Текст книги "Семья Рубанюк"

Автор книги: Евгений Поповкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 59 страниц)

Евгений Поповкин
Семья Рубанюк

Книга первая
ЧИСТАЯ КРИНИЦА

Часть первая

I

Гроза ушла так же внезапно, как и налетела. Погода к вечеру разгулялась. Лишь на горизонте громоздились тяжелые облака, их еще освещали далекие зарницы.

Небо, прозрачное и чистое, будто омытое теплым дождем, излучало ясный, мягкий свет. Возбужденно гудели шмели над белыми и розовыми мальвами, над мокрыми ветвями вишен с нежными, еще зелеными ягодами.

Ливень застиг садовода Остапа Рубанюка в питомнике на днепровском острове. Сейчас он пробивался на челне домой. Вода, взбудораженная ветром, подкатывалась к бортам, плескалась под ударами весел, оставляя белое кружево пены. Но волна уже успокаивалась. Голоса ребятишек, бегавших после дождя по берегу, звенели все отчетливей.

Остап Григорьевич поплевал на ладони, – от этого весла словно прилипли к рукам, – и челн рванулся вперед.

На стремнине, передыхая, гребец вытер рукавом крутой большой лоб. Голову Остапа Григорьевича старость почти лишила волос, щедро посеребрила брови и свисающие усы. Но светло-серые живые глаза были молодыми, плечи под аккуратным суконным пиджаком – не по-стариковски сильными.

Метров за двести от берега Остап Григорьевич различил среди сновавшей у реки детворы Василинку. Узнал он свою меньшую дочку по ярко-голубой кофточке – материнскому подарку на майские праздники, когда Василинке исполнилось пятнадцать лет.

Встречать отца девочка приходила каждый раз, когда он долго задерживался в саду. Она усаживалась на старую корягу, болтала босыми ногами в прохладной воде или, расчесывая гребешком длинные русые, такие же как у матери, волосы, глядела на сновавшие мимо резвые катера и голосисто распевала свои любимые веснянки.

Сегодня Остап Григорьевич сразу понял, что Василинка принесла какую-то весть. Она махала ему рукой, что-то кричала, перебегала с места на место.

Остап Григорьевич, силясь расслышать, перестал грести. Потом вновь поплевал на широкие, с бугорками мозолей ладони, и через несколько минут челн мягко ударился о берег.

Василинка с мальчишеской ловкостью вскочила в челн, ухватилась за цепь. Карие глаза девушки так блестели, что смуглое, в темных веснушках лицо ее казалось светлее обычного.

– Ты что, дочко? Как на великдень сияешь.

– Петро наш едет! – ликующе крикнула Василинка – Ей-богу! Телеграмму прислал… Пишет, чтоб в пятницу коней на станцию присылали…

– Завтра?

– Ага!

Глаза Остапа Григорьевича засветились. Сына Петра в семье не видели очень давно.

– Мать уже знает?

– Ой! Там же слез было! – весело откликнулась Василинка. – То смеются, то плачут. Как маленькие…

– Приключи лодку.

Василинка торопливо продела цепь в кольцо, ввинченное в торчащую на берегу колоду, ополоснула руки потеплевшей от дождя водой.

– Побежать Настуньке похвалиться? – сказала она, вопросительно посмотрев на отца.

– Ну что ж…

Остап Григорьевич догадался, что не ради Насти, своей подружки, пойдет сейчас дочь к Девятко. Однако он и виду не показал, молча кивнул.

Василинка откинула на спину косы и зашлепала босыми ногами вдоль берега, легко перепрыгивая через водомоины.

Отец ласково посмотрел ей вслед. Вот такой же порывистой, с тяжелыми светлорусыми косами, смуглым румянцем и быстрыми карими глазами была ее мать, когда он впервые увидел ее в Богодаровке. Да и старшая, уже замужняя дочка Ганна – такая же задорная, жадная до работы и до веселья.

«Эх, дивчата, как гусята, – подумал Остап Григорьевич. – Только перьями обрастут – поразлетаются…»

Василинка, будто догадавшись, о чем думает отец, помахала ему белой косыночкой и, перед тем как подняться по переулку в село, крикнула:

– Та-ату-у-у! Скоро верну-усь!

