Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 59 страниц)
– Вид у пана блескучий, а сам смердючий, – громко произнес кто-то в толпе.
На минуту наступило молчание.
Бутенко смотрел на Збандуто, и ему вспоминалось, как этот человек захаживал в райком, присутствовал иногда на заседаниях бюро, выступал на собраниях с речами. В районе он считался знающим свое дело специалистом, был педантичен, аккуратно выполнял все, что от него, старшего агронома, требовали. О Збандуто постепенно сложилось мнение, как о ценном работнике, хотя, вероятно, никто не смог бы вспомнить случая, когда он внес в работу агрономов что-то свое, не требовавшееся от него по службе.
«Как все же мы плохо знали людей, – думал Бутенко. – Сколько лет ходил вокруг нас вот этот тип, дышал с нами одним воздухом, ел, наш хлеб, грелся у нашего очага! А если бы к нему хорошо присмотреться… Из-за него исключили из партии Алексея Костюка. А столкновение с Петром Рубанюком?! Как восстал тогда этот Збандуто против развития садоводства в районе! Не разобрались мы в этом типе…»
– Слушайте, вы! Бургомистр! – презрительно окликнул Бутенко.
Збандуто пугливо вскинул на него глаза и, словно боясь, что его сейчас ударят, торопливо закрыл дряблую щеку рукой.
– Нас не интересует, как вы стали холуем у фашистов, – медленно роняя слова, произнес Бутенко. – Это нам ясно… Я требую…
– А вы напрасно требуете, – взвизгнул Збандуто, но, встретившись взглядом с глазами Бутенко, запнулся. – Что бы я вам ни рассказал, – глухо выдавил он, – вы меня… э-э… все равно расстреляете.
– Ошибаетесь, господин бургомистр, – перебил Бутенко. – Расстреливать не будем. Мы вас повесим… на виселице, которую вы соорудили для других…
Тон, каким были произнесены эти слова, ледяное молчание партизан, тесной толпой стоящих вокруг стола, – все это красноречиво говорило Збандуто, что судьба его решена. Он ощутил, как от страха у него сразу слиплись губы. Уже не отдавая себе отчета в своих поступках, он, нелепо размахивая руками, выкрикивал:
– Хорошо! Меня повесите… Хорошо-с!.. Но и вашей шее… не миновать виселицы…
– А вы, вдобавок ко всему, еще и наглец, – медленно поднимаясь, сказал Бутенко.
– Чего время с ним терять? – зло крикнул партизан с подвязанной рукой.
– На шворку его!
– Уведите! – коротко приказал Бутенко. – Костюк, сопроводи.
– Посторонитесь-ка, люди добрые, – скомандовал Алексей с усмешкой. – Начальство идет…
Надо было еще допросить сидящих в подвале гебитскомиссара, старосту Малынца и полицая Сычика.
– Займись полицаем и старостой, товарищ Керимов, – сказал Бутенко черноусому смуглому партизану в командирской шинели и казачьей кубанке. – Гебитскомиссаром я сам займусь.
– Есть, товарищ командир отряда! – вскинув руку к кубанке, ответил Керимов, исполнявший обязанности начальника штаба.
– Заставы не забывай проверять.
Бутенко нахлобучил поглубже шапку и шагнул к выходу в сопровождении партизана-автоматчика. Ему предстояло еще встретиться с некоторыми криничанами, связанными с партизанским отрядом.
В дверях Бутенко столкнулся с Алексеем Костюком, который только что отвел бургомистра в подвал.
– Дуже поспешаете, Игнат Семенович? – спросил Костюк.
– А что такое?
– Там староста Малынец на весь подвал кричит, будь он проклят. Просится на допрос. «Важное, говорит, скажу Бутенке…»
Бутенко постоял, раздумывая.
– Приведи. Послушаем, что за неотложные дела у него…
Спустя несколько минут Малынец, конвоируемый все тем же Алексеем Костюком, переступил порог и, разыскав глазами Бутенко, рухнул перед ним на колени.
– Батьки родные, – завопил он пискливым голосом скопца. – Люди добрые, товарищи дорогие… Не предавайте смерти! Возьмите в партизаны! Попутала меня немчура окаянная…
Взлохмаченный и жалкий, он неистово мотал головой, колотил ею об пол, шаря трясущимися руками по грязному полу.
