Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 59 страниц)
Кузьма Степанович, увидев через окно, как Алексей ускакал в сторону Богодаровского леса, сорванным голосом покликал жену. Он приказал ей немедленно бежать к Катерине Федосеевне, к другим бабам и шепнуть, чтобы они на площадь не ходили. Сам он поспешил с той же целью в колхозное правление.
…Без четверти три гебитскомиссару доложили, что к казни все готово, но, кроме солдат охраны и полицаев, на площади никого нет.
Гебитскомиссар нахмурился и желчно посмотрел на старосту:
– Делать, как намечено!
Збандуто позволил себе заметить, что публичное повешение преступников полезно именно тем, что устрашающе воздействует на присутствующих.
– Если господин гебитскомиссар не возражает, – добавил он, – в течение часа или двух солдаты и полицейские сумеют доставить публику в… э-э… принудительном порядке.
Гебитскомиссар в упор поглядел на него и сказал через переводчика:
– Разрешаю отложить исполнение приговора на один час и тридцать минут. Но передайте бургомистру, что я имею основание быть недовольным порядками, к которым он и староста приучают население.
Солдаты, полицаи, во главе с самим старостой, пошли по селу.
Часа за два до этого Пелагея Исидоровна, бурно дыша, вбежала в хату к Катерине Федосеевне, бессильно прислонилась к косяку двери.
– Что с вами, сваха? – удивилась Катерина Федосеевна. – Лица на вас нету!
Она только что кончила мыть голову Сашку́, усадила его на лежанку и сполоснула руки в теплой воде.
– Про дочку свою еще ничего не слыхали?
– Про какую?
– Ганьку. Судили ее.
Катерина Федосеевна побледнела. Ступив два шага, опустилась на скамейку, глухо сказала:
– Говорите все, сваха.
Пелагея Исидоровна, причитая и часто сморкаясь, рассказала о приговоре.
Катерина Федосеевна вцепилась в подоконник, чтобы не упасть. С минуту она сидела, не проронив ни слова, потом так же молча поднялась, оделась.
– Куда вы, сваха?
– До «сельуправы».
– Может, выручат, Катря, – утешала Пелагея Исидоровна. – Леша подался до хлопцев, в лес.
Катерина Федосеевна не ответила. Ей трудно было говорить, она лишь смогла шепнуть Сашку́, чтобы он сидел дома.
Пелагея Исидоровна догнала ее за воротами и пошла рядом.
На площадь тем временем стекались группками и в одиночку криничане. Полицаи кой-кого избили резиновыми палками, двух женщин вытащили из хаты волоком и привели под винтовками.
Толпа стояла молчаливой стеной у сельского кооператива.
На тускло-голубом небе чернели наспех сколоченные бревна виселицы. Люди кашляли сдержанно, как в церкви, поминутно оглядывались в сторону «сельской управы». Там выстроился усиленный наряд солдат, толпились ребятишки.
Катерину Федосеевну и Пелагею Исидоровну близко к арестантской не подпустили. Они ждали в стороне, около школьной ограды. Мимо сновали солдаты и полицаи, провел в поводу запотевшего маштака сапуновский староста.
С заснеженного бугра, со стороны ветряков, дул пронизывающий, порывистый ветер, надоедливо поскрипывала, хлопала ставня в здании школы.
Из «сельуправы» выбежал Сычик и поспешил к площади. Потом на крыльце появились бургомистр, эсэсовцы, Малынец. Переговариваясь, они неторопливо прошли по улице.
Пелагея Исидоровна первая заметила, как возле арестантской засуетились солдаты, возвышаясь над их головами, показался Тягнибеда.
– Ведут, – шепнула она.
Катерина Федосеевна подалась вперед. Меж шинелями солдат мелькнул и исчез белый бахромчатый платок Ганны. Конвой, обступив кольцом осужденных, двинулся к площади.
Они поровнялись со школой, и Катерина Федосеевна смогла теперь увидеть лицо дочери. Ганна похудела, побледнела, но глаза ее, лучистые, большие, и теперь прямо и смело глядели перед собой.
– Доченька, – прошептала Катерина Федосеевна, прижимая руки к груди.
