Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 59 страниц)
Тягнибеда пустил их вскачь, и бричка через несколько минут влетела в бригадный двор. Дождь припустил сильнее. Полевод и Бутенко, мокрые и смеющиеся, побежали к навесу, где жались к серединке хлопцы и дивчата.
Первое, что бросилось в глаза Бутенко, когда он поздоровался и присел на перевернутый кверху дном бочонок, – сердитые лица женщин и злое, кумачово-красное лицо бригадира Горбаня. Нетрудно было догадаться, что здесь только что шла жаркая словесная перепалка.
– У вас тут, вижу, весело, – сказал Бутенко, посмеиваясь в усы, и принялся деловито очищать щепочкой грязь, прилипшую к сапогам. – Бригадир вон будто тысячу рублей нашел.
– Бригадир этот свои капризы строит, а у нас день за зря пропал! – сердито выкрикнула сидящая на ворохе соломы Ганна.
Дивчата дружно поддержали звеньевую:
– Гордость свою показывает.
– Шесть верст перлись, а он…
– Еще до света повставали…
Бутенко, наблюдая, как с навеса заструились потоки воды, спокойно выждал тишину, потом обратился к бригадиру:
– Здесь Горбань старший, он нам с полеводом и расскажет, что стряслось.
Горбань выступил ближе к свету и, хмуро косясь в сторону женщин, пожаловался:
– Они тут смешки строят. А мы что, куцые? Чего они заявились? Я их не допустил, Игнат Семенович. Как хотите судите.
Над крышей сухо треснуло, ослепительно сверкнула молния, и тотчас же над еле видными за пеленой дождя курганами тяжко загрохотал гром. Дивчата, взвизгнув, прижались друг к другу.
– У тебя проса еще три гектара полоть, – подал голос Тягнибеда. – Нехай дивчата подмогут.
– Не надо нам ихней допомоги, – упрямо покрутил головой Горбань. – Сами управимся. У нас тоже ударники, не хуже дивчат. Потом будут очи колоть: «Мы помогали». Не надо мне!
– Ударники! Ударяют кто налево, кто направо, – съязвила одна из молодиц.
Ганна поднялась с места, подбоченясь, подошла к Горбаню вплотную.
– Нам что, думаешь, слава нужна? – распаляясь, крикнула она. – Или трудодни ваши себе запишем? Что ты глупости болтаешь! Осота сколько у тебя в просе?! Это ж что такое? Кому вред?
– Земля обчественная, – поддержала ее маленькая белобрысая Варвара. – Убытки на всех лягут от такой работы.
– Крой его, муженька своего! – подзадорил Тягнибеда. – Ты ему, Варвара, великий пост объяви. Не допускай недель шесть…
Не слушая насмешек, Горбань сказал, обращаясь к Бутенко:
– Я тут привселюдно заявляю, Игнат Семенович: сорняков через день-два не будет. А знамя я все одно заберу на уборочной. Пущай дивчата не обижаются.
– Хвалиться – не косить, спина не болит.
Горбань быстро обернулся на голос, но не нашелся, что сказать, только презрительно махнул рукой.
– У них в бригаде орлы, – не отступала Варвара. – Ночью спят, днем отдыхают. Эти заберут знамя. Держись!
Слова ее вызвали дружный смех. Бутенко, заметив, что все выжидающе посматривают на него, сказал:
– Дождь перестанет – и дивчат надо отправить по домам. Прав бригадир. Нечего сейчас буксиры затевать. Каждый за свой участок отвечает.
Он повернулся к Горбаню и, строго разглядывая его веснушчатое лицо, добавил:
– А тебе, бригадир, дивчата хороший урок дали. Понял? Они по-настоящему беспокоятся за колхоз. Потому что люди они настоящие, советские.
– А мы какие же? – скривив рот в обиженной улыбке, спросил Горбань. – Не советские?
– Вы тоже неплохие люди, а у дивчат все-таки поучиться следует. Тогда и знамя вам будет легче добыть…
Гроза прошла, гром погромыхивал уже где-то за Днепром, и Бутенко собрался ехать дальше. Пожимая на прощанье руку Горбаню, он спросил:
– Ты понял, почему девушки к тебе пришли? Не за славой. Слава у них лучше твоей.
– Понял, Игнат Семенович, – торопливо кивнул Горбань. – Моим хлопцам это дуже полезно будет.
