Текст книги "Семья Рубанюк"

Автор книги: Евгений Поповкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 59 страниц)

Васю у нас в поселке очень уважали, – сказал Марыганов, – Он председателем совета был. Всю семью Вяткиных уважали. Потомственные сталевары. Вася, когда его избрали, за два года колонки водоразборные поставил, улицы замостил. Во всех дворах, на площадях цветов понасаживали.

– Хватка у него хорошая, сразу видно, – одобрительно произнес Петро.

Через двадцать минут первая рота выступила. Погода по-прежнему стояла пасмурная и морозная. За синим зубчатым бором млела малиновая кромка небосклона, к югу небо расчистилось было, порадовало прозрачной голубизной и вновь заволоклось облаками.

Петро шагал впереди своего расчета, жадно вдыхая горьковатый от холода, ядреный воздух.

В крайнем блиндаже показался боец. Он вытряхнул пыль из шинели, проводил глазами марширующих и опять скрылся. Из-под земли донесся его беспечный, приглушенный деревянными накатами голос:

 
Есть на Во-олге утес,
Диким мо-охом поро-ос…
 

Все, что попадалось на глаза Петру, было для него таким родным, чистым, волнующим, какими бывают для человека воспоминания о далеком детстве, родной матери, любимой девушке. Даже низкие тучи, плывшие с северо-запада, грустная, оголенная земля с набившимся в кустиках озимки снегом были дороги его сердцу, потому что напоминали детские годы, теплую лежанку, на которой было так хорошо сидеть, когда за стеной мела метель и в ставни бился резкий, воющий ветер…

Комбат Тимковский, деятельный и жизнерадостный москвич, заставил батальон заниматься весь день. Высокий, чуть сутулый, в белом нагольном полушубке, с болтающимся на боку планшетом, он появлялся то в одном, то в другом взводе. После короткой вечерней передышки комбат на ночь вновь вывел роты в поле и отпустил только утром.

Возвращались усталые, но в приподнятом настроении, с песнями. Лишь у своего блиндажа Петро с тревогой ощутил, как ноет раненая нога, ломит в суставах.

В блиндаже было холодно. Все же Петро снял с больной ноги сапог и укутал ее полой шинели.

– Может, ты приляжешь? – спросил Сандунян. – Мы тебя плащпалатками накроем.

Петро отрицательно покачал головой:

– Посижу, и так отойдет.

– Сильно болит?

– Нет. Просто я оступился. На том бугорке – помнишь? – где Прошка ящик с патронами уронил.

Сандунян молча собрал котелки. Был его черед идти за завтраком. Он шагнул к выходу и вдруг, взглянув при свете на один из котелков, задержался.

– Это твой, Прошка? – спросил он. – Почему не почистил?

– Ладно. Валяй так. Не помру.

Прошка сидел у нетопленной печурки, широко раскинув ноги, и бесцельно вертел в руках сумку с гранатами.

– Ну и черт с тобой!

Сандунян сердито оглянулся на него, пошел из блиндажа.

Марыганов посмотрел на Прошку неприязненно.

– Ты, браток, в порядок привел бы себя, – сказал он, – а заодно и подмел бы в халупе. Твое дежурство нынче.

Прошка даже головы не повернул. Он сощурился и лениво процедил сквозь зубы:

– Что-то не хочется.

Марыганов молча поднялся, взял веник из прутьев.

– Отставить! – резко сказал Петро. – Дежурит Шишкарев? Он уберет.

Прошка встретился глазами с его взглядом и нехотя подчинился.

Всем было неловко и неприятно, как после ссоры. В молчании ждали Сандуняна. Он вернулся с котелками, наполненными дымящейся кашей. В блиндаже приятно запахло жареным салом.

Сандунян был мрачен. Поставив завтрак на ящик от снарядов и ни к кому не обращаясь, он глухим голосом сказал:

– Вчера Одессу эвакуировали.

Чувствуя, что все смотрят на него выжидающе, Сандунян добавил:

– Тяжелый день. В Москве, говорят, осадное положение объявили.

Завтракали молча. Потом Марыганов негромко произнес:

– Меньше ста километров от нас до Москвы.

– Девяносто семь, – сказал Сандунян.

