Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 59 страниц)
Федор, наконец, управился с тесным башмаком, взял на руки девочку.
– Ну, давайте поспешать, уже не рано.
Христинья торопливо завязала мешок, бросилась к мужу.
– Хозяину, сердце мое, куда ж я тебя выряжаю? – Она прижимала его голову к своей груди. – На кого ж ты бросаешь несчастных деточек? Кто ж их жалеть будет, как ты жалел?
Федор гладил головки ребятишек, крепился, чтобы и самому не заплакать.
– Не горюйте, – успокаивал он. – Буду живой, приду. А ты, дочка, хозяйнуй тут с бабой и матерью, слушайся их.
– И чего это ревы все распустили? – ворчала Ганна. – Вернутся! Ничего им не поделается.
Она не очень верила в утешающую силу своих слов. У нее самой подступал к груди крик, перехватывал горло. Потому и выдернула она поспешно из-за рукава платочек, когда Степан подошел к ней прощаться.
– Ну, Ганя, – помрачнев, сказал Степан, – будь здорова! Гляди за старой матерью, себя береги. Еще увидимся.
– Счастливого тебе пути, Степан! – чуть слышно ответила Ганна и вдруг, припав к его плечу, закричала так, что даже бабка посмотрела на нее неодобрительно.
Забрав вещи, все пошли следом за братьями из хаты. Христинья с сынишкой на руках, Ганна с сумкой, бабка с бутылью. Сзади ковыляла Василинка. Она не удержалась от смеха, глядя, как Федор, страдальчески морщась, припадал на скованную узким башмаком ногу.
У рубанюковских ворот уже поджидали. На двери хаты висел замок: провожать Петра шли всей семьей.
Не доходя до сельсовета, Оксана придержала Петра за руку, вынула из кармана жакетки конверт.
– Что это? – спросил Петро.
– Спрячь. Прочитаешь, как придешь на фронт.
– Ну, скажи, что тут?
– Нетерпеливый какой! Узнаешь. Спрячь!
К сельсовету было не доступиться. Люди с отдаленных хуторов облепили крылечко с перильцами. Вытягивая головы, вслушивались они в охрипший голос секретаря сельсовета Громака. Он называл фамилии тех, кому еще надлежало пройти призывную комиссию.
По ту сторону дороги, густо усеянной клочьями сена, конским пометом, раскинулся школьный сад. Под ветвями каштанов и шелковиц, в тени кирпичной ограды – народу было еще больше. На траве громоздилась гора туго набитых мешков, раскрашенных сундучков, кошелок. Сизые клубы табачного дыма над головами, базарный гомон…
Остап Григорьевич, несший пожитки Петра, облюбовал местечко под старым каштаном, поставил чемоданчик.
– Клади здесь, Сашко́! Ты, курячий сын, никуда щоб не бегал.
– Много людей идет, – сказала Ганна. – А жнива – вот уж, через неделю-полторы.
В стороне Федор, сидя на корточках, наказывал что-то притихшей Христинье. Василинка и Настя, обняв с двух сторон Оксану, сидели напротив Петра. Он шутил, стараясь рассмешить заплаканную Василинку.
Среди снующих меж деревьев хлопцев Петро увидел Алексея и окликнул его. Тот подошел, мрачный и злой.
– Чего хмурый, Олекса? – спросил Петро.
– Радоваться нечего. Выдумали черт-те что.
– Да ты расскажи толком.
– Медицинская комиссия забраковала. Не берут на фронт. Я прошлый год пальцы себе перебил… Но я ж ими работаю.
Петро хотел ответить и запнулся. С майдана перед сельсоветом повалил в сад народ.
– И сюда прилетел. От гад…
Долговязый рыжеватый дядько, опасливо поглядывая вверх и расталкивая всех на пути, бодрой рысью трусил к ближайшим кустам.
– Чего вы? Наш летит.
– Держи карман. Он тебе сыпанет!
Петро выглянул из-под ветвей каштана. Высоко, под рваным молочным облаком, глухо урча, плыл желтый, как оса, самолет. Он сперва пошел в направлении Сапуновки, но над лесом развернулся и, увеличиваясь в размерах, стал приближаться к селу.
– Разбегайтесь! – крикнул кто-то диким голосом – Ложись на землю! Сейчас кинет.
