Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 59 страниц)
– Правильно, Наталка! – похвалил Петро. – Правильная самокритика!
– Вы гляньте! Откуда он, бесенок, вылупился? – воскликнула вдруг Наталья, глянув вверх.
С огромного, многолетнего дуба, стоявшего поодаль, молча спускался вихрастый паренек. Он добрался до нижнего сука, на мгновение повис и, поболтав ногами, спрыгнул на землю.
– Ты откуда такой прикомандировался? – спросил его Петро.
Паренек подтянул штанишки, взглянул на Петра голубыми глазами.
– С дуба.
– Чего ты на дуб забрался?
– От германцев. Я и от деда туда прячусь, когда надо.
– Значит, ты Андрюшка и есть?
– Гаврюшка, а не Андрюшка.
Паренек доверчиво, без тени смущения, смотрел на незнакомого дядьку в красноармейской пилотке. На худеньких щеках паренька были грязные следы от слез, на руках – многочисленные царапины.
Его обступили. Наталья с нескрываемым восхищением ласково воскликнула:
– Глянь, какой шустрый, чертенок!
Гаврюшка пытливо осматривал винтовку Петра, пятиконечные звезды на пилотках.
– Вы и есть те самые красноармейцы? – спросил, наконец, он. – Это вас дедка велел проводить на Умань? Да?
Петро присел на корточки. Вихрастый чубик, бледные, по-детски пухлые губы. Когда меньшой братишка Сашко́ разговаривал со взрослыми, у него губы оттопыривались точно так же.
– А ты чего плакал, оголец? – спросил Михаил, садясь рядом.
– Я не оголец, я Гаврюшка, – поправил его паренек. – Дедкину хату спалили, потому и плакал.
Он всхлипнул коротко, без слез.
– И ты видел, как они палили?
– Ага.
Гаврюшка, шмыгая носом и проглатывая слова, торопливо начал выкладывать:
– Они пришли, а дедка до вас ходил. Потом они его спросили, а он ругался. Он серди-и-и-тый, наш дедка. Тогда один ка-а-а-ак ударит его, а дедка – его. Тогда дедку схватили, а один хату запалил.
– А ты сидел на дубе и плакал?
– Ага. Дедку было жалко… и хату… Дедку они с собой повели.
– Вот же ироды! – гневно произнесла Наталья. И, заметив, что парнишка снова собирается заплакать, поспешила утешить его: – Может, отпустят твоего деда. Что он им плохого сделал?
– Ну, а дорогу на Умань знаешь, Гаврюша? – спросил Петро.
– Ага. Я вас доведу, только… чтоб солдат этих проклятущих побить. Вы их не боитесь? Нет?
Петро кинул многозначительный взгляд в сторону Шумилова.
– Как, Павел, боимся? Разъясни хлопчику.
– Ладно, ладно, – угрюмо буркнул Шумилов. – Давайте не терять времени.
Гаврюшка шагал впереди так уверенно, что все, глядя на вихрастый затылок и мелькающие крепкие ноги, одобрительно улыбались. Михаил хромал позади, опираясь на вырезанную для него Домбровецким палку, И время от времени молил:
– Скажите, пусть не летит так. Отстану!
Солнце, пробиваясь сквозь сплетение ветвей, палило нещадно. Спустя часа полтора Гаврюша, миновав оставшееся слева село, вывел их к просеке и остановился. Он подождал, Пока подошли Михаил и Наталья.
– Вот так, – видимо подражая деду, степенно принялся объяснять мальчик. – Пойдете прямо, верстов три, потом будет большая сосна. Она одна там. От сосны возьмете направо и никуда не свертайте, пока не выйдете на сошу. Та соша и идет на Умань.
Он попрощался со всеми за руку, отошел несколько шагов и пустился бежать вприпрыжку.
Сосну разыскали через час с небольшим. Петро предложил, не задерживаясь, двигаться дальше, но Наталья зароптала.
– Рад, что сам здоров, как бугай, – накинулась она на Петра. – Ты на Мишку погляди! Из последних сил выбился. Пошагай, как он, на одной ноге, узнаешь!
Михаил и в самом деле выбился из сил. Он молча лежал на траве, недвижно уставившись в небо и тяжело дыша.