Ганна вдруг заметила мать. Взгляды их встретились. Она чуть приостановилась. Солдат, шедший сзади, отрывисто крикнул:
– Ходить надо, матка, ходить!
Ганна с трудом оторвала взгляд от матери и пошла дальше, медленно переставляя ноги в стареньких, латаных башмачках.
Спотыкаясь, Катерина Федосеевна шла за конвоем до площади. В толпе с поспешной предупредительностью пропустили ее и Пелагею Исидоровну вперед, и они стали невдалеке от виселицы.
Тягнибеда затянул потуже разноцветную подпояску на дубленом стареньком кожушке и опустил по швам руки. Ганна что-то сказала ему. Он кивнул головой и обвел взглядом криничан.
Офицер, распоряжавшийся солдатами, вскинув руку, посмотрел на часы, повернулся к Збандуто и показал ему время.
Кузьма Степаныч нетерпеливо ворочал головой, всматриваясь в снежные дали за селом. Серела каемка Богодаровского леса, мертвенно белели снеговые наносы около посадок.
Збандуто шагнул вперед, к середине круга, посмотрел бегающими глазами на крестьян, сделал еще два шага, извлек из кармана романовской шубы платок и отер усы.
– Панове! – произнес он и, откашлявшись, снова повторил строго и внушительно: – Панове!
До сознания Катерины Федосеевны, словно во сне, туманно и несвязно, доходили слова:
– …Германское командование… не жалеет сил… навести порядок… спокойная жизнь… за голову коменданта Крюгера… решением полевого суда к смерти через повешение… Ганна Лихолит, урожденная Рубанюк, Митрофан Тягнибеда… такая же участь… всех, помогающих партизанам…
Збандуто вернулся на свое место. У виселицы задвигались солдаты. Молчание нарушали только отрывистые фразы. Осужденным повесили на грудь дощечки с надписями, заставили взобраться на табуретки. Тягнибеда вскочил легко, и когда распрямился, все увидели, что он почти касается треухом верхней перекладины. На груди его чернели на дощечке слова: «Я помогал партизанам». Такая же дощечка болталась и у Ганны.
Высокий солдат в теплых наушниках, с подвязанным подбородком, поднялся по лестничке и рывком накинул Ганне на шею веревку.
– Доню моя родная! – разорвал тишину исступленный крик. – Не дам! Люди добрые, ратуйте!
В толпе послышался плач, кто-то, причитая, побежал прочь. Обер-лейтенант с сигаретой в зубах ходил вокруг виселицы, вскидывал к глазам фотоаппарат, выбирал удобное положение, щелкал.
– Дайте сказать! – звонко крикнула вдруг Ганна. – Сказать дайте!.. Люди!.. Мамо!.. Не покоряйтесь им!.. Наши придут!.. Степан!..
Солдат в наушниках, повинуясь еле заметному кивку офицера, сильно ударил ногой по табуретке.
Перед глазами Катерины Федосеевны сдвинулась, поплыла багровая земля. Кто-то подхватил ее под руки, дрожащую, вскрикивающую, и насильно повел от страшного места…
Когда палач подобрался к Тягнибеде, он оттолкнул его локтем, сам надел на себя петлю, поправил ее и спрыгнул с табуретки…
Спустя минут десять гебитскомиссар, Збандуто и «украинский» представитель, констатировав смерть обоих осужденных, громко переговариваясь, пошли с площади.
В это мгновение из глухого переулка вынеслась в галопе лавина всадников и, дробясь, рассыпалась по майдану.
– Партизанен! – всплеснулся и оборвался испуганный крик.
Криничане, которые стали было расходиться по домам, сразу угадали в одном из верховых Алексея Костюка. Он остервенело колотил каблуками взмыленного жеребца и круто осадил его перед виселицей. Потом, мотнув локтями, понесся дальше по снегу, вдогонку убегающим палачам. Опережая гебитскомиссара, к дальним домам бежал, путаясь в полах шубы, Збандуто, резво семенил Малынец.
Партизаны их уже заметили: трое скакали наперерез. Около «сельуправы» выщелкал очередь и сразу замолк пулемет, бахали одиночные выстрелы. Не ожидавшие дерзкого налета, эсэсовцы были переловлены и обезоружены: их волокли к месту казни. Алексей заскочил в «сельуправу», прихватил знамя, отобранное полицаями у Ганны, принес его на площадь.