Прошка вдруг всхлипнул, быстро отложил ложку и, сутулясь, отошел в темный угол. Петро успел заметить, что лицо Прошки, пожелтевшее, как от недуга, скривилось, губы почернели.

– Тебе что, нездоровится, Шишкарев? – спросил он.

– Здоровится, – буркнул тот.

Он нагнулся, пряча лицо, долго перематывал портянку. С ним творилось что-то непонятное.

Позже, когда Сандунян с Марыгановым сели чистить винтовки, Петро сказал:

– Выйдем-ка, Прокофий, на воздух. Разговор у меня к тебо ость.

Прошка, не ответив Петру, вдруг накинулся на Марыганова:

– Ты что чужую протирку берешь без спросу? А ну, сейчас же положь, где взял!

Марыганов переглянулся с товарищами:

– Когда ты свои дурости бросишь, Прошка? Что твоей протирке сделается?

Сандунян, сердито поблескивая глазами, собирался ввязаться в разговор, но Петро остановил его неприметным кивком головы, давая понять, что хочет остаться наедине с Прошкой.

Когда товарищи вышли, Петро сел напротив Шишкарева и пристально посмотрел ему в лицо. Трудно было поверить рассказам Сандуняна и Марыганова о том, что Прошка еще недавно был балагуром, добродушным, компанейским парнем. Как и при первой встрече с Петром в переполненной красноармейцами избе, Прошка все время держался вызывающе, грубил, обязанности свои выполнял неохотно.

– Что с тобой делается, Прокофий? – сказал Петро. – На всех кидаешься, рычишь! Прямо оброс собачьей шерстью. Пойми, нельзя же так. Все друзья от тебя откажутся.

Прошка независимо мотнул головой:

– Плевал я.

– Ну и дурак, – мягко сказал Петро. – Какой же ты вояка, если друзей гонишь от себя?

– Ладно! Навоевали! Москву вон через неделю-две сдадим… как Одессу…

Прошка вдруг часто заморгал, рот его перекосился, и он, уронив голову на руки, зарыдал так бурно, что Петро встревожился. Он переждал, пока Прошка немного успокоится, затем притронулся к его вздрагивающему плечу.

– Москву не отдадут, – сказал он строго. – Ее, брат, нельзя отдать. – Он сдвинул брови и продолжал тихо и значительно: – Заметь себе. Не каждому, как вот нам с тобой, выпало воевать под Москвой. Это, Прокофий, большая честь. Кто уцелеет, его всю жизнь будут почитать. А погибнет если, великая слава о нем будет жить в людях. «Этот, скажут, погиб, защищая Москву».

Сердечный, спокойный голос Петра, уверенность, с которой он высказывал свои мысли, успокоили Прошку.

– Тебя вот, Прокофий, – продолжал Петро, – характер твой дурацкий взнуздал и едет на тебе. А здесь, под Москвой, нельзя так. Каждый должен себе в душу заглянуть, всю пакость из нее выскресть. Ведь на тебя, на меня – на всех нас народ смотрит. А разве только наш народ на нас глядит и надеется? – продолжал Петро, загораясь. – А поляки, те, что стонут под фашистами, не ждут? В Софии, Праге, наверно, ночей не спят, ждут: как мы тут, под Москвой, когда начнем гнать врага? И матери наши, ожидая нас, все глаза выплакали. Твоя семья где?

Прошка снова заморгал от навернувшихся слез.

– Один отец был, – сдавленно произнес он. – Мать еще до войны померла.

– Ну, и где батько?

– В Одессе остался. Я сам оттудова. Отец – калека, помрет теперь с голоду.

Прошка прерывисто, по-детски вздохнул. Когда Петра позвали к командиру взвода, он пошел его проводить.

– Рассчитываешь, Одессу заберем когда-нибудь у фрицев? – спросил Прошка.

– И сомневаться нечего.

V

Петро поднялся раньше всех. Прихватив котелок с водой, он вышел из блиндажа.

Уныло чернел невдалеке хвойный лес. Круглые бревна накатов на блиндажах, которые вчера блестели серебристой изморозью, сегодня отсырели, стали темными.

Петро достал карманное зеркальце, поглядел на себя и с грустной усмешкой подумал: «Ничего удивительного, что Оксана не узнала. Скоро и родная мать за сына не признает».

