Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 59 страниц)
А третьего августа советские войска, довершая разгром Орловской и Белгородско-Харьковской группировок противника, начали решительное наступление.
Пятого августа были освобождены Орел и Белгород. Вскоре бои завязались уже на подступах к Харькову.
Дивизию Полковника Рубанюка отвели на несколько дней в тыл для пополнения.
Штаб дивизии был расквартирован в Николаевке – небольшом селе, раскинувшемся вдоль безыменной застойной речушки с зарослями осоки и камыша, сочными островами зеленой ряски около илистых берегов. Это уже была Украина, с ее вишневыми садами, тенистыми вербами и осокорями.
Рубанюк сам выбрал себе хатку поскромнее, в густом вишневом саду, около речки. Хозяин ее, крепкий и подвижной, несмотря на свои семьдесят лет, старик, не сводил зачарованных глаз со своих квартирантов.
– Цэ ж як, по теперешньому, вас велычать? – расспрашивал он, разглядывая погоны Рубанюка и молодецки подкручивая зеленоватые от самосада усы. – У нашэ врэмья такой чин «вашим высокопревосходительством» звався…
Рубанюк посмеивался:
– Превосходительств у нас, диду, нэмае. Зовить Иваном Остаповичем.
Старуха в третий или четвертый раз принималась со слезами на глазах рассказывать, как угоняли в Неметчину единственную ее внучку Горпину.
– Та помовчи, будь ласка, – беззлобно останавливал свою разговорчивую супругу дед. – Нэ даш з людьмы побалакать. Вэрнуть нам нашу Горпыну.
Слушая благодушную перебранку, Рубанюк с грустью думал о жене и сынишке, о своих стариках; теперь уже до Чистой Криницы было не так далеко. Кто знает, может быть, ему выпадет счастье освобождать родное село? «Лишь бы не выйти до тех пор из строя».
Рана его почти затянулась, но приходилось ездить в медсанбат на перевязку, а времени и без того не хватало. Нужно было в самые сжатые сроки обучить пополнение искусству вести бой на преследование и окружение противника.
Рубанюк дневал и ночевал в батальонах и ротах.
Девятого августа из Военного Совета армии приехал офицер связи и передал приказание генерала Ильиных вызвать на другой день в дивизию отличившихся в боях для вручения наград.
Список награждаемых был велик. За сутки политработники, облюбовав в соседнем лесу просторную зеленую полянку, любовно украсили ее лозунгами, транспарантами, соорудили большую фотовитрину, привезли звуковую установку.
– Молодцы! – коротко похвалил Рубанюк. – Сразу чувствуется праздник…
Из полков уже прибывали. Солдаты и офицеры, багровые от жары, густо припудренные дорожной пылью, соскакивали с машин, разминались, отряхивались.
В макушках увитых диким хмелем деревьев то слышалось лишь ласковое воркование горлиц, то вдруг поднимали неимоверный писк все пичуги.
Подъезжая к лесу, Иван Остапович вслушался в орудийную канонаду, глухо доносившуюся с юга, сказал Атамасю:
– Ахтырке твоей сейчас достается.
– Зараз усим добрэ достаеться, – вздохнув, ответил Атамась.
Поджидая генерала Ильиных, Рубанюк поговорил с командирами полков, затем, увидев группу девушек-снайперов, сидящих на траве, в тени невысокого дубняка, направился к ним.
Девушки уже успели побывать в малиннике, нарвали цветов – ромашки, лесного горошка, клевера – и сейчас вязали букеты. Увидев подходившего к ним командира дивизии, они дружно вскочили.
– Ну, живы-здоровы? – спросил полковник, ласково оглядывая загорелые, возмужавшие лица. – Обстрелялись?
Девушки заговорили вразнобой, так что Рубанюк не расслышал их ответа. Саша Шляхова, заметив усмешку комдива, укоризненно повела голубыми глазами по лицам подруг и сдержанно сказала:
– В снайперских книжках, товарищ полковник, записано.
– У тебя, землячка, сколько на счету? – спросил ее полковник.
– Девятнадцать. Но будет еще…
– А у тебя?
Мария, вытянув руки по швам, звонко доложила:
– Шестнадцать верных и два под вопросом. Некогда было следить.
Опросив всех, Рубанюк мгновенно подсчитал:
– Больше ста… Хорошо! Никого не ранило?