Всадники подъезжали сюда же, спешивались. Криничане, дивясь и радуясь, узнавали своих односельчан и жителей Сапуновки, Тарасовки, Богодаровки…
– Жив, Микола? – радостно обменивались возгласами односельчане.
– Я еще тебя переживу.
– Гляньте, Федор Загнитко! Он же в плену, говорят, был.
– А дедуган вон какой бравый! Ты скажи…
От всхрапывающих, приморенных лошадей струился острый запах пота; пена, покрывающая влажные бока, лубенела на морозном ветру.
В толпе вдруг затихли. В круг въехал и слез с коня пожилой бородатый человек. Он застегнул кобуру маузера, медленно снял перед повешенными шапку, и все узнали секретаря райкома Бутенко.
Бутенко коротко приказал что-то стоявшим возле него партизанам. Те подошли к виселице и, бережно сняв тела Ганны и Тягнибеды, положили их рядом на снегу.
Издали, из-за толпы, крупными шагами спешил Остап Григорьевич. Перед ним расступились. Старик протянул руки, как незрячий, сделал несколько шагов, рухнул перед дочерью на колени, обхватил ее голову и беззвучно зарыдал.
– Люди! – негромко и отчетливо, так отчетливо, что голос его был слышен в самых дальних рядах, сказал Бутенко. – Большое горе на нашей земле. В черную, беспроглядную ночь кинули захватчики наши города, села, хутора. Вот такими виселицами покрыт весь их путь. Удавить, захлестнуть петлей они хотят всю Украину.
Бутенко бросил горящий ненавистью взгляд в сторону гебитскомиссара, Збандуто, Малынца, Сычика, которых окружили партизаны.
– Но знайте, друзья, – повысил голос Бутенко. – День уже завиднелся. Вчера под Москвой началось могучее наступление Красной Армии. Фашистских оккупантов погнали, они кидают все, бегут. Нас идут освобождать славные братья наши, идет весь советский народ. Никогда, никому из чужеземцев не пановать на нашей земле! Никакими виселицами и пытками не сломить у наших людей воли, любви к свободе.
Бутенко обернулся к Алексею Костюку, стоявшему за его спиной, взял из его рук сложенное знамя, развернул. Он благоговейно прикоснулся губами к знамени, опустился на колено и бережно покрыл красным полотнищем тела Ганны и Тягнибеды.
XVIII
За последние пять суток пулеметному расчету Петра Рубанюка не удалось ни отдохнуть, ни хотя бы мало-мальски отогреться. Батальон, сдерживая свирепый натиск эсэсовцев, нес большие потери.
Третьего декабря день выдался особенно горячий. Вражеские танки несколько раз прорывались на передний край обороны полка, солдаты добегали до самых окопов стрелков. Здесь и там завязывались рукопашные схватки. Лишь к полудню, не достигнув успеха, гитлеровцы немного приутихли.
– Погоди! Дай только из этого пекла вырваться… – сказал Марыганов, вытирая платком красные от бессонницы и порохового дыма глаза.
– Тогда что будет? – Сандунян сдвинул на затылок шапку-ушанку и устало прислонился к брустверу.
– Поведу вас в такое местечко! – продолжал Марыганов. – Тепло, перинки пуховые, яичницу-глазунью можно зажарить или блинчики со сметаной.
– Прямо рай, – со слабой усмешкой откликнулся Петро. Он отлично знал, что благословенное местечко существует только в воспаленном воображении второго номера.
– Рай не рай, а натопленную избушку я обеспечу, – не сдавался Марыганов, – и яичницу.
Однако отдохнуть пулеметчикам довелось не скоро. По всей линии подмосковной обороны не утихали ожесточенные бои. К концу второго генерального наступления на Москву фашистским войскам удалось выйти севернее столицы – к каналу Москва – Волга, в район Красной Поляны и Крюкова, на юге – к шоссе Тула – Москва, а также к Михайлову, Венёву.
Именно в эти дни германское информационное бюро сообщало:
«…Германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль».