– Ох, боже, прямо на нас!
Петро схватил Оксану за руку. Вверху нарастал звенящий свист. Самолет с угрожающим ревом несся на метавшуюся у сельсовета толпу. Над майданом свист внезапно оборвался, и самолет, блеснув на солнце какой-то металлической частью, взмыл вверх и пошел на Каменный Брод. Люди продолжали метаться, сталкиваясь друг с другом, забиваясь в канавки, кусты.
– Видел кресты?
– То не кресты.
– Как не кресты? Черные.
– От же, стерво, как низко летает!
Ганна еще не совсем оправилась от пережитого испуга, поуже смеясь показывала пальцем на кучку людей у копны скошенной травы.
– Гляньте на бабку… гляньте… Ой, лихо…
Петро повернул голову и увидел, как юркая старушонка, стоя на корточках и показывая исподницу, пригнула голову и, мелко крестясь, втискивалась в гущу ног.
– И старэ хочет жить, – улыбнулась Катерина Федосеевна.
– А Настунька р-раз – и на дерево! – посмеивалась Василинка над подружкой.
– Надо ложиться, где застал, – смущенно сказал Остап Григорьевич, поднимаясь с земли и отряхиваясь. – Тут уж разве прямо попадет.
Люди стали расходиться по местам, взволнованно обсуждая происшедшее и подшучивая над своим недавним страхом.
– Напугалась, Оксанка? – спросил Петро, заметив, как у нее тряслись руки.
– В другой раз прилетит – не испугаюсь, – храбрилась она.
Из толпы вынырнул красный, возбужденный Сашко́. Запыхавшись, он сообщил, что уже грузятся на подводы.
Петро помог Степану вскинуть на плечи мешок, взял свой чемодан. Федор обнимал мать и плачущих детишек. Василинка и Настунька, словно по уговору, заревели в голос. Остап Григорьевич цыкнул на них, подошел к Петру. Он крепился, но лицо его, с обвисшими усами, было жалким и растерянным.
– Ну, сынок… – подбородок старика дрогнул, – гляди ж… Воюй и… за мою кровь…
Он трижды поцеловал сына в обе щеки и отвернулся. Катерина Федосеевна прижалась к Петру, быстро заговорила:
– Ты ж куда не надо не лезь там. Встретишь Ванюшу, берегите один другого.
Тяжело переставляя ноги, она первая пошла к подводам, срывая трясущейся рукой пыльные листочки дикой акации.
На подводах и бричках уже сидели отъезжающие. Женщины с ребятишками сгрудились около новобранцев, стараясь наглядеться в последний раз на своих близких.
Петро кинул чемоданчик в одну из подвод, где уже устраивались Степан и Федор. Повернулся к Оксане.
Она спрятала лицо на его груди, вцепилась пальцами в воротник пиджака.
– Возвращайся скорей, – шептали ее побелевшие сухие губы. – Хоть какой, а возвращайся…
Передняя подвода тронулась с места. За ней вторая, третья. Петро оторвался от Оксаны, сел уже на ходу и сдернул с головы кепку.
За подводами потянулись провожающие.
Последнее, что запечатлелось в памяти Петра и что потом часто вставало перед его взором на фронте, была мать, горестно застывшая на пригорке, Оксана и Василинка, прижимающие к глазам платочки.
Подводы, поскрипывая на выбоинах, перевалили через бугор, пошли быстрее. Федор расчистил на возу место, удобно, по-домашнему уложил свой мешок.
– Ложись поспи, Остапович, – предложил он Петру. – Мы-то все выспались.
– Да нет, – отказался Петро, – какой же сейчас сон? Он перебрался к задку подводы и, не отрываясь, смотрел на деревья и строения Чистой Криницы. Они удалялись, становясь все меньше и меньше.
Часть вторая
I
Капитан Каладзе, составляя срочные донесения, просидел в штабе до рассвета. Когда работа была сделана, Каладзе, выглянув в окно, подумал, что хорошо бы сейчас, после бессонной ночи, искупаться.
По пути он зашел за лейтенантом Татаринцевым. Вчера Татаринцев вернулся из Львова грустный и расстроенный. Ездил встречать жену, а та не приехала.
