Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 59 страниц)
…Петру представилось, как его партийный билет, алая заветная книжечка, которой он так всегда гордился, которую сумел сохранить, когда шел из окружения, попадет теперь в руки врагов…
Он торопливо достал партбилет, затем другие документы, письма и фотографию Оксаны, уложил все в полевую сумку – подарок брата. Пошарив глазами по сторонам, заметил обломок дерева. Знакомое ощущение тошноты, предшествующее обмороку, вынуждало торопиться. Петро поспешно вырыл небольшое углубление, положил в него сумку и заровнял землею… Надо было бы оставить какую-нибудь метку, но он успел об этом только подумать и вновь впал в беспамятство.
* * *
…Пришел в себя Петро спустя сутки в полевом госпитале. Перед ним стали возникать, сперва туманно, затем все отчетливее, серая крыша холщовой палатки, квадратное целлулоидное окно… Петро повернул голову и от резкой боли в шее застонал.
К его койке бесшумно приблизилась женщина и склонилась над изголовьем.
– Надо лежать спокойно, – произнесла она. – Как себя чувствуете?
Ее мягкая теплая рука коснулась руки Петра. Она пощупала его пульс, вытерла марлей лоб и лицо, поправила подушку.
Петро, покорно ей подчиняясь, оглядел палатку. На близко сдвинутых друг к другу походных койках лежали тяжело раненные. Брезентовый полог был поднят, легкий ветерок шевелил листву деревьев, колебал марлевые занавески, но в палатке стояла духота, запах йодоформа и эфира подступал к горлу. Вали доносились приглушенные расстоянием орудийные выстрелы, пулеметный стрекот.
Петро лизнул губы горячим языком, невнятно спросил что-то. Женщина нагнулась ниже.
– Где мы? От Дона далеко?.. – раздражаясь оттого, что его не понимают, повторил вопрос Петро.
– Лежите, лежите, голубчик. Нельзя разговаривать.
– Мне надо знать, – упрямо твердил Петро, намереваясь приподняться. – Документы мои… подобрали?
– Лежите же, – испуганно произнесла женщина, придерживая его за руку. – Не нужно волноваться. Нашли ваши документы.
Петро, поняв, что она просто успокаивает его, сердито сказал:
– Если сумку… не принесете, я встану…
– Эх, какой вы! Ведите себя спокойненько, придет дежурный врач, с ним поговорите.
В углу заворочался, застонал раненый, и сестра, поправив на груди Петра простыню, отошла к нему.
С соседней койки пожилой мужчина с забинтованной головой смотрел на Петра тяжелым, неподвижным взглядом.
– Не знаете, где мы? – спросил его Петро шепотом.
– В Багаевской.
– А немцы? Отогнали их?
Сосед Петра устало прикрыл веки. Он был очень слаб, и Петро стал искать глазами кого-нибудь другого, кто смог бы ответить на его вопрос. Но сосед, помолчав и собравшись с силами, сказал, медленно шевеля тонкими, бескровными губами:
– За Маныч их отогнали. Там и меня… достало…
Петро пошевелил ногами, одной рукой, другой. Он мог двигать ими, и только в затылке и на шее отдавалась резкая боль, словно туда вколотили гвоздь. Все же руки, ноги были целы; это успокоило Петра, он забылся.
Громкий, сиповатый голос заставил его очнуться. На сотен койке сидел врач с темно-серым, изрытым оспой лицом и непомерно длинными руками, на которых выпирали узлы вен. Заметив, что Петро проснулся, он пересел к нему.
– Ну, голубчик, жив-здоров? – с профессиональной фамильярностью спросил он. – Хорош был. Теперь пойдешь на поправку. Послезавтра эвакуируем…
– У меня документы на передовой остались. Их найти надо…
– Какие документы?
Петро рассказал. Врач выслушал его внимательно, задумчиво потер переносицу.
– Марина, – окликнул он одну из сестер, – ну-ка, справься, сумки младшего лейтенанта Рубанюка не подобрали санитары?
Девушка с синими, строгими глазами подошла и внимательно посмотрела на Петра.
– Ничего не было – ни оружия, ни сумки. Я регистрировала.