До хаты Кузьмы Девятко ближе всего было идти напрямик, огородами и садом, спускавшимся к Днепру. Но Василинка пошла улицей. Как знать, а вдруг встретятся по дороге подружки, и можно будет им похвалиться телеграммой Петра.

За три года, что не было брата, Василинка сильно изменилась, стала смышленой и бойкой девушкой. Радостно глядела она на жизнь: ей было хорошо и дома и среди школьных подружек.

В семье больше всех ее баловал Петро, и теперь она с нетерпением ждала его приезда из Москвы.

Запыхавшись, Василинка вбежала во двор Девятко.

На соломенной крыше хаты стоял в гнезде из сухих сучьев голенастый аист. Он дремал, поджав длинную, с красной сетчатой кожей ногу. Вспугнутый стуком калитки, аист тяжело расправил крылья и перелетел на клуню.

– А, чтоб тебя! – вздрогнула девушка.

Нехорошо тревожить птицу, приносящую счастье дому. Василинка виновато посмотрела на аиста, сердито застучавшего клювом, и пошла тихонько, на носочках.

Меж деревьев, за плетнем, мелькнула синяя косынка Насти. Вместе с матерью она окучивала капусту.

Василинка с ловкостью котенка пробралась среди грядок к подружке и присела на корточки. Глаза ее таинственно прищурились.

– А что я тебе скажу, Настунько!

– Что?

В серых, чуть раскосых глазах Насти вспыхнуло нескрываемое любопытство. По такой грязюке Василинка зря не примчится.

– Сказать?

– Не хочешь – не говори. Очень мне нужно!

Настя сделала равнодушное лицо.

– Батько, наверно, что-нибудь купил тебе?

Василинка видела, что Настунька сгорает от любопытства.

Ей и самой не терпелось скорее объявить свою новость.

– Петро наш завтра тут будет! – выпалила она.

– Нет, правда? Побожись.

– Стану я тебе божиться!

– Значит, врешь.

– Ей-богу, правда!

– Чуете, мамо? – крикнула Настя, откинув прядь светлых волос со лба. – Петро ихний приезжает.

– Письмо прислал? – спросила мать и перестала окучивать.

– Телеграмму.

– Вот батьке с матерью радость!

Василинка зашушукалась с Настей, нетерпеливо поглядывая по сторонам. За вербами садилось в лиловой дымке багровое отяжелевшее солнце. Мокрая земля запахла корневищами трав. На мгновение у горизонта заиграла в облаках лучистая дорога. Свет залил все вокруг: деревья, кровли хат, ветряки на взгорке. И даже одинокая влажная травинка на обочине грядки вспыхнула ярким зеленым пламенем.

– А Оксана где ваша? – спросила Василинка.

– Скоро придет… Да вон она, около хаты.

Оксана, старшая дочь председателя колхоза, старательно очищала у порога грязь с сапог. Настя поманила се рукой.

– Новость еще не слыхала? Петро приезжает, – лукаво произнесла Василинка. – Завтра, – добавила она, замирая от счастья.

Оксана пытливо, с недоверием глядела на девчонок.

– А вы не привираете? – спросила она подозрительно.

– «Привираете». Здравствуйте! – обиделась Василинка. – Батько на вокзал завтра едут.

Настя хитро усмехнулась:

– Что же ты покраснела, голубко?

– Ничего я не покраснела, – с замешательством сказала Оксана.

– Ой, лышечко! Еще и отказывается… Глянь, чисто пион.

– Вот привязалась! Ты своими глупостями кого хочешь в краску вгонишь.

Глаза Насти сузились. Не так-то легко было отделаться от нее.

– Куда же ты теперь Лешку своего денешь? – с ухмылкой спросила она – Поперебивает ему, несчастненькому, ножки Петрусь-сердце.

– Мелешь ты черт-те что, – с досадой сказала Оксана. Сердито нахмурившись, она сорвала былинку, зажала ее в зубах. Скинув черный, с кумачовыми розами платок, пошла в хату.

В маленькой боковой комнатке у распахнутого окошка чуть вздрагивали от ветерка полотняные рушники. На них еще руками матери были вышиты по канве красные и черные петухи, пожелания «Доброго ранку». Перед замужеством дивчата просиживают за таким рукоделием долгие зимние вечера. Потом всю жизнь напоминают крутогрудые петухи о беспечной девичьей поре.