– А и жидкий на расправу пан староста, – громко с презрением сказал плечистый партизан с аккуратно подстриженной рыжей бородкой.
– Встать! – приказал Бутенко.
Он с силой приподнял Малынца за ворот и, крепко встряхнув, поставил на ноги.
Но Малынец запричитал, заверещал еще пронзительнее, размазывая по лицу грязный подтаявший снег, налипший на коротко подстриженных, «под фюрера», усиках. Слушать его было противно, и Бутенко сердито прикрикнул:
– Перестань выть! Что ты хочешь? Говори, народ тебя слушает.
– Смилуйся, товарищ секретарь, – захлебываясь, кричал Малынец. – Возьмите до себя, в партизаны!.. Я их, немчуков, еще больше, чем вас, боюсь…
В толпе засмеялись, зашумели:
– Глянь, партизан выискался!
– Оцэ ухарь!
– В партизаны?! Это все, что ты можешь сказать? – Бутенко круто повернулся и пошел из «сельуправы».
Ему стоило неимоверных усилий обуздать ярость, которая поднималась в нем при виде предателей. Прежде чем покарать захваченных фашистов и их холопов, надо было получить у них сведения о расположении военных баз и складов, установить силы противника и выявить его агентуру. К тому же Бутенко хотел, чтобы криничане присутствовали на партизанском суде, и решил осуществить казнь на площади.
В го же время ему было известно, что группа эсэсовцев с бронетранспортером прорвалась из Чистой Криницы на Богодаровку. Гитлеровское командование, конечно, поспешит снарядить в село сильную карательную экспедицию, а в расчеты Бутенко не входило принимать сейчас бой. Поэтому он и торопился, управиться со всеми делами как можно быстрее.
Бутенко отвязал жеребца, нетерпеливо фыркавшего – у коновязи, и, не оглядываясь на следовавшего позади партизана-автоматчика, поскакал вдоль улицы.
Метелица загнала все живое под кровли. «Это добре, что пурга, – подумал Бутенко, направляя коня к хате Девятко. – Самая партизанская погодка…» Смахивая время от времени рукой мокрые снежинки с ресниц и настороженно вглядываясь в темноту, он всей грудью вдыхал чистый, освежающий воздух.
Мысли его неотступно возвращались к только что происходившему в сельсовете. Бутенко чувствовал себя виновным, что он, секретарь райкома, не сумел в свое время разгадать этих будущих бургомистров и старост. Несколько лет он жил рядом с такими, как Збандуто, Малынец, Сычик, и не знал, о чем они думали, чего втайне хотели!
Вчера, в лесу, Остап Григорьевич Рубанюк сказал ему:
– А признаться, примечал я и раньше за старшим агрономом, что чужой он человек. Дуже он на замке себя держал. Овечкой смирной прикидывался и на слова сладкий был, а чуть колупнешь его – сразу огрызнется. Нет, Игнат Семенович, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Он как-никак у графа Тышкевича имением управлял, власть ему была дана от графа не маленькая. Кони свои… Едет, бывало, – ну, чисто помещик… Зевка мы с ним, поганцем, дали…
Что можно было ответить старому садоводу? Ему, Бутенко, теперь тоже вспоминается кое-что… Помнит он, что Збандуто неприязненно относился ко всему новому, незаметно и потихоньку пытался глушить его. Думалось тогда, что это просто стариковская косность, и за каждодневными делами так и не успел Бутенко разобраться поглубже в этом почтительном, молчаливом человеке.
«Нет, теперь бы мы по-иному меряли людей и не дали бы себя провести…» – думал Бутенко, приближаясь к двору Кузьмы Степановича.
Девятко поджидал его. Как только раздался тихий стук в оконце, он вышел навстречу и провел Бутенко в освещенную каганцом хату.
Беседовали они недолго. Бутенко договорился о снабжении партизан продовольствием, поручил выделить надежных людей для связи и разведки. Уже собираясь уходить, он спросил:
А хозяйку свою, вижу, услал? Конспирацию соблюдешь. Хорошо!
– До Рубанюков пошла… Дуже горюют. Старая прямо не при памяти. Такую дочку потерять…
Когда хоронили повешенных оккупантами Ганну и полевода Тягнибеду, Бутенко видел, как тяжело переносят свое горе Рубанюки, но так и не успел побыть возле стариков, ободрить их и утешить. Он взглянул на часы.