Врач беспомощно развел руками. Поднимаясь, он шутливо пообещал:
– После войны разыщем твою пропажу, Рубанюк. А пока лежи, поправляйся…
Одернув халат и дав сестрам указания, он ушел из палатки. Девушка вернулась к койке Петра. Он лежал с нахмуренными бровями, сердито сжав губы, и сестра, взяв его за руку, погладила ее.
Пристально глядя ей в глаза, Петро уловил в них сострадание, и это покоробило его. Он отнял руку и спрятал под простыней.
– Почему вы на меня сердитесь? – спросила девушка с улыбкой.
– Не люблю, когда на меня так смотрят.
– Я думаю, как помочь вам, а вы…
В голосе девушки зазвучала обида.
– Если поможете, будем друзьями, – сказал он. – Вы член партии?
– Комсомолка.
– Тогда вы поймете меня… У меня партийный билет остался.
– Поговорю с начальником, – сказала сестра, подумав. Она ушла, а Петро, проводив ее взглядом, подумал об Оксане. Девушка чем-то отдаленно напоминала ее.
Ему вдруг вспомнилось письмо хирурга к Оксане. Оксана горячо уверяла, что ничего не может быть у нее с этим человеком, хотя она уважает и ценит его. И все же думать о том, что Александр Яковлевич старался попасть в один медсанбат с Оксаной, Петру было неприятно.
Он искрение верил Оксане и сейчас подумал о себе осуждающе: «Ревнивец, как и все… Сколько еще этого в человеке!..»
К Петру подошел юный курчавый паренек с костылями. Ему, видимо, было скучно, и он искал собеседника.
– Недавно в госпитале? – спросил он. – Я уже пятые сутки…
Разговаривать Петру не хотелось, да и было трудно, и он лишь слегка кивнул.
– Нравится сестричка Марина? – спросил, подмигнув, парень. – Ребята из нашей палатки пробовали приударить… Ни-ни: посмотрит вот такими глазами, улыбнуться улыбнется, а только пользы от этой улыбки никакой…
– А какую же тебе пользу надо? – сказал Петро, поморщившись. – Делать вам, хлопцы, нечего.
– Это верно, делать нечего, – добродушно согласился парень. – Скучища…
Он зевнул и, подхватив подмышки свои костыли, поковылял в другой угол палатки…
Госпиталь жил обычной жизнью. Поступила новая партия раненых. Готовили к эвакуации в глубокий тыл тех, кого госпитальный персонал именовал «транспортабельными».
Весь вечер и на следующий день Петро ожидал прихода сестры, обещавшей доложить о нем начальнику госпиталя. Но девушка не появлялась.
После обеда Петро с помощью няни поднялся, медленно ступая, впервые вышел из палатки.
Госпиталь обосновался на окраине станицы, в большом колхозном саду. Под деревьями, отягощенными несозревшими плодами, сидели и прохаживались раненые, мелькали белые халаты сестер и врачей.
Петро побродил меж палаток, надеясь встретить знакомых.
На траве, в тени большой шелковицы, читал газету старший лейтенант. По его запыленной гимнастерке и потному лицу Петро определил, что прибыл он совсем недавно.
– Не с переднего края, товарищ старший лейтенант?
– Оттуда.
– Что там?
– Сидим… окопались.
– Фашисты по ту сторону Маныча?
– По ту.
Старший лейтенант охотно рассказал все, что знал: продвижение противника пока приостановлено, и он зарылся в землю. Но силы к нему подходят большие; видимо, готовится удар на Ростов.
«Завтра же уйду, – решил Петро, слушая старшего лейтенанта. – А то зашлют, чего доброго, куда-нибудь в Куйбышев или Казань…»
Подобрав брошенную кем-то палку, он зашагал мимо акании и тутовников к поблескивающему сквозь листву Дону.
Тропинка извивалась в густых зарослях бурьяна, ужом ползла меж старых фруктовых деревьев. Петро рукой защитил лицо от ветвей и с наслаждением вдыхал сладковатый, словно настоенный на подогретых травах воздух. То, что он мог идти хотя медленно, но без посторонней помощи, радовало его, как ребенка.
Невидимый в чаще листьев удод тянул свое «уду-дуд…удо-дуд…» Гудели в прозрачном воздухе шмели, шмыгали в кустах безмолвные пичужки.