Когда стемнело, Шумилов улегся рядом с Мамедом и долго ворочался, вздыхая. Перед рассветом Наталья, проснувшись раньше всех, увидела, что место, где он лежал, было пусто.
Она растолкала Петра.
– Вставай, Павел ушел…
– Винтовку оставил? – с неожиданным спокойствием осведомился Петро.
– Сейчас погляжу… Это не его?
– Моя, – откликнулся Мамед.
– Моя со мной, не галдите, – сказал из темноты негромко Шумилов. Он подошел ближе и произнес еще тише: – Разговаривают где-то недалеко. Я уже час слушаю. И моторы гудели.
Он осторожно, стараясь не производить шума, сел.
– Вот послухайте…
Несколько минут молчали. Но в лесу лишь слышалось посвистыванье пташек да шорох в верхушках деревьев.
– Трусоват ты, Павел, – сказал беззлобно Михаил.
– Ну, что я, стану выдумывать? – обиделся Шумилов. Позже, когда рассвело и они двинулись дальше, Шумилов, шагая рядом с Петром, сказал грустно:
– Ты вот зря серчаешь на меня. Знаешь, как жить хочется!
– А мне, думаешь, жить не хочется? Мишке, Мамеду не хочется? Только вопрос – как жить. Под сапогом у фашиста? Какое же это житье?
Внезапно, совсем близко впереди два голоса с сильным немецким акцентом крикнули:
– Рус, останафлифайся!
– Бросай финтовку! Шнель! Быстро!
Автоматная очередь полоснула в тишине и отдалась эхом.
– Ложись! – крикнул Петро, срывая с плеча винтовку. – Засада!.. Отползай!
Он успел заметить, как Домбровецкий, шедший впереди, выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил несколько раз в чащу. Тахтасимов, отбежав к кустам, палил в том же направлении.
– Отползай! – крикнул Петро Михаилу и пригнул голову от близкого выстрела Шумилова.
Тотчас же сзади, шагах в тридцати, затрещало несколько автоматов. Наталья кинулась в сторону и скрылась в кустарнике.
Шумилов, лежа рядом с Петром, быстро перезарядил винтовку Он бил в чащу раз за разом.
Домбровецкий вдруг странно дернулся и, ломая кусты боярышника, упал.
– Беги! – крикнул Петру Шумилов, не поворачивая головы. – Я их задержу.
По выстрелам и отрывистым, злым возгласам Петро заключил, что гитлеровцев немало. Мамед и Михаил уже отползли в чащу. Домбровецкий не шевелился.
– Давай в лес, Шумилов! – приказал Петро.
Броском он достиг кустов, затем, петляя и сгоряча натыкаясь на ветки, побежал в глубину леса. Его подстегивали резкие окрики сзади, частые разрозненные выстрелы.
У яблони-дичка он заметил Наталью, вытиравшую на щеке кровь.
Переждав, пока улеглась поднявшаяся из-за них суматоха среди немецких солдат, Петро оставил Наталью в надежном месте, а сам пошел на розыски товарищей.
Лес был густой, запущенный. Петро останавливался, осторожно свистел… В ответ – ни звука!
Потеряв всякую надежду разыскать Михаила, Мамеда, Шумилова и опасаясь, как бы не заблудиться, не потерять и Наталью, Петро прекратил поиски.
– Не может быть, чтобы они в плен попали, – сумрачно сказал он Наталье, поджидавшей его с все возраставшим волнением. – А вблизи нигде нет.
– Как они в лес ушли, я сама видела, – ответила Наталья. – Где-то, как и мы, разыскивают нас…
XXIII
Село Белозерье прижалось к лесу. У желто-зеленого ельника, сразу же за неглубоким оврагом, густо поросшим травой и белыми цветами, отсвечивали на закате медным блеском окна хаток.
Петро с Натальей пришли в Белозерье перед вечером.
Прежде чем пойти в село, они постояли у крайних от леса тополем с черными грачиными гнездами.
На большом ровном выгоне с криком гонялись друг за другом мальчишки, в овраге паслись рыжие телята. Ни телефонных проводов, ни серых или пятнистых закамуфлированных машин, на которых ездили фашисты, видно не было.
– Кажется, на ночлег мы тут устроимся, – сказал Петро.
– Должны бы.