– Нас пули не берут, товарищ командир дивизии, – бойко сказала Нина Синицына и, энергичным движением головы откинув со лба золотистую прядь, протянула горсть малины: – Угощайтесь…
Полковника торопливо отозвал адъютант: приехал член Военного Совета.
– Ну, заеду к вам в батальон, потолкуем подробнее, – пообещал Рубанюк.
Он поспешил навстречу Ильиных, появившемуся на опушке.
Здороваясь с комдивом, генерал задержал его руку, с лукавой улыбкой спросил:
– Ну-ка, объясни, полковник, что такое маятник?
– Гм! Есть в часах маятник.
– Раскачивается? Вправо, влево?..
– Так точно.
Ильиных засмеялся и легонько похлопал его по плечу:
– Не знаешь, не знаешь…
Он снял парадную фуражку с витым золотым шнуром над козырьком, вытер платком гладко выбритую голову.
– Там твой комендант поставил за селом маяк, – сказал он. Выцветшие на солнце ресницы его подрагивали в веселой усмешке. – Пожилой такой дядько, в обмотках… Подъезжаем. Он вылезает из кукурузы: «Вам куда?» – «А ты кто такой?» Мнется. «Да что ты тут делаешь?» – «Я, говорит… – плотно сбитое тело Ильиных заколыхалось от сдерживаемого смеха. – Я, говорит, маятник». – «Кто, кто?» – «Маятник… Начальство еще с утра поставило, я и маюсь на жаре…»
Смеясь, они пошли к накрытому кумачом столу. Ильиных бегло осмотрел аккуратно разложенные ордена и медали, сказал Рубанюку:
– Ну что ж, хозяин. Разреши начинать?..
Оксана сидела невдалеке на траве, скрестив ноги и упираясь локтями в колени, механически ощипывала лепестки ромашки. Рассеянно слушая подсевшего к ней Романовского, она задумчиво наблюдала за происходившим.
Первый орден – Красного Знамени – генерал вручил полковнику Рубанюку. Поздравляя, он крепко пожал ему руку.
Все долго и дружно аплодировали комдиву, и Оксана порадовалась, видя, как посветлело лицо Ивана Остаповича.
– Хоть и строг наш комдив, а любят его, – заметил, наклоняясь к ней, Романовский.
К столу подходили, один за другим, офицеры, солдаты. Генерал вручал им от имени народа награды, и обветренные, опаленные солнцем лица воинов преображались, будто и не было позади у каждого тяжких испытаний, лишений, смертельной опасности.
Оксане вспомнилась фраза, произнесенная Романовским, когда она уходила из санбата: «Если вам будет трудно, сообщите…» Тогда она не придала значения этим словам, а вот сейчас они показались ей обидными и оскорбительными. У нее никогда не было стремления прятаться от опасностей или избегать трудностей, если она знала, что ее знания, силы, энергия нужны делу.
Мысленно она перенеслась к тем годам, когда ей с такими усилиями удалось поступить в мединститут, вспомнила изнурительные, бессонные ночи в госпитале и медсанбате. Нет, чем было труднее, тем полноценнее, счастливее она себя чувствовала! Это было уже в характере…
Последние дни, живя с девушками-снайперами, сдружившись с ними, она видела, что и они, чистые, прекрасные в споем мужестве девушки, никогда не думали о том, как бы пройти воину дорогами полегче, а рвались туда, где было опаснее.
Оксана хотела сказать об этом Романовскому, но тут назвали его фамилию, и он, сутулясь, поправляя поясной ремень и гимнастерку, пошел к столу.
Потом, вслед за капитаном Касаткиным, вызвали Сашу Шляхову. Девушка поднялась с чуть побледневшим от волнения лицом, затем овладела собой и подошла к генералу уверенным шагом.
Ей вручили орден Красной Звезды.
Оксана с сияющими глазами хлопала и ей, и Марии, и Нине, и Клаве Марининой.
Она с улыбкой наблюдала, как суетится возле орденоносцев фотокорреспондент Репейников, с запыленным многозначительным лицом, и вдруг неожиданно услышала свою фамилию. У нее онемели ноги, перехватило дыхание.
Впоследствии она смутно вспоминала, как ее со смехом подталкивали, и она шла, словно во сне.