Армия, в которой теперь находился Петро со своим пулеметным расчетом, отражала непрекращавшиеся удары подвижных частей противника на Солнечногорском и Истринском направлениях. Сконцентрировав в районе Красная Поляна и Клушино части 106-й пехотной и 2-й танковой дивизий, гитлеровцы стремились отсюда нанести удар на северную окраину Москвы. Из района Льялово, Алабушево, Крюково, Бакеево наступали вдоль Ленинградского шоссе 5-я, 11-я танковые и 35-я пехотная дивизии. Восточнее Истры действовали пехотная дивизия СС и 10-я танковая дивизия, а вдоль Истринского шоссе на Красногорск рвались 252-я и 87-я пехотные дивизии противника.
В подразделениях, на батареях бойцы зачитывали обращение командования Западного фронта:
«Товарищи! В час грозной опасности для нашего государства жизнь каждого воина принадлежит отчизне.
Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества, геройства и стойкости.
Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной и любимой Москве.
Сейчас, как никогда, требуются бдительность, железная дисциплина, организованность, решительность действий, непреклонность и готовность к самопожертвованию. В наших рядах не может быть места малодушным нытикам, трусам, паникерам, дезертирам. Самовольное оставление поля боя без приказа командира есть предательство и измена Родине.
Бойцы, командиры и политработники!
Вы грудью отстаиваете честь и свободу нашего народа. Еще теснее сплотимся вокруг Коммунистической партии и уничтожим фашистскую мразь!»
На строительстве оборонительных рубежей вокруг Москвы работали десятки тысяч москвичей. Несмотря на тридцатипятиградусные морозы, лютые ветры и вьюги, они по две-три недели не уходили домой, думая только о том, чтобы помочь войскам задержать рвущегося к столице противника.
Положение по-прежнему было тревожным, ко уже к началу декабря общий ход военных действий начал изменяться в пользу советских вооруженных сил. В результате героического сопротивления Советских войск враг потерял в Подмосковье убитыми десятки тысяч человек и оставил на поле боя много боевой техники. Вместо концентрированных ударов на Клинско-Солнечногорском и Венёв-Каширском направлениях гитлеровцы вынуждены были вести напряженные и кровопролитные бои от Московского моря до Тулы и Михайлова, на фронте в триста пятьдесят километров. Они нигде не смогли прорвать оборону, воздвигнутую вокруг столицы.
К 6 декабря второе генеральное наступление фашистских орд на Москву выдохлось. Решительный перелом в ходе событий, которого с таким страстным нетерпением ждала вся страна, наступил.
В батальоне Тимковского ничего определенного не было известно, пока на энпе комбата не побывал работник политотдела армии. До того знали лишь, что где-то в районе Загорска, Сходни и Химок группируются свежие резервы. Об этом рассказывали бойцы и командиры, прибывшие в полк на пополнение.
Политотдельский работник принес с собой последние новости. А у хороших вестей быстрые крылья. Через час на переднем крае уже знали, что у Дмитрова и Яхромы немецко-фашистские захватчики неожиданно получили такой удар, какой были способны нанести только очень сильные свежие войска. На некоторых участках дивизии врага перешли к обороне, а кое-где даже стали отходить.
В пулеметном расчете Петра обо всем этом узнали от комвзвода Моргулиса.
Гитлеровцы на участке полка с самого утра не проявляли активности. Над полем стоял молочный туман, и Моргулис бежал по ходу сообщения во весь рост. Полы его маскировочного халата, пятнисто-грязные от частого ползанья, хлестали по голенищам сапог, кобура пистолета болталась на животе.
– Подготовиться к маршу! – возбужденно крикнул он еще издали. – Живей, ребята!
Моргулис помог вытащить из дзота пулемет и установить его на волокушу. Уже по дороге рассказал, что полку дают короткий отдых, вероятно поставят потом новую задачу.
К полудню были на месте. Остановились в полусгоревшей деревне, в двух-трех километрах от переднего края.
Пулеметчики двинулись к крайней избушке с покосившимся крыльцом. Она была забита танкистами, но те охотно потеснились.
– Валяй, валяй, теплей будет!
– Царица полей!