Позади осталось много исхоженных дорог и тропинок Киевщины, десятки сел, лесов и деревушек. В Вишнеполе, подле Умани, Петро раздобыл у сапожника-инвалида поношенные штаны и пиджак, переоделся. Его не оставляла мысль о том, что где-то в лесах есть партизаны и он их разыщет. Держать при себе оружие было опасно; Петро отдал сапожнику свою винтовку, а сам носил под рубахой, за поясом подобранный на дороге пистолет. Давно не бритый, почерневший, он казался пожилым крестьянином.
Время от времени, прячась даже от Натальи, Петро извлекал из-под сорочки знамя, развертывал его. Это знамя, спасенное от врага, было для Петра символом советской власти, свободы, непоколебимости и стойкости. Оно вело его через все испытания и опасности к своей родине, к своей армии.
Петро бережно складывал полотнище и, спрятав его, шел к своей спутнице.
Наталья похудела, тоненькие бороздки прорезали ее лоб, под глазами легли коричневые тени, но она была все такая же бодрая, опрятная. Она ухитрялась и в трудных условиях скитаний тщательно следить за собой.
Постояв минут пятнадцать и окончательно убедившись, что оккупантов в селе нет, Петро еще раз сказал:
– Здесь сегодня и заночуем, Наталка.
К оврагу ковыляла, помахивая хворостиной, старуха. Она остановилась, приложив руку к глазам, посмотрела на Петра и Наталью и похромала дальше. Длинная косая тень прыгала за ней по зеленой, мураве.
Когда бабка, найдя свою телушку, погнала ее домой, Петро подошел. Старуха оказалась бойкой и словоохотливой. Петро узнал у нее, что в селе фашисты стоять опасаются, но наезжают сюда почти каждый день.
– Ну, а людей не трогают? – спросил Петро. – Не забирают, не казнят?
– Пока бог миловал. Не казнят… А курей – считай, сынок, что не осталось в селе. Увидят курку, кидаются на нее пять-шесть барбосов. Пока не поймают, покою им, гыцелям[24]24
Гыцель – собачник, шкуродер (укр.).
[Закрыть]; нету…
Старуха, забыв о телке, подперла ладонью сморщенную, как дубовая кора, щеку:
– Такие они ненаедливые, все чисто забирают, жрут, скажи, как никогда не ели. Тьфу, прости господи! Тесто в диже подходит – солдата с ружьем становят. Как испечется хлеб, оставят одну хлебину, остальное все забирают.
Все эти повадки фашистских захватчиков были Петру давно известны по рассказам жителей, и он, не дослушав, спросил:
– Переночевать у вас, бабуня, не найдется где? Я не один. С жинкой. Идем в Смелу, до ее родителей.
– Невестку мою спросить надо. Мы с ней живем. Сынок мой Павлушка на войну еще спервоначалу забран. Спросим Харитину, места, слава богу, хватит. Хата большая.
Петро подозвал Наталью. Они пошли следом за бабкой.
Харитина, темнобровая, черноокая молодица, маленькая и щупленькая, как подросток, доила корову. Проходя к дому с подойником, она недружелюбно покосилась на чужих людей, сидевших на завалинке, и не промолвила ни слова.
В открытое окно было слышно, как молодица ответила свекрови:
– Староста приказал без его дозволения никого не пускать. Вы что, мамо, не знаете?
Наталья пошла в хату, что-то ей сказала. И снова Харитина ответила коротко и неприветливо:
– Если кто нарвется, и вас заберут, и нам тут не оставаться.
Женщины разговаривали приглушенными голосами еще о чем-то, Петро уже собрался идти пытать счастье в соседний двор, но тут Наталья высунулась из окна и позвала его в хату.
– Пустить переночевать не жалко, – мельком взглянув на него, повторила Харитина. – А если наскочат, как тогда?
– Ночью они не припрутся, – вставила бабка.
– А до свету мы дальше пойдем, – заверил Петро.
Наталья решительно развязала платок, принялась помогать по хозяйству. Спустя короткое время она уже сдружилась с Харитиной. Тайком от Петра Наталья призналась хозяйке, что она не жена Петру, что идут они не в Смелу, а к фронту, мечтая пробиться к своим. Муж Харитины тоже находился в Красной Армии, и она подобрела.
Петро сидел около дверей на лавке, разглядывал расписанную цветочками и петушками печь, рушники из сурового домотканного полотна. Все напоминало родную хату, и Петро с волнением подумал о том, что Чистая Криница сейчас совсем близко.