В углу, на столике, под репродукцией репинской картины «Запорожцы», которую привез в прошлом году из Киева отец, лежала аккуратная стопка книг, стояли прикрытые марлей склянки и баночки. В селе Оксану шутя прозвали «докторшей»; еще подростком была она одной из первых в санкружке, научилась оказывать первую лечебную помощь.

Бросив на стол платок, Оксана поправила перед зеркалом темную, с рыжеватым отливом косу, дважды обвивавшую голову. Синие глаза ее улыбнулись своему отражению: «Не узнает, совсем еще девчонкой была…»

Оксана села на лежанку, устланную цветастым рядном, порылась в своем сундучке, достала несколько фотографий и разложила их на коленях.

На одной – Петро Рубанюк среди сельских хлопцев-комсомольцев. Руки у всех вытянуты по швам, мальчишеские лица напряжены. Петро уткнул палец в развернутую книгу, а глаза его впились в аппарат. Снимались парни впервые.

Другой снимок Петро привез как-то из Москвы. Снялся он с товарищами-студентами после окончания второго курса Тимирязевки. Тот же вьющийся чуб, простая косоворотка под пиджаком. Но уже другой, не простодушный сельский парень смотрел с фотографии дерзкими, веселыми глазами.

Оксана, низко склонившись, разглядывала снимки. Все еще не верилось, что Петро завтра будет в Чистой Кринице.

Ей хотелось убедить себя в том, что его приезд вызвал у нее лишь обычное любопытство, как если бы в село вернулся любой другой земляк. Но ощущение тревоги и в то же время радостного возбуждения не оставляло ее.

В памяти встал тот вечер, когда она прощалась с Петром во время его последнего приезда из Москвы. Тогда ей, шестнадцатилетней девушке, впервые пришлось пережить чувство, о котором даже сейчас вспоминала она с замиранием сердца. Оксана не понимала, что с ней творилось, но ощущала, что так хорошо, как с Петром, ей еще никогда и ни с кем не было.

Первое время Петро писал ей из Москвы часто, подробно описывал столицу, сельскохозяйственную академию имени Тимирязева, где он учился, новых друзей. Но года через полтора письма стали приходить все реже, воспоминания потускнели.

Оксана, глубоко оскорбленная, что Петро почти перестал ей писать, старалась не вспоминать о нем. Но против воли долгое время девичье сердце хранило его образ.

Через некоторое время письма совсем перестали приходить. «И не надо! Ученый больно стал! Что ему селянская дивчина, он себе, верно, городскую студентку нашел, – ревниво думала она. – Ну и пускай! Проживу и без него! Разве я в поле обсевок?»

А вскоре случилось так, что полюбил Оксану задорный и веселый Алеша Костюк, брат задушевной подружки.

Нет, не принесла ей тепла, веселья и радости любовь Алексея! Не тянулась к нему душа; не билось тревожно и взволнованно сердце, когда на вечорке, минуя всех дивчат, к ней, только к ней шел озорной и настойчивый Алексей Костюк. Во время танцев жадное прикосновение его больших и горячих рук оставляло Оксану равнодушной и только будило воспоминание о Петре, о единственной прогулке с ним.

…В ласковую летнюю ночь они шли, держась за руки, по берегу Днепра. И в те минуты возникла между ними та теплота и близость, что придала Петру смелости, и он сознался девушке, что она дорога ему. Вот почему, когда Алексей стал упорно добиваться ответа на вопрос, пойдет ли она за него замуж, Оксана ответила ему отрицательно: «Подождем, Леша! Мне еще учиться надо. Да и тебе следовало бы о техникуме подумать. Ты же так в свои моторы влюблен…» – «Поженимся, вместе и поедем, – не отставал Алексей. – На инженера выучусь, это для меня дело нетрудное».

Он раздобыл где-то специальную литературу, обращался к Оксане за разъяснением непонятных слов, и девушка охотно помогала ему.

Но втайне, сравнивая Алексея с Петром, Оксана убеждалась все больше, что никогда не сможет Костюк покорить ее сердце так, как Петро. Ему и только ему девушка могла быть верной, беззаветно ждать его долгие годы.