– Откуда, землячок?
– Кто, я?
– Нет, вот тот, что в разодранном халате!
– Я? Ставропольский. А что?
– Ничего. Показалось – родственничек.
– Близкая родня. На одном солнышке онучи сушили.
В окна дул резкий, с влажным снежком ветер, в избе было не теплее, чем но дворе, но бойцы свернули самокрутки, пыхнули синим дымком, и стало домовитей, уютней. Негромко разговаривали.
Петро с Марыгановым и Сандуняном пристроились у порога. Они сложили под стенку вещевые мешки и прилегли рядышком. Длинному, костлявому Марыганову было, как и всегда, неудобно и тесно, но он решительно стянул сапог с налипшим на подошве снегом, взялся за другой, но, не успев скинуть его, заснул. Скрючившись, тотчас же захрапел и Сандунян.
Петро закрыл глаза, но сон не приходил. Невдалеке беспрерывно рвали морозный воздух тяжелые орудия, гулко постукивали пулеметы, кто-то в углу хрипло кашлял. Но все это доходило до сознания Петра как в тумане.
С неожиданной отчетливостью мелькнула в мозгу и поразила своей строгостью фраза: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Петро тщетно пытался вспомнить, кому принадлежали эти суровые слова. Когда-то, в студенческие годы, они так понравились Петру, что он даже выписал их.
Углубившись в свои мысли, Петро не сразу обратил внимание на то, что в избе вдруг установилась тишина. Звучный, уверенный голос сказал:
– Можете не вставать, товарищи. Отдыхайте.
Петро быстро открыл глаза. У двери стояли плотный низенький полковник в черном кожаном пальто с эмблемами танкиста на петлицах и рослый худощавый генерал. Из-за спины полковника виднелось взволнованное лицо комбата Тимковского.
«Из штаба», – подумал Петро и, приподнявшись, тихонько толкнул локтем Сандуняна.
– Будить не надо, – вполголоса произнес генерал и, вытерев платком влажное от снега лицо, прошел вглубь избы.
Но солдатский сон – заячий. Сандунян вскочил, торопливо поправил полушубок, надел ушанку. Стали подниматься остальные.
– Командующий армией, – шепнул Тимковский Петру.
Солдаты торопливо приводили себя в порядок.
Полковник обежал добродушными, улыбающимися из-под густых белесых бровей глазами замызганные маскировочные халаты пехотинцев и раскурил трубку. По избе поплыл пряный аромат медового табака.
Командующий повернулся к Тимковскому и спросил:
– Тут у вас танкисты и пулеметчики?
– Так точно.
Генерал кивнул и задержался взглядом на обветренном лице Сандуняна.
– Как солдатская жизнь? Патронов хватает? Сандунян, растерявшись, не сразу ответил.
– Патронов получаете достаточно? – повторил вопрос генерал.
– В патронах недостатка нет, – сказал Петро, – но и фрицев хватает, товарищ генерал.
Худощавое лицо генерала тронула лукавая усмешка, молодо блеснули глаза.
– Это ничего. Справимся. Как, капитан, думаете, – спросим он Тимковского, – сумеем одолеть фрица?
Комбат молча вытянулся.
– А тот, Рубанюк, не у вас в батальоне? – спросил его генерал.
– Вот он самый, – показав глазами на Петра, сказал Тимковский.
Командующий пристально посмотрел на порозовевшее от смущения лицо Петра.
– Слыхал, слыхал, как под Выковкой было дело, – проговорил он. – Спасибо за службу.
Он сдернул перчатку и протянул Петру руку.
– Служу Советскому Союзу! – охрипшим от растерянности голосом сказал Петро.
– Один с пулеметом целую роту фрицев задержал, – сказал командующий полковнику. – Видал, какие номера откалывает?
Он любовно оглядывал огрубевшие, пошелушившиеся от ветра и морозов лица пехотинцев. Живо повернулся к Марыганову. Тот старался тихонько натянуть на босую ногу сапог.
– Портяночки, друзья, аккуратно подгоняйте, – посоветовал командующий. – И вообще покрепче обувайтесь.