Он проводил Бутенко до брички, вернулся к навесу и торжествующе объявил:
– А ну, бабы, садитесь на арбу да; сматывайтесь. За харч не серчайте. Что наработали, тем и угощаем.
– Гавкай, гавкай, – беззлобно грозилась Варвара, взбираясь с подоткнутым подолом на арбу. – Придешь вечером, я тебя накормлю, сизый голубок!
XX
В субботу Петро гладко выбрился, надел свой новый синий костюм и пошел к Девятко. Предстояло зарегистрировать сельсовете его брак с Оксаной. Еще издали из раскрытых окон хаты Кузьмы Степановича слышались веселый гомон, смех.
На кухне молодицы, предводительствуемые багровой от жары Пелагеей Исидоровной, лепили из теста пшеничные шишки. В углу на лавке выстывали под чистой скатертью уже вынутые из печи хлебы, пироги, калачи, коржики, а тем временем в деже подходило свежее тесто. Пекли всего много, и в хате стоял терпкий, острый запах хмеля.
Высокая худая сноха Степана Лихолита, Христинья, возилась над караваем. Пока она проворно посыпала мукой тесто, клала в него три серебряных гривенника – на счастье, – бабы вразнобой пели:
Росты, караваю,
Из божого дару,
На столи высокий
А в пэчи шырокый,
Бо в Оксаны род велыкый,
Щоб було чым дарыты.
Петро, покосившись на распахнутые из кухни двери, проскользнул через сени в комнатушку к Оксане. Она сидела у стола против Нюси, положив голову на руки, и с встревоженно-радостным лицом вслушивалась в слова старинной свадебной песни.
В сельсовет договорились идти втроем. Вышли из хаты гуськом, потихоньку, прячась от матери.
– Начнет плакать да благословлять, – сказала Нюсе Оксана. – А Петру это хуже ножа.
– Какой дорогой пойдем? – спросила Нюся. – Поспешать надо, а то, гляньте, какая хмара поднимается…
– Давайте лугом, – предложила Оксана. – Там цветов… усыпано все.
– Тебе, абы цветы, – усмехнулась Нюся, – и на Лысую гору к ведьмам не поленишься.
Шли узенькой топкой дорожкой, вьющейся в масляно-зеленой луговой траве. Влажно золотилась густая россыпь куриной слепоты и махорчатых головок одуванчиков. С огородов струились горячие запахи бузины, укропа, конопли.
Оксана, словно прощаясь с вольной девичьей порой, озорничая, бегала по лугу, отыскивала в траве цветы и вскоре набрала большой букет.
Поворачивая к огородам, Нюся покосилась на оживленное, счастливое лицо Петра и со вздохом сказала:
– Леша доведается, что я с вами до сельрады ходила, даст мне… Жалко его…
– А если бы он был сейчас на моем месте? – сказал Петро. – У нас с ним так получилось: или у меня сердце разрывается, или он горюет.
– Дивчат вам в селе мало?
– Хлопцев тоже много, а вот лучше Грицька для тебя нету?
Оксана подкралась сзади, надела Нюсе на голову венок.
– Тебе не замуж, а в детские ясли надо, – проворчала та. – Иди ты, бога ради, как люди ходят.
Оксана, передразнив степенно вышагивавшую подругу, оглянулась на Петра. Перед поворотом к майдану она поманила его пальцем, шепнула на ухо:
– Такой подружки, как Нюська, никогда у меня не будет… Родней сестры.
– Славная дивчина. Хорошо, что ты дружишь с ней.
Они обнялись и от мысли, что есть на свете такие хорошие люди, жарко расцеловались. Нюся оглянулась, всплеснула руками:
– Глянь на них! Времени вам не хватает обниматься? Дождь вот-вот припустит.
Петро и Оксана взялись за руки, догнали ее. В конце ближнего от луга переулка их обогнала, обдав запахом бензина, грузовая машина. Из кабинки высунулась голова школьного товарища Петра – шофера Якова Гайсенко.
Он затормозил, поджидая, протер тряпкой ветровое стекло.
– Ты что же, Яша, ни разу не зашел? – сказал Петро, подойдя к машине.
– Горючее к жнивам перевозим. Дыхнуть некогда.
Яков покосился на праздничные наряды девушек и Петра, спросил:
– Куда это вырядились в будний день?
– Приходи завтра на свадьбу, – пригласил Петро.