По примеру других, Оксана хотела произнести несколько благодарственных слов, но поняла, что никакими обычными словами ей не выразить того высокого, неизъяснимо радостного чувства, которое она испытывала.
Генерал Ильиных, видя, как у нее от волнения дрожат пальцы, держащие коробочку с рубиновой пятиконечной звездой, улыбнулся Ивану Остаповичу:
– Беда-а… Куда вся храбрость у них девается?..
IX
Два дня спустя, когда Иван Остапович Рубанюк собирался ехать в медсанбат на последнюю перевязку, из штаба армии прибыл офицер связи со срочным пакетом. Вскрыв его, комдив приказал немедленно вызвать командиров полков.
– Готовься к серьезным делам, – сказал он начальнику штаба, передавая секретный боевой приказ.
Менее чем через час штабные офицеры и командиры полков были в сборе.
Рубанюк, развернув новенькую десятикилометровую карту Генштаба, ознакомил их с обстановкой.
…Противнику удалось остановить наступление советских войск, форсировавших реку Ворсклу в районе Вязова и Опошня, Сумской области, и овладевших районным центром Харьковщины – Ахтыркой.
Остро отточенный карандаш командира дивизии обводил населенные пункты, дороги, привычно чертил стрелы предполагаемых ударов и контрударов.
– По имеющимся разведывательным данным, – в спокойном, внешне бесстрастном голосе Рубанюка послышалась еле уловимая усмешка, – немецкое командование задалось целью снова захватить Белгород… Для осуществления этой задачи созданы две крупные группировки – Ахтырская и Колонтаевская…
– Пять танковых дивизий, – подсказал начальник штаба.
– Позавчера немцы перешли в контрнаступление, – продолжал Рубанюк, чуть повысив голос. – Им удалось прервать боевые порядки наших войск и снова ворваться в Ахтырку…
Он зачитал приказ командующего армией. Дивизии предстояло этой же ночью совершить марш и совместно с танковым соединением, уже завязавшим бой, воспрепятствовать продвижению противника…
Чуть стемнело, полки подняли по тревоге. К рассвету один из батальонов подполковника Сомова, шедший в авангарде, уже развертывался для встречного боя в районе совхоза «Ударник».
Для командира дивизии оборудовали командный пункт за разбитым снарядами хуторком, в низенькой кирпичной постройке. О мирном назначении ее так никто и не мог догадаться. Зато стрелкам эта постройка, судя по всему, служила уже не раз. В двух стенках были прорублены амбразуры для пулеметов, на земляном полу кучами валялись еще не позеленевшие от времени винтовочные гильзы, обертки махорочных пачек, обрывки окровавленных бинтов.
Атамась проворно навел порядок и в этом – котором уже по счету! – командном пункте своего начальника.
Связисты с красными от жары, запыленными лицами быстро подтягивали провод, радист вызывал полковые рации.
Рубанюк и начальник артиллерии дивизии уточняли по карте обстановку, когда на командный пункт пришел майор из танкового соединения.
Представившись, он вытер обильный пот с загоревшего до черноты лица, смущенно попросил папироску.
– Больше суток с машины не сходил, – пояснил он, устало опускаясь на корточки у стены и с наслаждением закуривая.
– Жмут здорово? – спросил начальник артиллерии.
– Они же, знаете… – майор, заволакиваясь дымом, два раза подряд жадно затянулся. – У них масса «фердинандов», «тигров»… Дивизия СС «великая Германия», седьмая и одиннадцатая танковые, десятая мотодивизия, дивизия «мертвая голова»… Вон сколько кинули!
– Что ж… Мертвая так мертвая, – отозвался Рубанюк, не оборачиваясь. – Такой ей и быть!
* * *
…В это время километрах в четырех от капе командира дивизии один из батальонов Каладзе готовился к бою.
Комбат Яскин вызвал командира второй роты Румянцева, указал на заросшую кустарником лощину:
– Подготовься! Будешь атаковать с фланга. Черта с два усидят… Танкисты подсобят…
Останавливая свой выбор на роте старшего лейтенанта Румянцева, очень молодого, но храброго и опытного командира, комбат учитывал, что у него больше, нежели в других ротах, старых, обстрелянных солдат, воевавших с начала войны.
А высота – это майор Яскин оценил сразу – была трудная, взять ее в лоб, без хитрости невозможно.