– Пожалуй, минут на пять заеду к ним.
– Это старым будет большое утешение, – одобрил Девятко. – Я и сам туда собираюсь.
В хате Остапа Григорьевича ставни были закрыты, но в щели пробивался неяркий свет.
Бутенко поднялся на крыльцо и, отряхнув снег с валенок, потянул к себе дверь.
Вокруг стола, у тускло мерцавшего светильника, сидели, переговариваясь шепотом, Пелагея Девятко, Христинья и еще какие-то женщины, которых в полумраке Бутенко не узнал.
Его прихода не ждали, и Пелагея Исидоровна засуетилась: она проворно сняла с одной из табуреток одежду, обмахнула табуретку фартуком и поставила перед секретарем райкома.
Остап Григорьевич лежал на лавке, прикрытый кожухом, – его тряс озноб. С печки выглядывала стриженая голова Сашка́. В хате стояла гнетущая тишина, и лишь размеренно тикали на стене старые ходики, потрескивала в печи догоравшая солома.
Скрипнула дверь. Катерина Федосеевна, тяжело переступив порожек, вышла из боковой комнатки, держа в руках миску с мукой.
Идя сюда, к Рубанюкам, Бутенко мысленно подыскивал наиболее теплые и убедительные слова, которые могли бы смягчить, хотя бы немного ослабить горе стариков. И, увидев Катерину Федосеевну за обычным хозяйственным делом, он был озадачен, хотя и знал о редком самообладании этой много перенесшей на своем веку женщины.
Бутенко подсел к столу, пристально поглядел на освещенное неверными бликами лицо Катерины Федосеевны. Глаза ее ввалились, заостренный нос и подбородок почернели, по щекам медленно ползли слезы, но Катерина Федосеевна не замечала их. Она машинальными движениями пересыпала муку в сито.
Чем больше Бутенко всматривался в измученное, искаженное страданием лицо женщины, в ее крепко сжатые пепельные бы, тем яснее видел, что Катерина Федосеевна совершенно раздавлена обрушившимся на ее семью несчастьем и что внешнее спокойствие стоит ей неимоверных, нечеловеческих усилий.
Он поднялся, подошел к Катерине Федосеевне и положил руку на ее плечо.
– Отдохните, Федосеевна, – мягко сказал он. – Без вас найдется, кому хлеб испечь.
– И правда, свахо! – вмешалась Девятко. – Мы сделаем, ляжьте, поспите трошки.
Она скинула с себя платок, засучила рукава кофточки.
Катерина Федосеевна послушно отдала ей сито, неуверенными шагами, словно стала вдруг незрячей, подошла к кровати, села, прикрыв руками лицо.
– Доню моя… До-очушка, – застонала она, медленно раскачиваясь. – Что ж они с тобой сделали?! Люди добрые… Ой, моя дочушка!.. Что ж они сделали…
На печке всхлипнул, потом громко заплакал Сашко́.
Остап Григорьевич заворочался на лавке, отбросил кожух и поднялся. Глядя на жену и на плачущего сынишку, он вздрагивал, как от холода.
Неожиданно его тоскливый взгляд остановился на Бутенко. Старик понимал, как много неотложных дел было в селе у командира партизанского отряда. И все же Бутенко пришел, не посчитался ни с чем!
– Будет, Катерина, – негромко сказал Остап Григорьевич. – Слезами дочку не вернем…
Шагнув к жене, он осторожно поправил сбившийся на лоб темный платок.
– О деле надо думать… Долго в селе мы не задержимся…
* * *
Заключенных караулил Алексей Костюк. Керимов решил на ночь усилить охрану и назначил в помощь ему еще одного партизана, бывшего красноармейца, бежавшего из плена.
В подвале сперва слышались глухие голоса, затем арестованные затихли.
Алексей Костюк, весьма довольный тем, что предателей схватили благодаря ему, задорно подмигивал партизану, посмеивался:
– Нехай попарятся паны господа в цыганской баньке… В рай чистенькими представятся.
Он успел немного хлебнуть из бутыли, изъятой при обыске у старосты Малынца, чувствовал прилив энергии, и ему хотелось поговорить.
– Чисто сработали? – приставал он к партизану. – По всему району гадам страху задали. Да что ты молчишь, как сорока в гостях?