– Далеко от вас до Днепра? – спросил он хозяйку.
– Считали двадцать, а сейчас – двадцать пять, – ответила старуха.
– Как это?
– Приезжал землемер, пять верст накинул, чтоб он сказился.
Петро молча прикидывал в уме, потом снова спросил:
– А не довелось, хозяюшка, видеть – не проходили через ваше село молодые ребята? Один – узбек, чернявый, другой – белобрысый, нога у него натерта… хромал, словом…
– И-и! Сколько тут народу прошло! Разве всех упомнишь? И татар, и грузин… А один шел, как его… азербажанец. В плен их гнали. А он идет и песню спивает. Ну чисто, как по мертвому. Стою слухаю, тело терпнет от страха.
– Много народу прошло? – спросил Петро.
– Тыщи. И в плен гнали, и такие, как от вы, с окружения.
Петро метнул взгляд на Наталью.
– Почему думаете, что мы из окружения?
Наталья лепила у стола вареники с творогом. Почесав тыльной стороной ладони переносицу, она сказала с усмешкой:
– Ей доверять можно. У нее самой муж в Червоной Армии.
Петро укоризненно покачал головой и машинально потрогал знамя на груди.
После ужина старуха постлала постель в чистой половине хаты на двоих. Наталья пошушукалась с Харитиной и, внеся в кухню, свежей соломы, застелила ее сверху рядном и бросила подушку.
– Что ж ты, милая? – удивилась старуха. – Или поругались?
– Нехай один поспит, – ответила Наталья. – Он вдвоем не любит.
Она блеснула на Петра глазами и легонько вытолкала его из кухни.
Чуть свет старуха подняла всех. Поблагодарив хозяев и взяв на дорогу узелок с харчами, Наталья и Петро тронулись в путь.
Харитина вышла проводить их на край села. Она объяснила, как надо идти, чтобы миновать населенные пункты.
Утро разгуливалось ясное, теплое. Алый и золотистый свет переливался на востоке. Только крупная роса на листьях придорожной кукурузы была холодной.
Перезрелый, склонившийся хлеб никто не убирал, и лишь кое-где на жнивье стояли маленькие, жалкие крестцы. Пустая, безлюдная степь в горячую, пору жнив рождала тоску, едкую горечь.
– Хорошо было б на партизан наткнуться! – вслух мечтал Петро.
– На кого-нибудь наткнемся: на партизан либо на этих идолов.
Справа от них синела в утренней дымке каемка леса, и думалось – там обязательно должны быть свои, может быть Михаил, Тахтасимов, Шумилов.
К востоку часто шли на большой высоте вражеские бомбардировщики, резво вились вокруг них истребители. Гул самолетов был особенно зловещ в это сверкающее, радостное утро, но Петро утешал себя тем, что до фронта остается идти все меньше.
Около полудня послышались далекие раскаты. Петро обрадованно сказал:
– Чуешь, Наталка? Это же дальнобойная.
Он пошел медленнее, напряженно вслушиваясь. Горьким было его разочарование, когда где-то за лесом уже явственно прогрохотал гром и мигнула из темной тучи молния.
В воздухе парило. Возбужденно заливались перепела: «Пи-ить-пить! Пи-ить-пить!».
– Гроза будет, – сказала Наталья. – Давай искать какую ни на есть крышу.
Небо, ясно-голубое на западе и на юге, все больше затягивало с севера черной тучей. Петро заметил в конце бахчи сторожевой курень.
Решили переждать непогоду в нем.
Едва они успели укрыться под толстый, надежный накат из подсолнечных бодыльев и травы, как по нему застучали первые крупные капли. Снова, теперь уже над головой, покатился по степи звучными перекатами гром, пустился ливень. Меж плетями дынь и арбузов потекли мутные, испещренные пузырьками ручейки.
– Укладывайся спать, «муженек», – сказала Наталья. – Это не на час и не на два.
Она сгребла сухую траву. Опустив на глаза платочек, легла и сладко зевнула.
Дождь затих было, а затем припустил еще сильнее. Петру не спалось.
– Разве думал я когда-нибудь, – сказал он, – что мне доведется вот так лежать в чужом курене, с чужой женой? Ты спишь, Наталка?