«О Лешке Петру сразу прожужжат уши», – подумала Оксана.

Впервые ее отношения с Алексеем, чистые и целомудренные, предстали перед ней как измена; сердце ее тревожно сжалось, и Оксана взволнованно зашагала по комнатке.

За дверью заскрипели под босыми ногами ступеньки крылечка. Оксана, вздохнув, спрятала снимки, достала будничную юбку и кофточку.

Настя вошла в комнату, внеся с собой запах дождя и трав. Она швырнула на лежанку охапку любистка и мяты и, сердито глянув на сестру, сказала:

– Ступай корову доить.

– А мать?

– На огороде еще.

Без видимой надобности Настя топталась около стола. Не оборачиваясь, спросила:

– Рада небось?

– Ну, рада. Тебе-то что?

– Радоваться вроде нечего. Как ты, золотце, за Лешку оправдаешься?

Оксана, хотя и была старшей, обычно отмалчивалась, когда Настя начинала ее задирать. Но сейчас вспылила.

– Ты что хочешь? Чтоб мать тебе язычок укоротила! – повысила она голос. – Гляди, доиграешься.

Настя независимо повела плечами. Связывая в пучки душистую мяту, она исподлобья наблюдала за сестрой. Потом примирительно сказала:

– Я б Петра ни на кого не сменяла. Лучше, чем он, парня в селе не было.

– Ну, хватит, – оборвала ее Оксана. – Не твоего ума дело.

Она достала чистое полотенце и пошла в кухню за подойником. Выпуская из хлева белолобого, радостно взбрыкивающего теленка, Оксана засмеялась, увидев, что вместо подойника у нее в руках сито.

II

Кузьму Степановича Девятко, отца Оксаны, шесть лет назад избрали председателем колхоза. В Чистой Коннице почитали его как человека рассудительного, приветливого с людьми, характера настойчивого и неподкупного, а главное – неутомимого работника, хотя ему давно уже перевалило за пятьдесят.

Неторопливо, с палочкой в руках, обходил он за день все бригады, птичью и животноводческую фермы, пасеку, кузнечную и столярную мастерские. И всюду, где бы он ни появлялся, его встречали с искренней почтительностью. Знали, что если и подметит Кузьма Степанович какие-нибудь упущения, то браниться не станет, а спокойно все растолкует, покажет и назавтра обязательно наведается снова – проверить. Все, до последних мелочей, он держал в памяти, не записывая.

Кузьма Степанович интересовался всем. Он выписывал полдюжины газет и журналов и просиживал над ними до вторых петухов, стойко выдерживая бурное негодование жены.

Жену Пелагею Исидоровну, или, как ее запросто называли многие, Палажку, Кузьма Степанович вывез с Полтавщины, где в молодости батрачил на свекловичных плантациях. В доме она была полновластной хозяйкой, и Кузьма Степанович втайне ее побаивался. Смысл своей жизни Пелагея Исидоровна видела в том, чтобы в семье было всего вдосталь – ив сундуках и в амбаре. Она ревниво придерживалась старинных обрядов и обычаев. Очень хотелось бы ей ходить и в церковь, но тут уж: Кузьма Степанович восстал так яростно, проявил такую непоколебимость, что она отступила. Зато отстояла иконы, которых было у нее множество.

Дородная, по-мужски сильная, она к сорока пяти годам не утратила цветущего здоровья. Косам ее, туго скрученным под очипком[1]1
  Очипок – домашний головной убор замужних женщин (укр.).


[Закрыть], могли позавидовать дивчата; ровные крепкие зубы, румянец и строгие черные глаза запоминались каждому, кто хоть раз кинул на нее взгляд.

На разговоры Пелагея Исидоровна была скупа, с соседками никогда ни о ком не судачила, за что те несправедливо считали ее гордой; малоразговорчивой и нелюдимой она была с детства.

В дочках своих, Оксане и Настуньке, она мечтала увидеть хороших, домовитых хозяек. И когда Оксана, закончив в 1940 году в Богодаровке десятилетку, выразила желание ехать учиться в Киев, в мединститут, мать воспротивилась.

– Раз ты науками себе голову забила, – упрямо твердила она, – учнтелюй или фельдшеруй тут, на глазах у батька. От рук отобьешься, девки теперь такие норовистые пошли.