Старший лейтенант Румянцев не меньше комбата понимал, насколько трудна поставленная перед ним задача. Но это лишь раззадоривало его: Румянцев был честолюбив.
– Он в боевых делах – поэт, – говорил о нем, не без любования, комбат Яскин.
Но у Оксаны, назначенной вместо убитой в последних боях девушки на должность санинструктора в роту Румянцева, на первых порах сложилось нелестное мнение о своем командире. «Щеголь… Самовлюбленный красавчик», – решила она, неприязненно разглядывая франтоватого, затянутого в многочисленные ремни старшего лейтенанта, его кокетливо расчесанный чуб, твердый целлулоидовый воротничок, выглядывавший из-под ворота отутюженной гимнастерки больше, чем нужно, начищенные до глянца хромовые сапоги.
Впервые они встретились на квартире у Румянцева, когда рота еще стояла в селе, на отдыхе.
Повертев служебное предписание Оксаны, Румянцев произнес:
– Рубанюк? Не родня нашему комдиву?
– Это не имеет никакого значения, – ответила Оксана, хмурясь.
– А кто сказал, что имеет? – Красивое лицо Румянцева, с тонким правильным носом и ровными, словно прочерченными углем бровями, стало неприветливым и высокомерным. – Квартиру старшина Бабкин определит, – сухо бросил он, поднимаясь из-за стола.
Оксана, исподлобья глядя в его смуглое, по-мальчишечьи гладкое лицо, сказала:
– С разрешения комбата, я буду жить вместе со снайперами.
Румянцев сердито вздернул бровь:
– Снайперы сегодня здесь, а завтра их в другой батальон могут отправить.
– Тогда будет видно…
Румянцев поморщился и молча пожал плечами. А Оксана, выходя от него, подумала о том, что после дружного коллектива медсанбата, где ее ценили и уважали, привыкнуть здесь будет трудновато.
В этот же день она, договариваясь со старшиной Бабкиным о назначении в помощь ей санитаров, нечаянно услышала, как Румянцев, разговаривая с кем-то в соседнем дворе, уснащал свою речь крепкими словечками.
– Он у вас всегда такой? – сердито сдвинув брови, спросила Оксана.
– Кто? Старший лейтенант?.. Орел!
– Оно и видно…
– Вы его в деле поглядите, товарищ старшина медслужбы! Как его ребята любят!
– Офицер нигде не должен терять своего достоинства…
Румянцев через несколько минут прошел мимо, поскрипывая ремнями, насвистывая что-то веселое.
Как-то, спустя несколько дней, он отпустил бранное словечко при Оксане, и она, вспыхнув, оборвала его:
– Вот что, старший лейтенант… научитесь вести себя прилично хотя бы в присутствии женщин… если дорожите их уважением…
– А я что? Разве выразился? – удивился Румянцев.
– Да вы все время сквернословите, уши вянут.
– Война! – вздохнул Румянцев. – Пораспускались…
После этого он стал осмотрительнее в выражениях, и Оксана однажды даже слышала, как он кого-то распекал за ругань.
Приглядываясь к нему, Оксана с чувством облегчения убеждалась, что Румянцев не так уж плох, как это показалось ей при первом знакомстве. Несмотря на свой юный возраст, он был энергичным, знающим командиром, старательно и даже ревностно заботился о людях.
Старшина Бабкин, с которым у Оксаны сразу же установились товарищеские отношения, рассказал ей о том, что Румянцев в детстве осиротел, воспитывался в детдоме, потом попал в полк и, закончив с отличием военное училище, снова вернулся в часть.
– У него ни своего дома, ни родной души на всем белом свете.
– Женится после войны, – будет и семья, и свой угол.
– Это да, – согласился Бабкин и ухмыльнулся. – За невестой заковычки у старшего лейтенанта не будет.
– Есть на примете?
– Льнут дивчата – спасу нету… Холостой, при наградах, на лицо приятный. А на гармошке как играет! А пойдет отплясывать – куда-а там! Любая девчонка в бессонницу ударится. В каждом селе, как уезжать, – слезы, платочки, кисетики расшитые…
– В общем, сердцеед? – подытожила Оксана с улыбкой.
– У-у! Зато дело понимает. Толковый, толковый командир! И душевный… Расспросит каждого, поможет, если надо…
– Ну, что ж… Хорошо, если так.
