Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 59 страниц)
Отворачивая засученные рукава и опуская подоткнутую юбку, она остановилась около невестки, с интересом посмотрела на ее награды.
– Это что у тебя, Оксана?
– Наградили, мама… Это вот Красная Звезда, это «За отвагу», «За боевые заслуги».
Катерина Федосеевна, отведя мокрые руки в сторону, уважительно смотрела на невестку.
– Молодец, доченька! – сердечно сказала она. – Ну, я и знала, что вы обое – Петрусь и ты – пошли на войну с открытой душой… Расскажи про него. Как он там? Что-то болит у меня об нем сердце…
– Ничего, мама, он жив, здоров; а вообще досталось на его долю в эту войну… Был в окружении и ранен был.
Катерина Федосеевна забыла обо всех своих хозяйственных заботах, слушая ее. Теперь, когда почти вся семья собралась вместе, а Петро был где-то далеко, ей казалось, что именно он ближе всех ее сердцу и что никому из родных ей людей не угрожали такие опасности, как ему…
Лицо Катерины Федосеевны то бледнело, то покрывалось легким румянцем, когда она слушала о том, что пришлось пережить сыну. Оксана порывисто обняла ее.
– Самое страшное осталось позади, мама… Вернется Петрусь наш! И придет со славой; вы же знаете, какой он у нас…
– Скорей бы возвращались все по домам…
С минуту сидели молча. В хате то темнело, когда осенние облака закрывали солнце, то снова светлело. Со двора доносились голоса Остапа Григорьевича и Атамася.
– Видно, мы сегодня уже не поедем, – сказала Оксана, посмотрев через окно на солнце.
– А ты еще не знаешь? Ваня дал согласие до завтра погостить.
– Вот это хорошо! Я еще с мамой своей не наговорилась… Подмету и пойду…
Оксана побрызгала из кружки пол и принялась мести. Мела она осторожно, не поднимая пыли. «Не разучилась в своем госпитале черную работу делать, – одобрительно подумала Катерина Федосеевна, наблюдая за невесткой. – О батьке своем ничего не говорит… Крепкая…»
Но не такой уж крепкой оказалась Оксана. Закончив уборку, она стряхнула шинель, надела ее и подошла к зеркалу, висевшему на стене. За его старенькую, почерневшую от времени рамку кто-то засунул потускневшую фотографию.
Оксана вынула ее, подошла к окну. На снимке, сделанном давно каким-то фотографом-любителем, были ее отец и Остап Григорьевич. Оба в остроконечных красноармейских шлемах времен гражданской войны, в шинелях с широкими матерчатыми нашивками на груди, они стояли, вытянув руки по швам.
Оксана медленно, словно сразу ослабев, прижала фотографию к груди и, сделав несколько неверных шагов, бросилась на постель.
Катерина Федосеевна постояла над ней, потом села рядом и осторожно положила руку на ее вздрагивающее плечо.
– Ну, заспокойся, дочко, – проговорила она ласково. – Что же теперь сделаешь? У каждого в семье горе, надо как-то его пережить…
За дверьми послышался кашель деда Кабанца, и Катерина Федосеевна вышла проводить его в горницу. Когда она вернулась, Оксана сидела с припухшими, красными от слез глазами, устремив взор на фотографию.
– Я ее возьму, мама, – попросила она.
– Бери, бери…
Катерина Федосеевна помыла над ведром руки и, накинув на голову платок, собралась вынести воду.
– Вы, мама, бумаги Петра сохранили? – спросила Оксана. – Помните, я передавала вам?
– Принести? Они у меня на чердаке были спрятаны.
– Принесите, пожалуйста… Петро в письме спрашивал о них, очень беспокоился…
На кухню вскочил с большой жестяной банкой озабоченный Сашко́.
– Давайте горячей воды, мама, – попросил он.
– Зачем она тебе?
– Нужно… Дайте…
Сашко́ сразу подружился с Атамасем, все время пропадал около автомашины; вода, видимо, требовалась его новому другу.