В штаб Татаринцев прибыл недавно, но товарищи уже знали, что он женился всего два месяца назад, что жена его Аллочка окончила в Ростове курсы медсестер и что Татаринцев с нетерпением ждет ее приезда.
Каладзе прошел по тенистой веранде к комнате Татаринцева, тихонько приоткрыл дверь. Татаринцев спал на диванчике, уткнув голову в подушку. Над его постелью висел портрет молодой женщины с милой, несколько лукавой улыбкой.
Каладзе пощекотал торчавшую из-под одеяла голую пятку.
– Вставай, кацо! На речку пойдем.
Татаринцев вскочил, потер ладонями широкоскулое лицо, быстро оделся.
Горнист уже сыграл побудку. Невысокий, заросший травой берег речонки был полон купающимися. За орешником, росшим вперемежку с кустами шиповника, мелькали обнаженные тела, слышалось плесканье воды, громкий говор.
Каладзе и Татаринцев, отыскав удобное местечко, начали раздеваться.
Смуглое лицо Каладзе, с короткими рыжеватыми усиками и большими глазами, опушенными длинными ресницами, выглядело усталым.
– Ты плавать умеешь? – спросил Каладзе, стягивая через гладко выбритую голову гимнастерку. Здесь, на свежем воздухе, гимнастерка казалась тяжелой, запах табачного дыма, пропитавший ее, – неприятным.
– Я ведь на Дону вырос, – ответил Татаринцев.
– На Дону? А почему фамилия у тебя не русская?
– У нас, в низовских станицах, много таких фамилий – Багаевский, Юртуганов… Там же когда-то татары верховодили.
У Татаринцева до черноты загорели лицо и шея, и поэтому сухопарое тело его, не тронутое солнцем, казалось неестественно белым. Раздеваясь, он сумрачно разглядывал красные черепичные крыши фольварков на противоположном берегу, серебристые шпили монастыря за лесом. Пахло водорослями, лениво квакали лягушки.
– Не будь печальным, кацо, приедет твоя Аллочка, – утешал Каладзе.
Он вполголоса затянул песенку, стремительно бросился в воду. Татаринцев поежился от холодных брызг и, минуту помедлив, последовал за ним.
Оба выбрались на желтую песчаную отмель. Сверкая на солнце синим стеклом прозрачных крылышек, над ними долго кружила стрекоза. Жмуря от наслаждения глаза, Каладзе набирал в пригоршни воду, обливал волосатую грудь.
– Получишь отпуск – к нам в Колхиду надо ехать, – сказал он. – У-у, кацо! Раньше не надо было ехать. Раньше болота были. А сейчас лимоны растут, табак растет, пальма растет, чай растет…
Они прилегли, подставив спины солнцу. Каладзе стал было дремать, но в этот момент хрустнул сушняк, из-за орешника появился шофер командира полка Атамась.
– Дозвольте обратиться, товарищ начальник штаба? – проговорил он и, не ожидая ответа, торопливо сообщил: – Срочно до пидполковныка Рубанюка! И вы, товарищ лейтенант. Усих командиров требують.
Каладзе вскочил, схватил свою одежду.
– Подполковник разве здесь? Он же в город уехал.
– Вернулись. Дозвольте идти?
…В белом домике штаба Каладзе и Татаринцев застали почти всех штабных работников.
Командир полка молча и нетерпеливо поглядывал на дверь и, как только вошел Каладзе, встал из-за стола. Высокий и сухощавый, без единой сединки в курчавых волосах, Иван Остапович Рубанюк выглядел намного старше своих лет: так резко обозначились у него складки над переносицей и у плотно сжатых губ.
Иван Остапович внимательно и строго оглядел собравшихся умными серыми глазами.
– Тяжелая весть, товарищи! – сказал он раздельно. – Сегодня на рассвете немцы перешли границу. Война! Мною получен от командира дивизии приказ: полку выдвинуться к реке Сан, поддержать пограничников. Район обороны…
Наметив по карте участки обороны каждому батальону, Рубанюк выпрямился.
– Семьи надо немедленно эвакуировать в тыл. Сопровождать до станции и обеспечить посадку на поезд поручаю… лейтенанту Татаринцеву. Заодно наведете, товарищ лейтенант, справки о своей жене. Она ведь, кажется, должна была вчера приехать?