Наталья долго молчала, потом с глухой тоской сказала:
– Я б ничего не хотела, лишь бы жить, как жила до войны. Считай, что пропал мой бабий век. Пять лет прожила с человеком ладно, честно. Это не пять месяцев. А теперь?.. Навряд ли и встретимся с ним. Я знаю, как жить сиротой, вот так и вдовой.
Она надвинула платок на лицо, замолчала.
Дождь перестал только под вечер. Медленно блекли в сине-багровых полосах очертания свинцовых облаков. На межи склонились мокрые хлеба и подсолнухи.
Наталья проснулась и, выглянув из куреня, пробормотала сонным голосом:
– Придется до утра переждать.
Она закинула руки за голову и впервые за все время сказала с обидой:
– Есть же бабы – живут дома, при своем хозяйстве.
– А ты не завидуй, Наталка, – сказал Петро. – Кончится война – никто глаза тебе колоть не будет, что согласилась совесть свою выменять на спокойное житье.
Она ничего не ответила. Петро закрыл глаза. В памяти его возникли слова Оксаниной прощальной записки. Он вспоминал о ней теперь все чаще, всегда, как только подступала тоска: «Знай, что всегда с тобою в беде твоя Оксана… Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить больше…» Петро задерживался на этой фразе, еще и еще раз повторял ее. Потом, останавливаясь на каждом слове, он мысленно читал дальше: «Клянусь ждать тебя с любовью и верностью…»
Вдумываясь в смысл этой клятвы, Петро каждый раз испытывал все более сильное чувство благодарности и любви к Оксане. И сейчас он опять твердил себе, что никогда никто не сможет разлучить его с Оксаной, какое бы расстояние их ни разделяло.
Наталья прервала его размышления коротким негромким смешком.
– Ты чего? – спросил Петро.
– Так, ничего… Подумала об чем-то.
– О чем?
– Глупые думки… Ну, все равно, скажу…
Наталья доверчиво придвинулась к Петру. Приподняв платок, поблескивая в мягком полумраке глазами, она насмешливо проговорила:
– Мало кто поверит нам, Петро, что идем вот сколько уже вместе, мужем, женой назвались – и до греха себя не допустили.
«Это не тоска, а молодая бабья кровь заговорила», – подумал Петро и чуть отодвинулся от жарких, пахнущих дождем и мятой Натальиных губ. Но Наталья, не заметив его движения, положила руку на его плечо.
– Почему не поверят? – спросил Петро.
– У нас в селе молодая баба одна есть, Олька. Муж у нее бригадиром. Хороший, уважительный был. За Олькой этой он лучше родной матери ходил. Взяли его на войну: так, поверишь, она через два дня начала до трактористов в поле бегать… Это как, красиво? А разве одна такая, как Олька? Вот и нет теперь к нам доверия, через таких.
– Ну, а муж твой тебе верит? – спросил Петро.
– Меня мой знает, – быстро, с гордостью ответила Наталья. – Ему если бы кто и наговорил на меня, он бы того разодрал. Вот так, одной ногой наступил бы…
Ей, видимо, были приятны воспоминания о муже, и она оживилась.
– Мы с Василием почти два с половиной года гуляли, пока поженились, – продолжала она. – Веришь или нет, поцеловал он меня первый раз через год после того, как узнали один другого. Потому что любил, уважение у него большое было.
– Мы с Оксаной три года ждали друг друга, – сказал Петро. – Поженились, а на следующий день пришлось расстаться.
– Ты веришь ей? Будет она блюсти себя?
– Верю!
– Если Оксана тебя любит, верь ей, – горячо сказала Наталья. – Да никогда она не дозволит никому и притронуться. Ей ничего не надо, только бы ты с нею был. По себе знаю… Мой Василь, мы еще неженатыми были, год на курсах учился. За меня сватались хлопцы и красивей его и хозяйновитей, словом – хорошие женихи. Всем отказала. Они вроде мне и не хлопцы.
– Ну, а если мужа не встретишь? – сказал, помолчав минуту, Петро.
– Если живой останется, найдем один другого, а если нет, такая моя судьба. Буду одна доживать.
Наталья убрала руку с плеча Петра.
– Хорошая ты! – сказал Петро. – У меня Оксана такая. Вот прогоним врага, кончится война, вам обязательно познакомиться надо. Друзьями будете.
