Текст книги "Семья Рубанюк"

Автор книги: Евгений Поповкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 59 страниц)

Обо всем этом Александра Семеновна знала, хотя последние сутки дежурила в лазарете безвыходно.

Утром Катерина Федосеевна встретила ее со слезами:

– Что ж это, Шурочка, делается? И детей малых казнят и хворых не жалеют…. Свата нашего Кузьму Степановича – слыхала? – тоже забрали…

– Знаю, мама.

– Что ж это будет, доченька? – тихо запричитала Катерина Федосеевна, обычно сдержанная на жалобы. – Это ж все село могут изничтожить.

Александра Семеновна сидела на лавке с одеревенелым лицом и напряженно думала. Она обязана была продолжать подпольную работу, но не знала, что надо делать, с кем связаться.

– Ложись, доню, поспи, – сказала Катерина Федосеевна. – Ты зеленая, аж светишься вся…

Александра Семеновна прилегла.

– Сашка́ никуда со двора не отпускайте, – сказала она, отворачиваясь к стенке.

Катерина Федосеевна еще с утра решила пойти навестить Пелагею Исидоровну. Она тихонько сложила в шкафчик перемытую посуду, подмела пол и только что хотела позвать со двора Сашка́, как в дверях показалась Христинья.

– Одни, тетка Катря? – спросила она. – Заходи, заходи!

Христинья, и прежде отличавшаяся чрезмерной худобой, сейчас выглядела совсем страшно. После того как она проводила на фронт мужа и на ее попечении остались престарелая свекровь и двое маленьких детей, ей пришлось очень туго. Но держалась она гордо, жалоб от нее никто не слышал. Помощь, которую оказывали ей друзья Федора Лихолита, она принимала только после долгих и настойчивых уговоров.

Войдя в коморку и покосившись на спящую Александру Семеновну, Христинья спросила у Катерины Федосеевны:

– Шура спит?

– Она… Что это на тебе лица нету?

– Степан, зять наш, пришел, – сообщила шепотом Христинья.

– Как пришел?

– Ночью… Убежал… Он в плену был. В лагере их держат, около разъезда.

– Как же он рискнул? – ужаснулась Катерина Федосеевна. – Такое в селе творится…

– Он же не знал. Их начали в добровольцы писать, кто, мол, хочет. Одежду выдали, обувку. Степа получил, послали его и еще двоих воду возить с речки в лагерь этот ихний… Они охранника задушили – и по домам. Степа во всем немецком так и заявился.

– Про Ганю знает?

– Ну а как же! Он только в хату вошел… ночью… мы с бабкой перепугались… Как есть немец! А он стоит посреди хаты, темно… Мы не светили… «Кто дома?» – спрашивает. Вроде голос знакомый, да разве думалось? А он идет до кровати. Там бабка спала. Тихо так опять спрашивает: «Мамо, это вы? Или ты, Ганя?» Тут бабка как схватится…

– Сказали про Ганю? – глухо спросила Катерина Федосеевна.

– Сразу не поверил…. Потом, когда все узнал, долго сидел, молчал. «Ну, говорит, попомнят они меня!» Сказал, что в лес пойдет. Дуже жалковал, что оружия никакого у немцев не взял. «Пистолет, говорит, был, так товарищ себе забрал…» День этот переждет, а ночью стронется.

– Где ж он у вас переждет?

– Нашли ему закуточек.

– Ой, глядите! Шныряют эти барбосы по всем закуточкам.

– Дома не найдут… Абы по дороге, когда будет идти до леса, не нарвался.

– Вот беда ж ты какая! – загоревала вдруг Катерина Федосеевна. – Это мне и повидать его не доведется. Вечером ходить нельзя, днем еще хужей…

– А он спрашивал про вас, про дядька Остапа. Всем интересовался…

– Я пойду к нему, – неожиданно произнесла Александра Семеновна и поднялась на постели. – Мне ночью можно ходить.

Катерине Федосеевне непонятно было, почему невестка хочет повидать Степана, которого совершенно не знала, однако решила не перечить.

– Ну, сходи, – сказала она. – Я кой-что передам ему на дорогу, отнесешь.

Она до вечера напекла лепешек из припрятанной на черный день муки, завернула их в капустные листья и, положив в кошелку, наказала невестке:

– Поклон Степе передай. Скажи ему, будем живы, повидаемся.