Он не стал пояснять, почему это нужно, однако по его веселому тону все догадались, что имел в виду командующий, и радостно заулыбались. Веселое оживление долго не проходило и после того, как генерал и полковник ушли в другие подразделения.
– Ну, орлы, дел серьезных надо ждать, – вслух заключил Петро. – Командующий не на прогулку сюда приехал.
– Смеется, шуткует, – вмешался в разговор пожилой боец. – Стало быть, фрицевская положения незавидная.
– Факт, будем наступать.
В полночь батальон подняли. После шестикилометрового марша дали короткую передышку и снова повели вдоль линии фронта. Потом, незадолго до рассвета, комбат приказал выстроить роты на лесной поляне и огласил приказ Военного Совета Армии.
Наступление назначалось на 10 часов утра 7 декабря.
..
На правом крыле Западного фронта глухо громыхала артиллерийская канонада. Резервные армии наносили контрудар в направлении Клип, Федоровка, Красная Поляна, Солнечногорск. Контрнаступление развернулось на фронте в сто двадцать километров и вынудило противника начать отход.
Батальону Тимковского была поставлена задача овладеть укрепленной высотой и затем во взаимодействии с остальными батальонами полка, развивая удар на запад, помешать врагу уводить свою живую силу и боевую технику.
Батальон занял исходные позиции до рассвета, сменив подразделения, которые держали здесь оборону. Красные пунктиры трассирующих пуль беспрерывно носились раскаленными угольками в черном мареве. По всему горизонту слышалось неумолчное сорочье пощелкивание пулеметов.
Гитлеровцы заметно нервничали…
Расчет Петра должен был поддержать атаку третьей стрелковой роты.
Рядом, в укрытиях, тускло отсвечивали металлические шлемы бойцов. Петро курил в горсть, слушал приглушенный говорок, осторожное покашливание.
В укрытие прыгнул парторг Вяткин.
– С праздником вас! – сказал он.
Глаза его то ли отражали свет ракет, то ли просто возбужденно блестели.
– И тебя с праздником, товарищ Вяткин! – приветливо откликнулся Петро. Он питал искреннее расположение к подвижному и энергичному парторгу.
– Бежал мимо, слышу – разговор интересный, – сказал Вяткин. – Знаете, во всех окопах сейчас словно перед большим праздником.
– Ликует душа у каждого, – сказал Марыганов. – До каких же пор терпеть фашистских злодеев тут, под Москвой?
– Точно. Задачу свою знаете, ребята? – озабоченно спросил Вяткин.
– За мой расчет, Вася, будь покоен, – положив руку на его плечо, сердечно сказал Петро.
Он впервые назвал парторга по имени, ласково, и на душе стало тепло, хорошо.
Покурили. Затем Вяткин, собираясь уходить, сказал:
– Высотка нам, ребята, имейте в виду, попалась колючая. Шесть дзотов, до полусотни автоматчиков. Ну, и также, учтите, две минометные батареи, артиллерийский дивизион. Это на триста квадратных метров гадючье племя понатыкало.
– Ну, и мы же не деревянными зубами кусать тот орешек будем, – ответил Петро.
– Это конечно, – согласился Вяткин. – Ну, я пойду, друзья. У меня там боевой листок готовится.
Чуть забрезжил неяркий зимний рассвет. Ракеты вспыхивали и гасли все реже, а вскоре и совсем исчезли.
Петро начал различать за лощиной неясные контуры высоты, которую предстояло взять сегодня любой ценой. Угрюмо и мрачно высились вокруг нее сосны. Только наметанный глаз мог различить притаившиеся между деревьями присыпанные снегом дзоты. За высотой была деревня Салтыковка. Эсэсовцы несколько дней назад сожгли в ней живьем около ста женщин и стариков. «Возьмем высоту, – прикидывал Петро, вглядываясь в нее, – а там и Салтыковку очистим. Если уцелел кто-нибудь, – освободим. А там, дальше, русские города пойдут: Гжатск, Смоленск, Витебск… До Днепра пойдем. Это не так уж далеко».
Петро вспомнил свою Чистую Криницу. Она словно была тоже за той высотой. «Возьмем высоту – и к Чистой Кринице ближе будем».
Тяжелые свинцовые тучи ползли на юг. К девяти часам повалил густой снег.