– Иди ко мне, Сашунчик, – позвала Оксана.
– Некогда.
Сашко́ все же подошел. Чем больше подрастал он, тем заметнее становилось сходство с Петром. Такой же крутой лоб, большие темные глаза, такие же губы, как у Петра. Оксане было приятно смотреть на паренька, и она, стараясь задержать его подле себя, спросила:
– Что же за дела такие неотложные у вас с Атамасем, что ты не можешь и минутки мне уделить?
– Радиатор будем промывать.
– Вон что!..
Сашко́ слегка отвернул борт ее шинели, поглядел на награды.
– У Ивана нашего больше, – установил он.
– Так он же командир дивизии.
– Алешка спрашивал про вас, – вспомнил вдруг Сашко́. – Я за дедом бегал, а он верхом ехал…
– Леша? Костюк? Он, что же, не в армии? – удивилась Оксана.
– Нет. Был в полицаях, а потом в лесу, с партизанами.
– В полицаях?
Катерина Федосеевна, наливая кипяток в жестянку, принесенную Сашко́м, пояснила:
– В полицаях он по заданию был. От партизан.
– Очень хотелось бы его повидать, – сказала Оксана.
– Прибежит…
Оксана подождала, пока Катерина Федосеевна внесла бумаги Петра. Связка была объемистая. Катерина Федосеевна смахнула с нее пыль и паутину; передавая Оксане, сказала:
– Набралась я страху из-за этих бумаг, когда вражьи души на квартиру стали. Найдут, думаю, спалят их, а Петрусь так наказывал сберечь… Помнишь, он говорил, когда отъезжал: «Что другое пропадет, не так жалко, наживем… А тут, говорит, три года моей работы…»
Оксана распаковала связку и принялась бережно перебирать листки, исписанные знакомым, дорогим ей почерком.
За этим занятием и застали ее Иван Остапович и свекор. Иван Остапович прошелся несколько раз по хате, заложив руки за спину и думая о чем-то своем, потом подошел к Оксане, постоял.
– Студенческие записи Петра, – сказала она, протянув ему одну из тетрадок.
Иван Остапович перелистал ее, бегло просмотрел несколько страниц.
– Может, пока мать вечерю сготовит, прошлись бы, сынку, в сад? – спросил старик.
– Видал, над чем работает? – сказал Иван Остапович, не поворачивая головы. – Петро-то, Петро!.. Я не специалист, но думаю, вот это – серьезно и смело… Взгляни, отец… Это по твоей части… Межколхозные лесные питомники планирует, школки по всему району… Лесозащитные полосы на границах района и колхозов… Травопольная система всюду.
– Мы не раз над этим делом с ним до петухов мороковали, – сказал Остап Григорьевич. – Если бы не война, Петро добился б… Сам товарищ Бутенко, секретарь нашего райкома партии, совещание специальное хотел собрать… «Доклад сделаешь, – говорил Петру, – а мы всех коммунистов да комсомольцев на это дело поднимем, зазеленеет наш район от края до края…» Эти его слова как сейчас помню…
Оксана старательно прибирала в своей маленькой боковой комнатке в отцовском доме. Она повесила на окно полотняные рушники с расшитыми петухами (мать каким-то чудом сумела сберечь их от загребущих полицаев), прибила к стене репродукцию с любимой картины Репина «Запорожцы», аккуратно сложила на угловом столике книги. Каждая вещица волнующе напоминала ей девичью пору.
Потом она долго сидела с матерью, перечитывая письма и открытки от Настуньки, разговаривая об отце.
Мать держалась мужественно, хотя Оксана отлично видела, как трудно переживает она свое одиночество.