Но упрямство и неподатливость Пелагеи Исидоровны натолкнулись на своенравный, от нее же унаследованный характер дочери.

– Вы, мамо, хотите, чтобы дочки ваши ничего, кроме своего двора, не увидели, – сказала однажды Оксана запальчиво. – Ну, то знайте, из этого ничего не выйдет! Поеду в Киев!

Она никогда не говорила с матерью так резко, и та посмотрела на нее с удивлением.

– Ну, а что ж, на самом деле, – уже более сдержанно сказала Оксана, – советская власть дала возможность каждому человеку проявить свои способности, где он хочет, а вы уперлись на одном: «Сиди дома». Люди над вами смеяться будут. Кому это нужно? Я хочу быть врачом, значит пользы принесу больше там, где мне мило…

Отец стал на сторону дочери. Оксана была способной, в школе училась отлично, увлекалась биологией, естествознанием, активно участвовала в школьном санкружке. И Кузьма Степанович, мысленно уже представлял себе ее в белом халате, среди сверкающих инструментов, приборов, пузырьков и склянок с непонятными надписями. На них Кузьма Степанович, когда ему доводилось бывать в больнице, поглядывал с большим уважением.

В спорах с Оксаной мать не получила поддержки даже у четырнадцатилетней Настуньки, решившей посвятить себя скромному ремеслу колхозной модистки.

– Что вы ее держите? Пускай едет, а я уж дома с вами буду. – уговаривала Настунька мать. – Другие вон учатся. А чем наша Оксана хуже Кати Мельниченковой или Одарки Горбаневой?

В конце концов мать согласилась отпустить Оксану в город, и девушка с нетерпением ожидала осени. За лето она еще раз перечитала книги, которые когда-то читала в школе. Особенно запечатлелись у нее образы героев романов «Мать» Горького и «Овод» Войнич. Их стойкость, мужество, моральная чистота, красота души тронули и целиком покорили Оксану. Она сравнивала себя с ними и с огорчением думала, что никогда не сможет походить на них. Позже ей стало понятно, что героизм, любовь к своей родине и народу выражаются не только в подвиге и жертвенной смерти.

Она часто вспоминала, как Петро Рубанюк, собираясь в Москву после своего последнего приезда летом тридцать восьмого года, полушутя сказал ей:

– Не отставай, Оксана. А то вернусь профессором, а ты только будешь уметь рушники да платочки вышивать.

И уже серьезно добавил:

– Живем один раз, Оксана. Прожить надо так, чтобы ни перед людьми, ни перед собой не было стыдно. Обязательно учись, я тебе всегда помогу.

Сказал он это ей не так, как сказал бы любой другой дивчине; в тот вечер добился он у Оксаны обещания ждать его.

В одиночестве, скрывая свои мысли даже от задушевной подруги, она часто представляла себе: Петро вернется из Москвы и увидит, что Оксана не забыла этих его слов. Она умеет не только вышивать рушники и платочки, и если Петро, добившись обещания ждать его, и сам найдет в себе силы пережить долгую разлуку честно и незапятнанно, Оксана будет достойной женой; краснеть Петру за нее никогда не придется.

Но когда Петро перестал приезжать на каникулы и стал писать все реже, Оксана решила, что в Москве ему встретилась другая девушка, может быть и умней и образованней ее.

Тайком, никому не признаваясь, перестрадала она горечь жгучей обиды, гордую девичью ревность. «Нашел себе, ну и пускай», – думала Оксана. Но теперь ей стало совсем скучно в Чистой Кринице.

В августе сорокового года она собралась ехать в Киев, но накануне ее отъезда тяжело заболела и месяц не поднималась с постели мать, чего с ней раньше никогда не случалось. Бросить ее и домашнее хозяйство на Настуньку Оксана не могла. А когда мать выздоровела, уже прошли сроки приема в институт.

Все же Оксана решила ехать, дав себе зарок, что будет учиться, каких бы усилий это ей ни стоило.

В Киеве Оксана бывала и раньше, поэтому разыскала своих дальних родственников без труда. Оставив у них чемоданчик, она пошла в мединститут.