– На нас работает, – сказал Петро..
– Лишь бы в глаза не сыпал.
Начала атаки ждали напряженно. И все же, когда вверху, мягко шурша, пронеслись первые снаряды и вслед за тем воздух потряс адский грохот, артиллерийская подготовка показалась неожиданной.
На высоте блеснули разрывы снарядов, сквозь густую пелену снега зачернели клубы дыма.
Через минуту яростно ответили немецкие батареи. Но в артиллерийскую подготовку включались все новые и новые пушки, и когда властно и могуче загрохотали издали орудия большой мощности, ответный огонь врага стал слабеть.
Петро поминутно оглядывался, боясь пропустить сигнал атаки.
– Минут тридцать будут утюжить, – нагибаясь к его уху, прокричал Сандунян. – Капут! Хенде хох! Конец гансу!
Из-за леса один за другим выползали танки. Быстро разворачиваясь, вздымая тучи снежной пыли, они устремлялись вперед.
В небо взвилась серия красных ракет. Тотчас же из окопов, траншей, укрытий, ходов сообщения стали выскакивать бойцы. Проваливаясь в непрочном снежном насте, они бросались за танками.
Петро первым выбрался на бруствер, помог товарищам. Его охватил такой бурный восторг, он ощущал такой прилив силы, что гитлеровцы, укрывавшиеся где-то за толстыми земляными стенами, за железными перекрытиями, колючей проволокой и минными полями, казались ему уже не теми хитрыми и опасными врагами, какими он считал их раньше, а жалкими и никчемными существами, трусливо прячущимися в своих норах от огненного смерча.
Пулеметчики пробежали несколько шагов, обгоняя бойцов, и вдруг Петро увидел, как передний танк закрыло дымом и землей. Танк медленно накренился и застыл на месте. Еще два или три танка, шедших в стороне, загорелись.
«Нарвались на мины», – догадался Петро и невольно замедлил шаг. Было видно, как передние бойцы, успевшие пробежать за танками метров полтораста, залегли. Черные круги разрывов пятнили вокруг них снег. С визгом летели осколки.
Невдалеке пробежал вперед бледный и обозленный комбат; планшетка болталась у него на боку, шапка с налипшим снегом казалась непомерно большой и лохматой.
Противник снова усилил огонь. Рядом сухо зачмокали пули. Петро, заметив впереди, шагах в десяти, глубокую воронку, взмахнул рукой:
– За мной в укрытие!
– Петро!
Рубанюк оглянулся и похолодел. Сандунян, корчась, прижимался грудью к земле. Марыганов переводил с него на Петра растерянный взгляд, не зная, что предпринять.
– В укрытие! Пулемет!
Петро обхватил Сандуняна рукой и пополз с ним к воронке.
Навстречу, помогая друг другу, брели раненые, некоторых санитары тянули за собой на волокушах. Над горящими танками стлались облака желто-грязного дыма, потянуло удушливой гарью.
Сандуняна втащили в воронку, сняли с него полушубок, гимнастерку. Выше локтевого сгиба пуля пробила мякоть руки. Израсходовали весь индивидуальный пакет, но кровь продолжала хлестать, и Петро, поняв, что повреждена артерия, мрачно заключил:
– Отвоевался, дружок. Придется отправлять тебя на перевязочный.
Сандунян приподнялся и молча стал натягивать полушубок. Забинтованная рука беспомощно висела, и Марыганов бросился ему помогать.
– Ничего, Арсен, – сказал он ободряюще. – Врачи поглядят и обратно отпустят.
– Врачи? – грозно сдвинув брови, переспросил Сандунян. – Никаких врачей! С вами пойду.
Сандунян поморщился, вставая на ноги, и потянул к себе здоровой рукой коробку с патронами.
– Пригнись! – крикнул Петро.
Мина разорвалась где-то за воронкой. Петро выглянул. Первое, что привлекло его внимание, была коренастая фигура полковника-танкиста в черном кожаном пальто. Он твердо и уверенно шагал к горящим танкам.
Такое презрение к свистящим вокруг осколкам и пулям было в его чуть покачивающейся походке, в высоко поднятой голове, что Петро подумал: если его убьют, это будет гордая и красивая смерть, поднимающая на подвиг даже слабодушных.