Соскребая бритвой с худощавых обветренных щек жесткую черную щетину, Петро дивился тому, как изменилось, посуровело его лицо. Исчез юношеский румянец. По высокому лбу от виска к виску протянулись две морщинки. Лишь темные большие глаза глядели по-прежнему задорно и смело.

Петро расправил плечи, усмехнулся: «Рубанюковской закалки! Еще повоюем».

Мимо брел в мокром полушубке, с ящиком под мышкой, старшина. Яловые сапоги его скользили в глинистой желтоватой грязи.

– Чего рано поднялся? – на ходу крикнул он. – На солдатской перинке-то плохо разве?

Петро собирался отшутиться, но в этот миг совсем близко загрохотали разрывы снарядов.

Старшина остановился. Он вопросительно посмотрел на Петра, потом поверх него в сторону выстрелов. Справа и слева откликнулись пушки, затем отдельные выстрелы потонули в сплошном грохоте. Над мелколесьем медленно таяли рыжеватые дымки разрывов.

Из блиндажей, поспешно натягивая шинели, выскакивали бойцы.

Еще до того, как батальон был поднят по тревоге, стало известно, что гитлеровцы, получив подкрепление, сумели прорваться на флангах дивизии и вышли ей в тыл. Из полка по телефону передали приказание подготовиться к уничтожению подвижных отрядов противника; они двигались на бронетранспортерах и броневиках.

Петро, не ожидая команды, вытащил с товарищами пулемет, приготовил патроны. Через минуту прибежал запыхавшийся Моргулис. Круглое, упитанное лицо его лоснилось от пота.

– Вон к той деревушке! – крикнул он Петру, показывая рукой. – В распоряжение командира полка. Будете оборонять капе. Живей!

Петро взвалил на плечи пулемет, перекинулся несколькими отрывочными фразами с товарищами. До селения добрались полем, сокращая расстояние.

Прошка бежал рядом с Петром, навьюченный патронными ящиками. Перед самой деревушкой он поскользнулся и упал. Когда Сандунян кинулся к нему, чтобы помочь, Прошка вскочил и, лихо сплюнув, выкрикнул:

– Все в порядке!

У крайней избы стояли на привязи нерасседланные лошади, на завалинке сидели бойцы.

На крыльцо вышел командир. Он выжидающе посмотрел на остановившихся у изгороди пулеметчиков.

– Землячок! То не командир полка? – спросил вполголоса Петро у коновода, который вводил в распахнутые ворота лошадь.

– Нет. Это комиссар, товарищ Олешкевич.

Комиссар подошел к Петру и его товарищам. Под отворотами его красноармейского полушубка виднелись знаки различия старшего политрука. Узкое молодое лицо с седыми висками и шрамом на скуле было совершенно спокойно, и Петро невольно проникся к нему доверием.

– От капитана Тимковского? – спросил комиссар.

– Так точно, товарищ старший политрук!

– Расположитесь вот в этом сарае. Обзор оттуда хороший.

Он проводил их через двор, показал на дверь сарая и, осведомившись, много ли у пулеметчиков в запасе патронов, ушел в блиндаж, вырытый неподалеку.

Петро передал пулемет Сандуняну, осмотрелся. Сквозь дырявую крышу сарая виднелось низкое сумрачное небо, ветер шевелил солому с набившимся в нее снегом.

– Прибыли на зимние квартиры, – сказал Прошка, раскладывая патронные ящики.

– Не зимние квартиры, а подмосковная дача, – поправил Марыганов.

Пулемет установили в дверях, замаскировали хворостом.

Из блиндажа доносились приглушенные голоса. Кто-то настойчиво вызывал «Волгу». Тенорок связиста чередовался с басовитым начальническим голосом.

По обрывкам разговора Петро понял, что фашисты наступают на полк большими силами, при поддержке пятнадцати танков и бронемашин, что один батальон отрезан и связи с ним нет.

На северо-западе шел ожесточенный бой: оттуда слышались частые пулеметные очереди, винтовочная трескотня.

По канонаде, которая то затихала, то подкатывалась ближе, Петро догадывался, что бои развернулись на широком фронте. Было досадно, что приходится отсиживаться при штабе.

Сандунян, словно угадав его мысли, мрачно сказал:

– Влипли мы, товарищ сержант. Товарищи бьют фашистов, а мы старый сарай охраняем.

– На передовых – сзаду, – ввернул Прошка.