Чувствуя, как колотится сердце, поднялась она по лестнице. Побродила по длинным коридорам, с завистью разглядывая девушек и юношей; они держались уверенно, громко разговаривали о лекциях, профессорах, семинарских занятиях. Оксана заметила любопытство, с каким некоторые разглядывали ее смущенное, растерянное лицо, и сама себе показалась смешной и несуразной в своем пестром платке и праздничном синем жакетике, с накрахмаленным платочком за рукавом.

Она перечитала все объявления, приказы, расписания, расклеенные на доске. Около одного объявления задержалась. Деканат института сообщал, что 22 сентября созывается научная студенческая конференция. Студент второго курса Волошин вделает доклад: «Павлов и условные рефлексы».

Когда коридоры опустели, Оксана отыскала дверь, за которой должна была решиться ее судьба, и, постучавшись, вошла.

За столом, в углу огромной комнаты, сидела, углубившись в бумаги, девушка.

Вы что хотите? – спросила она.

– Мне к директору.

– По какому делу?

– По очень важному.

Вот как! Даже по очень важному?

Девушка с улыбкой взглянула на раскрасневшееся лицо Оксаны, окунула в чернильницу перо и принялась старательно снимать с него прилипший волосок, изящно оттопыривая мизинец с лакированным ноготком.

– По какому именно делу? – спросила она. – Я секретарь директора.

– Мне нужен сам директор, – настойчиво сказала Оксана. Секретарша пожала плечами и, небрежно кивнув на вторую дверь, сказала:

– Директор у себя.

Расстояние, которое отделяло стол секретарши от директорского кабинета, Оксана прошла с таким чувством, словно ей предстояло сейчас самое страшное в жизни. Ее воображению представился суровый профессор, почему-то обязательно с сухим, рассеянным взглядом. Он, конечно, не захочет и выслушать ее.

Но, переступив порог, Оксана увидела довольно молодого человека. Он приветливо взглянул на нее и поднялся из-за стола.

Лицо Оксаны так раскраснелось от волнения, что директор, не дожидаясь, пока она заговорит, сказал:

– Слушаю вас, товарищ.

– Приехала поступать в институт, – приободрившись, сообщила Оксана. – Я немножко опоздала, но не по своей вине…

Она, торопясь, чтобы ее не перебили, рассказала, как ей трудно было вырваться в Киев, как, наконец, уговорила родителей, а потом болезнь матери помешала приехать своевременно.

Директор слушал очень внимательно. Сердечность, с которой он отнесся к ее словам, успокоила Оксану. Она почувствовала, что директор понимает и одобряет ее страстное желание учиться и поможет ей осуществить свою мечту.

Но когда Оксана умолкла и с надеждой посмотрела на директора, он нахмурился.

– Сколько вам лет? – неожиданно спросил он.

– Девятнадцатый.

Директор энергично побарабанил пальцами по столу. Стараясь говорить возможно мягче и убедительнее, он сказал:

– Очень сожалею. Очень! Вижу, что вы серьезно относитесь к поступлению в вуз. И все же раньше следующего года ничего не смогу для вас сделать. Прием прекращен… Но это не так страшно, вы еще молоды.

…Пришла в себя Оксана только на улице, почувствовав, что на ее расстроенное, заплаканное лицо оглядываются прохожие.

Голосисто перезванивались трамваи. На каждом углу продавали цветы… Несмотря на осень, было тепло от нагретого солнцем асфальта. Оксана шла сперва шумными, оживленными улицами, потом пустынными в этот час каштановыми аллеями.

Так она забрела на Владимирскую горку и, пораженная красотой, неожиданно представшей перед ней, остановилась.

Было так ясно и далеко видно все вокруг, как бывает только в солнечный день ранней осени.

Внизу, сверкая серебряными блестками, синел Днепр. Огромный мост, уходивший вдаль, к песчаным отмелям и водным станциям на противоположном берегу, казался воздушным. Пароходы, баржи, медлительные буксиры, юркие лодчонки вспенивали водную ширь, оставляя за собой отчетливо видимые с крутояра светлые, пузырящиеся борозды.

Величавые дубы и остролистые клены на днепровских кручах, где стояла Оксана, еще красовались буйной своей листвой, но тень между могучими, изморщиненными старостью стволами уже по-осеннему была густой и холодной, лежали уже на увядающей траве первые красные и желтые листья.