– Вот, дочко, – говорила Пелагея Исидоровна, машинально выщипывая нитки из полотняной скатерти. – Прожили мы с батьком твоим неплохо. Друг дружку никогда не обижали, жили в правде один перед другим. А все же не легко ему было мой характер воздерживать. И сейчас мне под грудями печет, как вспомню… Он книжки да газеты любил читать. Прокинусь утром до коровы вставать, а он все за книжкой. «Я тебе, кричу, в печи спалю ее, проклятую!.. Со мной по-людски и поговорить нету времени…» Ну, а того не брала в ум, что это батько не только для себя… Он все, что вычитает, на колхоз поворачивал… По-научному хотел все хлеборобство перевернуть…
Мать как-то неожиданно умолкла; тяжело поднимаясь из-за стола, сказала:
– Иди спать, доню. Наморилась же с дороги.
Оксана засветила плошку и ушла в свою комнатку. Она с удовольствием переоделась в старое синее платье. После шерстяной гимнастерки и суконной юбки оно показалось очень легким и холодным.
По двору протопали быстрые шаги, потом из сеней донесся голос Алексея Костюка, спрашивавшего о чем-то.
– Входи, Лешенька, – сказала Оксана, открывая дверь.
Алексей за то время, что Оксана его не видела, возмужал, раздался в плечах. Не снимая фуражки, на которой все еще краснела ленточка, он остановился у порога; на пиджаке поблескивали орден и две медали, шаровары были вправлены в сапоги.
– Живая, землячка? Ну, давай поздоровкаемся.
– Здравствуй, Леша.
Алексей рывком притянул к себе Оксану, жарко поцеловал ее в губы. Намеревался поцеловать ее еще раз и отшатнулся, оглушенный звонкой пощечиной.
– Съел?
– Тю! За что это? – искренне удивился Алексей. Оксана посмотрела на него насмешливо-спокойно, и лишь ноздри побелевшего носа ее часто раздувались.
– За это самое… Я тебе обрадовалась, а ты…
– Да я по-дружески! Не понимаешь?
– Ну и я по-дружески.
Оксана сняла с табуретки свою гимнастерку и, повесив ее, предложила:
– Садись. Да не дуйся, я, правда, очень рада, что ты пришел.
Нет, Алексей не мог обижаться на Оксану! Он рассмеялся; скрывая за смехом смущение, произнес:
– Черт знает… Я, может, трошки нахально себе позволил… А вот встретишь друзей живыми, так обрадуешься…
– Где воевал, Леша?
– Я в отряде товарища Бутенко… Далеко были… Попортили фашистам нервы… Как там Петро?
– Воюет… Старший лейтенант…
– Ого!.. Завтра и я иду призываться. Нехай теперь старики дома посидят, а у меня только-только рука разошлась…
– Нюся ваша летчицей… Знаешь?
– Не знаю. – Алексей оживился. – Значит, достигла, чего хотела… Она с тобой в одной части?
– Нет, переписываемся… Адрес я дам тебе…
Они засиделись допоздна, вспоминая знакомых и близких людей, рассказывая о себе.
Что-то новое подметила Оксана в Алексее: стал он сдержаннее, мягче. Это был уже не тот шальной, способный на безрассудные поступки парень, каким он был раньше.
Оксана не утерпела, чтобы не сказать ему о своем впечатлении.
Алексей усмехнулся.
– Переменишься… Товарищ Бутенко стружку снимал с нас здорово… В партии там, в лесу, меня восстановили.
– Вот с этим тебя я от души поздравляю!..
Перед уходом Алексей вдруг помрачнел, пожимая руку Оксане, спросил:
– Скоро обратно на фронт едешь?
– Послезавтра.
Алексей немного помолчал и, удерживая руку Оксаны в своей, сказал:
– Хочешь – обижайся, а я признаюсь… Может, случиться, что не увидимся… Думал про тебя все время… Не выкинул я тебя из сердца… Не могу.