Петро пожал плечами.

– Долго нас тут не продержат. И вообще, – раздраженно добавил он, – приказ не обсуждают.

Часа два они провели в вынужденном безделье, лишь настороженно прислушивались к звукам недалекого боя.

Незадолго до полудня в штаб полка добрался связной от Тимковского. Лицо связного было в грязи, смешавшейся с засохшей кровью, шинель во многих местах изодрана. Его тотчас же проводили в штабной блиндаж.

Вышел он оттуда минут через двадцать, с забинтованной щекой, подошел к пулеметчикам покурить.

– Как там наши? – спросил Марыганов, щедро оделяя связного махоркой.

Связной устало махнул рукой:

– Гансов много. Навряд устоим. Соседний полк отступил. Они какие-то новые снаряды кидают, – добавил он оправдывающимся тоном. – Я, пока дошел, три раза себя в поминание записывал.

Петро молча слушал бойца. Заметив у блиндажа комиссара, он с решительным видом направился к нему.

– Разрешите обратиться! – произнес он громко. – Извините, конечно, что с таким вопросом. Боевого охранения впереди нас нет?

Комиссар только плечами пожал:

– Какое там охранение! Нас всего тут вместе с вами сорок человек.

– Позвольте мне выдвинуться с пулеметом. В засаду.

– Распыляться рискованно. Неизвестно, откуда они могут пойти.

– Риска нет, товарищ комиссар. В засаду я пойду один. Только прикажите дать мне ручной пулемет. У ваших бойцов их два.

Олешкевич пристально посмотрел в его глаза.

– Знаете, на что идете?

– Двум смертям не бывать, товарищ комиссар…

Петро перехватил недоверчивый взгляд, устремленный на него, и поспешно добавил:

– А я умирать не собираюсь, товарищ комиссар. Я еще жену свою хочу повидать. Она тоже здесь, под Москвой воюет.

Петро проговорил это так просто и искренне, что Олешкевич тепло улыбнулся.

– Ладно, идите, – сказал он. – Возьмите себе помощника.

– Одному сподручнее. Не так заметно.

Олешкевич взглянул на его темное, словно литое из бронзы, волевое лицо и кивнул головой.

У станкового пулемета Петро оставил за себя Сандуняна. На расспросы ответил коротко и туманно:

– Иду по одному заданию. Вернусь, когда удастся.

Петро нагрузился дисками и зашагал, стараясь держаться ближе к кустарнику, росшему на меже. Он шел с величайшими предосторожностями, часто останавливался и осматривался.

Ветер дул с северо-запада, в лицо Петру, и руки его быстро озябли. «Надо было б у Сандуняна перчатки попросить», – мелькнула мысль. И без всякой связи подумалось о другом: «Если засада удастся и останусь живой, Оксане расскажу когда-нибудь, как шел по холодному ветру… один… сам вызвался… Мать, узнай она только, руками всплеснула бы, заплакала».

Он отошел уже от деревушки километра полтора, когда в лощине увидел противника. Несколько солдат выкатывали из кустарника пушки, другие стояли группками. По всем приметам, они готовились к атаке.

Петро, чтобы не обнаружить себя, лег, затем пополз в их сторону, к бугорку, видневшемуся невдалеке.

Где-то в стороне Можайска погромыхивала канонада, а здесь было удивительно тихо, и Петро сдерживал дыхание, которое казалось ему чересчур громким. Он дополз до бугорка, приспособил пулемет, разложил диски. Засунув в рукава шинели озябшие пальцы, наблюдал.

Гитлеровцы были не больше чем в трехстах метрах. Солдаты, в пятнистых маскировочных халатах поверх длиннополых шинелей и в стальных шлемах, подпрыгивали, колотили ногу о ногу, стараясь согреться.

Сознание подсказало Петру, что позиция, занятая им, неудачна. Он осторожно переполз влево, к вороху почерневшего бурьяна, отстегнул от ремня саперную лопатку и принялся рыть.

Земля промерзла еще не очень глубоко и поддавалась легко, но копать лежа было несподручно, ноги одеревенели, и Петро чувствовал, как в нем все больше закипала злоба. Сжав челюсти, он окапывался.