Но благожелательное отношение, которое начало складываться у Оксаны к Румянцеву, он сам вскоре разрушил. Она почувствовала, что командир роты стал проявлять к ней чрезмерную внимательность.
Впервые заметила она это на ротном комсомольском собрании. Румянцев пришел к его концу и стоял под деревом. Когда Оксана попросила слова и выступила с резкой критикой недостатков комсомольской работы, он уставился на нее, да так до конца собрания и не сводил глаз.
«Отвратительная манера», – сердито думала Оксана, стараясь не глядеть на него и все время чувствуя его взгляд.
После собрания она пошла к себе на квартиру злая, с неприятным осадком на душе…
– Ты чем недовольна, Оксаночка? – участливо спросила ее Нина Синицына, снимавшая во дворе с веревки просохшее белье.
– Тебе показалось.
Нина, шлепая босыми ногами по влажному, усыпанному свежей травой и мятой полу, свалила белье на сундук, натягивая сапоги, сказала:
– Пойдем к девчонкам, в садик. Там Репейников фотографии привез.
– Пошли…
Дивчата сидели на завалинке хаты, в густом вишеннике, смеясь, слушали, как Саша Шляхова обучала Клаву Маринину и фотокорреспондента украинскому языку.
– А ну, Клава: «тэлятко билэ»?
– Теленок беленький.
– Нет, по-украински!
Репейников, зажмурив глаза и раскачиваясь, твердил:
– Тгавка зеленые… тгавка зеленые…
Репейников удрученно махнул рукой, скрылся под ветвями деревьев и вернулся спустя минуты две с пилоткой, наполненной яблоками.
– Чудесный даг пгигоды вечной, – пропел он, фальшивя и неимоверно картавя. – Даг пгекгасный и чудесный…
– Товарищ лейтенант, – ехидно посоветовала Мария, – выбирайте песенки без «ры» – ведь плохо получается…
Зоя предложила спеть украинскую песню.
– Оксаночка, ты мастерица… Начинай…
Хозяйка хаты, статная женщина, пришла с ребенком на руках послушать, как поют военные дивчата, подтянула и сама.
Пели до сумерек, потом гурьбой пошли в хату ужинать. Оксана, попив молока, собиралась подшить к гимнастерке чистый воротничок, но в эту минуту в дверях появился запыхавшийся солдат:
– Старшина медслужбы Рубанюк! До командира роты!
– Чего это? – спросила Саша Шляхова. – Может, приказ дальше двигаться?
Оксана пожала плечами, быстро собралась. Через несколько минут она постучалась в хату, где квартировал с ординарцем Румянцев.
Румянцев открыл дверь, с улыбкой пропустил ее вперед.
– Зачем вызывали? – часто дыша от быстрой ходьбы, спросила Оксана.
– Садись, будем ужинать. – Румянцев, поскрипывая сапогами, обошел стол, жестом пригласил садиться. – Все с девушками да с девушками… Нельзя от своей роты отрываться.
– Спасибо, я ужинала… По какому делу вызывали?.
– Соскучился, вот и вызвал.
– Ну, знаете!..
Оксана резко повернулась и хотела уйти, но раздумала. Рывком подвинув к себе табуретку, она села, глядя в самоуверенное лицо старшего лейтенанта, запальчиво спросила:
– Не кажется ли вам, товарищ начальник, что вы зарываетесь? Ведете себя не так, как положено советскому офицеру?
– А как я себя веду? Пригласил поужинать, по-товарищески… Посидим, поговорим…
– Ну, говорите! Я слушаю.
Румянцеву нечего было сказать, и Оксана, поняв это, уже с улыбкой проговорила:
– Вы хотите товарищеского разговора?.. Ладно. Коротко и откровенно кое-что выскажу… Женщинам, которые пошли на фронт, очень обидно, когда о них думают пренебрежительно те, кто на фронт почему-либо не попал. Но еще обиднее, когда вот вы, фронтовики, наши близкие товарищи, позволяете себе относиться к нам без уважения. – Оксана поднялась. – А теперь ужинайте и подумайте над тем, что услышали. Хорошенько подумайте!
Видя, что Румянцев растерялся и не находит, что сказать, Оксана усмехнулась и, совсем не по-уставному помахав рукой, выбежала из хаты.
Девушки уже укладывались спать.