– Ну и напрасно, – Оксана высвободила руку. – Спокойной ночи, Леша… Засиделись мы…
XX
Остап Григорьевич, встав до света, побродил по двору, прикидывая, какие разрушения принесла его хозяйству война. Постоял перед пустующим хлевом для коровы, покачал столб, оставшийся от забора, заглянул в амбар с оторванной дверью…
Работы предстояло немало, но об этом старик подумал мимоходом и без особенного огорчения. Мысли его неотступно вертелись около колхозного сада; он тревожил старого Рубанюка куда больше…
Остап Григорьевич вышел на огород, поглядел на восток, на остров, и ноги его как-то сами собой повели к Днепру. На небе, у самого горизонта, скрытого темной полосой леса, курчавились малиново-золотые облака. Из них пробился первый солнечный луч, бросил на серебристую от раннего заморозка землю розовые тени.
Покряхтывая от утренней свежести, сбивая веточкой обильную влагу с сапог, Остап Григорьевич прошелся по берегу. Немало усилий пришлось ему затратить, пока он разыскал в зарослях чью-то лодку и привел ее в относительный порядок.
Конечно, – не на такой неприглядной посудине хотелось бы ему прокатить в свои владения родного сына, но ничего лучшего он сейчас добыть не мог.
Сразу же после завтрака старик сказал Ивану Остаповичу, стойко выдерживая косые взгляды Катерины Федосеевны:
– На собрание раньше чем к обеду люди не соберутся… Успеем с тобой и на могилку до Ганны сходить, и в сад.
Иван Остапович молча надел поданную Атамасем шинель, фуражку.
Атамась, молчаливо-сосредоточенный, свежевыбритый, подождав около хаты, тронулся следом за Иваном Остаповичем.
– Ты что? Тоже в сад? – спросил тот, обернувшись.
Заметив на шее Атамася автомат, улыбнулся: – Передовая теперь, знаешь, где?
– Где зараз передовая, не знаю, товарищ командир дивизии, а вы для меня везде есть генерал…
– Службу знает, – одобрил старик.
Иван Остапович зашагал молча, разглядывая с волнением знакомые с детства места: отлогий берег Днепра с зелеными сосенками на песчаных бурунах, дубы и ясени над водной ширью, вызолоченные осенним багрянцем…
Уже недалеко от реки, спускаясь вслед за отцом узкой тропинкой, Иван Остапович спросил:
– Ганну где похоронили?
– Тут недалечко.
– Выдал сестру кто-нибудь?
– Думка такая, что полицай. Уголовщик такой был… Пашка Сычик… Его рук дело, не иначе. Жалко, не поймали его наши хлопцы, когда старосту казнили.
– Предателей много в селе оказалось?
– Нет, почти не было… Село, правду сказать, дружно поднялось против фашистов… Конечно, в семье, как говорится, не без урода..
– Старостой кто был?
– По первому времени я…
Перехватив удивленный взгляд сына, Остап Григорьевич поспешно пояснил:
– Не по своей воле пошел на это дело… Секретарь нашего райкома, Игнат Семенович, приказал… Потом старостой Малынца Никифора поставили.
– Какого это? Не письмоносца?
– Его. Этот себя выявил.
– Помню его. Почему он врагом стал?
– Захотелось, видно, в начальниках, походить… Сказать – кулак? Нет… Чтоб политические какие грехи были, так он от политики на десять верст отшатывался… Он как тот бездомный шелудивый кутенок… Кто свистнет или кинет что-нибудь, тот ему и хозяин. Ну, а такие фашистам нужны были. Таких они подхватывали…
Остап Григорьевич пропустил сына вперед:
– На этот пригорочек… Вот, крайняя… Ганны нашей… Три земляных холмика, один подле другого, успели по краям обсыпаться, порасти травой и лесными цветами. Исполинские вековые деревья распростерли над могилками Ганны, Тягнибеды и капитана Жаворонкова широкие кроны, окропили их янтарной и багряной листвой…
Иван Остапович снял фуражку, долго стоял перед могилами в глубоком молчании.
