Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 59 страниц)
Иван Остапович, хорошо изучивший немецкий язык в военной академии, задал ему несколько вопросов, потом, поручив начальнику штаба продолжать допрос, отправился, в сопровождении коновода, в полк Сомова.
Во второй половине дня, не заезжая к себе на командный пункт, он поехал в медсанбат.
День выдался на редкость солнечный и ясный. Опушенные снегом деревья безмолвно роняли в сугробы крупные хлопья, на чуть вздрагивающих кронах по-прежнему искрились сахарно-белые мохнатые шапки.
Коновод, ехавший сзади все время молча, почтительно прокашлялся и сказал:
– Растает вся эта красота, товарищ командир дивизии, разольется Ловать, будем тогда плавать, как мыши.
Рубанюк не ответил. Отпустив поводья, он задумчиво следил за крохотной точечкой, ползущей высоко в бледно-голубом небе. Самолет оставлял за собой длинный оранжево-дымчатый хвост, долго и неподвижно висящий в этой недосягаемой студеной высоте.
Вскоре выехали из леса. Канонада доносилась все глуше. По наезженной дороге медленно брели группками и в одиночку раненые, навстречу неслись машины с продовольствием и боеприпасами, на обочине постреливал мотор буксовавшей пятитонки.
Перед самой деревушкой, где располагался медсанбат, Ивана Остаповича обогнали розвальни. Резвую вислоухую лошаденку погоняла женщина с укутанным в белый пуховый платок лицом. Она раза два оглянулась, и глаза ее, блестевшие в щелочки платка, смеялись. Поровнявшись с избами, она раскуталась, и Рубанюк узнал в краснощекой бойкой молодайке жену председателя колхоза, у которой квартировала Оксана.
Иван Остапович вдруг ощутил, как властно охватила его тоска по семье, домашнему очагу. Он так ничего и не знал о судьбе жены и сынишки.
Хмурясь от саднящей боли, он непроизвольно сжал бока коня, и тот, прядая настороженными ушами, перешел на рысь.
Въехали в полуразрушенную бомбежками деревушку. Деревянные избы с листами фанеры вместо стекол, разбитая церковь. По улице, во дворах, около двухэтажного бревенчатого дома с вывеской «Клуб» расхаживали солдаты.
Регулировщик, с повязкой на рукаве полушубка, привычно взмахнул флажком, козырнул. Ответив на приветствие, Рубанюк шагом проехал мимо пустыря со свежими холмиками могил, мимо самолета «У-2», приткнувшегося под деревом, и вернул к школе, где разместился медсанбат.
Оксана вышла без шапки, в шинели, наброшенной поверх халата.
– Занята? – спросил Иван Остапович, передавая коноводу поводья.
– Через полчасика освобожусь, – ответила Оксана. – Посылки новогодние между ранеными распределяем.
– Ну, ну, действуйте.
– К начальству зайдете или ко мне, на квартиру?
– Пройду на обменный пункт, затем к тебе. Чаек сумеешь организовать?
– Ну конечно…
Глаза ее были грустны. Это не утаилось от Ивана Остаповича. Доставая из кармана полушубка письмо Петра, он сказал:
– Прочти. Хорошее письмо.
– От Петра?!
Оксана нетерпеливо взяла конверт; поднимаясь по ступенькам, жадно пробежала письмо.
Дела задержали Рубанюка часа на полтора, и когда он пришел к Оксане, та уже поджидала его. Новенькая, видимо недавно сшитая гимнастерка ладно облегала высокую грудь и сильные руки молодой женщины, темные косы, уложенные вокруг головы тяжелой короной, оттеняли нежную белизну лица с широким румянцем на щеках. Вся она была такая светлая и женственная, несмотря на свою военную одежду, что Ивам Остапович откровенно залюбовался ею.
– Цветешь, хорошеешь, – сказал он, раздеваясь и вешая полушубок в углу. – Никакая усталость тебя не берет.
– Устаю все-таки сильно, – сказала Оксана, оставшись безразличной к похвале и рассеянно думая о чем-то своем.
Она принесла из-за деревянной перегородки закипевший чайник, накрыла стол.
– Ого, какое угощение! – сказал Иван Остапович, накладывая на блюдечко клюквенное варенье. – Откуда сие лакомство?
– Хозяйка угостила.