Было, как и всегда, что-то грустное и в то же время умиротворяющее в близких приметах осени. Оксана, вспоминая, как нетерпеливо ждала ее, чтобы попасть поскорее в институт, горько усмехнулась: «Приехала!..»

Но горестные мысли владели ею недолго.

В конце концов она ведь знала, что ей не легко будет добиться желанной цели. Завтра она снова пойдет к директору института, и теперь уже ему не удастся так легко от нее избавиться. Или с утра отправится в Наркомздрав…

Оксана вспомнила, что ничего сегодня не ела. Родственники, у которых она остановилась, жили на другом конце города. И пока она до них добралась, солнце зашло, в воздухе повеяло прохладой.

Наскоро и без удовольствия она поела; вышла в садик и присела на скамеечку. Весь вечер и всю ночь ей предстояло томиться в ожидании часа, когда можно будет идти в Наркомздрав. И вдруг она вспомнила, что вечером в институте состоится так заинтересовавшая ее научная конференция.

Оксана переоделась, тщательно заплела косу и, боясь опоздать, побежала к трамвайной остановке.

Большой лекционный зал, на который указал ей швейцар, был еще пуст. Постепенно он заполнялся студентами, преподавателями. Грустно было Оксане чувствовать себя чужой, одинокой среди веселой, смеющейся молодежи. Заметив за столом президиума директора, она обрадовалась ему, как старому знакомому.

Наконец доклад начался. Облокотившись на ручку кресла, Оксана слушала с таким вниманием, что сидевшие рядом студенты стали шептаться и пересмеиваться. Один черноглазый подвижной парень, в украинской вышитой сорочке, наклонился к ее уху и, озорничая, сказал:

– Видно, вам ужасно нравится оратор, что вы так впились глазами в него?

Оксана удивленно посмотрела на него и отвернулась. Ей было очень интересно все, что говорил докладчик о современном взгляде на торможение условных рефлексов, о том, какое значение придавал академик Павлов внешним причинам воздействия, о его знаменитой «башне молчания».

С такой же жадностью слушала Оксана и двух других студентов, дополнявших докладчика.

– А посторонним можно выступать? – нерешительно спросила она у соседа.

– Почему же нет? Вы разве не студентка?

Оксана не ответила. Ей хотелось выйти и рассказать, как долгими вечерами она просиживала над книгами Павлова, Но при мысли о том, что ее будут слушать врачи, ученые, у нее перехватило дыхание, громко заколотилось сердце.

Черноглазый студент легонько подтолкнул ее:

– Ну, смелее. Видите, никто больше не просит слова… Он встал и звонким голосом заявил:

– Здесь вот девушка не решается выступить…

Все оглянулись. Оксана испуганно уткнула лицо в ладони. Что интересного могла она, деревенская девушка, сказать этим людям, к которым сама пришла за знаниями? Да у нее от страха язык прилипнет к гортани! И дернула ее нечистая сила задеть этого студента!

Оксана, не отнимая левой руки от горящего лица, правой поспешно извлекла из-за рукава платочек и вытерла пот, обильно выступивший на лбу.

– Смелость города берет, – шептал над ухом сосед, посмеиваясь и продолжая легонько подталкивать.

– Ну… если… осрамлюсь… – пробормотала Оксана.

Но она все же поднялась и, провожаемая любопытными взглядами, прошла вперед.

Директор узнал ее, поощряюще улыбнулся.

– Простите, ваша фамилия? – спросил он. Оксана сказала.

– Итак, слово имеет колхозница Оксана Девятко, – объявил директор.

В зале дружно зааплодировали, и, как только Оксана подошла к трибуне, воцарилась тишина.

Из памяти вмиг вылетело все, о чем Оксана собиралась говорить. Она с ужасом оглянулась на директора, немеющими пальцами стиснула край столика, у которого стояла.

В зале ждали. Седой старичок в переднем ряду надел очки, стараясь получше разглядеть ее; девушки за его спиной ободряюще закивали ей головами. И Оксана отважилась.

