общим образованием…
– Начал за здравие, кончил за упокой, – угрюмо усмехаясь, откликнулся Горбань.
– Я по справедливости.
– Дозвольте мне слово! – звонко сказала Варвара, протискиваясь к столу. – Я хоть и не член правления и Андрей Савельевич вроде мне доводится сродственником, скажу…
– Давай, давай, Павловна! – Остап Григорьевич закивал ей лысой головой.
Варвара, на ходу завязывая смуглыми быстрыми руками белый платок, смело оглядела совещание и заговорила бойко и сердито:
– Мое слово короткое. Как нам жить дальше, это ж не пустяшное дело! Федор Кириллович тут расписывал председателя, соломку под него подстилал… Верно, старался Андрей, другой раз и не поест и не поспит. Душа у него болела, я же это видела. Ну, время сейчас не такое, чтоб председателя на буксире тянуть. Он должен нас вперед вести, а у него получается так: то на веревочке его вот Игнат Семенович и партийная организация тянут, то мы в спину подпихиваем… Я тоже Петра Остаповича отстаиваю. Он еще, помню, в комсомоле был, как тогда все крутилось живо!.. А мой нехай поучится… Он хлебороб не плохой.
Варвара вернулась к женщинам, стоявшим у дверей, и уже оттуда добавила:
– Петро Остапович пришел. Надо спросить, нехай дает согласие.
Из-за стола поднялся Бутенко.
– Я думаю, так сделаем, – сказал он, – нужно собрать завтра общее собрание, пока уборка не началась. Заслушаем отчет Андрея Савельевича, обсудим, как лучше урожай снять, Нет возражений?
– Нету!
– Надо собрать!
– Потом трудно будет!
– Что же касается предложений о замене председателя, то пока я не вижу причин для этого. К тому же мы решили уважить просьбу Рубанюка и назначить его к вам агрономом…
– Дайте и мне сказать! – потребовал Горбань.
Он тяжело встал и, избегая встречаться взглядом с глазами односельчан, глухо сказал в наступившей тишине:
– Спасибо вам за науку, а председателя выбирайте себе другого. Я свое отработал… Обиды не таю ни на кого, окромя как на самого себя…
Голос его дрогнул, и он молча сел на место.
– Обидели человека, – сказал дед Кабанец и, скручивая цыгарку, неприметно исчез в толпе.
Секретарь обкома и Бутенко уехали сразу же с заседания в Песчаное, и Петро повидал секретаря райкома только на следующий день, за два часа до собрания.
Встретились они невдалеке от полевого стана второй бригады, откуда Петро возвращался в село.
Бутенко слез с райкомовской брички, приказал кучеру ждать его около стана и сказал Петру:
– Не очень торопишься, товарищ академик? Давай пешочком пройдемся, озимку посмотрим, побеседуем.
– Мне тоже хотелось потолковать с вами, – ответил Петро, придерживаясь одной рукой за руль велосипеда и шагая рядом с Бутенко.
…Рано утром в колхозном правлении, на столе Горбаня, была обнаружена подброшенная кем-то анонимная записка. Неведомый автор предостерегал криничан от избрания председателем колхоза Петра Рубанюка. «…Неизвестно, где всю войну шатался, – говорилось в этой безграмотной записке. – Спросите его, субчика, где его медали, которые имеет кажный фронтовик, потом будете садить его председателем и дуже ошибетесь…»
Петро узнал об этой записке от отца и спросил:
– Интересно, какая это сволочь?
– Стоит ли голову ломать? – сказал отец. – Стервец какой-то.
Петро, ничего не ответив отцу, вскочил на велосипед и уехал на полевой стаи. Он должен был присутствовать при выборочной косовице ячменя, по просьбе бригадира поглядеть на зараженную головней кукурузу, а потом провести беседу о взятии Минска. Кроме того, Петро хотел проверить, как будут действовать зерноуловители, которые Яков Гайсенко приспособил на лобогрейках. Да и вообще дел у него в степи было сейчас очень много.
В бригаде, где встретили его, как всегда, очень радушно, Петро несколько успокоился, а сейчас эта записка снова вспомнилась ему. О ней-то он и хотел поговорить с Бутенко.
Игнат Семенович шагнул с дороги, забрел в посевы, сорвал несколько стеблей и, повертев их в руках, спросил:
– Как, агроном? По-моему, пора косить.
– По ту сторону стана есть более спелый участок. Решено начать с того. Утром пробовали.
Бутенко покачал головой:
– Затянули, затянули с косовицей! Надо бы снимать, пока восковая зрелость.
Солнце жгло нестерпимо, хотя полдень миновал уже давно. На выгоревшем небе не было ни облачка, только за далекими лиловыми курганами пластались и не имели силы оторваться от горизонта белые барашки.
Бутенко снял пиджак и остался в синей сатиновой косоворотке, подпоясанной узким ремешком. Он задумчиво поглядел вокруг, на оливково-зеленые макушки осота и молочая, густо поднимающиеся над низкорослым ячменем, вполголоса, словно про себя, проговорил:
– Проглядели мы село. Придется посидеть несколько деньков, повозиться с Горбанем.