За боевыми порядками противника из кустарника вдруг взвилась зеленая ракета. Она на мгновение повисла в воздухе и, оставляя дымчатый след, опустилась. Солдаты засуетились, разбежались по местам и спустя минуту пошли, развертываясь цепью, в сторону деревни.

Петро приладил пулемет, положил под рукой гранаты. Автоматчики двигались, против обыкновения, без стрельбы, соблюдая молчание. Когда пулеметная очередь внезапно разорвала тишину и завопило несколько раненых, солдаты в растерянности затоптались на месте; Петро, не давая им опомниться, снова нажал на спусковой крючок и дал длинную очередь.

Цепь залегла. Петро оторвался от прицела, высунулся. Высокий офицер, поблескивая очками, свирепо кричал на солдат и размахивал рукой.

Петро тщательно прицелился в него, выстрелил. Затем, не отпуская пальца, обежал глазами мутно желтевшие под касками лица солдат, дострелял весь диск и быстро начал перезаряжать пулемет.

Вокруг Петра засвистели пули. Одна, врезавшись в бруствер, обдала Петра комочками земли. «Заметили, – пронеслась, обжигая, мысль. – Теперь не дадут головы поднять».

У него еще была возможность отползти заросшей межой до перелеска и оттуда пробраться к штабу. Но два полных диска патронов и четыре гранаты оставались неиспользованными. Гитлеровцев можно было еще задержать. И Петро решил остаться.

Из цепи доносились громкие стоны. Заглушая их, кто-то завывал нечеловеческим голосом.

По полю, пригибаясь, бежали с носилками санитары, дальше, в километре, на черном фоне леса разворачивались зеленые броневики. С легким свистом пролетела и где-то возле деревни разорвалась мина.

Сбоку, со стороны перелеска, послышалась трескотня автоматов. Петро оглянулся: из-за редких деревьев высыпало до взвода автоматчиков. Солдаты перебегали в направлении деревни. Длинные полы шинелей хлестали их по ногам.

Петро повернул пулемет в сторону новой цепи, но в этот миг рой пуль пронесся над его головой. Теперь уже сомнений не оставалось – его обнаружили.

VI

Командир полка майор Стрельников собрал всех командиров, которые находились на командном пункте, в том числе и младших.

– Капе окружен, – сказал он. – Только что оборвалась связь с дивизией. Батальоны разъединены…

Сандунян стоял в нескольких шагах от Стрельникова. Он заметил, что щеки у майора неестественно горели, а погасшая трубка, зажатая меж пальцев, дрожала.

Сандунян не раз видел командира полка в бою, знал, что он отличался исключительной храбростью. И то, что сейчас Стрельников нервничал, свидетельствовало об опасности, какая нависла над полком и его штабом. Прежде чем окончательно созрела мысль о том, что надо любой ценой связаться с дивизией, Сандунян громко выкрикнул:

– Разрешите мне, товарищ майор, пойти!

Стрельников удивленно взглянул на него и сдвинул густые брови.

– Мы должны подготовиться к худшему, – продолжал он, покосившись в сторону недалекого взрыва. – Оружие приготовить всем. Обороной буду руководить лично. Трусов расстреливать на месте.

Он повернулся вполоборота к Сандуняну и холодно спросил:

– Вы где находитесь, младший сержант?

– Виноват, товарищ майор.

– Кто вам разрешил перебивать, когда я говорю? – повысил голос командир полка.

– Виноват.

На побледневшем лице Сандуняна крупно перекатывались желваки.

Стрельников посмотрел на комиссара:

– Есть что добавить?

Олешкевич отрицательно качнул головой, но все же коротко сказал:

– Надо знать, товарищи, что помочь нам сейчас не смогут. Сосед отошел. Будем рассчитывать только на свои силы.

– Все! – сказал Стрельников. – По местам!

Сандунян продолжал смотреть в упор на командира полка.

– Что у вас?

– Разрешите пойти в штаб дивизии. Я прорвусь.

– Останетесь у пулемета. И в другой раз не выскакивайте, когда не спрашивают.

– Есть!

– Вы из батальона Тимковского?

– Так точно.

Стрельников смотрел на него пристально, что-то припоминая.

– Это вы под Чудовом «языка» привели?

– Точно!

Стрельников раскурил трубку.

– Может, разрешите, товарищ майор, пойти в дивизию?

– Товарищ младший сержант, ступайте к своему расчету.