Танки начали отходить назад. Вместе с подоспевшими саперами танкисты ползали по полю, копались в снегу. Батареи с обеих сторон довели огонь до предельного напряжения. Спустя минут сорок танки вновь рванулись вперед, в проделанные для них проходы.
Высоту взяли к полудню. Крайний дзот продолжал сопротивляться, и расчет Петра задержался, помогая стрелкам пулеметным огнем.
Сандунян добросовестно выполнял обязанности помощника наводчика, и о его ране забыли. Когда после ожесточенного обстрела из дзота стали выходить пленные с поднятыми трясущимися руками, он, сгорбившись, постоял несколько минут с закрытыми глазами и, пошатываясь, пошел за товарищами.
Около раздавленных гусеницами орудий в извилинах траншей валялись трупы, ящики от мин, разметанные солдатские пожитки.
Один из пленных, боязливо поглядывавших на бойцов, неожиданно вскочил на бруствер окопа и, закатывая глаза, закричал:
– Катценямер-р-р… умфассен!..
– Тронулся умом, – сказал Марыганов. – Ишь, выкомаривает…
Он запнулся на полуслове и одним прыжком скрылся за изгибом траншеи.
До Петра донесся его приглушенный, злой голос, потом он появился, держа за ворот высокого, костлявого унтер-офицера.
– Гранату собирался кинуть, – тяжело дыша, сообщил он Петру. – Гадюка!
Во вторых эшелонах еще шла жаркая рукопашная схватка, а танки, покачиваясь на рытвинах и воронках, уходили вперед – к разбитой деревне.
Тягачи подтаскивали могучие орудия. Из-за леса показалась конница.
В прорыв вводились войска.
XIX
В комнатку сельсовета Чистой Криницы, переименованного оккупантами в «сельуправу», набилось столько людей, здесь было так накурено, что керосиновая лампочка стала гаснуть, – пламя в ней, чадя и вспыхивая, замигало. Чья-то хозяйственная рука положила сверху, на стекло лампы, бумажку. Светлее от этого не стало, но язычок огонька все же потянулся ввысь и снова затрепетал неохотно и обессиленно, бросая неверные блики на сосредоточенные, мрачные лица.
Люди окружили стол, за которым командир партизанского отряда Бутенко допрашивал бургомистра Збандуто.
Совсем недавно Збандуто в этой самой комнатке вершил судьбы селян. С его участием всего несколько часов назад тут был вынесен гитлеровцами смертный приговор звеньевой Ганне Лихолит и колхозному полеводу Тягнибеде.
Теперь судили Збандуто. Он был потрясен всем происшедшим. Обмякшее лицо его, с дряблыми мешками под глазами, было бледно, руки дрожали.
Когда партизаны втолкнули Збандуто в помещение «сельуправы», где сидел сейчас секретарь райкома, у бывшего районного агронома сперва отнялся язык. Испуганно ворочая головой и отворачиваясь от хмурых взглядов партизан, Збандуто покачнулся и почти упал на табуретку, стоявшую у стола. Он потерял свои очки и напоминал сейчас сову, врасплох застигнутую дневным светом.
Жесткое выражение лица секретаря райкома, зловещая тишина, которая установилась, когда Бутенко задал какой-то вопрос, ясно показали Збандуто, что снисхождения ожидать нельзя. И он повел себя неожиданно дерзко.
Злобно ощерив редкие желтые зубы и вращая запухшими глазами, он пронзительным тенорком закричал:
– Немцы вам этого не спустят… Дураки! Да, да, дураки!.. Оскорбили имперскую армию. Они теперь… э-э… все ваше поганое село сожгут… Хамье!
Все видели, что дерзость эта вызвана не только ненавистью, но и животным страхом, отчаянием, и от этого выкрики предателя казались еще более неожиданными и нелепыми. В толпе пересмеивались:
– Вин лякае, бо боиться…
Бутенко с насмешливым спокойствием переждал, пока Збандуто угомонится, и иронически произнес:
– Вы, господин бургомистр, не от храбрости так разошлись. У вас вон поджилки трясутся.