– Там ты сорока, – пробурчал партизан, неприязненно оглядывая разговорчивого напарника.
Алексей уже успел сменить свою полицейскую форму на домашний, добротной выделки, нагольный полушубок, обул ноги в валенки, но партизан видел его днем в форме полицая и относился к нему явно настороженно. Алексей это почувствовал.
– В отряде у Бутенко давно? – задиристо спросил он.
– А что? Давно.
– Хорош командир?
– Это ты к чему?
– К тому самому. Я тебя насквозь вижу. Бутенко Игнат Семенович меня не первый год знает… А ты вот стоишь и прикидываешь: «Черт его знает, что за карась? Днем – полицай, вечером – с нами…» Угадал?
– Ничего такого я не думаю, – неохотно сказал партизан.
– Ну, раз не думаешь, давай закурим, – предложил Алексей, протягивая кисет. – Чтоб дома не журились…
Посветлело. Видимо, за плотными, свинцово-темными облаками светил месяц.
Из подвала забарабанили кулаком в обитую жестью дверь, закричали:
– Эй, кто там? А ну-ка, выпусти до ветра.
– Потерпишь, – равнодушно отозвался Алексей, узнав голос Сычика. – Не дуже великий пан.
– При чем тут пан? – раздраженно вопрошал за дверью Сычик. – Не имеешь таких прав, чтоб не выпускать.
Алексей ухмыльнулся:
– Права устанавливает. Ишь, развоевался! – Он затянулся дымком, сплюнул и, приблизив губы к скважине, спросил: – Что это, Паша, приспичило?
– Чего зубы скалишь? – злился Сычик. – Сказано, выпусти!
– Куда ж тебя выпустить? – с притворным участием допытывался Алексей.
– Опять двадцать пять! – плачущим, сиплым голосом кричал Сычик. – Выпускай, говорю!
Он заматерился, заколотил сапогом в дверь, и партизан сказал:
– Нехай проветрится. Не убежит.
Алексей с минуту помедлил, потом снял с плеча винтовку.
– Ну, отмыкай, – согласился он.
Сычик, ворча, поднялся по ступенькам и сделал два-три шага в сторону.
– Тоже вояки, – недовольно бурчал он. – С винтовками, а безоружного боятся.
Алексей, зорко наблюдая за его движениями, стискивал пальцами винтовочное ложе и молчал.
– Не знал я, что ты такой потайной, – беззлобно и даже с заметным одобрением в голосе сказал Сычик, – и нашим и вашим.
– Ну и радуйся! – строго оборвал его Алексей. – Хоть перед виселицей узнал.
Сычик, пропустив мимо ушей его слова, попросил:
– Дайте курнуть, хлопцы. С утра не жрал, хоть покурю перед смертью.
– Я б тебе, продажная шкура, не то что жрать… – процедил Алексей, – дыхнуть бы не дал.
– И правильно, – нагловато, с неожиданной готовностью согласился Сычик, – раз я перед селом обмарался. А недокурок все-таки пожертвуйте. Не обедняете.
– Ладно… пускай доброту нашу знает, – сказал партизан.
Он затянулся несколько раз подряд и, не без сожаления посмотрев на окурок, протянул его Сычику. Мгновенно Сычик наступил ему на сапог и с силой ударил в подбородок. Выхватив у партизана из разжатых пальцев винтовку, полицай замахнулся на него прикладом, но Костюк ловко одним прыжком метнулся ему под ноги и свалил. Катаясь по снегу, хрипло дыша, они с яростью выворачивали друг другу руки, скрипели зубами, кусались.
– Ты вот какой… Гадюка-а!.. – наваливаясь на полицая, хрипел партизан. Он оправился от удара и теперь норовил побольнее стукнуть Сычика по голове.
Вместе с Алексеем они скрутили полицая и швырнули его в подвал.
Увлеченные борьбой, они не сразу услышали звук моторов. Его донесло ветром из-за поворота ближней улицы.
Длинная очередь крупнокалиберного пулемета раздалась совсем недалеко, и тотчас же темноту разорвал мигающий свет ракеты.
– Гансы! – крикнул партизан.