Сандунян приставил руку к каске, сердито крутнулся на месте и пошел к пулемету, ни на кого не глядя.

Марыганов с Шишкаревым посыпали землей укрытие из бревен, разогрелись и даже сняли шапки-ушанки.

Не успел Сандунян рассказать им, зачем вызывал командир полка, как впереди глухо затакал пулемет, рассыпчато покатилось эхо.

Все трое повернули головы, вслушиваясь.

– Рубанюк, – сказал Сандунян.

Пулемет после короткой паузы снова застрочил. Лощина, из которой доносилась стрельба, была скрыта за взгорком, и Шишкарев вызвался взобраться на крышу сарая. Он долго и напряженно вглядывался в сизую безлюдную даль, по так ничего и не разглядел.

Из-за угла сарая вышел сопровождаемый низеньким лейтенантом Стрельников. Он указал Сандуняну, как действовать расчету в случае вражеской атаки, и с неожиданной легкостью поднялся к Прошке.

В бинокль командир полка разглядел то, чего Прошка невооруженным глазом увидеть не мог. В легкой дымке, сливаясь с бурыми контурами мелколесья, двигались в направлении деревни вражеские солдаты. Не отнимая от глаз бинокля, Стрельников смотрел, как солдаты, прижатые огнем искусно замаскированного пулеметчика, залегли, потом спустя минуту снова поднялись.

– Алтаев! – крикнул он вниз лейтенанту. – Передай комиссару, пусть вышлет группу бойцов сковать немцев с фланга. Быстрее!

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – сказал Шишкарев.

– Обращайтесь.

– Там старший сержант Рубанюк. Командир нашего отделения…

– Ну?

– Диски ему надо бы снести.

Стрельников на минуту оторвался от бинокля.

– Сумеете?

– Не впервой, товарищ майор.

– Идите. Скажите ему: молодец! Пусть держится. Отшвырнем их.

Стрельба в лощине то прекращалась, то вспыхивала с новой силой. Уже без бинокля были видны гитлеровцы. Они наступали с двух сторон. В деревне разорвалось несколько снарядов. Один поджег пустой овин – едкий голубой дым низко стлался по улицам.

Стрельников нетерпеливо поглядывал влево, в направлении хвойного леска, откуда он приказал сковать врага.

Вот показалась, наконец, группа бойцов. Впереди ее шагал комиссар.

– Товарищ майор Стрельников! – окликнул его снизу взволнованный голос. – Из дивизии.

Алтаев стоял рядом с младшим лейтенантом и старшиной. По ярко-рыжим, будто освещенным солнцем, волосам и бровям Стрельников сразу узнал в младшем лейтенанте командира радиовзвода. Он запахнул полы полушубка и поспешно соскользнул на землю.

Лицо Стрельникова посветлело.

– Как сумели?

Младший лейтенант показал рукой на шинель, иссеченную во многих местах пулями и осколками.

– Пробрался. Где ползком, где нахрапом.

– У вас рация?

– Так точно.

– Можете связать с комдивом?

– Обязательно! Для этого прибыл.

Младший лейтенант устроился под стеной сарая. Как только рация заработала, командир дивизии приказал Стрельникову доложить обстановку.

– Докладываю, – заметно нервничая, передал Стрельников. – Мой капе окружен… Связи с батальоном не имею. Два связных, посланных к Тимковскому, не вернулись. По всем данным, на меня наступает до батальона.

– Сколько людей у тебя на капе? – осведомился комдив.

– Со мной и Олешкевичем сорок два.

– Пулеметы?

– Станковый и два ручных.

– Пушки?

– Нету, товарищ полковник.

– Надо держаться. Переходите врукопашную.

– Силы неравны, товарищ комдив. Погибнем все.

– Держаться на месте! Раньше чем через два часа помочь не смогу.

– Видно, придется погибать, товарищ полковник.

Стрельников отошел от рации, задумчиво глядя через голову младшего лейтенанта на полыхавший овин. Лицо его как-то сразу постарело, осунулось. Старшина окликнул:

– Комиссар дивизии будет с вами разговаривать.

Густой, спокойный голос произнес:

– Слушай, Стрельников. Чего это ты там погибать собираешься? Не умирать, а драться надо.

– Будем, товарищ комиссар. Но силы неравны.