Оксана села напротив: С минуту она сидела задумавшись, не притрагиваясь к своей чашке, потом сказала:
– Переведите меня отсюда, Иван Остапович.
– Это зачем же? И куда?
– В санроту куда-нибудь.
– Так тогда иди взводом командовать, – с усмешкой посоветовал Иван Остапович.
– Я вполне серьезно прошу.
Помешивая ложечкой в чашке, он снова спросил, уже серьезно:
– Ты ведь была довольна медсанбатом?
– Ну… есть причина… Мне надо уйти отсюда.
– Знать эту причину нельзя? Что-нибудь сугубо личное?
Лицо Оксаны залилось краской, и Иван Остапович понял, что его предположение верно. Он и раньше смутно догадывался: между ней и ведущим хирургом медсанбата Романовским что-то произошло.
– Если основания серьезные, подавай рапорт начсапбату, – сказал Иван Остапович.
– В санроте я смогу больше пользы принести…
За деревней вдруг забили зенитки, на столе задребезжала посуда. Нарастающий гул самолета заглушил торопливые очереди зенитных пулеметов.
– Часто навещают вас? – осведомился Иван Остапович.
– «Костыль»? Третий день в эту пору заявляется.
«Трусят, черти, разнюхивают», – подумал Иван Остапович.
– Да, – вспомнил он, – Татаринцева письмо прислала.
– Алла? Вот хорошо! Я ее адрес потеряла.
Они вместе перечитали письмо.
– А знаете, что я вам скажу? – Оксана на мгновенье замялась. – Только не выдавайте… Когда мы работали вместе в госпитале, Алла каждый день о вас говорила… Мне кажется, она к вам неравнодушна.
Иван Остапович промолчал и, допив чай, поднялся.
– Я пройду, пожалуй, в медсанбат, – сказал он, взглянув на часы и снимая с гвоздя папаху. – Потолкую с ранеными.
– Они очень довольны будут, если вы с нами Новый год встретите. Праздничный ужин будет, самодеятельность, кино.
– Уговорила. Останусь…
Однако выполнить свое обещание Рубанюку не удалось: его срочно вызвал к себе командующий.
– Там, видимо, Оксана, я и заночую, – высказал он предположение. – Жаль, но ничего не поделаешь.
– Ну, и я никуда не пойду, – сказала Оксана, вздохнув. – Посидим с хозяйкой, и спать лягу.
– А о рапорте хорошенько подумай, прежде чем его писать, – посоветовал Иван Остапович, пожимая на прощанье руку Оксане и пытливо глядя ей в глаза.
II
Когда ушел Рубанюк, Оксана, не раздеваясь, прилегла на кушеточку. Может быть, на душе у нее стало бы легче, если бы она смогла откровенно рассказать Ивану Остаповичу обо всем, что так тяготило ее последнее время. Не закрывая глаз, она думала о себе, о Петре, Александре Яковлевиче, о том, что покидать медсанбат жалко, по поступить иначе невозможно.
После того как она резко отчитала Романовского за его письмо, он, казалось, забыл о своем признании и долго не подавал никакого повода к тому, что могло обидеть или насторожить ее. Это вернуло Оксане ее прежнее расположение к хирургу, и она помогала ему с обычным рвением. Видя, как Романовский мастерски делал одну операцию за другой, Оксана гордилась тем, что работает с ним. Она даже усвоила некоторые его манеры: ласково-подбадривающим тоном разговаривала с тяжело раненными, шутила во время операций. Наблюдая, как Романовский спасал людей, казалось приговоренных к смерти, Оксана думала о враче с восторгом и восхищением. Она понимала его с одного жеста; ей хотелось, чтобы он всегда был бодрым, энергичным.
Но как только она оставалась наедине с Александром Яковлевичем, ее оставляла смелость, она отвечала на его вопросы невпопад и робела, как школьница.
Все это тревожило Оксану; она боялась, что у нее могут пробудиться более серьезные чувства, нежели обычное уважение.
И вот недавно случилось то, чего она втайне боялась.
…Отдыхая после особенно напряженных часов работы, Оксана стояла на лестничной площадке второго этажа. В ушах еще отдавались крики и стоны раненых, отрывистые приказания врача. Глядя вниз, на тускло освещенную лестницу, она думала о безмерном горе, в которое-повергла людей война.
Почувствовав легкое прикосновение руки к своему плечу, она вздрогнула и обернулась.
– О чем вы задумались? – спросил Романовский, устало улыбаясь.
Оксана покосилась на его бледное, похудевшее от бессонных ночей лицо. Доброе, с мягким очертанием бровей на крутом лбу, с дружески внимательными глазами, оно показалось ей сейчас близким и дорогим.
Они молча постояли, глядя вниз.
– А вы о чем думаете? – спросила Оксана, обернувшись.
Он не ответил.
– Вы бы отдохнули. У вас плохой вид, – посоветовала Оксана.
Александр Яковлевич махнул рукой. Глаза их встретились.
Романовский склонился над ее лицом, и вдруг Оксана почувствовала его сухие и горячие губы на своих губах.
От неожиданности Оксана растерялась.
– Зачем… вы… это?! – задыхаясь от обиды, вскрикнула она.
Александр Яковлевич, быстро повернувшись и закрыв лицо руками, поспешно ушел.
Оксана стояла одна, чувствуя, как у нее горят щеки, и думая о том, что теперь уже ничто не сможет вернуть того большого и искреннего расположения, которое она питала к Романовскому.
В эту ночь она никак не могла уснуть, перебирая в памяти все, что было связано с хирургом. «Пусть у него большое чувство ко мне, – думала она с нарастающим возмущением. – Но ведь он хорошо знает, что я люблю Петра! Значит, он не уважает ни его, ни меня и просто ищет легкой интрижки…»
Чувствуя, как все больше растет враждебность к Романовскому, и понимая, что ей теперь трудно будет работать с ним рядом, Оксана решила: оставаться в его подчинении, в медсанбате, ей нельзя.
…Хозяйка избы вошла, громко стукнув дверью, заглянула за дощатую перегородку.
– Я думала, ты ушла, Оксаночка, вместе с полковником, – сказала она, энергично стряхивая пуховый платок. – Лежишь в потемках, притаилась.
– Сейчас встану, Пашенька…
Между Оксаной и хозяйкой, подвижной тридцатилетней женщиной с бойкими глазами на румянощеком лице, установились дружеские, сердечные отношения; по вечерам Паша, работавшая на молочнотоварной ферме, приходила с кучей новостей, садилась, поджав ноги, на сундук, и если Оксана была свободной от дежурства, они до поздней ночи беседовали, читали газеты или книгу, потом вместе ужинали.
Засветив плошку, Паша умылась, надела чистое, платье. Пудрясь перед зеркальцем, она спросила у продолжавшей лежать Оксаны:
– Что же ты на концерт не собираешься?
– Не хочется что-то.
– Пойдем, кино поглядим.
– Нет, письма буду писать.
Оксана села, задумчиво глядя на огонек плошки, спросила:
– Паша, что бы твой муж сказал, если бы ты с кем-нибудь поцеловалась?
Женщина беспечно усмехнулась:
– А откуда бы он узнал?
– От тебя!
– Прямо!..
Паша подошла и села рядом; от нее пахло туалетным мылом и пудрой. С добродушной усмешкой оглядывая Оксану, она осведомилась:
– А ты, видать, погрешила, раз спрашиваешь? Не с деверем своим?
– Нет, я просто так спросила.
– Война, милая, все спишет!
Паша шутила: вела она себя безукоризненно. Но после этих слов у Оксаны прошло желание поделиться с ней своими переживаниями.
– Ничего война не спишет, все это глупости, – пробормотала она.
Когда Паша, так и не уговорив ее пойти на концерт, ушла, Оксана достала бумагу и села писать письма Петру и Алле Татаринцевой. Потом, несколько раз перечеркивая и исправляя написанное, составила рапорт на имя командира медсанбата о переводе в санроту.
Было только десять часов, спать не хотелось. Оксана достала фотографию Петра и долго сидела, поставив ее перед собой, чувствуя себя страшно одинокой.
Она знала, что в клубе, под который приспособили пустующий колхозный амбар, сейчас шумно и весело; дивчата из медсанбата тщательно готовили к новогоднему вечеру самодеятельный концерт; пришли, конечно, командиры соседних подразделений, колхозники.
Оксана поднялась и надела шапку, но в эту минуту на крылечке кто-то потоптался, отряхивая снег с сапог.
Оксана открыла дверь и увидела высокую, чуть сутулую фигуру Александра Яковлевича.
– На минутку можно? – спросил Романовский каким-то чужим, приглушенным голосом.
– Прошу, товарищ начальник!
Тон у Оксаны, помимо ее воли, был неприязненным и официальным. Александр Яковлевич заметил это.
– Думал, вы захворали, – пояснил он, – на концерт не пришли…
Он стоял посреди горницы несколько растерянный и смущенный. Оксана смягчилась:
– Захотелось побыть одной… Да вы присядьте… Концерт удачный был?
– Хороший… Что же, и на ужин товарищеский не собираетесь?
Оксана покачала головой.
– Так хоть дома Новый год должны как следует встретить, – сказал Романовский, расстегнув шинель и доставая какой-то сверток и небольшую бутылку с вином.
– Спасибо, Александр Яковлевич! Зачем это?!
Оксана покраснела. Внимание Романовского было ей приятно и в то же время восстановило против него.
– А я вот… написала, – произнесла она, стараясь быть решительной.
Романовский подошел к свету, быстро прочитал бумажку.
– Что ж! – сказал он, и голос его дрогнул. – Давайте обсудим… – Он сел, снял шапку. – Мне все же из рапорта не совсем понятна ваша просьба. Вы знаете, что я привык работать с вами… Мне будет без вас трудно.
– Вы все отлично понимаете, – сказала тихо Оксана, машинально перекатывая с ладони на ладонь бумажный комочек. – Не прикидывайтесь…
Она сознавала, что говорит слишком резко и даже грубо. Но инстинкт подсказывал, что эта резкость как-то защищает ее.
Александр Яковлевич в раздумье нагнул голову, медленно шевелил пальцами. В полутьме крупные кисти его белых рук выделялись особенно отчетливо.
– Оксана!
Она мельком взглянула на врача и снова опустила глаза.
– Я мог бы поддержать вашу просьбу, если бы не знал, что это плохо для дела…
– Помощниц у вас и без меня не мало.
– Дело не в количестве.
– Помощницу вы всегда найдете, – продолжала Оксана ломким голосом. – Вы умный, поймете… Я не имею права оставаться рядом… Лучше расстаться. О вас я буду вспоминать с благодарностью. Вы многому научили меня…
Романовский встал и, тяжело поскрипывая половицами, зашагал по горнице.
– Вот что, – сказал он спокойно, – порвите ваш рапорт и забудьте о нем. Никуда я вас отпускать не намерен.
– Я не порву его.
– Порвете!.. У меня достаточно силы воли, чтобы… не мешать вам работать…
Романовский кинул рапорт на стол.
Не прощаясь и не глядя на Оксану, он шагнул к двери, долго не мог нащупать в полумраке щеколду.
III
Мария Назарова, московская знакомая Петра, добилась своего: отправки на фронт. Пройдя двухмесячные курсы снайперов под Москвой, Мария с пятью подружками приехала на Северо-Западный фронт. Старшей группы была ефрейтор Саша Шляхова, комсомолка из оккупированного врагами Запорожья, получившая за отличную стрельбу именную снайперскую винтовку в подарок от ЦК комсомола.
В группу входили, кроме Маши Назаровой, сибирячка Нина Синицына, прозванная за свои рыжие волосы «Золотым теленком», Зоя Прасолова из Челябинска и две студентки Московского университета – Клава Маринина и Люба Сарычева.
Из эшелона выгружались перед вечером, невдалеке от разрушенной станции. Майор Ларина – политработник снайперских курсов, сопровождавшая девушек, отправилась в штаб фронта, пообещав Шляховой и всем остальным заехать навестить их, как только будут улажены все вопросы.
Попутная машина довезла группу Шляховой до деревушки, где размещался медсанбат дивизии Рубанюка, затем шофер, пристроив девушек в одной из крайних изб, сказал:
– За вами другую машину от командира дивизии пришлют…
Близилась ночь, дивчата озябли, и Шляхова пошла искать избу для ночлега.
Вскоре она вернулась и повела свою группу к крайней избе.
– Принимайте гостей, товарищи! – звонко сказала она, появляясь на пороге.
– Тут и так гостей… со всех волостей, – неласково пробасил голос из темного угла за печкой. Его перебил другой, веский и по-начальственному строгий:
– Отставить!
Из-за стола поднялся круглолицый, коренастый солдат со светлыми волосами, торчащими ежиком.
– Заходите, дивчата. Ничего, как-нибудь потеснимся… Приберите свои манатки, бородачи…
Солдаты, преимущественно пожилые и степенные, из дорожной команды, встретили девушек сперва недружелюбно: и без них было тесно. Но, узнав, что располагаются они ненадолго, согласились потесниться.
С любопытством поглядывая на входивших девушек, солдаты стали складывать в угол инструмент, вещевые мешки, котелки.
– Вам, видать, поужинать, дивчата, надо? – по-хозяйски заботился круглолицый, бывший, видимо, старшим в избе. – Сейчас мы вам стол ослобоним… Кипяточек остался…
– Устроимся, вы не беспокойтесь, – заверила его Шляхова. Обязанности старшей она выполняла не без гордости. – А от кипятка не откажемся…
Девушки сильно устали и проголодались. Скинув шинели, они расположились вокруг стола и дружно принялись за консервы. Солдаты, не желая им мешать, уселись в сторонке, на полу и у печи.
Солдат с темной щетиной на небритых щеках и вислыми усами поставил на стол большой черный чайник с кипятком.
– Вы что же, дочки, по связной линии на фронт? – поинтересовался он.
Это был тот самый солдат, который встретил девушек так негостеприимно.
– Нет, мы не связистки, – ответила Мария, посмотрев на него через плечо.
– И, видать, не милосердные сестры… – высказал догадку солдат.
– Мы с банно-прачечного…
Девушки дружно рассмеялись. Солдат, не желая оставаться в долгу, тем более, что к разговору прислушивались его товарищи, притворно вздохнул:
– Многовато нынче девок на фронте… В первую германскую меньше было…
– Мы снайперы, – сказала Мария. – Понятно?
– Ишь ты! – то ли с уважением, то ли с недоверием процедил солдат. – Стало быть, и стрелять умеете?
– Они и тебя еще, Осип, научат, – вмешался круглолицый. – Что ты пристал к дивчатам? Дай им спокойно повечерять.
– Я не мешаю.
Солдат прикурил от коптилки погасшую самокрутку и с достоинством отошел к печке.
– Нет, ты брось! – сказал он кому-то приглушенным, ворчливым голосом. – При лазарете или там, при связи, одно… Это акурат бабье дело…
– Да-а, – задумчиво говорил тем временем девушкам круглолицый солдат. – Это верно, что такой войны еще не бывало…
И, следуя каким-то своим затаенным мыслям, вслух размышлял:
– Конечно, снайперскому делу ловчей нашего брата, мужика, учить… Опасное оно дело…
Говорил он доброжелательно, с уважением поглядывая на девушек, но было заметно, что и он не слишком доверяет их военным способностям.
С рассветом солдаты ушли на работу, и в избе стало просторнее.
Девушки сидели у замерзшего окна, поочередно дышали на стекло, чтобы видеть улицу, и вскакивали при появлении каждой машины.
Наконец, уже в полдень, у крыльца остановилась полуторка. Саша выбежала из избы, за ней высыпали остальные:
Атамась, в белом, перетянутом ремнем полушубке, в добротных валенках, заглушил мотор и неторопливо вылез из кабины. Он обежал живыми черными глазами стройных дивчат в ладно подогнанных военных гимнастерках и довольно усмехнулся:
– Сдается, акурат по адресу. Это вас везти?
– Если вы от командира дивизии, то нас, – ответила Саша нетерпеливо: на морозном ветру стоять было холодно.
– А хто тут у вас за командира?
Атамась держался с великолепным достоинством, отлично понимая: по тому, как он, бывалый фронтовик, отнесется к новичкам, будут судить о всей дивизии полковника Рубанюка.
– Вы, товарищи дивчата, зря вот на холоде торчите, – с покровительственным видом заметил он, извлекая из кабины ватный стеганый чехол для радиатора. – Зайдэм в хату, там и договорымось…
Он открыл мотор, покопался в нем, попробовал ногой скаты. Потом залез в кузов, старательно расстелил сбившуюся солому, а войдя в избу, еще раз поздоровался.
– Командыра дывызии прывиз, – сказал он словоохотливо. – Тилькы у ных зараз совещание, нэ змоглы прыйты.