По ступенькам «сельуправы» торопливо прогрохотали шаги… Раздались крики, разрозненные выстрелы…
Под прикрытием темноты и густого снегопада крупному отряду карателей удалось внезапным ударом снять заставу и ворваться в село с северо-запада. Несколько танкеток и броневиков с автоматчиками пытались отрезать пути отхода партизан к лесу.
Отряду Бутенко пришлось бы туго, если бы Игнат Семенович заблаговременно не поручил Керимову подготовить оборону. Керимов возглавил группу прикрытия и, быстро оценив сложившуюся обстановку, завязал бой с основными силами карателей, давая возможность партизанам уйти из села левадами.
В этой схватке отряд Бутенко понес незначительные потери, но внезапность, с которой эсэсовцы ворвались в Чистую Криницу, позволила им в первые же минуты захватить «сельуправу».
За час до рассвета группа Керимова, вооруженная ручными пулеметами, прикрыв отход отряда, сумела оторваться от наседавших гитлеровцев и тоже ушла к Богодаровскому лесу.
Уже совсем рассвело, когда со стороны железнодорожного разъезда, из-за бугра с ветряками, показались танки. Скрежеща гусеницами, они медленно, словно прощупывая дорогу, начали спускаться в село. За танками вихрилась снежная пыль, стлались клубы грязного дыма.
Криничане, затаившиеся в хатах у окон, видели, как через площадь, подняв воротники, торопливо прошли гебитскомиссар, Збандуто, Сычик и Малынец.
Оккупанты снова хозяйничали в селе…
XX
К полудню метель утихла. Но небо не расчищалось, лохматые облака плыли и плыли над Чистой Криницей, падал редкий снег. Над горизонтом – за Днепром и прибрежным лесом – повисла свинцовая муть, и поэтому казалось, что вот-вот оттуда снова налетит ветер и будет кружить над селом, гнуть тополя и вербы, шарить на чердаках, реветь в дымоходах.
– К ночи снова вьюгу ждать, – предсказал Кузьма Степанович, выглянув в окно.
Но не погода занимала его, и Пелагея Исидоровна это чувствовала. Уже два раза прибегал за ним из «сельуправы» посыльный. Девятко сказался больным, а теперь ожидал, что за ним придут солдаты или полицаи, и тогда уж, ничего не поделаешь, придется подчиниться.
Предположения Кузьмы Степановича оправдались. Едва он успел скинуть валенки, прилечь на лежанку и укрыться кожухом, у калитки щелкнула задвижка, зарычал и залился лаем Серко.
– Несут черти! – с сердцем сказала Пелагея Исидоровна. – Павка… Да не один, сатана…
Сычик, отряхивая снег, загромыхал по крылечку сапогами, прикрикнул на кобеля и, стукнув дверью, вошел в хату.
Лицо его с кровоподтеками и ссадинами было сизо от холода, крупный хрящеватый нос висел красной примороженной сливой. В мятой, промокшей полицайской шинелишке он выглядел жалко, но держался по-прежнему развязно и нагло.
– Хворость на вас напала, пан Девятко? – с притворным участием спросил он, не здороваясь и бегая желтыми от бессонья глазками по хате. – Чего ж это с вами приключилось, пап Девятко? Вроде вчера мы с вами на майдане встречали?
Говорил Сычик скрипуче и громко, и Пелагея Исидоровна с откровенной неприязнью в голосе попросила:
– Не шуми, Паша. Видишь же, человек хворый лежит. Поимей совесть…
– Вылеживаться зараз нету времени, – дернув головой, сварливо сказал Сычик, не глядя на нее. – Начальство требует. Слышите, пан Девятко?
Кузьма Степанович знал, что если уж Сычику поручили доставить кого-нибудь в «сельуправу», он ни перед чем не остановится. Старик молча слез с лежанки, стал натягивать на ноги валенки.
– И что там за начальство такое нетерплячее? – сердито спросила Пелагея Исидоровна. – День и ночь толкутся и людям спокою не дают…
– Тчш, молчи знай! – строго остановил ее Кузьма Степанович.
Пелагея Исидоровна подала ему полушубок, палку и, проводив его на крыльцо, где поджидали два солдата, быстро оделась. Ее напугал приход Сычика, и она решила пойти вслед за мужем.
В селе тем временем происходили события, которые должны были решить судьбу криничан, да и самой Чистой Криницы.