– На которой же? – переводя взгляд с одной девушки на другую, поинтересовался Яков с ухмылкой.
– С венком невеста. Не видишь разве? – засмеялась Оксана, показав на Нюсю.
– А сейчас в сельраду? Ну, завтра беспременно приду гулять, – пообещал Яков.
Он дал газ, машина, покачиваясь и дребезжа железными бочками, завернула к усадьбе МТС.
– Сейчас похвалится хлопцам, – сказала Нюся. – Увидите, Леша прилетит.
Предположение ее оправдалось. Шагов за сто до сельсовета Оксана оглянулась и увидела всадника, который скакал к ним наметом. Она дернула Нюсю за рукав:
– Летит твой брат.
– Вот же шустрый!
Алексей, в промасленном комбинезоне, в еле державшейся на макушке кепке, осадил подле них коня, спрыгнул. Нюся и Оксана испуганно смотрели на зажатый в его руке шведский ключ. Алексей перехватил их взгляды, удивленно посмотрел на свою руку, сунул ключ в бездонный карман спецовки.
– Куда, Леша, поспешал так? – ласково спросила Нюся. – Глянь, конь ужарился.
Не удостаивая ее ответом, Алексей сказал Петру: – Отойдем в сторону. Хочу спытать тебя кой о чем.
– Не ходи! – крикнула Нюся. – Что это тебе, Леша, другого времени нету?
Петро внимательно посмотрел на бледное от быстрой езды лицо парня, на опущенные уголки его обветренных губ.
– Идите, дивчата, я догоню, – сказал он и, положив руку на плечо Алексея, отошел с ним к каменной школьной ограде..
Низкая багрово-синяя туча закрыла рваным сизым крылом солнце, и на улице сразу стало пасмурно и прохладно.
– Дождь сейчас урежет, – подняв голову, проговорил Алексей.
Он перевел глаза на Петра, сдавленным голосом попросил:
– Дай закурить, забыл свой кисет…
Петро протянул ему коробку с папиросами, закурил сам. Алексей жадно затянулся.
– Какие дела у тебя в сельраде? – спросил он.
– Идем расписываться.
– Не ходи, Петро.
– Это почему?
– Не ходи. Решу и ее и себя. Не могу я без нее, – глухо сказал Алексей. Он снова затянулся и сказал с доверчивой, униженной улыбкой: – Никакая работа в думки не лезет. С того часу, как ты приехал, – как полоумный.
– Слушай, Леша, – побледнев, сказал Петро, – эти разговоры ни к чему. Я думал, ты о серьезном хотел говорить.
– Стало быть, не отступишься?
– Да что ты, как на ярмарке! – вспылил Петро. – Вон Оксана. Пойди, если хочешь, сам с ней поговори.
На дорогу тяжело упали первые капли дождя, близко ударил гром, но Алексей будто ничего не видел и не слышал. Он уставился на Петра и все твердил:
– Брось Оксану. Слышь, Петро? Будь другом.
– Она не сапог, чтобы ее бросать. Не городи чепуху.
Алексей скривил потрескавшиеся сухие губы в презрительной улыбке:
– Что, ты себе честную деваху не найдешь?
Петро с расширенными глазами шагнул к нему.
– Ах ты ж… сволочь! Оксану оскорбляешь? Как ты смеешь?!
– Петро! – чужим голосом вскрикнула, подбегая, Оксана. Алексей, опасаясь удара, вобрал голову в плечи, рванулся.
Петро притянул его к себе.
– Чего вы сцепились? – хватая Петра за руку, крикнула Нюся. – Чисто маленькие.
Она с мужской силой оттащила его от брата и стала между ними.
– Попомнишь ты, Петро! – хрипло погрозил Алексей. – Не в последний раз встречаемся.
Он резко дернул за повод, вскочил на коня и с места перевел его на рысь.
Багрово-синее небо, казалось, сейчас совсем обрушится на село – так низко спустились грозовые тучи. Бледно-зеленые сполохи все ярче и быстрее озаряли хаты, гнущиеся от ветра деревья, завихрившуюся на дороге пыль.
Нюся схватила под руки Оксану и Петра. Еще не отделавшись от пережитого страха, она проговорила сквозь слезы:
– Говорила, давайте поспешать! Он спохватится, беды наделает.