Александра Семеновна вышла из дому, когда совсем стемнело. Налетевший перед заходом солнца ветер нагнал дождевые тучи: крупные капли брызнули на лицо женщины, прошелестели в верхушках деревьев. За ветряками вспыхивали безмолвные зарницы.

Она миновала несколько дворов, оставила позади колодец с журавлем против хаты деда Довбни; в зеленом отсвете молнии деревянный журавль мелькнул, как причудливая носатая птица.

Александра Семеновна хотела свернуть в переулок, но тут невидимый возле забора полицай резко окликнул:

– Кто идет?

Александра Семеновна, помедлив одно мгновение, ответила:

– Санитарка полевого лазарета.

От забора отделились две человеческие фигуры, подошли. Александра Семеновна предъявила пропуск. Замерцал карманный фонарик.

– Этот пропуск недействителен, – сказал второй, оказавшийся полицаем. Луч его фонарика скользнул по лицу женщины, по кошелке. – Куда идешь?

– К родственникам. Потом в лазарет… на дежурство.

– Что в корзинке?

– Халат… и лепешки.

– Открой!

– Я же сказала…

– Открой, говорят! Торгуется…

Рука с серым обшлагом зашарила в кошелке. Расшвыряв еще теплые лепешки под халатом, извлекла сверток. Его развернули. В мигающем свете фонарика блеснул металл немецкого автомата.

Это было так неожиданно, что полицай даже отступил шаг назад. Эсэсовец злобно выругался. Цепко сжав пальцами руку женщины, он изо всех сил дернул ее.

* * *

Александру Семеновну допрашивал майор фон Хайнс.

Во второй комнате, за стенкой, слышался громкий женский плач, выкрики взбешенного чем-то эсэсовца.

Фон Хайнс, не поворачивая головы, прислушался, потом вскинул на стоявшую перед ним женщину пристальный холодный взгляд.

– Куда вы несла оружие? Где взяла его? Отвечайте эти вопросы… Потом вы будете рассказывать о листовки…

Александра Семеновна стояла перед ним, щупленькая, с мелово-бледным лицом. Она молча глядела куда-то поверх головы фон Хайнса, и тот, заметив ее сурово поджатые губы, вскипел, ударил по столу.

– Отвечать!

Александра Семеновна вздрогнула. Она перевела взгляд на майора и неожиданно улыбнулась.

– Не тратьте энергии, господин детоубийца, – произнесла она раздельно с неожиданным спокойствием. – Я не собираюсь доставлять вам никаких… ничего для вас приятного…

Страшный удар хлыстом ожег ее щеку. Она вскрикнула и прикрыла лицо рукой. Солдаты вытолкали ее в коридор.

Уже на дворе кто-то в темноте кинулся к ней, обхватил руками ее шею.

– Шурочка!.. Дочушка ты моя…

– И вас, мама? – с ужасом вскрикнула Александра Семеновна, узнав свекровь. Она нашла ее руку, крепко стиснула. – Вас за что? А Сашко́ как?

Солдаты, сердито ругаясь, оттолкнули Катерину Федосеев-ну, и она так и не успела ничего ответить.

IX

Враг был уже на Дону. Пятнадцатого июля он захватил Миллерово, спустя несколько дней бои завязались в районе Новочеркасска, у станицы Цимлянской.

Полк Стрельникова, понесший в непрерывных, изнурительных боях большие потери, отвели во второй эшелон, и он отводил с тыловыми подразделениями через Новочеркасск в направлении станиц Кривянская и Манычская. Там ему предстояло подготовить рубеж по реке Дон, у хутора Белянин.

Взвод Петра шагал через город на рассвете. Ночью побрызгал скупой дождь, редкие тяжелые капли выбили в густой жирной пыли оспенные крапинки, испятнали стекла и стены домов.

По улицам, наполняя их грохотом, клубами пыли, неслись в разных направлениях автомашины. Связисты возились со своими катушками. У зданий с выбитыми окнами суетились люди: грузили на подводы и машины учрежденческое имущество, снимали вывески. С севера, со стороны Шахт, временами доносился гул канонады.

В котловине, за железнодорожной станцией, полк остановился, поджидая обоз с продовольствием, застрявший где-то у переправы. Спустя час выступили в направлении станицы Манычской.