– Вчера, товарищ подполковник.
То, что Иван Остапович вспомнил в такую минуту о тревогах лейтенанта, сообщило всем спокойную уверенность.
– Всюду отрыть щели! – продолжал отдавать распоряжения Рубанюк. – Всем направиться в роты, к бойцам. Ясно?.. Выполняйте!
В комнате задвигали стульями. Шофер Атамась, появившийся здесь неизвестно когда и каким образом, стоял навытяжку, вопросительно смотрел на подполковника.
– Заправь машину, поедешь во Львов, – сказал Рубанюк. – Писать не буду, передашь на словах. Пусть сейчас же уезжают к моим старикам. Вещей лишних не брать!
Атамась откозырял, однако не сдвинулся с места. Неофициальным тоном, каким позволяют себе говорить со своим начальством только близкие люди, он сказал:
– Вы ж сьогодня не снидалы, товарищ пидполковнык. То завтрак стоить там у буфети.
– Езжай!
Перекинув через плечо полевую сумку, Рубанюк вышел на террасу штабного домика.
Из палаток выбегали и строились красноармейцы. С привычной быстротой заняв каждый свое место в шеренге и подровнявшись, бойцы незаметно поглядывали на командира полка. Так хорошо начатый воскресный отдых был внезапно прерван. Из склада торопливо выносили ящики с боевыми патронами и гранатами.
– Не вовремя комиссар наш лечиться поехал, – сказал Рубанюк начальнику штаба, сосредоточенно разглядывавшему свою карту.
– Батальонный комиссар через два-три дня здесь будет, – убежденно ответил Каладзе.
– Едва ли. Из Кисловодска в такой срок до нас не добраться…
Один из батальонов, дислоцировавшийся за местечком Гурка, уже должен был, по расчетам Рубанюка, прибыть к району обороны, и командир полка, не задерживаясь, поехал верхом туда.
Повернув из леса на шоссе, он сразу попал в поток шарабанов, повозок, походных кухонь, мотоциклов, машин. Все мчалось, катилось, двигалось в сторону границы, подымая пыль и заглушая далекий гул самолетов. Бомбардировщики шли очень высоко, невидимые в белесом от зноя небе. По гулу можно было определить, что их много и что идут они волнами. У развилки дорог Рубанюк выбрался, наконец, на простор и дал коню шпоры. Путь лежал через местечко Турка. Вскоре копыта зацокали по торцам мостовой. У открытых лавчонок и мастерских с пестрыми вывесками сидели старики в длинных выцветших сюртуках, женщины с детишками на руках. Тротуары заполнила разодетая по случаю воскресенья молодежь. В пограничном местечке было, как обычно, шумно и суетливо. Но на лицах людей Рубанюк читал одно и то же: немое, тягостное недоумение.
Миновав местечко, он поехал дальше. Через полчаса его встретил у лесной опушки командир второго батальона Яскин и доложил, что роты приводят в порядок ранее вырытые по берегу окопы.
– Как настроение у твоих? – спросил Рубанюк.
– Боевое. Рвутся в дело.
– Дел теперь хватит… Момент какой выбрали, негодяи! А? Кто мог сегодня ожидать этого?
– Что ж, придется проучить, – сумрачно сказал комбат. – Как самураев и белофиннов проучили.
Капитана Яскина Рубанюк знал года четыре, еще в полковой школе, где они вместе служили. До армии Яскин работал на одном из ленинградских заводов. Вместе с Рубанюком он воевал на Карельском перешейке.
– У немцев на том берегу орудия, – говорил Яскин, шагая рядом. – Пограничники ночью слышали: танки шумели. Сейчас тихо.
– Разведчиков выслал?
– Выслал. Еще не вернулись.
– Догадываешься, почему они на нашем участке притаились? – спросил Рубанюк, испытующе глядя в лицо комбата.
Оно было непроницаемо спокойно и строго; крепкие бледные губы сжаты, рыжеватые брови сдвинулись над переносицей.
– Как раз думаю над этим, – ответил Яскин. – Каверза. Где-нибудь, где послабее, прорвутся, а нас хотят отрезать. По крайней мере в Польше им расчленять войска здорово удавалось.
– Пожалуй, верно. Иначе сидеть им тихонько незачем. На лесной поляне командиру полка козырнул часовой. Он стоял около прикрытых сосновыми ветками ящиков с патронами и гранатами. Рубанюк отломил веточку, пожевал. Терпкая, кисловатая хвоя оставила во рту неприятный, но освежающий вкус.
В нескольких шагах от траншей Рубанюк, заслышав голоса, остановился. Тишину леса нарушали глухие удары о землю саперных лопаток, тяжелое дыхание людей.
– Ну, пускай теперь сунется, – сказал за кустарниками чей-то сипловатый голос. – Я его встречу.
– Знаешь, какие крепости около Перемышля? – откликнулся другой. – Там зубами рви – пылинки не оторвешь! Важно, чтоб мы не пропустили.
Рубанюк по голосу узнал старшину Бабкина, сверхсрочника, родом из Старой Руссы.
– На наших наткнется, с тем и повернется, – рассуждал вслух Бабкин.
Рубанюк вышел из-за кустов. У свежеотрытых ячеек блестели на солнце влажные пласты суглинистой земли. Бойцы набрасывали на них ветки, траву.
– Ну как? – спросил Рубанюк у Бабкина.
– Нормально, товарищ командир полка, – откликнулся тот, поспешно смахивая рукавом гимнастерки пот с лица.
– С нами Мефодий Грива, – добавил боец с озорными глазами. – Этот не пропустит. Ни фашиста, ни добавки в обед.
Рыжебровый рябоватый Грива покосился на товарища и продолжал укладывать патроны в выемке ячейки.
– Грива – мастак у нас, – подал кто-то голос из соседнего окопа. – Он позавчера и три наряда вне очереди от взводного не пропустил.
Бойцы засмеялись. Рубанюк молча слушал, как его люди перебрасывались шутками, задирали друг друга. В присутствии командира полка, требовательного и крутого, они в другое время не позволили бы себе такой вольности. Сейчас молодцеватым, даже несколько бесшабашным своим видом каждый словно хотел сказать командиру: «Что бы там ни случилось, не подведем. Видите, не очень-то испугались».
Рубанюк понял это. Он повернулся к Яскину и негромко, но так, чтобы бойцы слышали его, сказал:
– Таких орлов нахрапом не возьмешь. А? Как, комбат?
– Орлы!
– Кто бывал в боях? – обратился Рубанюк к бойцам. Из ячейки поодаль взметнулась одинокая рука.
– Каждому из вас надо крепко запомнить, – сказал Рубанюк, – война не гулянка и не занятия на учебном поле. Не всем нам удастся вернуться живыми домой.
Слова были правдивы, но чрезмерно суровы, и Рубанюк, ощутив это, добавил:
– Но думать не о своей смерти надо. О вражеской! Убьешь гада – себя сохранишь…
Бойцы слушали с напряженными лицами. Как никогда, были близки сейчас Рубанюку эти люди. С каждым ему хотелось по-отцовски ласково поговорить, каждого хотелось подбодрить, но он лишь коротко напомнил о долге защитника родины, о том, что надо держаться, чего бы это ни стоило, что земля, на которой стоит сейчас батальон, полита горячей кровью отцов…
Потом он повернулся к Яскину и отдал приказание: – Людям пищу доставлять сюда, в окопы!
II
Вечером в полку услышали далекую канонаду. Гул, то усиливаясь, то затихая, доносился с северо-востока; вначале он был настолько слабым и расплывчатым, что его приняли за далекую грозу. Но к ночи уже явственно загромыхали орудия южнее, со стороны Сможе.
Рубанюк вышел из блиндажа, наспех отрытого под двумя соснами. С минуту он постоял, прислушиваясь и мысленно уточняя силы и средства своей обороны. Слева стояли пограничники с пушками и большим количеством пулеметов. Справа, по берегу, занимал оборону другой, полк дивизии. Если командование успеет подбросить противотанковую артиллерию, можно будет вполне выдержать первый натиск противника.
Он поделился своими соображениями с начальником штаба, вышедшим вслед за ним из блиндажа.
– Слева здорово грохает, – сказал Каладзе, прислушиваясь.
– И слева и справа. Как бы круговую оборону не пришлось держать.