– Я хочу сказать об иррадиации рефлексов, – звонко произнесла она, и в зале снова шумно и весело зааплодировали. – Вернее… Я прочла много книг. Брала их в местной больнице, у врачей. Читала труды академика Павлова об условных рефлексах, «Топографическую анатомию» Пирогова, работы Сеченова. Я запиралась в своей комнатушке или пряталась в саду, за хатой, и читала, читала. И у меня родилось стремление самой… Мне захотелось проверить, своими руками произвести опыты над лягушками. Я пробовала. И вот… когда изучала вопрос об иррадиации рефлексов, – продолжала Оксана окрепшим голосом, – то заметила, что если опустить одну лапку лягушки в раздражающую среду, то образуется защитный рефлекс. Так? Я брала соляную кислоту. А если оставить эту лапку в кислоте, то защитный рефлекс образуется на второй. Тогда я и ее придерживала в кислоте. Защитный рефлекс возникал на передней. То есть происходило распространение рефлекса по всему организму…

Заметив, что ее слушают уже без снисходительных улыбок и с интересом, Оксана уверенно заговорила о торможении условных рефлексов, о внешних и внутренних факторах их угасания…

Когда она окончила и студенты захлопали в ладоши, директор подозвал ее к себе.

– Молодец, Девятко, – пожимая ей руку, сказал он. – Завтра часикам к двенадцати загляните ко мне. Сможете?

Оксана радостно кивнула головой.

…Домой она возвращалась возбужденная, перебирая в памяти мельчайшие подробности этого чудесного вечера.

На следующий день директор сообщил, что Наркомздрав разрешил ее принять.

– В виде исключения, – добавил он многозначительно. Счастливая, ликующая Оксана поблагодарила директора за радостное известие. Весь вечер просидела она на берегу родной реки. Вглядываясь в широкую водную даль, пыталась представить себе завтрашний день, заглянуть в будущее. Студентка… первый… второй… пятый курс… Затем медик, ученый, Продолжатель бессмертного учения Павлова… В строгой, чистой лаборатории, в белоснежном халате, она будет упорно и настойчиво проводить опыт за опытом… Бегут минуты, часы, дни, месяцы, может быть и годы… и она делает открытие! Сотни, нет – тысячи людей спасены благодаря ей, Оксане!

– Ну, а разве только в лаборатории ученым быть интересно и важно?! – мысленно спорила с собой девушка. Сколько еще врачей на селе не хватает!.. Лежит где-нибудь, на далеком хуторе, больной человек… Страдает тяжкой болезнью. И кажется ему человеку, что ничего уже не спасет его, никто не поможет. И вот появляется она, Оксана! Спокойная, уверенная. Оттого, что она знает, как спасти умирающего, и родные больного это чувствуют, в семье сразу все повеселели… Оксана борется, за жизнь человека, сидит ночами у его постели, и вот уже первая улыбка появляется на измученном лице умиравшего, он спасен, а Оксане даже некогда выслушать слова благодарности, она торопится к другим, ее ждут во многих местах…

Нет, лучше всего после института поехать туда, где мало врачей, в какой-нибудь самый отдаленный и глухой уголок… Куда-нибудь на север!..

И внезапно оборвались волнующие раздумья девушки. Где-то в самой глубине упорно помнящего сердца ощутила она острый укол: «А Петро?!»

«Петро? Теперь мы с ним равные, – ответила она себе. – Потягаемся. Я в учебе себя не посрамлю! – И, улыбнувшись горделиво и торжествующе в глаза Петра, вставшие перед ее мысленным взором, впервые открыто, не таясь от самой себя, она призналась: – Нет, не могу я без тебя, мой любый Петрусь!»

Через три дня Оксана, как отличница школы, была без испытаний зачислена студенткой первого курса.

Осень и зима, заполненные лекциями, семинарами, пролетели для нее незаметно. Но как ни старалась она наверстать упущенное, ей было бы трудно сдать экзамены вместе со всеми. В мае, когда закончились лекции, Оксана обратилась к декану с просьбой разрешить ей сдать экзамены осенью. Получив разрешение, Оксана сразу же выехала в Чистую Криницу, чтобы как следует подготовиться дома в течение лета. После стольких месяцев разлуки с родным селом еще милей стало ее сердцу все, что напоминало о минувшем детстве: заросшие полынью и повиликой плетни за садом, школьные подружки, малиново-золотые закаты за Днепром, беленькие уютные пароходы, позлащенные солнечными лучами.