Многих фронтовых друзей потерял он, лишился своей семьи… И вот у могилы сестры, которая живо встала в его памяти такой, какой он видел ее, уходя на службу, – тринадцатилетней шустрой школьницей Ганнусей, – он снова испытал давящую сердце горечь утраты близких и дорогих для него людей…
Поглощенный и удрученный скорбными воспоминаниями, он не слышал, как старый батько, по-детски всхлипывая, шептал:
– Доню моя… Родная моя дочушка…
Спустя некоторое время, когда они медленно удалялись от холмиков и уже стали спускаться к Днепру, Остап Григорьевич сказал тихо, как сквозь сон:
– На материных глазах она смерть приняла… Молодая же, ей только и жить… А она крикнула: «Не покоряйтесь!.. Придут наши!..»
Несколько шагов он прошел молча, потом, следуя каким-то своим мыслям, снова заговорил о предателях:
– …Никифор Малынец – это балабошка… А вот бургомистром Збандуто был… Этот сознательно людям зло делал… Из подлецов подлец… И палач… Он и приговор объявлял Ганне перед казнью. Боюсь, тоже удрал он. Того изничтожить с корнем надо бы…
…По Днепру свежий северо-западный ветер гнал мелкую рябь, невысокие волны лизали борта скрипучей лодки, потом, отпрянув, колотили ее, исступленно плескались позади… По воде плыли мокрые листья с белоснежной изнанкой; Ивану Остаповичу вспомнилось, как во время днепровской переправы вот так белела рыба, оглушенная снарядами.
В вышине, расчищаясь от рваных белых облаков, холодно синело небо. За изгибом реки медленно колебались лиловые дали, и приближающийся берег, с его деревьями и кустарниками, одетыми в полный осенний наряд, нестерпимо ярко блистал бронзой, горел всеми оттенками огненно-красного цвета.
Улицы села были оживлены и многолюдны, как в праздничный день. Бабы даже умудрились принарядиться в пуховые платки и цветные юбки, отлежавшие свое по ямам и другим потаенным местам. На проходивших посреди улицы старого Рубанюка и его старшего сына, осанистого, в ладной генеральской шинели, глядели с откровенным любопытством и доброжелательством. Некоторые, знающие Ивана, громко здоровались.
– Смотри, батько, народ как быстро оживает, – сказал отцу Иван Остапович. – Сколько высыпало…
– Дома теперь никто не усидит, – ответил тот. – Это же людям какой праздник!.. Фашиста и полицаев нет, бояться некого.
Вечером Катерина Федосеевна собрала родню, старик пригласил партизан.
– Когда теперь посчастливится повидаться, – вздыхала на кухне Катерина Федосеевна, раскладывая с помощью Пелагеи Исидоровны снедь по тарелкам и вытирая слезы…
В светлице, за столом, Алексей Костюк, сидя рядом с Оксаной, беспечно говорил ей:
– Где-нибудь на фронте обязательно встретимся… Завтра и мы с Загниткой отправляемся…
– Фронт большой, Леша. – А я искать тебя буду.
Он улыбался, настойчиво искал взгляда Оксаны и, видя, как она хмурится и как недобро темнеют ее глаза, переводил разговор на шутку.
Вокруг Ивана Остаповича тесной кучкой сидели криничане, воевавшие вместе с Остапом Григорьевичем в партизанском отряде.
Андрей Горбань, день назад вернувшийся с фронта и пришедший несколько навеселе с женой Варварой в гости к Рубанюкам, почтительно поглядывал на Ивана Остаповича, своего ровесника, рассказывал:
– Я спервоначалу попал на Юго-Западный, а потом с Воронежским наступал… Там и ногу потерял… Демобилизовали. Куда к черту! – думаю. Война же идет, а мне куда? В Богодаровском районе противник… В одном селе говорят: «Оставайся! Работу легкую, по твоему состоянию дадим». Эге! Все время на карту гляжу, скоро, мол, до Чистой Криницы очередь подойдет? Как войска Первого и Второго Украинского двинулись, снялся и я, сзади подвигался… Вторым эшелоном… Точнее – третьим…
Обычно малоразговорчивый и угрюмый, он сейчас был так словоохотлив, что Варвара, знавшая, видимо, уже фронтовые маршруты мужа, сказала:
– Да кому это интересно слухать, Андрюша?