– Пулей, штыком, гранатой, кулаком деритесь. Но ни шагу назад! Вы Москву обороняете. Понял? Ни шагу назад!

– Есть, товарищ комиссар!

Стрельников крупным шагом пошел мимо сарая и штабного блиндажа к бойцам.

Около длинного полуразбитого сарая его настиг коновод. Тревожно шаря глазами по дымившемуся в разрывах снарядов полю и с трудом переводя дух, он сказал:

– Разрешите коней в лес отвести? Здорово, сволочи, снаряды кидают.

– А ты хочешь, чтобы конфеты тебе кидали? – жестко спросил Стрельников. – Винтовка твоя где? Марш в цепь!

.

Петро вжался всем телом в землю. Противник бил двумя батареями по деревне, по прилегавшим к ней огородам, полю.

«Перепашут все и кинутся в атаку. А у меня диск один», – сверлила мозг тревожная мысль.

Снаряд, тягуче просвистев, грохнул в нескольких шагах. В ушах Петра долго стоял звон. Оглушенный, он не сразу услышал, когда его окликнули. Из ближайшей воронки осторожно высовывался Шишкарев. Жестами он показывал на брошенные им диски с патронами. Прошка пытался улыбнуться, но Петро видел, что ему страшно.

Перезарядив пулемет, Петро снова, почти в упор, продолжал расстреливать наседающих солдат.

Смутно, как во сне, запечатлелись в памяти Петра дальнейшие события дня. Сосредоточенный огонь автоматчиков по тому месту, где он окопался, несколько их попыток подняться в атаку, внезапный огонь «максима» с бугра позади. И, как неожиданная награда за все пережитое, торжествующий крик бойцов батальона Тимковского, ударившего в спину гитлеровцам, дерзкая атака немногочисленной группки комиссара Олешкевича из леса.

С вражескими солдатами, которые теперь сами попали в окружение, было покончено быстро. Стрельников получил приказание от командира дивизии отходить в район деревни Быковка. Отдав распоряжения о выносе раненых, сборе оружия, о пленных, он занялся организацией разведки и прикрытия. Было совершенно очевидно, что неприятель постарается отрезать путь к отходу.

Петра, когда он возвращался на командный пункт, встретил у околицы адъютант Стрельникова Алтаев. Он спешил с каким-то поручением к Тимковскому, но, увидев Рубанюка, свернул к нему.

– Молодец, старший сержант! – крикнул он. – Майор тебя к награде будет представлять. Ну и здорово же ты их долбал.

Петро устало улыбнулся, переложил пулемет с одного плеча на другое и, пошатываясь, побрел к своему расчету.

Возле сарая сидели, прислонясь к стене, Сандунян и Марыганов. Они обрадованно вскочили навстречу. Сандунян крепко обнял Петра.

– А где Прокофий? – спросил Петро, осматриваясь.

Сандунян печально покачал головой.

– А ты ничего не знаешь?

– Убит?

– Ранен дважды. В живот и лицо.

Марыганов тронул рукой плечо Петра:

– Он к тебе когда второй раз полз, был уже раненый, в щеку. Привязал к ногам сумки с дисками, так его и подобрали.

– Где он? – быстро спросил Петро и швырнул диски.

– Пойдем, отведу, – вызвался Сандунян. – Его скоро отправлять будут.

Раненых разместили в просторной избе на выходе к лесу. В выбитые окна дул ветер. Петро остановился у порога, разыскивая глазами Шишкарева.

– Старший сержант! – окликнул его слабый голос. Петро повернул голову и встретился взглядом с широко раскрытыми, горячечно блестевшими глазами комиссара. Олешкевич лежал на животе около стены, прикрытый до половины туловища полушубком. В его лице не было ни кровинки, нос и скулы заострились.

Петро тихонько, на носках приблизился к нему и участливо спросил:

– Куда вас, товарищ комиссар?

– Бедро разворотило… Ни сидеть, ни лежать не могу. Ох, сво-олочи…

Он охотно, как это делают все раненые, рассказал, что его ранило в самом начале атаки, что он лежал, истекая кровью, и его нашли только после боя.

– А ты, Рубанюк, герой, – неожиданно прервал он себя. – Правду говоря, не надеялся, что уцелеешь.

– Чего там – герой, – смущенно махнул рукой Петро. – Вон у нас Шишкарев – тот действительно герой. Я что ж, я в укрытии сидел, а он – под самыми снарядами.