Все будило столько воспоминаний о детстве, мичуринских питомниках, Чистой Кринице, что у Петра закружилась голова.
Он сел, потом прилег на траве, под грушей. Разглядывая листья, свисающие над головой, он сразу определил, что дерево сильно повреждено медяницей; человеческие руки уже давно не прикасались к нему.
Петро представлял себе яблоневые сады Чистой Криницы, потом воображение его нарисовало необозримые зеленые массивы парков и рощ, оставшихся на земле, захваченной оккупантами. Петро когда-то мечтал составить карту. Это был бы взгляд в будущее, смелый и волнующий план, по которому люди могли бы украсить каждый уголок плодовыми и декоративными деревьями, питомниками, виноградниками, цветниками…
Сейчас, глядя на заброшенный колхозный сад, Петро думал о том, что после войны, когда смолкнут орудия и можно будет вернуться к труду, придется начинать почти все сначала…
– Вы почему на земле спите? – раздался над ним строгий голос. – Кто вам позволил вставать?
Петро раскрыл глаза и приподнялся. Это была Марина.
– А я и не думал спать, – благодушно произнес он. – Лежал, вспоминал кое-что…
– Вас начальник разыскивает. – Сестра смотрела на него возмущенными глазами.
– Сядьте, посидите, – предложил Петро дружелюбно.
– Некогда сидеть. Вставайте!
Петро и не шевельнулся. Ему очень хотелось поговорить с девушкой запросто, по-дружески.
– У меня жена работает в госпитале, как и вы, – сказал он. – И вас, верно, кто-то ждет не дождется.
– Ну и что же? Подымайтесь-ка!
Сестра старалась выдержать строго официальный тон, однако выражение лица ее смягчилось и в синих глазах мелькнуло любопытство.
– Вот лежал я и, знаете, о чем думал? Как бы нам всем поскорей к прежним делам вернуться.
– Ну, и что вы придумали?
– Нового ничего, – произнес Петро со вздохом. – Хочу вот как можно скорее до своего взвода добраться.
– Выздоровеете – доберетесь.
– Ну нет! Если дамся, чтобы меня в тыл отправили, не доберусь.
– Что это тыла все так боятся? – пожав плечами, произнесла девушка. – Пока выпроводишь, упреков и угроз наслушаешься…
– А вот все-таки вы не сказали, ваш муж… или друг… воюет?
Девушка протянула ему руку.
– Воюет, воюет, пойдемте.
Уже подходя к палатке начальника госпиталя, она с усмешкой сказала:
– Вы не обо всем допросили меня. Я ведь читаю ваши мысли. Наблюдаете все время за мной, а сами с женой своей сравниваете. Как, мол, они себя в госпитале держат? Все вы одинаковые.
Петро тряхнул головой и засмеялся.
– Угадали. Сравнивал…
Начальник госпиталя встретил Петра весьма сурово. Не дав ему и двух слов произнести, он перебил его:
– Рубанюк? Знаю. Докладывали. Завтра эвакуируем… Партбилет? Сообщим вашему комиссару, он примет меры.
– Вы меня в часть откомандируйте. Как-нибудь в медсанбате долечусь, – сказал Петро.
– Есть там время с вами возиться, – вспылил военврач. – Долечитесь в тылу. Ступайте ложитесь! Вид у вас, посмотрите, какой…
Петро действительно испытывал большую слабость после прогулки. Выйдя от начальника, он вернулся в свою палатку и проспал до утра!
Через день Марина принесла ему направление в эвакогоспиталь, объяснила, где получить обмундирование.
– О своих документах вы не тревожьтесь, – сказала она. – Звонили комиссару вашего полка, он примет нужные меры.
– Спасибо!
– Скоро будет автобус. Ну, желаю быстрей возвращаться.
В углу колхозного двора Петро разыскал склад, получил свое обмундирование, тут же переоделся, но пошел не к автобусу, а к шоферам госпитальных машин. Покурил, перекинулся словечком, а через полчаса уже ехал в кузове санлетучки, направлявшейся к переднему краю за ранеными.
Слез он за хутором, около медсанбата. Прощально махнув санитарам и водителю, пошел прямиком к штабу полка.
Близкая перестрелка, фырчанье танков, разворачивающихся в недалеком перелеске, деловая суета связистов, тянущих провода вдоль ухабистой проселочной дороги, – все это было Петру куда милее скучного госпитального затишья, и он шагал бодро, почти не ощущая слабости и боли.
Олешкевича он нашел в одной из землянок, предназначенную для штабных командиров. Комиссар проводил там совещание агитаторов.
Увидев Петра с забинтованной шеей, неожиданно вошедшего в землянку, Олешкевич запнулся на полуслове.
– Говорят, привидения не возвращаются, – воскликнул он – Рубанюк! Ты же, по всем нашим данным, лежишь в госпитале!
– Разрешите доложить? Или прикажете подождать?
– Повремени чуточку. Сейчас кончаем…
Петро вышел на воздух. Не успел и папироски выкурить, как Олешкевич стремительно вышел к нему. Присев рядом на земляную насыпь, комиссар сказал:
– Теперь докладывай. Да, впрочем, понятно. Сбежал?
– Сбежал, товарищ комиссар, – признался Петро.
– Что же это ты? Дисциплину нарушаешь… Не полагается так.
Олешкевич старался говорить как можно строже, но Петро чувствовал, что комиссар в глубине души одобряет его.
– Ты знаешь, тебя Топилин твой нашел, – сообщил Олешкевич. Сняв фуражку, он провел платком по седым, коротко стриженным волосам.
– Нет, этого не знаю, – сказал Петро.
– Вчера его тяжело ранили. В разведке…
– Золотой хлопец, – произнес Петро, помрачнев.
– Сквитаемся. И за Топилина и за других… Ну, давай о тебе. Из госпиталя звонили… о партбилете. Рассказывай подробней.
Выслушав Петра, Олешкевич подумал, затем предложил:
– Придется дать двуколку, провожатого. Езжай, поищи свою пропажу. А насчет эвакуации тебя в тыл… Не знаю, я не врач, но вижу, партийная честь сильнее медицины. Воюй, конечно… Будешь чувствовать себя терпимо, опять бери свой взвод.
Через сутки Петро, разыскав свою сумку с документами и доложив командованию, что чувствует себя вполне удовлетворительно, вернулся во взвод.
XI
Полк Стрельникова отходил на Пролетарскую. Над Ростовом медленно плыл в раскаленном воздухе бурый дым. Там были гитлеровцы. Их танки уже грохотали по улицам Ворошиловграда, прорывались на Кубань. Где-то вверху, за облаками, непрестанно завывали «юнкерсы» и «мессершмитты». В степи, по жнивью, меж неубранных крестцов яровой пшеницы, шли с узелками и чемоданчиками толпы горожан, скрипели тачки колхозников…
Все это Петро уже видел в сорок первом году, когда отходил степями Винничины к Днепру, вновь пережил в начале лета под Каменской и Новочеркасском. Но, глядя на полыхающие скирды необмолоченного хлеба, на растерянных людей, бредущих вслед за бойцами, он не был подавлен, как тогда, а чувствовал непоколебимую решимость бороться, бороться до полной победы.
Он воевал под Моздоком, когда гитлеровцы прорвались к Сталинграду. Глядя на карту, читая сводки о продвижении гитлеровцев к Волге, об оставлении советскими войсками Краснодара и Майкопа, о боях за Новороссийск, Петро отдавал себе ясный отчет в том, что фашизм угрожает не только отдельным городам, станицам, селам – а всему великому отечеству, всему строю, без которого Петро не мыслил себе жизни.
Петро понимал, что участвует в смертельной схватке двух противоположных, чуждых друг другу миров и что борьба эта не прекратится, пока фашизм не будет раздавлен, сметен с земли.
Однажды на небольшом привале к нему подсел Арсен Сандунян. Он был необычайно взволнован. Положение защитников Сталинграда становилось все более тяжелым, и кому же, как не Петру, задушевному другу, мог высказать Арсен свою тревогу!
– Понимаешь, Петя, – говорил Арсен, вытирая рукавом гимнастерки выдубленное горячими ветрами, похудевшее за последние недели лицо. – Я немало слышал, читал о войнах… Никогда еще такого не было. Сколько городов сожгли, полей сколько вытоптали, садов порубили! И ведь ничего же, никаких правил, сволочи, не признают. Миллионы стариков, детей, женщин перебили, миллионы в рабство угнали… Разве только Чингис-хан или Батый такую мертвую зону оставляли после набегов.
– «Правил», – мрачно усмехнулся Петро. – От поджигателей рейхстага каких-то правил ждешь! От громил, детоубийц…
Он расстегнул сумку и, достав потрепанный томик, полистал его.
– Вот, поднял за Сальском… «Война и мир»…
Петро отыскал интересующую его страницу и заложил ее пальцем.
– Кутузов, помнишь, сказал про французов: «Будут они, гады, конину жрать». И жрали… И Москву взяли и пол-России прошли, а дохлую конину жрали. И эти будут. А насчет правил…
Он прочел вслух:
– «…Благо тому народу, который, не как французы в тысяча восемьсот тринадцатом году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передают ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью…»
– Понятно тебе, Арсен? – сказал Петро, захлопнув книжку – Может, и мы с тобой еще когда-нибудь не чувство мести к немцам испытаем, а презрение, даже жалость. А пока… дубинкой помахать немало придется, пусть не обижаются.
Этот разговор Арсен вспоминал частенько, наблюдая, как воевал сам Рубанюк. Чем дальше прорывались фашисты в глубь страны, чем грознее была опасность, тем хладнокровнее с виду и искуснее в бою был Петро Рубанюк.
В начале ноября командующий Северной группой войск Закавказского фронта наградил Петра орденом Красной Звезды за отличные боевые действия его взвода в горных условиях. А через неделю лейтенанта Рубанюка назначили командиром роты.
В дивизии готовились к наступлению, и комбат Тимковский, сообщивший Петру о его новом назначении, сказал:
– Так что, дорогуша, сидеть нам здесь уже недолго. По моим прогнозам, считанные дни остались. И если ты хорошо в горах сумел освоиться и взвод у тебя дрался не хуже, а лучше других, то в роте ты свой талант должен развернуть вот как… – Тимковский широко развел руками и, многозначительно глядя на Петра, добавил: – Сталинградцы показали, как фашистов бить. Хорошо воевать теперь уже мало. А в высший класс за ручку нас никто переводить не будет. Опыта у нас хватает, и техника уже не та, с которой воевать начинали.
– Все это так, – согласился Петро. – Но я вам, товарищ капитан, скажу по совести. Страшновато немного роту принимать. Я ведь военной премудрости на ходу учился, вы это знаете…
– Ну, если уж разговор у нас в открытую с тобою, – перебил Тимковский, – то и я тебе скажу… То, что нашему советскому офицеру положено, все у тебя есть. Ты, так сказать, настоящий советский командир. Образование тебе государство дало высокое, партия идейно подковала, с людьми умеешь работать. Пополнение когда приходит, многие просятся: «Пошлите во взвод Рубанюка!» Значит, слава хорошая идет… В штабе полка тоже: «Поручите Рубанюку, этот сделает…» Нет, бояться тебе никаких оснований нет. Да и вопрос решенный, дискуссию разводить вроде неудобно…
– Если решенный, делать нечего, – сказал Петро.
Тимковский пробыл в роте остаток дня, представил Петра командирам взводов и, поужинав с ним, ушел в штаб батальона уже в сумерки.
На следующий день утром Петро переселился в землянку своего предшественника, переведенного в другой полк.
В просторной землянке, кроме командира роты, помещались его заместитель по политической части старшина Вяткин, дежурные телефонисты, ординарец.
Петро расстелил в углу, на дощатых нарах, свою плащпалатку, приладил в изголовье вещевой мешок, перекинул через плечо полевую сумку, вышел из землянки и присел на пеньке.
Долина тонула в утренней дымке. Косматились, переползая через снеговую шапку хребта, облака. Синели отроги дальних гор. На влажно-холодной, прихваченной заморозками росистой траве темнели, не исчезая, следы сапог, мертвенно белели опавшие листья.
Печальные краски неяркого ноябрьского утра настроили Петра на лирический лад. Ему вдруг представилось, как он бродил по Ленинским горам в Москве. Под ногами шуршала цветистая листва, и деревья были такими же красными, лимонно-желтыми, матово-золотыми. И так же много было в роще теней, и так же долго не просыхала в тени серебристая роса…
Петро расстегнул полевую сумку и достал письма Оксаны. Они пришли неделю назад, все сразу: среди них были датированные маем, июнем, августом… Оксана писала неутомимо, не получая от Петра ответа и не зная, доходят ли ее письма до него, жив ли он.
Только сейчас Петро узнал, что ей удалось получить назначение в дивизию Ивана, что работой своей в медсанбате она довольна. Но каждое письмо дышало тревогой о нем.
Петро по нескольку раз перечитывал сложенные треугольником листочки.
Последнее письмо, написанное в начале сентября, было печальнее других.
«…После дежурства (было много раненых) я лежала долго, как в забытьи, и вдруг представила себе, что ты сейчас войдешь неслышно и скажешь: „Здравствуй!“ Тебя нет, а так хочется пожать твою руку, вселить в тебя бодрость, пожелать успеха, счастья. Петро, родной мой!»
Петро бережно раскладывал письма по датам, некоторые снова перечитывал. «Что же она не пишет: хирург Романовский тоже в медсанбате?»– шевельнулась вдруг у него мысль. Оксана ни одним словом, ни разу о нем не обмолвилась, а ведь раньше она писала об Александре Яковлевиче часто и восторженно.
Подыскать ответ на этот вопрос было неприятно, но и отмахнуться от него оказалось не так-то просто.
За землянкой мягко хрустнул суховершник. Вяткин с пилоткой в руке вынырнул из кустарника.
– Какое число сегодня, Петро Остапович? Знаешь? Двадцать третье ноября. Так вот хорошенько его запомни! Началось наступление под Сталинградом. На семьдесят километров наши продвинулись…
Вяткин протянул ему свежий номер дивизионной газеты:
– Читай «В последний час»… Извини, спутал чуточку… Наступление началось не вчера, а на днях… Ну, это еще лучше…
Через несколько минут вокруг Вяткина и Петра сгрудились командиры и бойцы.
– А все-таки, товарищи, давайте не собираться кучей, – предупредил Вяткин. – Миной накроет – радости мало.
– Притих сегодня, – возразил кто-то – Чует, гад, свой капут!
Из блиндажа принесли карту, и тогда обнаружилось, что среди бойцов и связных стратегов хоть отбавляй. Горячо споря, перебивая друг друга, одни предлагали новые направления дальнейших ударов советских войск, другие высказывали предположения о возможных последствиях наступления под Сталинградом для остальных фронтов.
– Нам бы сейчас хоть какой-нибудь радиоприемничек в землянку, – сказал Вяткин. – Сообщение еще вчера ночью передавали. Теперь дела пойдут…
– Калач, Калач взяли! Я ж калачинский.
– Пиши письмо тятьке с матерью.
– Тринадцать тысяч пленных.
– Нам бы рвануть теперь! – мечтательно сказал Вяткин.
Петро, глядя на веселые лица бойцов, сказал заместителю по политчасти:
– Надо во взводах политинформацию провести, а то еще лучше – митинги. Люди вон как ободрились!
В один из взводов он пошел сам. С ним отправился и Вяткин.
Солнце уже поднялось высоко и, озарив долину, словно приблизило ее лиловые дали, высекло холодным лучом золотые искры на двух братьях-кленах, зажгло в листве кустарников бездымные костры.
Спускаться по крутому откосу, раскисшему и скользкому от непрерывных дождей, было трудно. Вяткин придерживался рукой-за ремень Петра, чертыхался.
Пулеметчики, саперы выглядывали из своих земляных нор, из-за мокрых кустов, спрашивали:
– Что нового?
– Сталинградцы в наступление пошли, – охотно откликался Вяткин и оделял бойцов газетами.
Перед траншеями третьего взвода – Петру в нем бывать еще не доводилось – Вяткин предупредил:
– Тут бойцы немножко подраспущены… С дисциплиной не в ладах.
– Почему так?
– Не везет с командирами. За месяц два выбыло.
Несколько шагов прошли молча. Потом Вяткин, без видимой связи с только что им сказанным, проговорил:
– Любопытный мы народ, русские… Когда гитлеровцы нас гнали, мы только и думали, как бы каждого, кто немецкую форму носит, уничтожить… А сейчас мы начали гнать… и знаешь, о чем я думаю? Не гадалка я, не пророк, а вот знаю, что так будет. Выгоним фашистов, доберемся до их логова и станем немцам все-таки помогать. Что качаешь головой? Такая уж природа у нас, у большевиков. Кто же им правильный путь укажет, кроме нас? Черчилль, что ли?..
Внизу, со стороны вражеских позиций, дважды выстрелило тяжелое орудие и умолкло. Над долиной прокатилось глухое эхо, растаяло в ущельях.
Вяткин помолчал, прислушиваясь к разрывам, прогрохотавшим где-то за перевалом, потом продолжал:
– Писатель какой-то, не наш, буржуазный… Вылетел из памяти… Да ну, и черт с ним! Так он записал в своей книжечке: «Мы покинем этот мир таким же глупым и злым, каким застали его при приходе…» Что же? Согласиться с ним? Нет, голубчик, нам этот вариант никак не подходит. Мы пришли в этот мир и не успокоимся, пока всю глупость и злость не уничтожим. А иначе зачем приходить?
Они уже были около траншей, и Петро первым спустился в окопчик. В укрытии сидели на корточках несколько бойцов и сержант. В двух густо закопченных котелках вскипал то ли чай, то ли суп. Бойцы курили, перебрасывались фразами. Под сапогами хлюпала грязная жижа, сантиметра на три залившая дно окопа.
Петро вкрадчиво спросил:
– Хворые, что ли, товарищи?
– Да нет, пока что здоровые, – ответил за всех сержант. – Почему так спрашиваете, товарищ лейтенант?
– Командиры к вам зашли – не встаете… Думал, ревматики собрались, ногами страдают, или миряне с богомолья присели чайком побаловаться…
Бойцы поднялись, смущенно оправляли мятые, захлюстанные шинели.
– Лопатка найдется у вас, граждане миряне? – насмешливо поглядывая на них, спросил Петро.
– Найдется, товарищ лейтенант, – ответил сержант. – Извиняюсь, старшину Вяткина знаем, а вас впервой, видим… Разрешите узнать, вы кто будете?
– Буду? Может, буду когда-нибудь командиром полка, пока же командир вашей роты. Лейтенант Рубанюк.
Сержант лихо подбросил руку к пилотке, зычным голосом доложил:
– Товарищ командир роты! Командир второго отделения, третьего взвода, сержант Корабельников.
– Ну, вот и познакомились. Так прошу саперную лопатку, товарищ Корабельников.
Взяв поданную ему лопатку, Петро скинул свою сумку и протянул Вяткину.
– Вы пока побеседуете с ними, товарищ парторг, – сказал он, – я им водосток сделаю… Они же совсем подплывут здесь.
– Товарищ командир роты, – взмолился сержант, – разрешите, мы с этим делом сами управимся.
– Да нет! Вы не умеете.
– Сделаем, товарищ командир роты.
– Почему же до сих пор не сделали? Почему перекрытия глиной, землей, накатником не прикрыли?
Сержант, багровый от неожиданно обрушившегося на его голову позора, смотрел в глаза нового комроты, не находя, что ответить.
– Долго мы тут сидеть не будем, – попытался вывести его из затруднения один из бойцов, – В наступление пойдем, побросать все придется…
Петро быстро повернулся на голос.
– И наступать будете так же хорошо, как оборону содержите?
Возвращая лопату сержанту, он жестко сказал:
– Плохая от вас помощь сталинградским героям. Не читали еще об их делах?
– Никак нет!
Рассказывая о начале наступления под Сталинградом, Петро заговорил о боевой готовности каждого стрелка к тем боям, которые предстояли и на их участке фронта.
Уже в глубокие сумерки, когда вместе с Вяткиным он возвращался к себе, около одной из землянок кто-то невидимый за густым горьковатым дымом от валежника, приглушенно покашливая, сказал:
– Рубанюк пошел. Этот, ребята, возьмет в оборот. Комвзвода наш попотел нонче…
Войска фронта, решительной атакой заняв тридцатого января сорок третьего года Тихорецк, через двенадцать дней ворвались в Краснодар.