– Чего тебя вызывали? – полюбопытствовала Саша Шляхова.
Оксана, посмеиваясь и ничего не утаивая, рассказала.
– Надо комбату доложить, – с возмущением сказала Саша. – Он ему быстренько вправит мозги.
Нина Синицына сонным голосом предложила:
– Давайте спать, а завтра сами возьмем его в работу… Скажем, пришли, мол, на товарищеский разговор…
– Ничего этого, дивчата, не надо, – сказала Оксана. – Он, кажется, парень из понятливых…
* * *
Получив приказание выбить немцев с высоты, Румянцев сосредоточил роту на краю лощины, в запыленных, утративших зеленую окраску кустах.
Оксана, расстегнув санитарную сумку, не спеша рассортировала пакеты с бинтами, вскрыла большой флакон с иодом.
В раскаленном небе с завыванием проносились «мессершмитты», злобно урчали тяжелые «юнкерсы». Их было очень много. Воздушные бои вспыхивали над самой головой Оксаны, потом рев самолетов, пальба стали доноситься то справа, то слева.
Оксана старательно прилаживала пилотку; она держалась на толстых косах плохо. Сияв ее, Оксана спрятала в сумку, покрепче закрутила волосы и покрылась косынкой. Как только бойцы двинулись по лощине, она пружинисто вскочила на ноги, отряхнула юбку.
Ее окликнули по имени. Оксана повернула голову. Румянцев, быстро шагая мимо, сказал:
– Передай сумку Бабкину… Бабкин!
Старшина вынырнул как из-под земли, подбежал.
– Ему передай свою аптеку. Будешь принимать раненых тут вот…
– Почему?
Румянцев отмахнулся и, не оборачиваясь, крикнул:
– Начальству вопросов не задают.
– Оставайтесь, – сказал Бабкин. – Кого понадобится, вынесем, а вам соваться в такое пекло не следует. Высотка сволочная…
– Знаете… новые порядки не устанавливайте!..
Оксана решительно отвела его руку и легкой, чуть раскачивающейся походкой зашагала по лощине, вслед за Румянцевым.
…Обходивших высоту солдат немцы через несколько минут заметили и открыли по ним огонь. Стрелки развернулись в цепь, залегли, двигались дальше ползком и перебежками.
Первым, еще в лощине, ранило низкорослого веснушчатого пулеметчика. Он сидел за чахлым кустом бузины, и пока Оксана проворно разрезала рукав его добела выгоревшей гимнастерки и бинтовала искромсанное осколком предплечье, раненый нетерпеливо поглядывал в сторону высоты. Там вздымались столбы земли, щебня, лихорадочно били пулеметы.
Метров через пятьдесят Оксана наткнулась на другого раненого. Осколком снаряда ему перебило кость на левой ноге.
– Потерпи, потерпи, родненький, – опускаясь перед ним на колени, уговаривала Оксана. – Сейчас перевяжу, потом передам санитарам. Подберут…
– Ай-ай, горит… гори-ит, – стонал солдат, корчась, припадая щекой к земле.
Оксана с большими усилиями оттащила раненого в тень.
Провозилась она долго. С высоты, затянутой пылью и дымом, доносились уже крики «ура», глухие разрывы гранат, яростные возгласы атакующих.
Пригибаясь, Оксана стала взбираться на холм. Он весь был изрезан окопами, глубокими ходами сообщения, исковеркан воронками.
– Сюда, сюда, сестра! – крикнул один из санитаров, махая автоматом. – В блиндаж!.. Бинты нужны…
Кругом визжали осколки. Оксана опустилась на землю, вытерла рукавом пот, стекающий по щекам со лба, поползла.
Ей сразу пришлось перевязать трех раненых; санитары успели втащить их в немецкий блиндаж, устроили на нарах и сами присели отдохнуть.
Один из них, крупный, с фиолетово-багровым шрамом на щеке, вытер грязным платком круглую стриженую голову, присаживаясь на корточки, сказал:
– Рацию разбило, вот беда!.. Радиста в клочья…
– Это Пастухов. Тащил, а он и кончился, – хмуро сказал второй.
Оксана выбралась из блиндажа наружу. С гребня высоты открывался круговой обзор, были видны дальние и ближние пожары. Горели села, хлеб на корню, копны.