Петро нетерпеливо оглядывал избу и, наконец, узнал Прошку по его шинели. Из-под забрызганной грязью полы виднелась забинтованная голова, пожелтевшая рука.

– Разрешите, товарищ комиссар, к дружку подойду, – сказал Петро.

– Это и есть Шишкарев? Он без сознания. Его только что перевязывали… живот.

Петро подошел к Прошке, опустился на корточки.

– Проша! – негромко окликнул он. – Слышишь меня, Прокофий?

Шишкарев не шевелился. Петро осторожно взял его руку. Она была словно ледяная, и Петро, не отпуская ее, громко прошептал:

– Ведь он уже…

Сандунян приподнял полу шинели. Шишкарев был мертв.

Сандунян и Петро молча стояли над телом товарища. На глазах у обоих были слезы…

В избу шумно вошел Стрельников. От порога, громко, чтобы все слышали, он сказал:

– Ну, минут через десять – пятнадцать всех отправим. Две санитарные летучки прислали.

Он остановился подле комиссара, с участием вглядываясь в его изменившееся лицо. Олешкевич показал глазами в сторону Петра.:

– Ты хотел Рубанюка видеть.

Стрельников быстро повернулся к Петру и поманил его к себе пальцем.

– Я думал, великан, – полушутливо проговорил он. – Пустячок: около взвода автоматчиков один уложил!

Он с уважением оглядел коренастую фигуру Петра и уже серьезно добавил:

– То, что вы сегодня сделали, старший сержант, войдет в историю нашего полка.

Петро стоял вытянувшись, щеки его горели.

Разговор слушали раненые, и Петру, который испытывал неловкость перед ними оттого, что остался невредим и его даже не поцарапало в бою, были особенно приятны слова командира полка. Но как только Стрельников обратился к пожилому усатому старшине, Петро поспешил отойти к Сандуняну.

Когда они собрались уже уходить, Стрельников снова подозвал Петра.

– Будете сопровождать комиссара до госпиталя, – сказал он, пытливо вглядываясь в его глаза. – У вас там, комиссар говорил, дела есть?

– Смотря в каком госпитале, товарищ майор, – ответил Петро, чувствуя, как у него забилось сердце. – В одном жена работает.

– Знаю. Поищите. Три дня отпуска хватит? Честно заработали.

– Разрешите нам Шишкарева похоронить? С почестями.

– Обязательно.

Козырнув, Петро пошел из избы.

VII

Возможность повидаться с Оксаной так взволновала Петра, что он не мог думать ни о чем другом, и дорога казалась ему нескончаемо длинной.

В сумерки санитарные машины въехали в густой сосновый лес. Здесь размещался эвакогоспиталь, за неделю сменивший уже третье место.

Еще в пути Петро узнал у всеведущих водителей, что 516-й полевой госпиталь, где работала Оксана, стоял под Можайском, а позавчера переехал куда-то поближе к Москве.

Петро помог санитарам перенести в приемное отделение раненых и зашел проститься с комиссаром.

Олешкевича совсем изнурила дорога. Он с трудом нацарапал на бумажке записку командиру полка и слабым голосом попросил:

– Передай… И не теряйте меня из виду, друзья… Пишите… Иди, Рубанюк… Желаю тебе разыскать жену.

Петро устроился на грузовую машину, которая отправлялась в Москву, и к утру разыскал дачный поселок, где обосновался госпиталь Оксаны.

«А что, если и здесь ее нет?» – подумал он с тревогой. И чем ближе подходил он к зданию госпиталя, тем больше росла в нем тревога.

С замирающим сердцем он приблизился к зданию, долго очищал сапоги, потом решительно открыл стеклянную дверь.

В просторном вестибюле было людно: в одинаковых серых халатах расхаживали и сидели легко раненные, стояли несколько санитаров, две молоденькие сестры о чем-то с увлечением разговаривали.

Петро подошел к пожилой женщине, с хмурым видом записывавшей что-то в тетрадь.

– Могу я видеть Оксану Рубанюк? – спросил он, и голос его дрогнул.

– Рубанюк?

– Есть у вас такая?

Дежурная оторвалась от работы и рассеянно посмотрела на Петра.

– А по какому делу?

– По личному.