Волнуемые общим чувством тоски по дому, Петро и Наталья еще долго разговаривали о близких людях.
XXIV
Ранним утром они покинули курень и вышли на дорогу. В колеях блестела вода. Вдоль проселка тихо журчали мутные, с грязной пеной ручьи. Воздух был чист и прозрачен. Дышалось легко, как после купанья.
Часа через полтора Наталья увидела на опушке перелеска вражеских солдат. Испуганно присев за высокие подсолнухи, она потянула за собой и Петра.
Должно быть, это была какая-то тыловая часть. Возле кустов, на которых было развешано обмундирование и белье, бродили раздетые до пояса солдаты. Дымили в кустарнике походные кухни, ржали лошади.
Петро и Наталья, пригибаясь, пробежали по рядам подсолнухов к дальнему участку кукурузы.
– Мы как сурки. Есть и… нету, – тяжело дыша и улыбаясь, шепотом сказал Петро. – Нехай попробуют по полю погоняться.
Он нащупал под взмокшей сорочкой пистолет и осторожно высунул голову. Невдалеке переливался золотом большой клин некошеной пшеницы. Петро кивком позвал Наталью за собой.
Пробираться дальше было все труднее. С приближением к фронту чаще попадались гитлеровские солдаты, мотоциклисты, машины. Вскоре послышалось глухое ворчанье орудийной канонады. В небе завязывались воздушные бои.
Петро не представлял себе, как им удастся перейти линию фронта. Временами ему казалось, что это невозможно, но он не показывал своих сомнений, шутил, смеялся.
Однажды, стремясь пробраться сквозь заросли молодого дубняка к густому хвойному лесу, они неожиданно наткнулись на разбитый вездеход. Тяжелая, неуклюжая машина, судя по всему, недавно подорвалась на мине. Под левой гусеницей, застрявшей на обочине дороги, зияла воронка. Вокруг валялись глыбы сухой земли.
Борт машины был снесен, и Петро, разглядывая машину издали, заметил рассыпанные буханки хлеба, консервные банки.
– Ловко напоролись, – с веселым злорадством сказал он. – Пока суд да дело, мы с тобой, Наталка, харчишек раздобыли.
Он огляделся по сторонам и побежал зарослями к вездеходу. Уже в нескольких шагах от машины Петро заметил на земле трупы двух гитлеровских солдат. Они лежали рядом на положенной кем-то подстилке. У одного из них была размозжена голова. Другой лежал с неестественно подогнутой рукой; на мертвенно-желтых пальцах его виднелась засохшая кровь.
С брезгливостью обходя трупы, Петро не заметил дремавшего около машины часового. Здоровенный, с густыми палевыми веснушками на красных упитанных щеках, он встал из-за машины так неожиданно, что Петро даже не успел выхватить пистолет.
Фашист броском настиг Петра, схватил его за ворот пиджака и толкнул на землю. Петро, падая, ударился головой о что-то тупое и твердое. Он хотел подняться, но солдат ткнул его в бок автоматом и наступил тяжелым кованым башмаком на ноги.
И вдруг пальцы Натальи цепко обхватили шею солдата и рывком запрокинули его голову назад. Не ожидая нападения сзади, гитлеровец потерял равновесие и рухнул вместе с вцепившейся в него женщиной. Он успел дать короткую очередь из автомата, но пули пошли в сторону.
Петро мгновенно вскочил с земли и, преодолевая острую боль в затылке, кинулся на помощь к Наталье. Вытащив пистолет, он выстрелил в часового.
Их заставил обернуться чей-то тяжелый топот. К машине приближался, размахивая парабеллумом, офицер. Сзади бежало около десятка солдат с автоматами.
– Ложись! – хрипло крикнул Петро Наталье и укрылся за корпусом машины. У него осталось в обойме лишь несколько патронов.
Уже слышно было частое дыхание гитлеровцев, звяканье оружия, когда неожиданно, заглушая все, пронзительно резкий, испуганный голос выкрикнул:
– Цурюк! Партизанен! Рус!
В ту же минуту Петро услыхал сзади себя разрозненные выстрелы, свист пуль.
Фашисты, крича и обгоняя друг друга, повернули обратно и рассыпались по кустам.