Шли глухой, мало наезженной дорогой, мимо бесконечных солончаков. Зной выжег и без того чахлую растительность. Блеклые кусты полыни, серая щетина ковыля да зеленая, несмотря на жару и безводье, поросль донника, занесенного ветрами из степей, лишь подчеркивали безжизненность и бесплодность этих земель.

Губы людей, черные, потрескавшиеся до крови, жадно приникали к флягам. Теплая вода смешивалась с ручейками пота, стекающего с красных, опаленных лиц. Вода эта, солоноватая на вкус, только разжигала жажду.

Петро шагал позади растянувшихся извивающейся цепочкой людей. Чуть поодаль, впереди, высилась над нестройной колонной голова Евстигнеева, чернели стволы противотанковых ружей.

Петро вспоминал мельчайшие подробности последних боев, придирчиво разбирал каждый свой шаг и поступок. Никто не смог бы упрекнуть младшего лейтенанта Рубанюка в том, что он, молодой и еще неопытный командир, в первом бою растерялся или не выказал в чем-то должной решительности. Взвод оборонялся стойко, ни один боец не покинул без приказа своего места, не дрогнул, и командир роты ни разу не услыхал от Петра просьбы о помощи людьми, хотя положение взвода не раз было критическим.

Но мысль о том, что оккупанты продолжают продвигаться, необычайно угнетала Петра, и он испытывал такое же тяжелое чувство, как в начале войны, под Винницей, и как в дни гитлеровского наступления на Москву.

Солнце жгло все нещаднее. Порой Петра одолевало неудержимое желание броситься на придорожный запыленный бурьян и лежать так, без движения. Но он упорно шел дальше, и так же упорно шли его бойцы, изнуренные, молчаливые, мрачные.

У одинокого дерева, в двух-трех метрах от дороги, Петро заметил бойца. Он держался рукой за ногу, возле него лежали автомат и запасные диски.

Петро подошел ближе и узнал бойца своего взвода Черникова.

– Что с тобой? – спросил он. – Почему отстал? Кто разрешил выйти из строя?

Солдат, не поднимая головы, отнял от ступни ладонь и показал Петру натертую до крови ногу.

– Ничего не поделаешь, – сказал Петро. – Надо идти! Скоро привал. Санинструктор перевяжет.

Черников, с усилием разжимая слипшиеся губы, невнятно произнес:

– Не могу… товарищ лейтенант… Я старался… Больше не могу…

– Встать! – властно скомандовал Петро.

Солдат уперся рукой в землю. Петро помог ему подняться, подал оружие, диски. В это время торопливо подошел Евстигнеев: боец был из его отделения.

– Помогите Черникову, – сказал ему Петро. – Если отстанет, потеряет нас.

Евстигнеев оглядел ногу бойца.

– Погоди-ко, – сказал он, сложил на землю свою ношу – вещевой мешок, скатку, автомат, – срезал с дерева толстую ветвь, очистил ее от сучьев и протянул палку бойцу:

– Держи! Сапоги перекинь через плечо. Так… Диски давай мне… Ну, пошли…

Черников, опираясь на палку, заковылял за ним.

Через несколько минут начали отставать еще два бойца. Идти было все тяжелее. Петро ощущал это и на себе, но останавливаться, не имея на то приказания, он не мог.

Тут подоспел Василий Вяткин. Вытерев усталое, запыленное лицо, он извлек из планшетки карту:

– Свертывайте с проселка и вот сюда… Гляди на карту… Вот это река, а вот Дубовый овраг… Остальные взводы уже завернули. И предупреди коммунистов – проведем собрание.

– Плохи дела, Василь Васильевич?

– Неважные дела, – Вяткин говорил медленно и хрипло, словно выдирая каждое слово из горла. – Жмет, проклятый…

Петро машинально ковырнул ногтем сальное пятно на своей полевой сумке, потом, прикрыв глаза рукой, посмотрел вверх. Матово-серые в мглистом от зноя небе, шли на северо-восток «юнкерсы».

– К переправам, – сказал Вяткин.

– И когда они, гадючье племя, выдохнутся! – с сердцем воскликнул Петро. – Хоть бы союзнички наши раскачались.

Вяткин безнадежно махнул рукой:

– Раскачаются… и еще подбросят немножко завалявшейся тушонки…

Метро пошел быстрее, чтобы сообщить бойцам о близком привале.