Через несколько часов после того как каратели ворвались в село, в «сельуправу» прибыл находившейся в Богодаровке представитель райхсминистра Украины. Он пожелал на месте выяснить размеры и степень опасности партизанского движения в районе. После короткого секретного совещания с офицерами и гебитскомиссаром было решено разместить в Чистой Кринице крупный воинский гарнизон, который мог бы сковать деятельность партизан. Только в конце совещания представитель впервые обратился с вопросом к Збандуто, на которого до сих пор не обращал внимания:
– Что имеет предложить по этому поводу господин бургомистр?
– Я бы рекомендовал… э-э… наказать бунтовщиков более сурово.
– Именно?
– Сжечь! Все село сжечь, а жителей подвергнуть общей экзекуции.
Представитель райхсминистра пристально посмотрел в дряблое лицо бургомистра.
– Я, так сказать, как старожил… – поеживаясь под этим пронизывающим взглядом, бормотал Збандуто. – Опасное село!.. Рассадник большевистской заразы…
Представитель снисходительно прикоснулся двумя пальцами к плечу Збандуто. Этим покровительственно-фамильярным жестом он как бы говорил, что решительность бургомистра ему нравится, но в столь крайних мерах пока нет необходимости.
– Гарнизоном в селе будет командовать господин майор фон Хайнс, – произнес он по-русски, слегка кивнув в сторону щеголеватого, очень худого офицера. – А майор фон Хайнс имеет знания, как населению делается дисциплина… Мы имеем доверие на его положиться…
Майор фон Хайнс небрежно-почтительно поднес к фуражке руку с синей сеткой вен и массивными перстнями на тонких, будто высохших пальцах, чуть слышно щелкнул каблуками.
Он держался с подчеркнутым достоинством, и несмотря на то, что представитель райхсминистра был, как заметил Збандуто, значительно выше майора по чину и положению, фон Хайнс слушал его довольно высокомерно.
«Это штучка важная, – оценил Збандуто фон Хайнса, подобострастно поглядывая на него, – не иначе, гестаповец». И, стараясь расположить к себе начальство, он сказал:
– Мерси, господа… Если вы полагаете, что господин фон Хайнс… э-э… обуздает бунтовщиков, я не против-с…
Но его никто уже не слушал. Представитель райхсминистра торопился в Богодаровку. Збандуто упросил взять и его с собой. Он боялся оставаться в Чистой Кринице после всего, что произошло.
А майор фон Хайнс, как только броневичок и несколько вездеходов с охраной, сопровождающей представителя райхсминистра, фырча отошли от здания «сельуправы», потребовал к себе старосту.
Малынец незамедлительно появился в дверях и стал, вытянув руки по швам. Он осунулся и утратил после пребывания в подвале свой самодовольный вид. Припухшее веко его левого глаза нервически подергивалось.
Фон Хайнс смерил его пристальным, изучающим взглядом. Невзрачный и растерянный вид старосты вызвал у него недовольную гримасу. А Малынец, стоя перед лощеным, отлично выбритым, надушенным офицером, делал умиленное лицо. Но майор уставился на него из-под сонно прикрытых красноватых век такими сверлящими глазами, что Малынец опешил.
– Кто есть сельский староста? – резко спросил фон Хайнс.
– Как вы сказали?
– Кто есть сельский староста? – чуть повысив голос, повторил вопрос майор.
Он говорил отрывисто, неразборчиво, гортанным голосом, и Малынец никак не мог сообразить, чего он хочет.
– Кто должен давать квартира? – теряя терпение, крикнул фон Хайнс. – Почему нет до сих пор квартира?
– Бож-же ж мой! – засуетился Малынец, поняв, наконец, требование майора. – Как это так «нету»?! Што за глупости! Ко мне, ко мне! Ком герр. Цу мир… Постелька чистая… перинка, подушечки…
Малынец с радостью ухватился за мысль поселить у себя начальника гарнизона. Накануне, встретившись лицом к лицу с партизанами, он понял, что есть люди, которым не страшны оккупанты. Сидя в подвале в ожидании партизанского суда, подавленный и угнетенный, он впервые подумал о том, что свалял большого дурака, связавшись с гитлеровцами. Фашистов могут с Украины погнать, вернется советская власть, и прощения Малынцу тогда у криничан не вымолить. Ему оставалось только одно: держаться немецкого начальства. Не сносить ему головы, если оно его не защитит. Побывали партизаны в селе раз, кто знает – не наведаются ли они еще как-нибудь, и тогда уж виселицы не миновать. Или спалят хату. А будет стоять на квартире майор, при охране не рискнут тронуть.