Петро оглянулся. Двое мужчин стреляли с колена по бегущим гитлеровцам, в двадцати – тридцати шагах от этих двух вели огонь еще несколько человек, а дальше, от самого леса, бежали десятка полтора вооруженных людей.
Низенький партизан с длинным лицом и бельмом на глазу подскочил к Петру и свирепо уставился на него:
– Что за человек?
– Не теряй время, Егор! – окликнули его сзади. Парень с бельмом, которого назвали Егором, только сейчас заметил поднимавшуюся с земли смертельно напуганную Наталью.
– Ступайте оба туда, к лесу! – крикнул он. – Потом разберемся.
Оккупанты каждую минуту могли вернуться. Партизаны, зорко наблюдая за кустарником, спешно нагружались консервными байками, пачками галет.
Петро, еще не опомнившись от всего происшедшего, побрел к лесу, не разбирая дороги, не замечая, что потерял кепку.
– Дай кровь тебе с головы вытру, – встревоженно сказала Наталья. – Глянь, как он тебя, холера, украсил!
В лесу их настиг Егор.
– Ну, как, шарики стали на место? Это они еще мало тебе накостыляли. Всю операцию нам сорвал.
– Какую? – спросил Петро.
– Машину мы с утра поджидали. Тихо хотели, а ты как с цепи сорвался. Откуда это ты со своей бабой вынырнул? Га, бородач?
Петро покосился на говорившего и сказал сдержанно:
– Старшему вашему доложу. А тебе знать не обязательно. Понял? Есть у вас начальник?
– Ишь ты, – обиделся Егор, – секреты держит! Скажи, пожалуйста.
Он недовольно бурчал, но когда Петро, корчась от боли, остановился, Егор взял его под руку и сказал Наталье с грубоватой озабоченностью:
– А ну, хозяйка, цепляйся за него с другого боку. Видишь, как отмолотили твоего напарника!
Штаб партизан располагался в густой чаще леса.
Командир отряда, сидя на траве, беседовал с вернувшимися партизанами. Ему было не более тридцати лет, но густая, видимо недавно отпущенная борода, резко очерченные складки на переносице, усталое выражение темно-карих глаз старили его.
Егор, оставив Наталью на попечение товарищей, подошел вместе с Петром и кратко доложил о встрече с неизвестными людьми. Выслушав его, командир повернулся к Петру и добродушно спросил:
– Как же это ты додумался один на один с Гансами воевать? Если б случайно не подоспели ребята, вряд ли дышать тебе сейчас.
Петро коротко, опуская подробности, рассказал о своих странствованиях, о желании перебраться через линию фронта. О знамени он промолчал.
– Стало быть, пулеметчик? – теребя бороду, переспросил командир.
– Да, на войне стал пулеметчиком.
– Коммунист?
– Член партии с тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
– Партбилет уничтожил?
– Нет, зачем уничтожил! При себе.
– Покажи.
Петро сделал движение, но замялся в нерешительности. Документы он наглухо зашил в сорочке. Достать их можно было, лишь скинув ее и показав спрятанное на груди знамя.
– Партбилет я предъявлю, – сказал он, – а только мне надо знать: вы тоже коммунист?
– Коммунист.
– Председатель райисполкома, – подсказал Егор.
– Тогда пообещайте, что поможете пробиться к частям Красной Армии, – сказал Петро. – А партбилет я покажу. Далеко спрятан.
Командир отряда достал коробку папирос. Угостив Петра, он твердо сказал:
– Останешься у нас.
– Я не могу остаться.
Брови командира поднялись.
– Заставим в партийном порядке.
– Разрешите наедине сказать, почему не могу остаться.
– У него секреты, – ухмыльнулся Егор, но, по кивку командира, неохотно поднялся и ушел.
Петро рассказал о смерти Татаринцева, о знамени, которое он взял на сохранение.
– Что сохранил знамя – молодец! – одобрил командир. – Мы его передадим куда нужно. Связь у нас с тем берегом скоро будет.
– Нет, я его сам должен доставить, – решительно возразил Петро. – Я такую клятву над могилой дал.
Он упорно стоял на своем, и командир, сделав еще несколько попыток уговорить его, недовольно махнул рукой:
– Вижу, упрямый у твоего батька сын! Перебраться через Днепр поможем, а пока побудешь у нас. Пулеметчику дело найдется.