По большаку, километрах в четырех, в густых клубах пыли шло множество танков. Перекатистый гул доходил волнами; казалось, от рокота моторов дрожит горячий воздух.
Солдаты на высотке поправляли захваченные окопы, наращивали брустверы. Румянцев, стоя около пулеметчиков, что-то объяснял расчетам.
Старшина Бабкин, присев около блиндажа, запрокинул голову, хлебнул из фляжки, смачно крякнул.
– Попейте, старшина, – протягивая флягу Оксане, предложил он.
– Спасибо… Рацию разбило, а в лощине раненые…
– Пошел связной в батальон… Пришлют…
– Танки, товарищ комроты! – донесся крик наблюдателя. Оксана видела, как Румянцев, упираясь локтями в бруствер, повел биноклем, не отнимая его от глаз, крикнул:
– Головков, «тигр» идет… Подпускай на семьдесят, раньше не бей…
Оксана тщетно старалась разглядеть, что происходило впереди.
– Да не туда смотрите, – сказал Бабкин. – Вон, левее лесочка… Разведка….
Оксана; наконец, увидела танк. Он был закамуфлирован я сливался с местностью. Покачиваясь, медленно, словно ощупью, «тигр» полз к высоте. Метрах в двухстах остановился и, развернувшись, пополз обратно.
– Ну, сейчас приведет, паразит, – , предсказал Бабкин, поднимаясь. – Что вы на солнце печетесь, шли б в блиндаж…
Предположение его оправдалось: через несколько минут два танка, густо облепленные автоматчиками, быстро и уверенно понеслись к высоте. Сзади, разворачиваясь в цепь, бежали солдаты.
Румянцев, надевая каску и оглянувшись, крикнул Оксане:
– Сестра! Давай в блиндаж… Позовут… Санитаров наверх!
Оксана нехотя подчинилась. Едва она успела сойти к раненым и сесть на нары, наверху гулко забили противотанковые ружья, пулеметы. Со стен, с земляного наката над головой посыпалась земля…
В блиндаж ввалился, зажимая ладонью окровавленную щеку, стрелок Терешкин. Темные струйки крови ползли сквозь пальцы, пятнали гимнастерку.
Оксана смазала ему рану иодом. Скрежеща зубами, он свирепо покрутил головой:
– Хватит!..
– Зато газовой гангрены не будет.
Отдуваясь, медленно шевеля пальцами, Терешкин рассказывал:
– В нашей форме… Гады… Из лощины сыпанули… Чуть было комроты не убило… За своих принял… Вот же жулики!
– Давай щеку. И помолчи немножко…
Как только Оксана перевязала рану, Терешкин, проверив диски автомата, выкарабкался наружу…
В течение сорока минут рота отбила две атаки. Кто-то из смельчаков выполз навстречу танкам и подорвал один из них связкой гранат. Другой танк отошел, продолжая бить по высоте из пушки…
Санитары внесли на окровавленной плащпалатке тяжело раненного младшего лейтенанта. Накладывая ему жгут, Оксана слушала, как санитары спорили:
– Я тебе говорю, живой… Он сам и в ровик забился…
– Его воздушной волной туда скинуло.
– Что ты мне рассказываешь? Я же видел…
– О ком вы? – спросила Оксана.
– О сержанте Гриве рассуждаем, который «тигру» подбил… Он гранату кинул, танк подпортил, а потом его самого жмякнуло… Снарядом.
– Не вынесли?
– Куда там! Пока не стемнеет, туда не сунешься… Ну, да он в ровике. Перележит…
Оксана вспомнила Гриву. О нем, кавалере двух орденов и многих медалей, горячо говорили на ротном комсомольском собрании, ставили в пример его храбрость и воинскую выучку. Грива сидел рядом с Оксаной, и она видела, как он смущался, слушая похвалы в свой адрес: «Та що воны за мэнэ взялысь? Таких вояк у роти скилькы завгодно…»
– Ну-ка, пошли, – не колеблясь, сказала Оксана санитарам.
…Румянцев заметил ее, когда она уже ползла в сторону догоравшего танка. За ней, подтягиваясь по-пластунски на локтях, ползли два санитара.
– Куда она? – крикнул Румянцев возмущенно.
Из окопов, перекликаясь, напряженно глядели вниз солдаты.
– Отчаянная! Накроют…
– Это новая?
– Новая. Заместо Любы…
Не отрывая глаз, Румянцев смотрел, как все трое удалялись от окопов. Прильнув к биноклю, он видел рыжие облачка пыли в местах, где ложились пули… Видел, что у Оксаны выбилась из-под косынки тяжелая коса. Она откинула ее на спину нетерпеливым движением плеча, поползла дальше… Вот они, все трое, уже доползли, долго возились, видимо никак не могли вытащить Гриву из узкого ровика.
Заметили немцы их, когда они уже подтаскивали волоком раненого к передовым окопам. Из-за взгорка донесся приближающийся свист.
– Мина! – крикнул кто-то предостерегающе.
– Сестра, сигай в ямку! – кричали из окопов. – Убьют…
Оксана машинально повернула блестящее от пота лицо в сторону глубокой воронки, плотнее прижалась к земле.
Два солдата, не обращая внимания на повизгивание пуль, выскочили за бруствер, помогли втащить в окоп стонущего, бледного от потери крови сержанта Гриву, затем Оксану. Чулки ее изодрались на коленях, оголив свежие, кровоточащие ссадины на белой коже, локти были вымазаны суглинком.
Напряжение, в котором были несколько минут ее нервы и мускулы, ослабило Оксану, и она побрела к блиндажу, пошатываясь, как пьяная.
…Противник, стараясь во что бы то ни стало вернуть господствовавшую над местностью высоту, предпринял третью атаку. Выкатив из поросшего кустарником оврага орудия, он бил прямой наводкой. У подножия холма показались густые цепи стрелков.
Теперь уже ни у кого из обороняющихся на высоте не было уверенности, что и эта, третья атака будет отбита. Связь с батальоном отсутствовала, диски у пулеметчиков и у автоматчиков начали пустеть, и Румянцев строжайше приказал вести только прицельную стрельбу.
Оксана, сидя в блиндаже, слышала, как нарастает наверху огонь, видела, что выражение лиц у раненых становится все тревожнее, и догадалась, что положение серьезно.
«Вдруг не устоят ребята», – впервые подумала она. Ей представилось, как в блиндаж врываются разъяренные фашистские солдаты, как они глумятся над ранеными. Чувствуя, что ее охватывает страх, она встала, шагнула к выходу.
Ее чуть не сшиб с ног вскочивший в блиндаж солдат. Лицо его было бледно, голос прерывался.
– Все, хлопцы! – хрипло крикнул он, махнув рукой. – Комроты засыпало… Фриц под самой горкой… Кто пригоден, бери винтовки.
Раненые задвигались, зазвякало брошенное в кучу оружие.
Оксана, не раздумывая, схватила первую попавшуюся винтовку, взглянула в магазинную коробку и метнулась к выходу.
То, что предстало ее глазам, когда она по ходу сообщения добралась к стрелковому окопу, ошеломило ее. На бруствере, сбросив каску, с самым беспечным видом сидел Румянцев и, насмешливо щурясь, глядел под гору. Лицо его было измазано землей, исцарапано.
А по скату высоты в беспорядке, что-то крича, бежали фашисты. Со стороны большака, отрезая им путь к отступлению, на бешеной скорости неслись танки с автоматчиками на броне.
– Наши! Наши! – восхищенно закричал маленький курносый солдат, сдирая с себя каску, швыряя на бруствер автомат.
Оксана сияющими глазами посмотрела вокруг, потом порывисто обхватила руками горячую, едко пахнувшую потом шею солдата и крепко поцеловала его в небритую влажную щеку.
Спустя минут десять на высоте появился комбат Яскин. Оксана слышала, как он громко, высоким от волнения голосом сказал:
– Поздравляю всех с Харьковом, товарищи! Только что сообщили по радио.
X
Первого сентября мимо Чистой Криницы потянулись по Богодаровскому шляху немецкие обозы. Шли они не к фронту, а в сторону Богодаровки.
Сашко́, как только услышал фырканье моторов, скрип колес, голоса солдат, побежал с соседскими ребятами на шлях. Вскоре он вернулся.
– Тетя Палазя! Отступают! – объявил Сашко́, влетая в хату. – В Харькове уже наши!
Волнующее это известие подтвердила Варвара Горбань, которая забежала сказать, что надо срезать как можно скорее подсолнухи за селом. Она попросила Пелагею Исидоровну подсобить.