«Брешете! – мысленно говорил он. – У Микифора котелок варит… Голыми руками меня не возьмешь…»
Но майор фон Хайнс, неожиданно для Малынца, ответил на предложение отказом. Там, где он, фон Хайнс, будет жить, он русских выселит. Ему нужен дом, отдельный хороший дом.
– И так правильно, – согласился Малынец. – Это сделаем. Хат хороших в селе много…
Малынец изъявил готовность хоть сейчас пойти с майором по Чистой Кринице, однако фон Хайнс не торопился. Он извлек из кармана записную книжечку, перелистал. Найдя нужную ему страницу, он с минуту смотрел на нее и, наконец, приказал:
– Тимчук… Иван Макаровиш… вызвать! Девятко… Кузьма Степановиш… вызвать… Костюк… Алексей… вызвать!
– Костюка, это какого? Полицейского? – переспросил Малынец. – Так он же с партизанами ушел…
Фон Хайнс молчал. И, видя, что староста медлит, нерешительно переступает с ноги на ногу, он повысил голос:
– Вызвать!
Малынец кинулся выполнять приказание. Он понял, что с новым начальником надо держать ухо востро: судя по его тону, по манере разговаривать, поблажки ждать нечего. И на семейную пирушку к себе такого вряд ли удастся залучить.
Когда в «сельуправу» полицаи привели бывшего заведующего кооперативом Тимчука и Девятко, Малынец, став за дверью, с превеликим трепетом слушал, как фон Хайнс за что-то их отчитывал.
Кузьма Степанович вышел от фон Хайнса с бледным, до неузнаваемости искаженным лицом. Он мял трясущимися пальцами шапку.
– Что там он? – храбрясь, с напускным безразличием осведомился Малынец.
Кузьма Степанович обернулся к нему и, глядя на его г. Взлохмаченные усики, громко сказал:
– Гад!
Малынец съежился и испуганно оглянулся на дверь.
– Никто… еще меня не бил, – раздумчиво, с угрозой в голосе произнес Кузьма Степанович. – Припомнится вам это… душители… Будет вам хлеб… И сало будет!
Он рывком нахлобучил на голову шапку и, оттолкнув локтем старосту, тяжело шагнул к выходу.
Малынец не успел ни ответить ему, ни обидеться. В дверях появился майор фон Хайнс.
– Вы будете показывать квартиру, – коротко и сухо сказал он.
Движением пальца приказав стоявшему на крыльце солдату следовать за ним, фон Хайнс, не оглядываясь, пошел яз сельуправы, на ходу натягивая перчатки.
Пока переходили заполненную солдатами площадь, майор молчал, и только когда поравнялись с двором Ивана Тимчука, он, внимательно посмотрев на новенький забор и ярко выкрашенные ставни, задержался и спросил семенящего за ним старосту:
– Хозяин? Кто?
– Пан Тимчук… Это тот, которого вы сегодня вызывали… завмаг…
Фон Хайнс подумал и двинулся дальше. Он шел неторопливо, скользя сощуренными глазами по хатам, и снова остановился, на этот раз против аккуратного, ладного дома Рубанюков. Высокие зеленые ели, просторный двор, нарядное крылечко, видимо, ему понравились.
– Хозяин? Кто? – повторил он свой вопрос.
– А это бывшего старосты, – почему-то шепотом ответил Малынец. – Его дочку вчера повесили.
Фон Хайнс не спеша направился ко двору, толкнул ногой калитку. Он молча прошел к хате, мимо хозяйки, несшей из сарая охапку хвороста.
Катерина Федосеевна, сжав губы, ждала, пока офицер осматривал чистую половину хаты, боковую комнатку, кухню. Сашко́ сперва испугался офицера, но потом осмелел и тихонько следовал за ним.
Наконец фон Хайнс, удовлетворенный осмотром, ткнул пальцем в воздух и отрывисто бросил старосте:
– Здесь!