XXI
Всю ночь под воскресенье Алексей не спал. Он еще в сумерки заперся в своей коморе, притих. Нюся с вечера раза три подходила к дверям, стучала, но Алексей не откликался.
Под утро, не раздеваясь, он забылся часа на два. А когда открыл глаза, в маленькое окошечко лился яркий солнечный свет, золотил паутину в углу, блестел на лампах приемника.
Алексей встал, открыл двери. В теплом ясном воздухе высились тополи с блестящей после дождя листвой, сверкали прозрачные капли на кустах георгинов и роз, суетливо носились верещали во дворе воробьи.
Алексей сдернул с себя рубашку, умылся. Нюся увидела его в окно, прибежала к коморе. Алексей застегивал пуговицы на рубахе.
– Куда ты ее надеваешь? – прикрикнула Нюся. – Я тебе синюю выгладила. Эта ж, глянь, какая. Не стыдно перед людьми?
– Мне теперь ничего не стыдно.
– Потерял совесть?
Алексей молча стал перекладывать инструмент, раскиданный на верстаке, сгреб с полу в угол стружки.
– Чего это вы вчера схватились с Петром? Что ты ему такое сказал? – несмело спросила Нюся.
– Его спытай. Он же друг тебе.
– Нет, верно, Леша? Что сказал ему?
– Что надо, то и сказал.
– Тьфу на тебя, какой ты стал вредный! Ступай снедать. Ты ж не вечерял. А мне надо поспешать.
Нюся на полуслове умолкла, зная, что о свадьбе у Рубанюков Алексею напоминать не стоит. Она с большей, чем обычно, заботливостью собрала ему на стол.
– На гулянку пойдешь? – спокойно спросил Алексей, вставая из-за стола.
– Пойду. А ты дома будешь?
– А куда же мне? – Алексей презрительно сощурился. – В бояре до Петра?
Он вернулся в комору, повернул рычажок приемника. Из репродуктора сквозь хрип и попискивание пробивались то затухавшие, то вновь вспыхивавшие звуки: чужая гортанная речь, заунывное дребезжанье восточных инструментов, русский баян. Горячее дыхание жизни, которой земля жила в это обычное воскресное утро, настойчиво врывалось в низенькую комору.
Алексей, склонясь над матово-черным диском репродуктора, слушал, но ему было совершенно безразлично все, что происходило вокруг. Он вспоминал события последних дней, и гнетущая тяжесть ложилась на сердце.
Решив никуда не выходить сегодня со двора, Алексей достал плотничий инструмент, стал мастерить сундук для сестры. Но как ни старался заглушить тоску работой, перед его глазами все время маячило лицо Оксаны и рядом с ним смуглое, довольное лицо Петра.
Таким оно привиделось Алексею сегодня на заре. Ему снилось, что он плыл с Оксаной в лодке. Оксана жарко обнимала, его, просила не бросать ее одну, потому что она боится Петра. Лодка все время кренилась и вертелась на месте, а потом из-за борта вылез вдруг Петро. Он стянул Алексея в воду, а Оксана подала руку Петру, и они, смеясь, смотрели, как Алексей захлебывался, тонул.
Алексей отшвырнул рубанок, сел на топчан. Мысли об Оксане были мучительны и сладки в одно и то же время, и он не мог их отогнать. Он вспоминал вечера, проведенные с Оксаной, ее улыбку, легкую походку, голос…
Его охватило непреодолимое желание повидать ее, пусть даже издали. Он вскочил, с лихорадочной поспешностью причесался. Замкнув хату, быстро вышел на улицу.
На скамейках у плетней бабы, в разноцветных полушалках и платках, лузгали жареные семечки, переговариваясь, проводили Алексея любопытными взорами. Он шагал с напускной беспечностью, кланялся встречным, но, когда вдали показалась усадьба Рубанюков, у ворот которой стояла празднично разряженная толпа, самообладание его покинуло. Чувствуя, как отяжелели ноги и что-то гулко застучало в ушах, Алексей круто повернулся и быстро пошел домой.
Долго сидел он в тяжелом раздумье. Неизведанное чувство ожесточенности, обидного бессилия овладело им. Он с яростью сорвал с себя пиджак, швырнул на стул.
Внезапно слух его уловил в репродукторе фразу, которая заставила насторожиться. Звук слышался слабо, и Алексей повысил накал. Голос теперь зазвучал громко:
– …в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов паши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие…
Алексей приник к столу, боясь дохнуть.
– Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, – продолжал все тот же голос, – советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины…
Дослушав до конца, Алексей вскочил. Он еще не совсем ясно сознавал, что произошло, но чувствовал, что случилось страшное. Началась война, о которой все говорили, которую ожидали и все же надеялись, что ее не будет.
Алексей выбежал на подворье и увидел около хаты мать. Она только что вернулась с базара и вытряхивала у порога платок.
– Война с немцами, мамо! – крикнул Алексей.
Не задерживаясь и не оглядываясь, он побежал дальше, за ворота, на ходу всовывая дрожащие руки в рукава пиджака. Надо известить людей о несчастье, поднять тревогу!
На улицах было еще многолюднее и оживленнее. В холодке подле хат сидели старухи и деды. Возвращались из соседнего села, с базара, криничане.
У колодца с журавлем какой-то не в меру подвыпивший дядько, грозя самому себе пальцем, выказывал явное намерение улечься под водопойным корытом. Раскорячась и отмахиваясь от молодицы, которая тянула его от лужи, он блаженно улыбался.
– Ну куда ты мостишься? – плачущим голосом кричала жена.
У ворот рубанюковского подворья по-прежнему толпились люди. Поглазеть на веселье сбежались со всего села. От двора шли в обнимку парубки, пошатываясь, пели:
Ой, выдно, выдно, хто не жонатый,
Шапку на бакыр, пишов гуляты;
Ой, выдно, выдно, хто оженывся;
Скорчывся, зморщывся тай зажурывся…
Свадьба была в разгаре. Перед хатой кружились под гармошку пары. На ветру развевались цветные ленты, мелькали мокрые чубы завзятых танцоров. Василинка и Настя уже несколько раз приносили из колодца воду, кропили истолченный сапогами и ботинками ток. Они выпили хмельной сливянки, щеки их пылали. Обе шустрые и юркие, подружки успевали всюду: вертелись среди танцующих, наведывались на кухню, помогали по хозяйству молодухам.
В хате шел пир. Остап Григорьевич подсаживался то к одному, то к другому столу, угощал гостей.
Кузьма Степанович держал руку на плече Катерины Федосеевны. К борту его нового шерстяного пиджака прилепились хлебные крошки. Он чокался с соседями, прочувствованно говорил:
– Нехай нашим деточкам будет как наилучше, чтоб в паре прожить до конца века.
В кухне молодые бабы, давясь от смеха, теснились около Степана Лихолита. Он вырядился невестой, жеманно кланялся, приглашая молодиц к столу.
– Музыки, грайте надобранич[8]8
Надобранич – спокойной ночи (укр.).
[Закрыть]! – тонким голосом командовал он, кокетливо оправляя короткую юбку.
Коренастая, полногрудая сноха почтаря Федосья, схватив печную заслонку, выстукивала по ней скалкой, хрипло подпевала:
Оксана устала от гомона и, позвав Нюсю, пошла с ней в сад, под яблони. Нюся расправила на ее голове ленты богатого украинского наряда, вытерла платочком пот на лице. Выбрался из душной хаты и Петро. Он стоял среди хлопцев у палисадника.
Здесь его и разыскал Алексей.
– Гуляете тут? Гуляете и ничего не знаете! – крикнул он Петру зло. – Война! Немцы бомбят наши города!
Петро не сразу осознал смысл сказанного. Потом он увидел, как изменились лица стоящих рядом парней.
– Это что… слухи или… Кто сообщил? – спросил он охрипшим голосом.
– Какие там слухи! Молотов выступал.
Алексей стал пересказывать слышанную им речь. Из хаты высыпали люди.
По ступенькам крыльца торопливо спустилась Катерина Федосеевна, заспешила к палисаднику. Петро протиснулся сквозь толпу ей навстречу:
– Мамо!
Она закрыла платком лицо и припала к его плечу. Стараясь как-нибудь успокоить мать, Петро усадил ее на завалинку рядом с собой и уверенным тоном сказал:
– С фашистами у нас разговор будет короткий, мамо. И детям своим закажут дорожку в Россию…
Он говорил еще что-то бодрое, но никакие слова не могли обмануть материнское сердце. Катерина Федосеевна беспомощно заплакала.