Вскоре из низины, поросшей дубовым мелколесьем и верболазом, потянуло прохладой, впереди заманчиво блеснула вода.

Петро, обогнав бойцов, шел теперь в голове взвода, время от времени поглядывая на карту. Цепочка людей растянулась но балке. На дне ее журчал ручей. Бойцы жадно приникали к воде, смачивали головы, снова пили, наполняли котелки и фляги.

Ефрейтор Топилин шагал рядом с Петром. Уже подходя к реке, он спросил:

– Товарищ младший лейтенант, у вас покурить не найдется?

Петро отсыпал ему щепотку табаку, оторвал клочок бумаги и для себя.

– Это мне уже до дому недалече осталось, – сказал Топилин.

– Радоваться особенно нечему, – жестко ответил Петро.

– Я не к тому, – смущенно сказал Топилин. – Вы не думайте, младший лейтенант, что у меня в думках что-нибудь…

В его голосе зазвучала искренняя обида, и Петро уже мягче сказал:

– В плохом я тебя не подозреваю. А ты все-таки подумай вот о чем… Дальше фашист от твоей хаты – ближе тебе до дому.

– Точно… Ну, да войск наших собралось около Дона много. Может, и не пустим дальше?

Петро пожал плечами:

– Не знаю. А что выгоним – ручаюсь… Зимних фашистов под Москвой крепко били? Что же этот, летний фриц, лучше, что ли? Понахальнее? Так мы всяких нахалов видали.

– Так и я объяснял ребятам, – сказал Топилин с улыбкой, – мол, все одно, будет время – погоним.

В широком, густо заросшем овраге расположились многолюдным и шумливым табором подразделения, обозы, медсанбат. Пахло нагретым железом, кожаной сбруей. Бойцам выдавали сухой паек, махорку. Тут же, собрав ветки и траву, они разводили огонь. Сидя на корточках подле котелков, поджидали, пока закипит вода.

Петро, отдав нужные приказания, снял сапоги, гимнастерку и помылся у ручейка. Холодная вода освежила его. Он с наслаждением прилег на траву, вытянул ноги.

– Ну, Яша, – говорил кто-то рядом, в кустах, – чего же ты хвалился? У меня, на Дону, увидите, мол… А глядеть нечего. Что тут хорошего? Лягушата, и те махонькие, землистые.

– Мы еще не возле Дона. Тут земля, верно, хреноватая… Ну, да и ее в порядок приведут, не бойся…

Петро узнал голоса Топилина и Шубина.

– …Ты вот плотину поглядишь, какую на Маныче построили, – продолжал Топилин. – Я сам от колхоза землекопом был наряжен. Три месяца лопатой да киркой орудовал. А на сады погляди да на степи… Красненьких лучше, чем у нас, на всем свете не найдешь.

– Что за красненькие?

– Ну, томаты. Помидоры, сказать…

– А ты что, Топилин, по всему свету ездил и перепробовал все красненькие, чьи, мол, лучше? – подал кто-то голос.

– Арбузы ажиновские покушай или виноград… – продолжал Топилин, оставив ядовитый вопрос без ответа. – Пушкин о вине нашем стихи сочинил.

– Приплел… То ж про цимлянское он писал, – произнес все тот же задиристый и язвительный голос.

– Именно, что про цимлянское… Оно-то и на Дону, – резонно возразил Топилин. – Ты, Шмыткин, географию не знаешь, так не мешайся.

Несколько минут за кустами молчали, потом Шмыткин изменившимся вдруг до неузнаваемости, злым голосом произнес:

– И когда ему, паразиту, концы наведут?

– Если мы с тобой не наведем, больше некому, – сказал Шубин. – Заграничному дяде оно не дюже болит.

Петро лежал на прохладной земле и, слушая негромкий разговор бойцов о семьях, домашних делах, о том, что давно не было писем, ощутил вдруг тот щемящий приступ грусти, который охватывал его всегда, как только он начинал думать о Чистой Кринице, об отце и матери, об Оксане…

После встречи с Оксаной в Москве он не имел ни от нее, ни от Ивана ни одного письма и ничего не знал о них. И сейчас, невольно связывая мысли об Оксане с тревожными думами о положении на фронте, Петро мрачнел все больше. Он вспоминал немногие счастливые дни, проведенные с Оксаной, и ему казалось, что все это было лишь в коротком сне. Вспомнилось, как однажды утром вскоре после приезда из Москвы он шел степью мимо участка горбаневской бригады и у оврага на узенькой тропинке ему неожиданно встретилась Оксана. Накануне они долго сидели над Днепром и расстались поздно, условившись встретиться на следующий вечер. Внезапно столкнувшись, оба сперва окаменели от неожиданности, потом обрадовались и молча стояли, держась за руки и глядя друг на друга сияющими глазами.

Петро не запомнил, о чем они говорили, но на всю жизнь памяти его запечатлелся взгляд чистых глаз невесты – счастливый и любящий взгляд.

Потом он вспомнил, как Оксана провожала в Москве на вокзале. Короткая встреча их была грустной: оба чувствовали, что расстаются надолго, может быть навсегда. Сейчас каждого из них свой фронтовой путь, и кто знает, какие испытания суждено еще вынести им!

Занятый своими мыслями, он и не заметил, что рядом стоял Вяткин и молча наблюдал за ним.

– О чем это комвзвода так глубокомысленно размышляет? – спросил парторг, опускаясь на корточки.

– О жене думаю, Василь Васильевич, – чистосердечно признался Петро.

– Что с женой? Писем нет?

– Нет, Вася.

– Так их сейчас никто у нас не получает. Зато потом сразу привалят, успевай только читать! Давай-ка твоего покурим… Ты слыхал, как вчера командир третьего взвода ночью на комдива нарвался? Потеха…

Вяткин, закурив, принялся рассказывать о каком-то забавном происшествии. Петро слушал рассеянно и хотя понимал, что Вяткин старается отвлечь его от печальных мыслей, не прерывал.

– Ну, обувайся, – сказал Вяткин, отшвырнув окурок и поднимаясь. – Партийное собрание вон там, под той вербой, будет. Зови своих. Попрошу, Евстигнеева пригласи.

Петро вспомнил, что Евстигнеев подал заявление о вступлении в партию, но из-за тяжелых боев партийного собрания уже давно не было.

Он разыскал Евстигнеева на полянке, около санитарной повозки медсанбата. В одной из последних контратак Алексея Степановича задело осколком снаряда, но он никому о своем ранении тогда не доложил, а в пути рана загрязнилась и стала тревожить.

Ему только что сделали перевязку, и одна из девушек натягивала на него гимнастерку.

Евстигнеев успел уже побриться, рукав, изодранный осколком, был тщательно заштопан. Петро по всему его виду, по торжественно-сосредоточенному выражению лица понял, что готовится он к партийному собранию с большим волнением.

Шагая рядом с Петром, Евстигнеев первый заговорил об этом.

– Мне давно бы надо заявление подавать, – сказал он. – Трех сынов имею. Все в партии состоят. Меня еще в колхозе в мирное время приглашали: «Давай пишись в партию, Степанович, не отставай от сынов…» – «Нет, говорю, партии нужны грамотные. Политически чтобы голова хорошо работала».

– В политических вопросах вы, Алексей Степанович, по-моему, не хуже других разбираетесь. Уверен, что вас примут.

– Я и парторгу, Василь Васильевичу, объяснял: «Без партии, говорю, мне сейчас нельзя, товарищ Вяткин, никак…» Время такое… В панику я, конечно, не ударяюсь, и что фашист нас одолеет, у меня такого в мыслях нету. На всяку гадину есть рогатина… Ну, а с другой стороны, я же понимаю, угроза дюже большая. Такой войны на моей памяти еще не бывало… И главная надежда теперь на партию нашу. Поближе до нее нужно… Как я своим умом мыслю, этим и крепкие мы, этим и держимся.

– Будут разбирать ваше заявление, так и скажите.

– Беда, что выступать на собраниях я не мастак, – вздохнув, ответил Евстигнеев. – Может, еще начнут вопросы по политике ставить… Конечно, если б не такая горячка, за книжками да газетами посидел…

Они пришли как раз вовремя: люди уже собрались, только что подошел сюда, по-прежнему прихрамывая и опираясь на палку, комиссар Олешкевич.

Вяткин встал с опрокинутого ящика, заменявшего ему и стол и стул, и объявил:

– Времени у нас мало, товарищи, поэтому прошу быть повнимательней… Разберем заявления трех товарищей о приеме в партию, потом попросим товарища комиссара, он сделает сообщение.

Первым Вяткин зачитал заявление сержанта Евстигнеева, отличившегося в последних боях. Старый солдат стоял «смирно», не сводя глаз с парторга, и лишь капельки пота, густо проступившие на большом, с глубокими залысинами лбу и на скулах, выдавали его волнение.

Петро намеревался выступить. У него нашлось бы немало хороших и теплых слов о лучшем командире отделения, но оказалось, что Евстигнеева знали все, и Вяткин перешел к голосованию.

– Единогласно! – громко и с видимым удовольствием подытожил Вяткин. – Поздравляем, товарищ Евстигнеев. Теперь в бой вы пойдете коммунистом.

– Служу советскому народу! – хрипло сказал Евстигнеев. Он опустился рядом с Петром на подмятую траву и вытер платком лицо.

После того как собрание решило вопрос о приеме в партию двух других бойцов, поднялся комиссар Олешкевич. Скинув фуражку, он пригладил седые волосы. Судя по его бледному лицу и глубоко запавшим щекам, ему нездоровилось. Говорил он тихо, но сразу же завладел вниманием собрания.

– Коммунисты обязаны знать, – начал он, – что обстановка на фронтах очень тяжелая. Пал наш доблестный Севастополь… Пала Керчь… Сдан Старый Оскол… Идут бои за Воронеж. В опасности Ростов. Фашисты угрожают Сталинграду. Над нашей Отчизной вновь нависла смертельная опасность… Петро, слушая его, смотрел в лица сидящих на земле людей. Это были его фронтовые товарищи, его друзья и единомышленники.

На память пришли партийные собрания, на которых довелось бывать до войны: в сельскохозяйственной академии, в Чистой Кринице. Как бы ни были сложны и запутаны обсуждавшиеся вопросы, сколько бы ни рождалось споров, в итоге всегда достигалась истина, простая и мудрая, и Петро уходил с собрания, проникшись доверием к справедливости коллективного разума, полный бодрой веры в свои силы.

Глядя на лица товарищей, которых только что приняли в партию, Петро думал:

«Как же велика в народе вера в силы партии, если в дни самых суровых испытаний к ней тянутся вот так, как сейчас…»

Словно повторяя вслух мысли Петра, комиссар Олешкевич сказал:

– Вокруг большевистской партии объединяется и сплачивается все лучшее, что есть в нашем народе… В этом залог победы! Враг пользуется отсутствием второго фронта, – продолжал он. – Ему удалось за зиму отмобилизовать все свободные резервы и бросить их против нас. Он не оставил мысли сломить, поработить нашу родину. Но разве мы уже не гнали хваленых гитлеровских вояк? Разве битва под Москвой не доказала, что сильнее мы, а не фашисты?

Олешкевич говорил страстно и горячо, щеки его пылали. И вдруг он просто сказал:

– Так хочется побить его, проклятого! Побить – и увидеть нашу победу…

Олешкевич взглянул на часы:

– Через пять минут выступаем, товарищи!

X

К вечеру полк Стрельникова, не задерживаясь в станице Манычской, вышел к Дону. Бойцы, увязая в сыпучем песке и задевая головами и винтовками густо разросшиеся ветки белотала, жадно впивались глазами в мутновато-зеленые волны, лениво лижущие влажный берег.

Остановились в полутора километрах от хутора. Тимковский сам объяснил Петру, где занять оборону. Когда комбат собирался уходить, Петро сказал:

– У меня командир отделения из Багаевской. Разрешите отпустить его до вечера к семье?

Петро знал, что комбат весьма неохотно разрешает подчиненным отлучки, и приготовился отстаивать свою просьбу. Но Тимковский, против ожидания, сказал:

– Топилин? Припоминаю… Отпусти. На три часа, не больше.

Вернувшись к взводу, Петро отыскал Топилииа. Тот, скинув гимнастерку и нижнюю сорочку, орудовал лопатой. Петро жестом подозвал его.

– Твоя семья в Багаевской? – спросил он, когда Топилин, одевшись, с непостижимым проворством подбежал к нему.

– Точно! Рядышком…

– Давно не видал?

– С тридцать девятого. Как ушел на действительную.