– Его вчера крепко пробрали, – сказал Петро. – Теперь он возьмется. Ничего, Игнат Семенович, вытянем колхоз, обязательно вытянем.
Бутенко испытующе взглянул на Петра и, стряхивая цветочную пыльцу с пальцев, спросил:
– А ты слышал, академик, в председатели народ тебя просит?
– Если парторганизация будет покрепче да подобрать ей хорошего руководителя, и Андрей Савельевич справится.
– Парторга райком даст. Громака. Помнишь, секретарем сельрады до войны работал?
– Александр Петрович? Знаю отлично.
– Он в отряде у меня парторгом был. Сейчас на курсах. – Бутенко лукаво прищурился. – А от ответа на мой вопрос ты увильнул. Руководство колхозом примешь на себя?
– Да меня ведь агрономом сюда назначили! Вы знаете, Игнат Семенович, мои планы. Я к ним со студенческой скамьи стремлюсь.
– Видишь ли… – Бутенко проводил взглядом стайку куропаток, с шумом вспорхнувших почти из-под ног его. – Видишь ли… Вздумай ты оставить свою идею о садах – я первый разругаю тебя жесточайшим образом. Но твоей работе обеспечен успех лишь при высоком уровне труда в колхозе, при определенном уровне техники, достаточном наличии людей, средств… Понятна моя мысль? Надо поднять колхоз. Это сейчас главное. Без этого мы твоих планов не осилим.
– Понимаю, – согласился Петро. – И все-таки оттягивать надолго нельзя. Работа над картой потребует много времени.
С минуту Бутенко молчал. Крупные сильные пальцы его мяли сухой стебель, глаза внимательно глядели на Петра.
– А еще какая причина? – спросил он. – Только выкладывай начистоту.
– Есть и еще одна. В правление сегодня подкинули анонимку.
– Знаю. Она у меня.
Они вышли на дорогу. Возле самых ног их юркнул и, тяжело переваливаясь, побежал к своей норке жирный суслик.
– Вот еще следы оккупации, – сказал Бутенко, провожая его взглядом. – До войны мы почти всю эту пакость в районе изничтожили.
Он извлек из кармана трубку и, набивая ее табаком, сказал:
– Вот что, дорогой Рубанюк. Анонимка – вещь неприятная не только для тебя. Продажные твари, служившие фашистам, притаились кое-где по району. Клевета, компрометация советских людей – одно из подлых орудий врага. Расчет простой: посеять недоверие друг к другу, выбить нас из колеи. Ты едва ли помнишь, а батька своего спроси, он знает, какие в тридцатом году о колхозах слушки пускали.
– Я тоже кое-что помню… Это когда кулаки школу подожгли, председателя сельрады и секретаря комсомольской ячейки убили ночью… Мне тогда было тринадцать лет, а в памяти навсегда осталось.
– Сейчас совсем не то. Народ врагу крылышки пообрезал. Но вот, видишь, сорнячок не весь выдернут. К Збандуто и ему подобным своевременно мы не пригляделись, при оккупантах они свои клыки показали… Тебе не обижаться нужно на клевету, а браться за дело да нервы в кулак собрать. Они тебе, ой-ой, как еще пригодятся.
Петро промолчал.
– Ну, мы с тобой еще вечером повидаемся, – сказал Бутенко. – Пойду в бригаду…
Остаток дня Петро провел в саду, где он вместе с отцом проверял результаты черенкования туркестанского клена и липы, а когда, уже в сумерки, он пришел на собрание, Бутенко подозвал его и предупредил:
– Видать по всему, завтра будешь принимать от Горбаня дела. Закапризничал, никаких доводов не слушает. Битый час мы с ним беседовали. Решето вишен съели…
В виде доказательства Бутенко, смеясь, показал черные от вишневого сока пальцы.
– А не лучше ли Федора Кирилловича Лихолита в председатели? – спросил Петро, подумав. – Он прямо-таки поразительно вырос.
– Послушаем, что собрание скажет. Настроение людей мне приблизительно известно…
Бутенко за день успел побывать в обеих полеводческих бригадах, на животноводческой ферме, съездил с Яковом Гайсенко на разрушенную плотину. Для него было уже совершенно ясно, кого криничане хотят избрать председателем.
На собрании он сел в сторонке, среди стариков, слушал отчет Горбаня, затем очень бурные прения. Они затянулись далеко за полночь, и к выборам нового правления собрание приступило незадолго до рассвета.
Горбань, усталый и за последние два дня заметно осунувшийся, попросил слово первым.
– Как вы тут меня ни хаяли, – сказал он осипшим голосом, – со всех боков щипали, – духом я не упал. Доверите бригаду – я свое докажу. Не доверите – и в рядах поработаю. Ну, последнее слово такое хочу оказать. Лучшего председателя, чем Петро Остапович Рубанюк, нам искать нечего. Тут уже многие его предлагали, а я прямо настаиваю. Дело у нас живей пойдет, это я вам точно говорю…
– Рубанюка…
– Нехай поруководствует…
По оживленному шуму, дружным хлопкам было ясно, что кандидатура молодого Рубанюка вполне устраивала криничан. Все же Бутенко поднялся и, повременив, пока собрание угомонилось, сказал:
