Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 59 страниц)
Перекрывая крики женщин, прозвучали два выстрела.
…Ночью труп расстрелянного исчез. А на горке, над Днепром, появился песчаный холмик. Чья-то рука положила на него большой букет из бессмертников, осенних астр и желто-горячих настурций.
XI
Дня через три части оккупантов ушли из Чистой Криницы на Сапуновку. Следом прошли через село в том же направлении их тыловые подразделения.
Газетка на украинском языке, которую принес из района почтарь Малынец, сообщала о взятии германскими вооруженными силами Ленинграда, Гжатска, о боях под Москвой.
Село жило без власти. По утрам и вечерам женщины и старики собирались в проулках и у колодцев, отводили душу в разговорах, а позднее наглухо запирались хаты, отвязывались цепные кобели. Частично скошенный и связанный в снопы хлеб, по молчаливому сговору, растащили по дворам, обмолачивали цепами, а зерно припрятывали.
На шестые сутки из Богодаровки прикатила пароконная бричка. Она постояла минут десять около сельсовета и, дребезжа ржавыми подкрылками, въехала во двор.
Через полчаса школьная уборщица Балашиха пошла по хатам, зазывая на сход.
На майдане, недалеко от кооперативной лавки, к полудню собралось около сотни криничан. Мужчины делились самосадом, переговаривались:
– Послухаем, какие песни петь будут.
– Наверно, власть выбирать скажут.
– Они ее нам сверху посадят. Как при царе Миколашке.
Остап Григорьевич пришел вместе с Девятко. Председателя колхоза встречали, как и раньше: почтительно здороваясь, с былой предупредительностью уступали дорогу.
Сходка притихла, когда из хаты заведующего кооперативным магазином Ивана Тимчука, красовавшейся резными ставнями и крашеным забором, вышли четверо прибывших из района и не спеша зашагали через площадь..
Трое шедших впереди были в мягких фетровых шляпах, при галстуках. Четвертый, отставший шага на два, еще издали поразил криничан своим пестрым нарядом. Его синие, в широчайших складках шаровары, расшитая сорочка, сапоги гармошкой, соломенная шляпа словно были взяты напрокат в драмкружке.
Приезжие подошли ближе. Один вытащил из кармана платок. Громко сморкаясь, он строго оглядел площадь.
– Гляньте! Это же агроном Збандуто! – удивленно ахнул кто-то.
– Тш-ш! Помалкивай.
А Збандуто с хозяйской уверенностью подошел к столику и широким жестом пригласил приехавших с ним занять места на скамейке, вынесенной из хаты на майдан.
Збандуто же открыл сходку, попросив «господ стариков», как он сказал, не стесняться и подойти поближе.
Первым говорил «представитель» в сборчатых шароварах и сапогах гармошкой. Он снял свою соломенную шляпу, обнажив голову с реденькими, притертыми к блестящей лысине волосами, по-театральному поклонился до пояса на три стороны.
– Панове! – начал он и откашлялся. – Панове! Мы освобождены от большевиков. Мы, как сказать (у него получалось «кскать»), вольные добродии. И мы, кскать, вместе с германскими властями…
Он поклонился в сторону одного из приезжих. Тот с флегматичным видом закуривал длинную, как кочерга, трубку.
– …и под руководством бургомистра господина Збандуто, – говоривший отвесил поклон в сторону старшего агронома, – вместе с германской нацией, кскать, будем возвышать свою украинскую нацию. Хай живе вольна, самостийна Украина! Я, кскать, кончил.
Он подобострастно взглянул на немца и уселся, вытирая клетчатым платком испарину на затылке.
Криничане с сумрачным любопытством глядели на приезжих и молчали. То, что оккупанты привезли с собой махрового националиста, видимо болтавшегося все эти годы где-то в эмиграции, насторожило и встревожило всех. Не забыли старики, как во времена первой германской оккупации такие же вот охвостья из петлюровцев оказались самыми свирепыми и злобными палачами и карателями.
– Дозвольте вопрос? – крикнули из задних рядов.
Збандуто вытянул голову.
– Пан добродий сказал: «возвышать». Разъясните: как это? Как неделю назад возвысили пленных червоноармейцев над Днепром?
Збандуто дернул подбородком.
– Вопрос не по существу. И вообще хулиганам на сходке не место. Эти большевистские штучки бросьте.
Немец с трубкой наклонил ухо к переводчику и, заливаясь румянцем, слушал его торопливый шепот, потом что-то коротко сказал ему.
Переводчик не совсем учтиво отстранил Збандуто, поднял руку:
– Панове! Господин Крюгер приказал передать: с бандитами, и большевиками, а равно с теми, кто им сочувствует, будет поступлено так же, как с красноармейцами, которые не хотели сдаться. Господин Крюгер обещает, что будет наведен твердый порядок.
По толпе прошелся шепоток, потом снова установилась напряженная тишина.
Збандуто повел глазами по лицам близко стоявших стариков. Взгляд его был раздраженным и неприязненным. Но ссориться со сходкой резона не было.
– Будем полагать, – сказал он, изобразив улыбку на бритом лице, – что спрашивающий поймет свою ошибку… Вам надо избрать старосту для управления селом. Выбирайте кого хотите.
Подождав несколько минут и видя, что сход никого не называет, Збандуто благосклонно разрешил:
– Посоветуйтесь между собой, панове… Ничего… Власть выбирать – не в карты играть.
– А как с колхозом будет? – задали вопрос. – Распускается или остается?
– Германские власти разрешают. Если с вашей стороны препятствий нет, то и председателя прежнего можете оставить. Господина Девятко.
Дружные крики разорвали тишину:
– Желаем!
– Старого оставить!
– Справедливый человек…
Збандуто переглянулся с нацистами. Настроение его заметно улучшилось.
– Видите, панове, – сказал он, поправляя галстук, – германские власти с народом считаются. Вы полные хозяева.
Немец сделал нетерпеливое движение и буркнул что-то переводчику.
– Итак, панове, – спохватился Збандуто, – у нас еще много дел. Кого надумали в старосты?
– Желаем Остапа Григорьевича Рубанюка! – крикнул Тягнибеда.
– Его желаем!
– Рубанюка-а!
Збандуто поморщился. Он подозрительно посмотрел на дружно ревущую сходку. Губы его собрались в твердый комочек.
Переждав шум, он многозначительно спросил:
– А сыновья у него, знаете, где?
– Знаем!
– У всех там сыновья или браты.
– Все воюют.
Одинокий голос выкрикнул:
– Малынца в старосты! Он по-немецки знает…
– Этого следует. Придурковатый, правда, простоват.
– Прост, прост, а придавит хвост.
– А таких, сват, им и треба, – зло сказал кто-то из стариков.
Збандуто погрозил пальцем:
– Вы там, деды, лишнего не болтайте.
После недолгих споров сход избрал сельским старостой Остапа Григорьевича. В заместители ему определили почтаря Малынца.
Закрывая сход, Збандуто сказал:
– За обмолот хлеба принимайтесь немедля. Весь хлеб – ваш. Куда хотите девайте. Желаете – ешьте, а нет – на базар везите.
После сходки представитель района, вновь избранные староста и заместитель выпили и закусили у Тимчука. К вечеру «гости» уехали.
XII
Остап Григорьевич вернулся домой крепко подвыпивши. В хате слышны были только мерное дыхание Витьки на руках у матери, мягкие шлепки ладоней о сито – Катерина Федосеевна просеивала на лежанке муку.
Она раза два посмотрела через плечо на мужа и отвернулась.
Долго молчала и Александра Семеновна. Потом с трудно скрываемой враждебностью в голосе она проговорила:
– Как думаете, Остап Григорьевич, Ване и Петру приятно было бы знать, что отец у них фашистский староста?
– Они бы мне шкуру содрали. Одну и другую, – сказал Остап Григорьевич с таким удовольствием, что Катерина Федосеевна обернулась: в своем ли уме старый?
– Почему же вы не отказались? – запальчиво спросила Александра Семеновна.
– А потому не отказался, – шевеля бровями, ответил Остап Григорьевич, – что хочется мне походить в старостах.
Он поднял палец и прищелкнул языком.
– Поняла, Семеновна?
– Сдурел на старости, – сдерживая слезы, крикнула Катерина Федосеевна.
– Там как хотите обзывайте, – махнув рукой, сказал старик и стал укладываться спать.
Но уснуть ему не удалось. Вскоре прибежала Ганна.
– Где батько? – сердито спросила она у матери и по молчаливому кивку головы поняла, что отец в боковой комнатушке. Всегда почтительная, слова ни разу не сказавшая наперекор родителям, она на этот раз накинулась на Остапа Григорьевича ожесточенно и дерзко.
– И они еще вылеживаются! – негодующе воскликнула она. – Сраму на все село наделали, и байдуже!
– Тч-ш-шш! Чего кричишь?
От Остапа Григорьевича разило водкой, и Ганна разлютовалась еще больше.
– Совесть свою пропили, в старосты немецкие определились, и еще «чего кричишь!» Это ж… это…
Ганне хотелось сказать еще что-нибудь оскорбительное, но она не смогла и заплакала.
– Ну, чего, чего ревы задаешь?! Что я такого сделал? – защищался Остап Григорьевич. – Не по своей я воле. Как ил, глупая, не поймешь?
– Тут и понимать нечего! – сказала сквозь слезы Ганна. – Над вами насмешку состроили, за хвост немчуков никто держаться не хочет, а вы…
Страдая от того, что ей пришлось говорить отцу такие слова, Ганна закрыла лицо руками, пошатываясь, вышла на кухоньку.
Остапу Григорьевичу нестерпимо хотелось подняться, выйти к женщинам и рассказать всю правду. Но, вспомнив строжайший наказ Бутенко, он сердито натянул на голову кожушок, молчал.
Утром, хмурый после вчерашнего, он еще до завтрака ушел в сельраду. Побродил по пустым, пахнувшим жженым кирпичом комнатам, хозяйски закрыл окна и двери; подумав, ушел лугом к Днепру.
Ветер сердито гнал горбатые волны. Река бурлила, плескалась. Засинеет на миг гребень волны, вскипит мутной пеной и вновь вздымается яростно и тяжело. Борясь с ветром и уступая ему, над черной водой мелькали белые чайки.
Старик стоял в тяжелом раздумье. Немногие в селе знают или догадываются о том, что позорное звание старосты принял он на себя не по доброй воле и в интересах самих же криничан.
Остап Григорьевич с отвращением думал о почтаре, полицае Сычике, Збандуто. Он оказался в одной компании, с ними! С предателями!
По-осеннему недвижно висели на хвоинках сосен капли влаги, по-осеннему табунились птицы. И до того стало тяжело на душе у Остапа Григорьевича, что он понял: лишь в питомнике, среди своих друзей – деревьев, сможет найти он умиротворение.
Остап Григорьевич разыскал спрятанные в кустах весла, сел в челн и стал грести к бурлящей стремнине…
Спустя два дня из районной управы прислали несколько приказов и пачку плакатов.
Малынец охотно вызвался расклеить их по селу. К своим обязанностям заместителя старосты он относился ретиво, как и ко всему, что хоть в какой-то мере возвышало его над односельчанами.
Расклеивая пестрые, издалека бросающиеся в глаза листы бумаги, он подмигивал селянам:
– Это еще не все тут намалевано. Мануфактурой, обувкой, одежой нас завалят. Чего посмеиваетесь?! Думаете, брешу? К Богодаровке уже товарных поездов этих сколько пригнали!
Плакаты изображали улыбающегося крестьянина с лопатой в руках. Улыбался он, по мысли автора плаката, потому, что ему обещаны Германией в частную собственность земля, высокопородный немецкий скот и в рассрочку – сельскохозяйственный инвентарь.
Один из приказов гласил:
«Громадине! Скотину, которая у вас имеется, вы не имеете права ни уничтожать, ни продавать. Она – залог вашего благосостояния».
В «сельуправу» к Рубанюку наведывались старики. Они осторожно выпытывали:
– Это как же, Григорьевич? То бургомистр пел, что сами, мол, хозяева, а теперь про залог напоминают. Не вылезет нам этот залог боком, если кабанчика, к примеру, зарежешь?
– Ничего про ваших кабанчиков я не знаю, – опуская глаза, отвечал Остап Григорьевич, – есть они у вас или нету.
– Был, да чего-то такого съел – издох, – хитрили собеседники.
– Если есть, то рано или поздно доведется сдавать на армию. Защитникам нашим от советской власти.
Старики еще сидели немного для приличия. Потом степенно прощались, уже за дверью надевали шапки и спешили домой резать кабанчиков.
Сперва резали свиней, ягнят, потом взялись и за телков. Из кукурузы и жита гнали самогонку, собирались по хатам. Пили, чтобы хоть немного заглушить отчаяние, забыть о горькой своей судьбе.
Через неделю после избрания Остапа Григорьевича старостой из Богодаровки приехали в форме полицаев Алексей Костюк и Павло Сычик.
С Алексеем перед этим Збандуто имел личную беседу.
– Я мог бы на вас обижаться, молодой человек, – сказал он. – Помню ваше… э-э… рукоприкладство. Зря, зря. Но мы с вами одинаково пострадали от коммунистов. Вас выгнали из партии, а меня отстранили от должности… Обиды за прошлое не таю. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Но вы должны своей усердной работой оправдать доверие немецких властей. Вот-с. Нам за новую власть теперь крепко держаться следует.
– Будем держаться, – пообещал Алексей.
Из района он привез и вручил Остапу Григорьевичу предписание бургомистра изъять у крестьян семьдесят пять коров и в трехдневный срок отправить их в район, в распоряжение коменданта.
Остап Григорьевич долго вертел бумажку в руках.
– Написать легко, – сказал он, – а спробуй сунься по дворам.
– Сунемся! – уверенно произнес Алексей. – Это на што, пан староста?
Он похлопал рукой по кобуре пистолета, болтавшейся на ремешке. Потом огляделся кругом и скороговоркой тихо добавил:
– Дорого им обойдется мое полицайство!
– Тш-ш! Ты помалкивай.
– Одного боюсь, Остап Григорьевич, – понизив голос, признался Алексей, – дуже я горячий. Не вытерплю, влеплю этому Збандуто проклятому из пистолета.
– А ты держи себя в руках, – сердито сказал Остап Григорьевич. – Подойдет время – может, не одного Збандуто уберем. Это легче, чем народ свой каждый день потихоньку вызволять.
– Еще сдуру кто-нибудь из своих ахнет из-за угла – высказал резонное опасение Алексей.
– И так может быть, – согласился Остап Григорьевич. – Ну, да зараз не об этом голова у нас с тобой должна болеть…
В числе других письменное приказание о сдаче коровы было послано Федосье Лаврентьихе.
Получив бумажку, Федосья швырнула ее.
– Передай старосте, – сказала она посыльному, – нехай он ею подавится. Никуда корову не поведу.
Назавтра Алексей и Сычик направились к Федосье.
Семья полицая Сычика жила единолично. Отец Павла прикидывался чахоточным, на людях натужно кашлял. Но на богодаровском базаре изворотливее и прижимистее его никого не знали: торговал он рыбой, пирожками, требухой, а то и просто каким-нибудь рваньем.
Сам Пашка однажды был изобличен в продаже краденой гармошки. Хозяин гармошки его жестоко избил. После этого Пашка полгода болтался на Херсонской пристани. Потом, слышно было, отсидел год и семь месяцев в тюрьме.
В Чистую Криницу явился он на другой день после прихода оккупантов. До этого дезертировал с фронта, прятался в лесу.
– Нехай кто подурней служит, – беззастенчиво хвалился он. – Я себе дома житуху во какую обеспечу! – Он выразительно провел рукой по горлу и лихо сплюнул.
Поступив в полицию, Пашка Сычик с первого же дня «показал характер». Похлопывая длинным куском черной резины по голенищу, он внезапно появлялся там, где резали свинью или гнали самогонку, и тогда уже отвязаться от него без крупного магарыча было невозможно.
Побаивались его особенно потому, что мать его приходилась какой-то родственницей бургомистру. Пашка днем и ночью имел доступ к Збандуто.
К Лаврентьихе он пошел с Алексеем пораньше, чтобы она не успела угнать корову на выпас.
– Мне она бумажку не швырнет, – бахвалился Сычик, помахивая резиновой палкой.
Хозяйка была дома. Когда пришли полицаи, она, подоткнув подол, замешивала отруби для свиньи.
На кровати сонная девчонка лет четырех вертела из тропок куклу. В люльке, задрав розовые ножонки, сосал палец грудной младенец. Шестилетний мальчуган в вышитой рубашке, судя по всему, только что ревел; насупившись, он терзал пальцами пуговицу от шлейки, поддерживавшей штанишки.
– Сидайте, хлопцы, – гостеприимно и преувеличенно ласково предложила Федосья.
– Ты почему не в поле? – сдвинув брови, спросил Сычик.
– Детей не на кого оставить, – распрямляясь и вытирая руки, объяснила Федосья. – Раньше ж я их в ясли отдавала.
– Веди корову на базу.
– Нет, хлопцы, никуда я ее не поведу, – твердо сказала Федосья, – хоть казните. Чем я детей кормить буду?
– Не хлопцы, а паны добродии, – сердито поправил Сычик. – Веди сей же момент корову, бо я тебя туда загоню, где Макар телят не пас!
– Что ж это такое, Леша? – взмолилась Федосья. – Ты ж с моим Юхимом вместе работал.
– Надо вести. Новые власти требуют, – сказал Алексей и потрепал мальца по голове.
– Не поведу! Вам хорошо, вы дома. А как мой на фронте, так вы храбрость свою показываете.
Сычик замахнулся на нее палкой и, наливаясь кровью, заверещал:
– Молчи! Ты знаешь, с кем разговариваешь?
Он крутнулся на каблуках и направился к порогу.
– Пойдем, Лешка. Сами взналыгаем и поведем.
Федосья забежала наперед, хватая парней за рукава, тонко, до звона в ушах, заголосила:
– Не дам коровы! Убивайте! Тогда сирот возьмите!..
Сычик с силой оттолкнул ее, и Федосья, не удержавшись, упала, до крови ободрав локоть о кадушку. Старшие мальчик и девочка заревели, кинулись к матери.
Не оглядываясь, Сычик пошел к сараю. Корова оказалась под замком.
– Давай вон обух, отомкнем, – сплюнув, предложил Сычик.
– Ломать не годится, – решительно возразил Алексей. – Нагорит нам.
Сычик постоял, махнул рукой. Проходя мимо хаты, он заглянул в дверь и пригрозил:
– Ты мне еще попадешься!
Решительное сопротивление оказали при изъятии коров и в других дворах. Все же через двое суток положенное количество скота было собрано. Остапу Григорьевичу и Девятко пришлось сдать и своих телушек.
К вечеру третьего дня колхозный конюх Андрюшка Гичак и Алексей погнали мычащее стадо на Богодаровку.
XIII
В полдень Остап Григорьевич по срочному вызову бургомистра поехал в Богодаровку.
Збандуто был необычайно возбужден. Как только Рубанюк переступил порог его кабинета, он вскочил и поднял крик на старика:
– Где скот? Я знаю, где! Это разбой! Бандитизм! Вы ответите, господин Рубанюк!
Остап Григорьевич по-солдатски выпрямился и смотрел в налившиеся кровью глаза бургомистра.
Збандуто, побушевав, устало опустился в кресло. Он снял пенсне, протер его.
– Куда девались коровы?
– Скот вчерашний день погнали в Богодаровку, – сказал Остап Григорьевич. – Сколько предписывалось, столько и погнали.
– Знаю! – Збандуто снова заметался по комнате. – Угнали ваш скот… Полицейского связали, э-э… Гичака связали. Теперь мне отвечать за беспорядки.
Он схватился за стриженую голову, зашагал по комнате.
– Так вот, господин Рубанюк, – произнес он сдавленным голосом. – Гебитскомиссар вызвал карательный отряд. Это как, хорошо, по-вашему?
– Хорошего мало.
– В лесах орудуют красноармейцы. Полицейского вашего взяли в жандармерию.
– За что ж его, пан бургомистр?
– Ну, снять показания. Он сам избит. Но главное вот что: Крюгер приказал собрать по Чистой Кринице такое же количество скота. Кроме того, на ваше село наложено… э-э… пятьсот центнеров хлеба. Срок – трое суток… Что вы молчите?
– Я вас послухаю.
– Надо выполнять!
– Народ взбунтуется, товарищ… извиняюсь, по старой привычке… Народ, говорю, не захочет сдавать последнюю скотину… И хлеб, сами знаете, погнил, осыпался.
– В тюрьму хотите, господин Рубанюк?
– От тюрьмы да от сумы не зарекайся, как говорится, господин бургомистр.
– Молчать! Я не хочу из-за вас идти в тюрьму! – Збандуто стукнул кулаком по столу. – Семьдесят пять коров, пятьсот центнеров зерна! Все! Я сам к вам приеду… Ступайте!
Вернувшись в Чистую Криницу, Остап Григорьевич направился прямо в колхозное правление.
Девятко оказался там. Сидели здесь и Малынец, Тягнибеда, бригадиры. О происшествии со скотом уже было известно всему селу.
В ту минуту, когда Остап Григорьевич входил, Малынец, блестя запухшими глазами, разглагольствовал:
– Это еще что! Если оружие у них имеется, припасы, они и в село не побоятся прийти. Без гарнизону нам нельзя. Гарнизон стребовать надо.
«Э, балбес!» – с досадой подумал Остап Григорьевич и, не здороваясь, от порога сказал:
– Требовать не надо. Пан бургомистр сам пообещал карателей прислать.
Он коротко передал содержание своего разговора с Збандуто. И опять Малынец, поблескивая нетрезвыми глазами, вмешался:
– И коров и хлеб надо сдать как наискорей. А то они щепки от села не оставят…
– Голова ты садовая, хоть и помощник старосты, – перебил Девятко, поглядывая на важно надутые, в малиновых жилках, щеки почтаря. – Где ты хлеб возьмешь, когда он весь на корню погиб? Откуда у нас коров столько, чтоб каждые три дня гнать?
– Збандуто приедет, он найдет, – обидчиво поджав губы, сказал Малынец.
– Этот из-под земли выроет, – вставил слово Тягнибеда и, обернувшись к Девятко, принял сторону Малынца: – Остапа Григорьевича подводить под петлю не годится. Сами его выбирали. А не выполним – его первого на цугундер. Надо, какие снопы, валки погнили, перемолотить. И косить есть что.
– Много не насбираем, – не совсем решительно откликнулся Девятко, раздумывая над словами Тягнибеды.
Посовещались и решили все же выгнать людей в степь, на уборку и обмолот.
Тягнибеда еще раз повстречался с Рубанюком около школы. Озираясь по сторонам, он сказал:
– Народ, Григорьевич, дуже волнуется: кто скотину мог перехватить? Открыто не высказываются, а каждый про себя думает.
– Там следствие ведут.
– А на вашу думку?
– Сам с толку сбился. Может статься, что и червоноармейцы в лесах бедуют. Леса-то, сам знаешь, какие, – войско спрячется.
Тягнибеда посмотрел на безучастное лицо Рубанюка недоверчиво, но выпытывать больше ничего не стал.
Бургомистр приехал на следующий день. Приехал не один, а в сопровождении целой ватаги полицаев и солдат. И, как и в первый раз, с ним заявились Крюгер и переводчик.
…В бригаде Горбаня, ушедшего на фронт, верховодила его жена, белобрысая Варвара. Повязавшись по-цыгански – уткнув концы платка около щек, – она проворно захватывала левой пригоршней пук желтой перестоявшей ржи, правой ловко подводила серп: чш-ш-жик! – и отбрасывала стебли в сторону.
В одном ряду с Варварой, приноравливаясь к незнакомому делу (серпами в колхозе давно уже не жали), шло еще около десятка молодух. Немного поодаль деды косили пшеницу.
Тягнибеда, держа в поводу кобыленку, бродил по жнивью, разглядывал хрупкие, осыпающиеся колосья и сумрачно, прикидывал в уме. Не одна неделя напряженной работы минет, пока удастся собрать зерно, требуемое оккупантами.
День был свежий, ясный. Дальний лес и два кургана перед ним, освещенные скупым, негреющим солнцем, вырисовывались четко. Осень. По ночам небо густо усыпали яркие, крупные звезды, безостановочно меняющие свой холодный – то красный, то синий, то зеленый – свет. На рассвете выпадали первые заморозки. А еще совсем недавно земля парила, в теплом воздухе лениво плыла паутина – стояло «бабье лето». Теперь матово-белые нити паутины легли на поля, зацепились за потемневшие кусты терна, придорожного донника, высохшей полыни.
Полевод намеревался поехать на другой участок, но вдалеке из-за кургана показались две брички.
На задней – Тягнибеда заметил это сразу – тесной кучкой сидели солдаты; на первой покачивались двое, оба в шляпах. Сбоку трясся на подседланном маштачке Малынец.
Бричка остановилась на дороге. Двое, те, что были в шляпах, направились следом за Малынцом к работавшим. Крюгер остановился около Тягнибеды, посасывая свой погасший чубук, и, глядя не на полевода, а на женщин, спросил:
– Ви есть козяин?
– Я?
– Да, ви.
– Полевод.
Переводчик перевел ответ. Крюгер отнял трубку от полных, розово-бледных губ и что-то брюзгливо сказал ему.
– Господин Крюгер спрашивает: почему медленно убираете?
Тягнибеда пожал плечами:
– Серпами разве скоро уберешь?
Крюгер выслушал ответ, исподлобья взглянул на Тягнибеду. Порывшись в словарике, он громко, чтобы слышали все, сказал:
– Сволошь! Работать быстро! Шнеллер!
Он отозвал в сторону Малынца, долго ему внушал что-то, размахивая чубуком и тараща на него глаза. Потом сердито пошел к бричке, и ватага поехала на сапуновские поля.
Тягнибеда, козырьком приставив к глазам руку, проследил, пока за поворотом исчезли каски солдат, поблескивавшие в холодных осенних лучах солнца, и пошел к дедам.
– Сидайте, дядьки, перекурим, – сказал он, опускаясь на сноп, – потому что добра все равно не будет.
Старики охотно подсели, полезли в карманы за кисетами. Побросали работу и бабы.
– Слыхали доброе слово? – кивнул головой в сторону уехавших Тягнибеда. – Отдай кур, масло, яйки, та еще мало.
– Одним словом, произвели в хозяевов, – уныло подытожил гундосый дед Кабанец.
– Неужели, дядько Митрофан, управы на них не будет? – подала голос Варвара.
Тягнибеда огляделся, вскинул брови.
– Управы? Если Россия не поддастся, выдержит, то будет управа. А думка такая, что вроде Россия не должна поддаться. Ее еще никто не мог одолеть, нашу радянську Россию.
Тем временем Збандуто сидел за столом старосты и самолично составлял список на изъятие коров. Рубанюк стоял тут же, посасывая самокрутку. Он настойчиво отводил один двор за другим.
– Одарка Черненко, – строго шевеля усами, называл бургомистр.
– Прошлый раз взяли телку. Шестеро малых детей…
– Митрофан Тягнибеда. Это полевод?
– Он. У него и всего добра, что коровенка. К тому же больные и матерь и отец. Молоком только и поддерживаются.
– Федосья Лаврентьева.
– У этой никак нельзя. Вдова, трое малышей.
Сычик, стоявший у окна, за спиной бургомистра, сипло проговорил:
– У Федоски обязательно забрать надо. Что вы за нее заступаетесь, пан староста? С чего она вдова? Муж у красных. Сама нахвалилась, что придут красные – и бургомистра и старосту своими руками задушит. Стерва.
Збандуто отшвырнул список.
– Не у кого брать?! К черту ваши советы, господин Рубанюк! Одна шайка! Сдать скот, иначе самого упеку в тюрьму!.. Что? Молчать!
Он выскочил из-за стола, ногой отшвырнул стул и повернулся к Сычику:
– Где эта баба? Веди.
Лаврентьиха, увидев в окно, какие гости направляются к ее двору, обомлела. Она заметалась по хате, выхватила из люльки спавшего ребенка.
Збандуто ногой открыл дверь. Тупо глядя поверх женщины, он спросил:
– Почему не отвела корову на базу?
– У меня дети маленькие, пан начальник, – показала рукой Федосья.
Збандуто ударом ноги сшиб ее на пол. На кровати испуганно заверещали дети. Збандуто выхватил из кармана пистолет и наставил на ребятишек:
– Цыц! Постреляю! Вы-ыродки!
Федосья, плача, поднялась, прижала к себе ребятишек.
– Я тебе покажу! – завизжал на нее Збандуто. – Хуже еще будет. Я научу вас дисциплине! Быдло!
Федосья, увидев в окно, как Сычик провел мимо хаты, к воротам, ее корову, рванулась было к двери и, обессилев, упала у порога. Збандуто переступил через нее и поспешил следом за полицаем.
Расправа над Лаврентьихой подсказала криничанам, что надо делать. В некоторых дворах коров не оказалось: хозяева предусмотрительно увели их куда-то. В других хатах двери были на замке.
Злость свою Збандуто сорвал на Остапе Григорьевиче: обругал его за то, что в присутственных местах не оказалось портретов Гитлера, исчезли почти все плакаты с улыбавшимся крестьянином.
Еще до наступления сумерек бургомистр, Крюгер и переводчик уехали.
Остап Григорьевич пошел в колхозное правление. На полпути, около горбаневского подворья, он увидел Ганну. Она стояла с Варвариной свекровью, потом, запахнув платок, пошла по улице.
– Как живешь, дочко? – окликнул ее Остап Григорьевич. – Чего не заходишь?
Ганна остановилась.
– Особенных делов нету, – со сдержанной холодностью ответила Ганна.
– Какие дела нужны, чтобы зайти батьков проведать?
– Эх, тато! – Подбородок Ганны дрогнул.
– Ты мне вот что скажи, – дотрагиваясь пальцами до ее плеча, сказал Остап Григорьевич, – буряки твои… Как думаете быть с ними?
– Нехай они к бесам погниют! – коротко ответила Ганна. – Что с ними еще делать?
– Жалко трудов. Знамя припрятала?
Ганна быстро посмотрела на отца. В ее темных глазах он прочитал такую тоску, что ему захотелось обнять ее, прижать к себе, как маленькую. А Ганна уже отвела взгляд на проезжавшего мимо деда Довбню и тихо проговорила:
– Ну, я побегу, тато. Поклон матери и всем передавайте. Она укутала лицо и, осторожно ступая, пошла своей дорогой.
Остап Григорьевич понял, что дочь на него обижается. «Старостинское звание мое не по нутру всем им, – думал он. – А того не поймут, глупые, что на службу к этим фашистским бандюгам старый Рубанюк никогда не пойдет. Потом поймут, а теперь… Нет, теперь нельзя и жене открываться».
Катерина Федосеевна встретила мужа сердито. Подавая на стол, она с сердцем бросила ложку, положила ненарезанный хлеб. Перехватив взгляд Остапа Григорьевича, срывающимся голосом крикнула:
– Заберу детей и пойду к людям! Живи сам.
– Сдурела?
– По селу срамно ходить, – заплакала Катерина Федосеевна. – Детвора на улице – и та старостихой обзывает. Ты свою шкуру спасаешь, а мне в очи шпыняют.
– А и дурная ты, Катря, – резко отодвинув миску, сказал Остап Григорьевич.
– Катерина Федосеевна права, – вмешалась Александра Семеновна. – Мы вот вдвоем были у Федосьи, – продолжала невестка. – Совсем больная лежит. Детишки в себя не могут прийти. Пошли ей помочь, а она с нами разговаривать не пожелала. Приятно?
Василинка громко всхлипнула. Схватив косынку, она побежала из хаты.
Остап Григорьевич встал из-за стола. Отдуваясь, как после бани, пошел на огород курить.
Спал он в эту ночь в кухне один. Катерина Федосеевна и Василинка забрали постели и ушли на другую половину. С ними увязался и Сашко́.
Остап Григорьевич долго ворочался, вздыхал. Ему очень хотелось курить, но кисет был пуст. Ключи от коморы, где хранился табак, находились у жены. Не будить же всех из-за этого!
Остап Григорьевич вдруг озлился. Он вспомнил недоверчивый взгляд Ганны, когда спросил о знамени, злые слезы жены, плач Василинки.
Жена даже не спросила, зачем приезжал бургомистр, а Остапу Григорьевичу хотелось бы ей рассказать, как тяжело выслушивать унизительные крики, угрозы этой продажной твари.
По спавшему селу недружно голосили первые петухи, ветер шелестел в саду листьями. И оттого, что рядом никого из своих не было, старик особенно остро почувствовал, что приближается осень, тревожная, тоскливая.
Слух его уловил вдруг шаги за хатой. Они раздавались все ближе, кто-то прильнул к стеклу, вглядываясь, и, наконец, шхонько постучал когтем.
Остап Григорьевич слез с кровати, подошел к окну:
– Кто там?
Человек за окном не ответил. То, как он терпеливо стоял, прижавшись к стеклу лицом, и то, что стучал он не со двора, а из сада, подсказало Остапу Григорьевичу, что спрашивать больше нельзя.
Он быстро оделся, накинул на плечи пиджак, вышел на крыльцо, затем завернул за угол хаты. Незнакомый человек подождал, пока Остап Григорьевич подошел близко, и вполголоса произнес:
– Ну, староста, доброго здоровья!