– Управишься? Комбат разрешил тебе три часа…

Глаза Топилина, чуть раскосые и узкие, радостно блеснули.

– Очень благодарен, товарищ комвзвода. Туда и обратно – часа полтора. Буду аккуратно.

– Ну, привет семейству! Ступай, Топилин…

Наблюдая, как ефрейтор поспешно собрался и, не мешкая, исчез в чаще верб, Петро испытывал такое чувство, словно дам получил возможность побывать в родной семье.

…Жара спала. Солнце спускалось за деревья. Лучи его пробивались сквозь ветки кустарника. Жужжали комары. Над Доном реяли стрижи, и казалось, они ныряют, плавают в розовом воздухе, как в теплой воде.

Бойцы, покончив с делами, спускались к реке. Вскоре оттуда послышались плеск, восторженное уханье, оживленные голоса.

Петро купался последним. Растягивая удовольствие, он сидел раздетым на прохладном песке. К нему подсел Евстигнеев.

– С родной семьей повидаться – как в жару ключевой водицы испить, – сказал он. – И другим вроде на душе полегчало…

– Парень заслужил.

– Хороший служака… Всегда исправный, в первых рядах…

Остаток вечера прошел спокойно. Правда, Петро не знал точно, где противник. Не знал об этом и ротный командир. Но из штаба полка строго-настрого приказали усилить боевое охранение, непрерывно вести разведку. Это заставляло быть настороже.

Петру удалось выкроить часок для сна только к полуночи. Укладываясь на согретой за день земле и снимая походной снаряжение, он вспомнил о Топилине. Справился о нем у часового – ефрейтор еще не возвращался.

– Когда придет, пусть доложит.

Сон охватил Петра сразу же, и так властно, что его не разбудили ни близкая бомбежка, ни орудийная пальба, часа в два ночи вспыхнувшая где-то северо-западнее.

Еле-еле начало светлеть за Доном, за багаевским зеленым островом, когда Петра разыскал командир отделения Шубин.

– Танки, товарищ комвзвода! – доложил он, тяжело дыша. – Не разберем, чьи…

– Какие танки? – борясь со сном, пробурчал Петро. – Доложите…. этому… – Он, сладко всхрапнув, умолк.

– Товарищ комвзвода, проснитесь… Товарищ младший лейтенант!..

Шубин настойчиво тряс Петра за плечо, потом, видя, что и это не помогает, стал приподнимать с земли.

– Вражеские танки перед охранением, – уже сердито докладывал он.

Вникнув, наконец, в смысл того, о чем говорил командир отделения, Петро вскочил на ноги, ощупью разыскал свое снаряжение и каску. На ходу надевая их, он побежал за Шубиным.

Темнота скрывала очертания берега, брустверы окопов, кусты. В просветах меж деревьями полыхали далекие вспышки разрывов; горизонт был багровым.

Петро, сопровождаемый Шубиным, спотыкаясь о коряги, добрался до линии окопов и, чтобы лучше видеть, лег на землю.

Глаза его различили контуры танков. Их было три или четыре, и стояли они недвижимо, молчаливо.

– Черт их разберет, чьи! – выругался кто-то. – С вечера тут много гудело… Так наши же в посадки пошли… А эти… стоят…

– Осветить! – коротко приказал Петро.

– Ни ракет, ни ракетницы нету, товарищ младший лейтенант, – доложили из темного провала окопа.

Но в это мгновение осветительная ракета взвилась поодаль, слева.

Танки стояли шагах в двухстах. В свете ракет четко вырисовывались белые кресты с черной каемкой.

Едва Петро успел сообразить, что это разведка противника, сзади, из чащобы верболаза, по танкам открыли беглый огонь пушки, правее застучали противотанковые ружья.

Противник ответил. Но обстрел застиг его врасплох. Задымил, потом вскинул в мутно-желтое небо каскад огня крайний танк. Второй, скрежеща гусеницами, с ревом вертелся и не мог тронуться с места.

К частым выстрелам полковой артиллерии присоединились гулкие удары гаубичных орудий, бивших из-за хутора.

В неверном свете горящих танков, орудийных вспышек Петро различил неуклюжие вездеходы, суетящихся подле них солдат. По гулу моторов и невнятным крикам он понял, что фашисты готовятся к атаке.