– Интересно, интересно, – сказал Иван Остапович.
– …Так до самой Сапуновки дошел на своей одной… Дальше – тпру-у! В Чистой Кринице фашист… Вот она, хата своя, рядом, а не достанешь… Две недели ждал… – Потом танкист один говорит – вместе на одной квартире жили… «Садись, говорит, отечественный ветеран, в танк со мной. Пойдем твое село освобождать… Посмотришь, как фашиста будем колотить». – «Нет, говорю, не хочу смотреть». Сдуру убьют, думаю, около самого двора… Да и нагляделся уже… Все время на передке, с самого начала…
– Это сразу видно, что воевал много и неплохо, – сказал Иван Остапович, посмотрев на грудь Горбаня, увешанную орденами и медалями.
– …Мысли всякие были, – продолжал Горбань. – Думаю, доползу до дому, а там что? Или застану своих живыми, или вдовец… Ну, хромаю так по улице потихоньку, мешок за плечами… Глянь! Вот она, Варька моя! Идет куда-то шибко так… «Что за село, тетя?» – спрашиваю… Нарочно… Отвечает. И дальше шпарит. «Та подождите, тетка!» – кричу. «Нету времени… Говорите быстрей, что вам надо?» Тут у меня подозрение… Признала, думаю, ну, видит, калека… На что ей?
– И выдумает черт-те что! – громко возмутилась Варвара. – Тут, знаешь, сколько военных? Возле всех не остановишься…
– Да-а… Все-таки остановилась… Подхожу… «Как же, спрашиваю, дети наши, Варвара Павловна? Живые?» Кинулась, плачет. «Дай, говорит, подсоблю мешок нести». – «Он пустой, говорю. Трохвей вот один, деревянный… Встречай, какой есть…»
– Страшно на войну провожать, – вставила Варвара, преданно глядя на мужа. – А встречать не страшно. Каким бы ни вернулся…
– Не дошел до Берлина, – сокрушенно проговорил Горбань. – Уж вы, Иван Остапович, за меня дайте жару проклятому Гитлеру.
У калитки послышался цокот копыт, затем Сашко́, вбежав со двора, сообщил:
– Игнат Семенович приехал!
– Принимаете гостей? – весело спросил Бутенко, шагнув через порог.
– Такого дорогого гостя! – Катерина Федосеевна бросилась ему навстречу, приняла от него шапку, поставила у стола табуретку.
Знакомясь с Иваном Остаповичем, Бутенко сказал:
– Рад. Много слышал от ваших, что есть такой подполковник… а ныне, как я вижу, генерал… Иван Рубанюк. Петра я хорошо знал. С женой вашей был знаком… – Бутенко запнулся. Сказал тише и мягче: – В отряд думал к себе взять; получил срочное приказание в глубокий рейд отправляться – не успел…
– Кушайте, гостечки, не стесняйтесь, – приглашала Катерина Федосеевна, довольная тем, что ей снова довелось видеть в своей хате столько дорогих ее сердцу людей.
– А я насчет собрания колхозного приехал, – сказал Бутенко Остапу Григорьевичу, придвигая к себе тарелку. – Сумеем народ завтра собрать?
– Больше двух лет вместе не собирались, – ответил тот. – Это ж для людей какая радость будет!
– О председателе думали?
– А вон Андрей Савельевич – чем не голова колгоспу?
Бутенко, взглянув на Горбаня, с минуту думал, потом сказал:
– Посоветуемся завтра с активом. Ну, и голову сельрады вам надо избирать. Райисполком уже к работе приступил. Хорошо было б, если бы Супруненко в вашем сельсовете согласился работать.
Катерина Федосеевна с удивлением спросила:
– Это какой же Супруненко, Игнат Семенович? Один в полиции районной служил. Не родня, случаем?
– А вот его самого мы и имеем в виду, – ответил Бутенко, посмеиваясь. – В полицаях он по указанию подпольного райкома ходил. Как и ваш Остап Григорьевич – в немецких старостах.