– Землячок? – спросила Шляхова, радуясь тому, что услышала родной язык.
– А вы звидкиля?
– 3 Запорижжя.
– А я з Ахтыркы. Будемо знайоми.
– Грийтэся та поидемо, – сказала Шляхова.
– Мы давно вас ждемо.
Атамася задел требовательный, начальнический тон, каким разговаривала с ним, ординарцем командира дивизии, водителем первого класса, эта дивчинка.
– Легко сказать: «поидемо»! – произнес он самолюбиво. – Сугробы понаметало такие… Не ручаюсь…
– Доедем!
– С таким орлом и не доехать! – польстила Атамасю Зоя Прасолоза. – Вы, наверно, давно на фронте?
Атамась промолчал. Он вспомнил все разговоры, которые слышал в штабе дивизии о предстоящем приезде девушек-снайперов, и сейчас, разглядывая лица этих самоуверенных, щеголевато одетых дивчат, мысленно заключил: «Нажылы на свою голову морокы. Верно командыры казалы»… Но Атамась помнил и наказ полковника Рубанюка: «Доставить в порядке…»
– Давайте собираться, девочки, – приказала Шляхова.
– То, раз так, время терять не будемо, – решил Атамась, поднимаясь. – Смеркается рано.
– Вот это деловой разговор, – одобрила Мария.
За деревней, едва отъехали километра два, машина, как и предвидел Атамась, увязла в снегу.
Девушки даже обрадовались этому: они сразу, едва только выехали из деревни, стали зябнуть.
Сугробы намело глубокие, понадобилось немало усилий, чтобы вытащить машину.
Но через некоторое время грузовик снова влетел в рытвину, занесенную снегом, и повозиться около него пришлось еще дольше. К штабу батальона, где должны были разместиться снайперы, добрались лишь поздним вечером, в темноте. У контрольного поста, из кустарника, окликнули:
– Привез, Атамась?
– Так точно, товарищ капитан!
К машине подошел капитан. Он, видимо, ждал давно и изрядно замерз. Молча наблюдая, как девушки выбираются из кузова, капитан постукивал ногой об ногу, потом, также молча, повел их куда-то узенькой тропинкой, протоптанной в снегу между высокими елями.
Он шагал быстро, девушки едва поспевали за ним, и по его пренебрежительному молчанию и отрывистым фразам Саша Шляхова заключила, что капитан не очень-то рад их приезду.
– А хозяева не очень-то приветливы, – шепнула она Марии.
– Даже не поинтересовался, как доехали, – вполголоса откликнулась та.
Впрочем, девушкам сразу же пришлось изменить свое мнение о гостеприимстве фронтовиков, как только они попали в подготовленный для них блиндаж. Жарко натопленная печка, чисто вымытые деревянные полы, аккуратные нары… На столике стояла даже керосиновая лампа, настоящая лампа со стеклом, вместо коптилки из снарядной гильзы.
– У вас все так… хорошо устроены? – спросила капитана Клава Маринина, поведя рукой вокруг.
– Обстроились, – уклончиво ответил тот. – Живем здесь давно.
Сейчас, при свете лампы, капитан выглядел не таким угрюмым, как вначале показалось девушкам. Смуглое, тщательно выбритое худощавое лицо его, с коротко подстриженными темными усами над сухими тонкими губами, было бы мало приметным, если бы его не украшали удивительно выразительные спокойные глаза. Черные, влажно-блестящие, они сразу же приковали к себе внимание девушек: так привлекательна была в них жизнерадостная, немного лукавая усмешка.
Капитан присел на корточки, подбросил в жарко полыхающую печь-времянку березовых чурок.
– В ведре чистая вода, – сказал он, выпрямляясь. – Можете с дороги умыться. Потом ужин принесут.
Капитан прикурил от головешки и вышел. Вернулся он через полчаса в сопровождении двух солдат. Они принесли котелки, термос с ужином, покрыли стол чистым куском полотна и, с откровенным любопытством посмотрев на девушек, ушли.
– Садитесь! – предложила Саша капитану, когда девушки разлили в ярко начищенные котелки дымящийся наваристый борщ.
– Спасибо! Ужинал.
Капитан присел на нарах, в сторонке, и, больше не обращая внимания на девушек, углубился в газету, вернее в обрывок газеты, так как остальная часть ее была, видимо, уже использована на самокрутки.