Малынец, почему-то утративший во дворе Рубанюков свою суетливость и все время опасливо косившийся на хозяйку, молча кивнул головой, а когда вышли за ворота, сказал:
– Семья ненадежная, пан офицер… У хозяйки дочь повешена, муж в партизанах… Вы бы у меня, пан офицер, квартировали. Там все удобства…
– Хозяйка? – высокомерно процедил фон Хайнс. – Нет хозяйка! В сарай! Все в сарай! Я хозяин!..
– Ну, воля ваша, воля ваша! – поспешно согласился Малынец.
XXI
В Чистой Кринице расквартировался крупный эсэсовский отряд. Во дворе усадьбы МТС стояли под брезентом танкетки. У ветряков и на выезде из села, в сторону Богодаровского леса, были установлены орудия.
В первые же два дня майор фон Хайнс составил с помощью Малынца список заложников. Расклеенные по селу приказы предупреждали криничан, что за малейшую помощь партизанкам заложники будут расстреляны, а остальные жители Чистой Криницы выселены из пределов Украины. Появление на улицах с четырех часов дня до семи утра было также запрещено комендатурой под страхом смертной казни.
В «сельуправе» и в помещении колхозного правления Сычик повесил изготовленные по приказанию фон Хайнса фанерные щиты с надписью: «Порядок и дисциплина превыше всего».
Приколачивая щиты, Сычик посмеивался:
– Хайнц до порядочка в ейн момент приучит… У него по секундам будете все делать…
От него отворачивались с ненавистью. Накануне фон Хайнс дал понять криничанам, как он будет насаждать дисциплину.
…Комендатурой было приказано собрать к девяти часам все взрослое мужское население в «сельуправу» для оглашения очередного приказа. Пришло несколько стариков. Стоя на крылечке и поглядывая на часы, фон Хайнс ожидал. Вскоре подошел еще один старик – щупленький дед Гичак, отец колхозного конюха.
– Почему опоздание? – спросил фон Хайнс, уставясь на него своим бесстрастным, сонным взглядом. – На пять минут…
– Часов у меня нету, – с вызывающе-дерзкой ухмылкой ответил старик. – Были, так ваши солдаты, спасибо им, позычыли…
– Нельзя опоздание, – сказал фон Хайнс и, вытянув парабеллум, хладнокровно выстрелил в голову старика. – Явиться всем через час! – громко и невозмутимо приказал он Малынцу и, не глядя на бьющегося в предсмертных судорогах человека, ушел в помещение.
После этой свирепой расправы криничане опасались и на глаза показываться фон Хайнсу. Обходили далеко стороной двор Рубанюков, где он поселился. А фон Хайнс, судя по всему, устраивался надолго и основательно.
Когда во двор к Рубанюкам пришли солдаты, чтобы выбросить из хаты ненужные майору вещи, Катерина Федосеевна надумала переселиться с Сашко́м к соседке. Но денщик фон Хайнса, узнав о ее намерении, энергично воспротивился этому.
– Козяйка нужен доме, – сказал он Катерине Федосеевне, так перевирая слова и делая такие неожиданные ударения, что понять его было почти невозможно. – Дров носить… вода… молоко…
Последние слова были понятны. Но мысль о том, что ее заставят прислуживать фашистам, казалась чудовищной, и Катерина Федосеевна, не сдержавшись, запальчиво крикнула:
– Да нехай оно сказится, чтоб я в служанках руки свои около вас поганила… Сроду не дождетесь!
Солдат выслушал ее с молчаливой улыбкой и даже похлопал по плечу. А перед вечером явился Малынец и набросился на Катерину Федосеевну с бранью:
– Ты что, в подвил захотела?.. Скажи спасибо, что комору тебе оставляют. Ишь, барыня! Чтоб мне аккуратно все было…
Он был так разъярен, грозил такими карами в случае отказа обслуживать высокое начальство, что Катерина Федосеевна скрепя сердце вынуждена была подчиниться.
Денщик фон Хайнса (соседские женщины почему-то окрестили его «Шпахеном») не утруждал себя излишними заботами о своем мрачном и необщительном начальнике. Все, что требовалось сделать: замостить кирпичом тропинку от хаты до уборной, следить, чтобы к утреннему и вечернему туалету майора на кухне была свежая вода, а у печей топливо, – все это «Шпахен» переложил на Катерину Федосеевну. Сам он, пока хозяйка выполняла за него работу, либо сидел у радиоприемника, либо листал иллюстрированные журналы.