Петро приказал взводу выдвинуться на – переднюю линию окопов и открыть огонь.

Уже рассвело, предутренняя заря зажгла за Доном небо, и теперь гитлеровцы были видны явственно: по ним били из ручных и станковых пулеметов, из винтовок.

Особенно активно вел огонь пулеметный расчет, засевший в кустах, впереди окопов боевого охранения. Петро и его бойцы с удовольствием наблюдали, как пулеметчики дерзко, почти на виду у противника, расстреливали гитлеровцев, вынуждая их прятаться за танки, прижиматься к земле.

«Не иначе Сандунян с ребятами», – догадался Петро, вслушиваясь в пулеметную дробь.

Один из вражеских танков, развернувшись, открыл яростный огонь и, неуклюже покачиваясь, устремился на пулеметный расчет. И в то мгновение, когда, казалось, уже ничто не могло спасти пулеметчиков от многотонной машины, извергающей дым и пламя, танк резко дернулся, – под его гусеницей с грохотом взорвалась противотанковая граната.

– Топилин! – возбужденно закричали в окопе. – Топилин танк подбил…

Петро напрягал зрение, пытаясь что-нибудь разглядеть в дымящихся кустах.

Его внимание отвлек связной. Командир роты передавал приказание Тимковского приготовиться к контратаке, и Петро увидел Топилина лишь перед самым броском из окопов.

Лицо ефрейтора, его гимнастерка были измазаны землей, к шароварам и локтям пристали репьяки.

– Ты что, танк подбил? – мимоходом спросил его Петро.

– Ребята говорят, что подбил.

– Я тоже видел. Подбил…

На левом фланге, вдоль проселочной дороги, началась наша танковая атака, и внимание Петра переключилось туда.

«Тридцатьчетверки», вырываясь из засады, не успев освободиться от маскировочных ветвей на броне, устремились вперед. В оранжево-серых клубах вздыбленной пыли нельзя было ничего толком разглядеть, однако по звукам Петро определил: гитлеровцы начинают отходить.

Пользоваться танками как прикрытием не было смысла: густая пелена пыли явилась отличной завесой, и бойцы, ринувшиеся из окопов вслед за Петром, бежали, не пригибаясь, теряя друг друга из виду и перекликаясь, как в тумане.

Петро, с трудом поддерживая связь с командирами отделений, быстро продвигался вперед. Вражеские солдаты, не успевая отстреливаться, откатывались по равнине, в сторону Манычского канала.

Справа, за обрывом к Дону, группка вражеских автоматчиков, отстреливаясь, залегла. Петро крикнул ручному пулеметчику Шмыткину, чтобы тот перенес огонь на них, и, пригибаясь за кустами, бросился с отделением Шубина, вырвавшимся вперед. Он уже был шагах в пятидесяти от обрыва, когда из полуобгоревшего рыжего куста сверкнуло пламя… Выстрела Петро не слышал. Взметнув руками и выронив автомат, он упал на песок.

* * *

Сознание не возвращалось к Петру долго, и когда он очнулся, солнце стояло уже высоко.

Напрягая память, Петро вспоминал обо всем происшедшем. Раскачиваясь, как пьяный, упираясь в землю ладонями, он сел, огляделся. На гимнастерке и рядом на песке глянцево блестела засохшая кровь.

Каждое движение стоило Петру огромных усилий, и прошло немало времени, пока он, обнаружив на шее сквозную рану, с трудом извлек из полевой сумки индивидуальный пакет и сделал себе перевязку. Мучила нестерпимая жажда, знобило, перед глазами плыли желтые и фиолетовые круги… Он понимал, что нужно во что бы то ни стало превозмочь слабость и выбраться из кустов, пока его окончательно не оставили силы.

Он поднялся, шагнул, и в то же мгновение невдалеке раздалась пулеметная очередь. Шагах в ста были вражеские солдаты. Петро заметил их и лег на землю.

Сжав зубы, чтобы не застонать, он отполз в сторону, долго лежал, прислушиваясь. Было ясно, что кругом враги. Петру даже почудился их разговор, и он инстинктивно схватился за автомат. Не выпуская его, ощупал карманы шаровар, гимнастерки. Сознание пронзила мысль: слабый и безоружный, он может попасть в плен, и тогда к врагу попадут его документы: партийный билет, удостоверение личности, карта…