– Вот это борщ! – похвалила шепотом Люба Сарычева.
– Я такой, только дома ела, – тоже шепотом откликнулась Шляхова.
За дверью блиндажа послышались шаги. Кто-то осторожно спускался по ступенькам, затем пошарил рукой, отыскивая щеколду.
Капитан встал и открыл дверь. Высокий, худой человек, в плащпалатке, накинутой поверх шинели и завязанной под подбородком, шагнул вперед, огляделся и неожиданно пропел фальцетом:
– Мой крик невольный восхищенья!.. Какой волшебник живет в таком раю?..
С музыкальным слухом у пришедшего было явно неблагополучно, к тому же вместо «р» у него получалось грассирующее «г» – «кгик», «гаю» – и столь неожиданным и комичным было его появление, что все в блиндаже рассмеялись.
Засмеялся и вошедший.
– Олег Сергеевич Гепейников, – отрекомендовался он все в том же полушутливом тоне. – Фотокогеспондент агмейской газеты.
Он только сейчас заметил капитана и приветственно поднял руку:
– Капитану Касаткину! Знаменитому снайпегу!.. Репейников развязал шнурки плащпалатки, аккуратно сложил ее и потер озябшие руки.
– О! Гогячий чаек! – воскликнул он, увидев пар над котелками, стоящими на печке.
– Садитесь! – предложила Мария, подвигаясь и уступая место.
Повторять приглашение не требовалось. Репейников, достав из своей объемистой полевой сумки жестяную кружку, подсел к столу, шумно отдуваясь, принялся потягивать крепкий горячий чай.
– Я водохлеб, – общительно пояснил он между двумя глотками. – Пгошу не обижаться… Кипяточек весь выдуем… Шедевг, а не чай!..
Он болтал без умолку, и через несколько минут все уже знали, что до войны он работал на Потылихе, на кинофабрике, сперва монтажером, потом оператором, на фронт попал с ополчением, а недавно его взяли в армейскую газету.
– Москвичи есть? – сыпал он вопросы. – Есть? Чудесно! Я жил на Смоленском бульваге… Иван Семенович Козловский у меня часто в гостях бывал… Очаговательный человек… Я вам снимки покажу. Мы вдвоем…
Он спохватился и полез в сумку. Вытащил газету, протянул ее капитану:
– Еще не читали? Сегодняшняя. Посмотгите на пегвую стганицу…
Девушки с любопытством посмотрели из-за плеча капитана в газету.
Репейников извлек из сумки еще один экземпляр, протянул им.
– Узнаете?
Фотоснимок изображал капитана Касаткина, прильнувшего к оптическому прибору снайперской винтовки. Подпись под фотографией Мария прочла вслух:
– «Снайпер капитан Касаткин в засаде. За время боев у населенного пункта Эн он уничтожил сорок девять гитлеровцев».
Лица девушек быстро повернулись к капитану.
– Ну, как? – осведомился Репейников с таким значительным видом, словно это он, Репейников, уничтожил столько фашистов.
– Плохо, – коротко сказал Касаткин. – Смеяться будут.
– Это почему же? – удивленно подняв бровь, спросил фотокорреспондент. – Чудесный кадг. Чегез светофильтг снимал… Смотрите, как облачка пгогаботались.
– Про облачка судить не берусь, – перебил Касаткин. – Вам виднее. Но какая же, к шуту, это засада, когда вы меня у штабного блиндажа щелкали? Так бы и написали… Читатель, думаете, не разберется? В засаде, а… фотограф впереди снайпера… Ерунда!
– Ах, вы вот о чем! – успокоенно протянул Репейников. – Это пустяки… В искусстве это газгешается…
Мария и ее подруги спора не слушали. Перед ними был сам Касаткин, прославленный снайпер, о котором им приходилось так часто слышать на курсах, и они сейчас разглядывали его с величайшим любопытством и восхищением.
– Вы тот самый Касаткин? – воскликнула Люба Сарычева. – Вот вы какой!
– Обыкновенный…
Стены блиндажа вдруг затряслись от близкого разрыва. Репейников вскочил, лицо его вытянулось.
– Агтиллегийский обстгел, девушки! – крикнул он. – Я газведаю…
Он схватил шапку, шинель и молниеносно исчез за дверью.