Прибежала бледная, встревоженная Оксана. Молча обняв Петра, она подняла на него наполненные слезами глаза. Оборвалось ее только-только начавшееся счастье…
Около ворот почтарь Малынец, свешиваясь с бидарки, рассказывал захлебывающимся тенорком:
– Акурат базар в разгар, когда гудки гудут…
– Правда, на Киев бомбы кидал?
– Кидал, стерва. Народу побил тыщу или две.
– От же сволочуга!
– Сказано, с кобелем дружись, а палки держись.
Люди, взбудораженные событием, долго не расходились, толпились вокруг стариков, в свое время уже повоевавших с иноземными захватчиками.
Петро глазами разыскал в толпе Алексея и, заметив, как тот, перехватив его взгляд, быстро отвернулся, подошел к нему.
– Что ж, Олекса, – сказал он, – пойдем выпьем по маленькой. Когда еще придется!
– Доведется не скоро, – сдержанно ответил Алексей.
– Да ты не злись на меня. Если рассудить, мне на тебя надо сердиться.
– Я сам себе ладу не дам, – чистосердечно, с облегчением, признался Алексей. – Ну, да теперь не такое время, чтоб счеты сводить.
Петро взял его под руку, хотел повести к столу, но, глянув на улицу, остановился – вдоль нее быстро ехал верховой. Он осаживал коня, кричал что-то встречным.
– Узнаем, что он такое говорит.
Верховой подскакал к воротам, натянул поводья.
– Кончай гулянку! – с ожесточением крикнул он. – Все на митинг до сельрады!
Стегнув потного коня лозиной, он поехал дальше, широко раскорячив ноги и клонясь на левый бок.
XXII
Из Чистой Криницы отправлялось в армию человек пятьдесят.
После митинга Петро узнал, что призван и он.
Прикинув, что времени для сборов в дорогу осталось немного, Петро заторопился домой.
Сокращая путь, он пошел низом. На лугу замедлил шаг, с грустью смотрел на золотисто-желтые цветы в траве. Как радовалась им Оксана два дня назад!
Тяжелое чувство раздвоенности охватило Петра. Он рвался всей душой на фронт. Кому же, как не ему, молодому, крепкому парню, идти туда, к границе – крушить вторгшегося врага! Но расстаться с Оксаной, которая только сегодня стала его женой!..
Василинка заметила его издали.
– Все дома? – спросил Петро.
– Батько в правление пошли. А Сашко́, как забежал куда-то с обеда, до сих пор нету, – скороговоркой отвечала Василинка, заглядывая ему в глаза. – Оксана раз десять выходила тебя встречать. И маты ждут не дождутся.
Слушая ее, Петро думал о том, как тяжко будет сообщить семье о своем отъезде.
В хате было уже прибрано и подметено. Оксана сидела за столом с Катериной Федосеевной в своем простеньком синем платье. Она поднялась и шагнула к Петру, но, посмотрев на его лицо, встревоженно остановилась.
Петро разыскал кружку, зачерпнул из ведра, неторопливо напился.
– Ну, родные мои, – сказал он, подсаживаясь к столу, – завтра выезжаю.
– Куда? – испуганно спросила мать.
– Куда все едут. На фронт.
Идя домой, Петро предвидел, что не обойдется без плача. И, заметив, как Василинка, замигала ресницами, поспешно сказал:
– Только без слез. Не нагоняйте и на меня и на себя, тоску.
Оксана, громко всхлипнув, выбежала из хаты. Заголосив, Василинка бросилась на кровать, зарылась с головой в подушки.
Мать ничего не сказала и ни о чем не расспрашивала. Сжав: губы и поправив усталым движением на голове платок, она пошла собирать необходимое в дорогу. Не первый раз ей приходилось это делать. Лишь выйдя в сенцы, она бессильно облокотилась о притолоку.
Вечером, когда собралась вся семья и мать поставила на стол ужин, Петро, не выдержав гнетущей тишины, обратился к отцу:
– Как по-вашему, отец, сколько времени потребуется, чтобы нам до Берлина добраться?
Остап Григорьевич, принимая из рук Василинки миску, глянул на него невесело и осуждающе. Протирая полотенцем ложку, он мрачно ответил:
– Когда до Берлина доберемся, не знаю, а вот приказано окопы с понедельника рыть возле села.
Петро недоверчиво посмотрел на него через стол.
– Здесь, в Чистой Кринице, окопы? Вы это серьезно?