– Вон оно что!
Федор Загнитко, все время молчавший, обратился к Бутенко:
– Дозвольте спросить, Игнат Семенович: Збандуто не успели захватить?
– Как же! Сидит, голубчик! Супруненко как раз и представил его, раба божьего.
Бутенко оживленно повернулся к Ивану Остаповичу:
– Ведь он что придумал, сукин сын! Удрать не успел, вероятно его просто не взяли… Так он вырядился в рваную шинелишку, забинтовал физиономию… Из концлагеря, говорит, вырвался от оккупантов… хотел скрыться. Фокус, конечно, не удался…
– Повесить его, катюгу! – хмуро сказал Остап Григорьевич.
– Судить трибунал будет, Григорьевич…
Посидев немного, Бутенко поднялся:
– Мне еще в Сапуновку. Завтра к собранию вернусь. Иван Остапович с отцом вышли его проводить. Сашко́ подвел оседланного коня, и в эту минуту к Игнату Семеновичу приблизилась Пелагея Исидоровна, уходившая зачем-то домой.
– Я до вас, Игнат Семенович, – сказала она, извлекая из-под теплого платка завернутую в чистенькую тряпку книжечку. – Степанович наказывал вам передать. Акт на колхозную землю… Припрятывал… Велел вам…
Бутенко, заметив на ее ресницах дрожащую слезинку, взял руку женщины, крепко стиснул:
– Спасибо, Пелагея Исидоровна…
…Рано утром, когда Атамась уже заправил и приготовил в далекий путь машину, Остап Григорьевич, ласково положив руку на генеральский погон сына, спросил:
– Куда же теперь, Ванюша? Не на Киев твоя часть пошла?
– Могу сказать. Дивизию передали Четвертому Украинскому фронту. Пойдем на Мелитополь, Запорожье. К нижнему течению Днепра.
– Ну, и дальше, на Германию?
– Это как командование укажет.
– Адреса Василины не потерял?.. Может, придется твоей части около Мюнхена этого бывать… На карте он от Берлина недалечко…
Иван Остапович уверил:
– Уж когда до Мюнхена доберемся, сестричку разыщу…
– А я, товарищ комдив, получила приглашение остаться в селе, – сказала Оксана. – Здесь ведь ни врача еще нет, ни фельдшера, ни медсестры.
– Осталась бы?
– Сейчас нет. А очень хотелось бы дома поработать. Настроение, Иван Остапович, у людей такое, что горы могут свернуть… Но… на фронте я пока больше нужна, по-моему…
– Дойдем до Берлина – приедешь, поработаешь…
Выехали пораньше, пока не отпустило скованную легким морозцем землю.
Иван Остапович глядел на заросшие густым бурьяном поля, на женщин, которые, следуя за Варварой Горбань, проворно обламывали еще не убранную местами кукурузу. Стебли кукурузы были чахлыми и редкими: нелегко им было расти на этой запущенной, плохо обработанной земле. Но лица работавших были веселыми и жизнерадостными.
– Да-а, Кузьминична, ты права, – сказал Иван Остапович, обращаясь к Оксане. – Повеселел народ на криничанской земле. Эту землю мы уже отвоевали для мирной жизни.
Атамась, не отрывая глаз от изрытой танками дороги, сказал:
– Швыдче б нам, товарищ генерал, усю нашу радянську землю до мырного жыття повернуть.
– Для этого, Атамась, мы с тобой и в дивизию возвращаемся…
Сашко́ провожал гостей далеко за село. Возле Долгуновской балки он нехотя вылез из машины.
– В следующий раз приеду, ты комсомольцем уже будешь, – сказал Иван Остапович.
– Буду!
– Ну, до свидания, Сашко́!
– До свидания, Сашунчик!
Машина тронулась, а Иван Остапович долго еще с грустью оглядывался на братишку. Тот шел по дороге, размахивая руками и подпрыгивая. Потом фигурка его, в сером пальтишке, слилась с голым придорожным кустарником.