Рота Петра стояла на окраине города, около железнодорожного вокзала, пополнялась людьми, мылась, приводила себя в порядок.
Вяткин и Евстигнеев пошли на вещевой склад и вернулись с объемистым свертком. Старшина по спискам роздал погоны. Получали их бойцы с веселыми разговорами и шутками, тут же принимались приспосабливать к своим шинелям и гимнастеркам.
Евстигнеев, умело приладив к своей шинели погоны с нашивками старшего сержанта, словоохотливо пояснял:
– Я еще когда новобранцем был, в старое время, так нам ротный только через месяц дозволил их надеть. «Пока, говорил, бравой выправки у вас не будет, пока дисциплине не научитесь, ни-ни! Солдат есть солдат…» А как же? Погон, ребята, правительство наше зачем дает? Чтоб тебя далеко видно было: это, мол, советский солдат идет. Освободитель нашей родины… Почетный человек…
Петро и Вяткин с любопытством поглядывали на оживленных, молодцевато козыряющих друг другу солдат.
– А старина прав, – заметил Петро, – подтягивает форма нашего брата крепко.
Выбрав часок, свободный от многочисленных забот, Петро решил походить по улицам, посмотреть на город. Во время боев за Краснодар на дальних и ближних подступах он видел огромное зарево над красавцем городом, знал от разведчиков, что гитлеровцы безжалостно жгут лучшие здания.
Он побрился, подшил свежий воротничок и стал надевать шинель, когда дежурный передал приказание срочно прибыть к командиру полка.
Штаб полка разместился в полуразрушенном здании железнодорожной школы, минутах в десяти ходьбы. Около школы, постукивая каблуками, грели ноги связные из батальона, коноводы, несколько командиров.
В дверях Петро столкнулся с Олешкевичем. Майор был в приподнято-веселом настроении, свежевыбритые щеки его разрумянились.
Петро козырнул. Олешкевич, не дав снять теплую вязаную перчатку, крепко пожал ему руку:
– Здоро́во, здоро́во! Товарищ гвардии лейтенант… Очень приятные новости! Пойдем к Стрельникову…
– Почему «гвардии»?
– Дали нашей дивизии гвардейское звание…
Они пошли в здание мимо почтительно расступившихся солдат.
В комнате подполковника Стрельникова было людно. Командир полка, разговаривавший с двумя артиллерийскими офицерами, кивком головы пригласил Петра сесть. Но разговор у него, видимо, был надолго. Извинившись перед собеседниками, он поднялся и, обращаясь к Петру, сказал:
– Поздравляю с высокой наградой! С орденом Ленина, товарищ Рубанюк!
Головы всех сидевших в комнате повернулись в сторону Петра, который даже побледнел от неожиданности. Молча пожав руку, протянутую Стрельниковым, он лишь спустя минуту звонко ответил:
– Служу Советскому Союзу!
Стрельников смотрел на него добродушными, ласковыми глазами:
– Это правительство наградило тебя за то, что вынес боевое знамя из вражеского окружения, – сказал он. – Выписка из Указа целый год тебя разыскивала… Ну, а за Кубань своим порядком представим. Воюй, воюй, Рубанюк! У тебя это неплохо получается… Завтра орден Ленина вручим перед строем. И Указ объявим… Знаешь, что мы уже гвардейцы?
– Так точно!
Вышел Петро из штаба полка четким командирским шагом, поправил наплечные ремни и пояс на шинели, а завернув за угол здания, в пустынный переулок, остановился с озорным выражением лица и вдруг, весело притопнув сапогами, прошелся по снегу в лихом переплясе.
Нет, никакие фронтовые тяготы не могли сейчас затмить солдатской радости, которую всем своим существом испытывал Петро!
XII
Подошло время косить ячмень и рожь, и, хотя на полях криничан было засеяно не более пятой части пахотной земли, с уборкой все же не управлялись. Люди старались обрабатывать свои приусадебные участки, и полицаи охрипли, выгоняя криничан на поле.