– Неужели сюда придет, катюга? – испуганно произнесла Катерина Федосеевна. – Не приведи господи!
– Не придет, – успокоил Петро. – В панику ударились….
– И чего это люди со страху не выдумают! – поддержала его Оксана.
– Везде, по всем селам, приказано рыть, – повторил Остап Григорьевич. – Бутенко сам по телефону звонил.
– Наши его с танков ка-а-ак ушпарят! – подал голос Сашко́. – Ух, какие сегодня на разъезде мы с хлопцами видели!
Остап Григорьевич повернулся к Петру, сдвинув брови, сказал:
– Ты, сынок, про германцев только в книжках читал. А я их попробовал на своей хребтине. Что, думаешь, они на тебя с кулаками да дрючьями кинутся? Еще в ту войну чего только германец не повыдумывал! И газы пускал, и эти… цеппелины у него летали.
– Вспомните мое слово, – снисходительно посмеивался Петро. – Месяц, два, самое большее – три… пришлю вам весточку из Берлина.
Остап Григорьевич с сомнением покрутил головой.
– Ванюше тоже доведется воевать, – вздохнула мать. – Он же в гости до нас собирался…
– Уже, наверно, воюет, – сказал Петро.
– У него только и думка сейчас в голове про гостюванье, – недовольно пробурчал Остап Григорьевич. – И глупая ты, Катря! Он же подполковник. Ему первому придется.
Старик тяжело переживал сообщение о войне. У глаз его, под нахмуренными бровями, тугим пучком собрались морщины.
– Как жизнь налаживалась добре, – сказал он с протяжным вздохом. – Ты вот говоришь – доберемся до Берлина, – обратился он к Петру. – Я тебе на это вот что отвечу: если б не знать, что поотбиваем ему печенки, то сразу бери веревку и на первой ветке вешайся. А только, сынку, не так оно будет, как ты думаешь. Запряг, мол, кобылу, сел на бричку – и знай погоняй: где тут, люди добрые, этот Берлин?
– Конечно, война будет жестокая.
– Еще какая жестокая! Вон в прошлые годы и танков не было и аэропланы только при конце появились. А знаешь, сколько людей оккупанты поклали? В прошлую войну в Польше, когда под Городенком мы воевали, наш генерал рассказывал нам. В чине бригадного был. Так он вот так показал рукой и говорит: «Тут костей наших прадедов, дедов, отцов скрозь полно. Всю землю, говорит, можно укрыть русскими мундирами нашими. По костям своим идем».
Сумерничали в этот вечер долго, не зажигая лампы. Петро сидел подле Оксаны, ласково поглаживал ее волосы. В открытые настежь двери хаты залетела и вилась с тонюсеньким звоном мошкара. Так же, как и вчера и неделю назад, сверчали в траве кузнечики, пряно пахли ночные фиалки. Петру казалось, что уже много дней прошло с тех пор, как стало известно о войне.
Катерина Федосеевна молча что-то укладывала в мешочек. На вопрос мужа она ответила:
– Побегу до Ганьки. Степана с Федором тоже в дорогу собирают.
Она вызвала Оксану в сенцы и, держась за ручку двери, шепотом сказала:
– Час уже поздний, дочко. А Петру рано вставать. Я постелила вам в светлице.
– Добре, мамо. Вы идите себе, – шепнула Оксана. Петро начал приводить в порядок свои книги. Перелистал и связал бечевкой выписки о садах и почвах. Передавая их Оксане, сказал:
– Береги. Вернусь – закончу свою карту.
Он оглядел знакомые с детства предметы: угловой столик с горкой старых книг, фотографии в самодельных рамочках на стене, расшитые цветными нитками полотенца, надтреснутое стенное зеркало с пучками сухих бессмертников за рамкой. «Придется ли еще увидеть все это?» – подумал он, и сердце его сжалось.
Оксана будто угадала его мысли. Она сняла с лампы тусклое стекло, проворно вытерла его, убрала нагар с фитиля, и свет вспыхнул ярче, веселее.
– Не журись, Петрусю, – сказала она, прильнув щекой к его щеке. – Вернешься – так с тобой заживем! Счастливей нас не будет.
Петро посмотрел в ее искрящиеся от света глаза, привлек к себе.
– Вернусь, Оксана. А если убьют… Погоди, глупенькая, дай сказать. Война есть война…
Он прижал к груди заплакавшую Оксану.