– Это нас обстреливают? – шепотом спросила Мария.
– Нет. Километрах в трех бросил, – успокоил Касаткин. Слева, затем через минуту справа, еще ближе, разорвались два снаряда. Капитан взглянул на ручные часы:
– Аккуратные! В двадцать ноль ноль обязательно шум поднимают. Хоть часы проверяй.
– И это надолго? – спросила Саша Шляхова. Ей, как, впрочем, и остальным девушкам, было не по себе.
– Сейчас прекратят, – уверенно произнес Касаткин. – Балуются…
Он не ошибся. Сделав еще три-четыре выстрела, противник смолк.
Репейников появился спустя несколько минут, с бравым видом объявил:
– Ничего опасного, девушки. Можете спокойно пить чай.
В ответ раздался дружный хохот.
– Вот спасибо, – давясь от смеха, сказала Люба. – Если бы вы не успокоили, мы бы от страха тоже в щели полезли.
– В щели?
Репейников осмотрел свою измятую, вывалянную в снегу шинель, отряхнулся и смущенно сказал:
– Агтобстгел не пегевагиваю…
– Его никто не любит, товарищ техник-лейтенант, – утешил его Касаткин.
Он заметил, что кое-кто из девушек стал клевать носом, и поднялся:
– Ну, пусть гости отдыхают. Пойдемте, товарищ техник-лейтенант.
IV
Полковник Рубанюк с утра поехал на командный пункт Каладзе. Пробираясь в его низенькую землянку, он столкнулся с Путревым.
– Что у вас за трескотня на левом фланге? – спросил он замполита.
– У Лукьяновича что-то немцы шумят. Командир полка связывается с ним.
Каладзе, зажав между плечом и щекой телефонную трубку, слушал и одновременно вертел цыгарку.
– Что там? – спросил Рубанюк, сбрасывая полушубок и присаживаясь на скрипящую дощатую кровать.
– Два немца к Лукьяновичу перебежали, – доложил Каладзе, кладя трубку. – Ну, по ним – свои же…
– Любопытно. Пусть ко мне в штаб направят.
– Приказал, товарищ полковник.
– Девушек устроил хорошо?
Каладзе поморщился:
– Устроил… Секретаря партбюро пришлось переселить. А вообще, товарищ полковник, что я делать с ними буду? Мне солдаты нужны, а не…
– Хорошо! Отдадим Сомову, – предостерегающе сказал Рубанюк. – Потом просить станешь – не дам.
– Будут только передний край мне демаскировать.
– Вишь! Требуешь людей, а смотри-ка, батенька, какой разборчивый, – разведя руками, сказал Рубанюк. – Они школу специальную закончили. Где ты таких получишь? И ты страху на них не нагоняй. Пороху они, насколько знаю, еще не нюхали.
Он встал, привычным движением провел ладонью по волосам и сказал:
– Ну-ка, Путрев, свяжись с Яскиным, пусть дивчат пришлет сюда, а мы с командиром полка потолкуем…
Девушки прибыли через час. Они вошли чинно и тесно разместились на ящиках, заменявших в землянке мебель. Капитан Касаткин встал у входа.
– Садитесь, капитан, – сказал ему Рубанюк с улыбкой.
Мария во все глаза глядела на командира дивизии. Узнав, что фамилия командира дивизии Рубанюк, она весь день с нетерпением ожидала встречи с ним. «Как поразительно похож командир дивизии на Петра, когда улыбается, – невольно отметила она. – Конечно, это родной брат Петра!»
– Кто же у вас старший? – спросил Рубанюк, и взор его задержался почему-то на Марии.
– Шляхова старшая, – ответила она и оглянулась на Сашу.
Шляхова встала. Пристальные, испытующие взгляды командиров смутили девушку, и она, покраснев, села. Мария незаметно толкнула ее локтем. Саша снова поднялась и охрипшим голосом доложила:
– Ефрейтор Шляхова.
Рубанюк смотрел на нее внимательно и добродушно.
– Ну, рассказывайте, как добрались, – сказал он. – На фронте никто из вас раньше не был?
– Нет, товарищ полковник.
– Понятно.
– Коммунистки есть среди вас? – поинтересовался Путрев. – Члены или кандидаты партии?
– Нет, но будут, – уверенно произнесла Шляхова. – Все мы комсомолки.
– И это неплохо…