Остаток августа Петро пробыл в отряде. Он учил молодых парней пулеметному делу, дважды участвовал с «максимом» в разведке.
Наталья приняла на себя обязанности кухарки. Дальше ей было идти некуда и незачем. Она находилась среди своих людей, не пожелавших покориться оккупантам.
– Их и буду держаться! – сказала она Петру.
Как-то поздно вечером Петра позвал к себе командир отряда. Пряча улыбку в бороду, он спросил:
– Говорят, передумал, землячок? Остаешься?
– Нет, не могу. Вы же знаете… должен идти.
– Тогда готовься. С тобой еще один человек пойдет. Иди отдыхай. Тяжелая переправа будет, предупреждаю. Завтра…
XXV
В ночь на 5 сентября Петро и Егор, которому поручили доставить важные сведения советскому командованию, добрались к густым зарослям над Днепром.
До полуночи с обеих сторон реки били орудия, минометы. У правого берега было светло от ракет, как днем.
– Ты добре плаваешь? – шепотом спросил Петро.
– А ты не бубни, лежи тишком, – также шепотом ответил Егор и с иронией в голосе добавил: – Вырос на Днепре и чтоб плавать не умел? Чудак ты, парень.
– Я тоже на Днепре вырос.
– Ну и радуйся.
Егор ворочал головой по сторонам, напряженно вслушивался в плеск воды, в шорох камышей.
Петро лежал молча. Он думал о том, что за короткое время успел привязаться к партизанам. Командир на прощанье только крепко пожал руку. Петро понял, что командир завидовал ему. Наталья пошла провожать; расставаясь, всплакнула, крепко поцеловала Петра в губы и долго смотрела ему вслед.
Погрузившись в воспоминания, Петро не сразу откликнулся на сердитый шепот Егора:
– Давай тихонько… Не шелести.
Егор, осторожно раздвигая заросли, пополз на четвереньках к яру.
Уже около самой воды Петро увидел лодку и незнакомого деда с веслами. Он молча влез за Егором в лодку.
Канонада смолкла, только через одинаковые интервалы били пулеметы с вражеской стороны. Когда выстрелы прекращались, слышно было, как плескалась вода по бортам.
До середины реки они доплыли быстро, и Петро стал даже думать, что пересечь последний рубеж, который отделял его от заветной цели, оказывается, не так уж трудно.
Но потом лодку начало сносить сильным течением, болтать из стороны в сторону, и Петро с Егором по очереди садились на весла помогать деду.
Ослепительно яркий свет ракеты, внезапно вспыхнувший над ними, заставил всех троих пригнуться. Ракета висела прямо над лодкой, заливая голубоватым, дрожащим светом реку, и у Петра было такое ощущение, словно чьи-то незримые руки связали его и сотни глаз смотрят на него из темноты.
– Сейчас дадут жару! – громко и зло сказал Егор, косясь на ракету.
– Не доплыть нам, раз увидели, – откликнулся старик.
Петро взглянул на него. Это был совсем старенький рыбак, с глубоко запавшими глазами и тонкими сухими губами, еле заметными в дремучей поросли рыжевато-белой бороды.
Дед поплевал на ладони, приналег на весла, опасливо поглядывая на ракету.
В небе взвился еще один светящийся шар, чуть подальше – другой. Одновременно с берега зачастил крупнокалиберный пулемет.
Гитлеровцы стреляли по лодке. С левого берега ответили сперва ружейным огнем, затем в пальбу ввязались пушки.
Петро с бьющимся сердцем, боясь оглянуться назад, смотрел прямо перед собой, силясь разглядеть за черными валунами воды очертания берега.
– Греби дюжей! – выкрикнул Егор. – Стервы! Пустит на дно.
– А ты не лайся, – строго осадил его дед. – Нельзя лаяться, раз при смерти мы.
Петро услыхал приближающийся резкий свист, и почти им час же его сильно ударило в спину, жгучей болью пронзило правую ногу.
Осколок снаряда угодил в нос лодки. В челн хлынула вола. Петро успел заметить, как старик, медленно склонившись над бортом, погрузился в речную волну.
– Сигай! – крикнул Егор и первым вывалился за борт.
Петро прыгнул. Прохладная вода освежила его и уменьшила боль. Как в густом тумане, видел он то исчезавшую, то появлявшуюся над гребнями волн голову Егора и старался держаться около него.