– Тебя не убьют, Петрусь. Я буду так ждать тебя! – горячо прошептала Оксана. – А если погибнешь, до гроба буду тебе верна.
Столько было трогательной веры, страстности в ее словах, что у Петра навернулись слезы. Он с благодарностью стиснул ее руку.
Оксана, расчесывая пальцами его густой, непокорный чуб, спросила:
– Что тебе Лешка тогда сказал, что ты его за грудки схватил? Меня такой страх взял!..
– Пустое. Не расспрашивай об этом. Я уже давно из головы выкинул.
Оксана задумчиво поглядела на огонек лампы. Петро вдруг заметил, что по щеке ее скатилась слезинка.
– Ты что, Оксана?
– Ничего.
Закинув руки за голову, она долго возилась с косами. Петро чувствовал, что она стыдливо оттягивает ту минуту, которая должна была сблизить их навсегда, и взял ее руку.
– Ты рада, что мы вместе? – шепотом спросил он.
– Зачем спрашиваешь?
Оксана погасила свет, нерешительно постояла около постели.
Петро несколько мгновений слышал только стук своего и ее сердца.
– Петрусь! – шепнула Оксана, и в это слово она вложила ощущение такой тревоги, счастья и любви, что Петро почувствовал: эта минута останется в его памяти на всю жизнь, блаженная минута близости с той, которую он назвал своей женою.
…На улице глухо бубнили голоса, скрипели двери и калитки, заливались собаки.
Оксана первая услышала, как у ворот остановилась машина, потом хлопнула калитка.
– До нас кто-то, – шепнула она и подошла к окну.
За стеной раздались шаги, в стекло нетерпеливо побарабанили пальцами. Это был Яков Гайсенко.
– Петро, спишь? – крикнул он через окно. – Бутенко приехал, в сельраду кличет. Одевайся.
Петро соскочил с постели, не зажигая лампы, оделся и, торопливо обняв Оксану, вышел из хаты. Он вернулся спустя полчаса.
– Предлагал оставаться, – сказал Петро, – бронь для специалистов есть.
– А ты? – спросила Оксана.
– Тут и старики управятся. Не могу.
Оксана промолчала и с тоской посмотрела на него.
XXIII
К полудню отъезжающие с дорожными мешками, сундучками, баульчиками, в сопровождении родни и знакомых, потянулись к сельсовету.
Петро сидел на крыльце, поджидая Степана и Федора Лихолитов. Василинка уцепилась за рукав брата, вытирала платочком покрасневшие веки, припухший нос.
– Сбегай-ка до Степана, – попросил ее Петро. – Чего они там канителятся?
Василинка, ступая на пятку и подпрыгивая (утром она порезала палец и обвязала его тряпочкой), заковыляла по улице. Против двора мельника Довбни, заплетая косу, она задержалась, потом побежала быстрее.
У Лихолитов собирали в дорогу шумно и суетливо. Ганна, лучше других сохранявшая спокойствие, помогала жене Федора Христинье укладывать в сумку харчи: по два хлеба на каждого, кусок сала, жареную курицу, коржики, сахар и соль.
Федор, такой же здоровенный и рукастый, как и Степан, сидел у порога. Багровея от натуги, он натягивал новые башмаки. Подле отца, съедая его глазенками, жались двое ребятишек…
– Тютюну не забудьте покласть, – хрипло покрикивал Федор, отирая потное лицо. – Степа, на кой тебе гармошка? Ты что, на весилля[10]10
Весилля – свадьба (укр.).
[Закрыть] собираешься?
– Дак что ж, что не на весилля, – басил Степан. – Пока доедем, сгодится.
– «Сгодится», – беззлобно передразнила его Ганна. – Вон помоги матери сулею налить.
– Давай, Ганька, еще одну паляныцю. Туточки место есть.
– Куда ты, Христя, яички кладешь? Побьются.
– Ничего. Они крутые.
Старуха мать, придерживая дрожащими руками четвертной кувшин с самогонкой, разливала ее в бутылки и осипшим голосом причитала:
– Сыны мои, соколы, доки ж я вас выпровожатыму? Колы ж я вас зустричатыму? Хто ж мене, старую, доглядатыме? До кого ж я прихылюся? Сыны ж мои, сердце мое…
Василинка, поджав ногу, стояла возле печи и тревожно поглядывала по сторонам.