– Ну, что ж… Подготовим круговую.
– Давай команду, капитан.
…В полночь Рубанюка вызвали в штаб дивизии. Атамась еще не вернулся из Львова с машиной, поэтому Рубанюк выехал на полуторке. Он поторапливал шофера, но попал в город, где размещался штаб, лишь на рассвете.
Улицы были зловеще пусты. Грузовик, миновав сады с кирпичными и чугунными оградами, свернул в центр города. На мостовой, у развороченных строений, лежали поваленные деревья, телеграфные столбы с обрывками проводов. Под ногами встречных патрулей хрустело битое стекло.
Столь печально выглядели эти разрушения, что Рубанюк невольно отвернулся. Он подумал о других городах, разделивших сейчас судьбу этого прежде чистенького и веселого городка, вспомнил Львов. «Как-то там жена, сын?» – мелькнула тревожная мысль. Только вчера Рубанюк собирался провести со своим двухлетним сынишкой весь выходной день, сводить его в цирк…
Водитель вдруг резко затормозил. Путь преградили две огромные воронки на мостовой. Вокруг все было усыпано комьями земли, вывороченными камнями. Осколки бомбы полоснули по фасаду каменного дома, увитого виноградом; стены его, с разваленным углом и пустыми переплетами окон, были испятнаны и закопчены.
В арке ворот показался немолодой красноармеец в каске, с винтовкой в руках. Он приблизился и низким, окающим голосом сказал:
– Товарищ подполковник, в объезд надо. Там вон еще штучка лежит. Не разорвалась.
– Сильно бомбит? – спросил шофер.
– Всю ночь кидал, – возбужденно ответил красноармеец. – Недавно еще три прилетало.
Он опасливо поглядывал на небо и, как только машина тронулась, скрылся в воротах.
Рубанюк пошел к штабу, оставив свою машину у серых, мшистых стен замка. По просторному двору, с пышными цветочными клумбами и круглым бассейном, время от времени торопливо пробегали командиры. Возле счетверенных зенитных установок стояли пулеметчики.
Дежурный указал Рубанюку комнату, в которой комдив приказал собрать всех командиров штаба.
– Вторая дверь налево. Торопитесь. Тут член Военного Совета армии, а он не любит, когда опаздывают.
Рубанюк поправил перед зеркалом, висевшим в коридоре, гимнастерку, снаряжение и направился в зал. Кинув беглый взгляд на собравшихся, он сразу определил по их лицам, что произошло что-то крайне неприятное. Расспросить он не успел, так как в зале появились командир дивизии Осадчий и бригадный комиссар Ильиных. Комдив, седеющий полковник, с глубоким шрамом через всю правую щеку, прошел к столу, усталым жестом провел ладонью по бритой голове. Пригласив сесть, он обратился к командирам:
– Вы люди военные, поэтому буду краток. Два полка, которые обязаны держать оборону, – полки Баюченко и Сомова, – отходят. Отходят в результате внезапного удара, под давлением превосходящих сил противника…
Он обвел зал взглядом человека крайне удрученного, но голос его по-прежнему был тверд.
– Положение трудное, но не безнадежное, – раздельно сказал он. – Скоро отступающие будут здесь. Их надо остановить! Любыми средствами!..
Его взгляд остановился на Рубанюке.
– У тебя как, Рубанюк? – спросил он.
– Заняли оборону, товарищ полковник.
– На вас я надеюсь.
– Будем держаться, товарищ полковник!
Осадчий выжидательно посмотрел на члена Военного Совета. Бригадный комиссар поднялся. Волевое, бледное лицо его, с густыми черными бровями и выдающимся энергичным подбородком, было сдержанно и спокойно.
– Не исключено, – произнес он неторопливо, подчеркивая каждое слово, – что гитлеровцы, развивая удар из района Перемышля, попытаются нас отрезать. Будем драться!
Ильиных провел ребром ладони по карте, лежавшей перед ним на столе.
– Мы не должны скрывать ни от себя, ни от бойцов, – продолжал Ильиных, – что положение весьма серьезно. Враг очень силен! Нужны огромные усилия, исключительное напряжение нашей воли, чтобы разгромить такого врага.
Ильиных, задумчиво поглаживая ладонью щеку, сделал несколько медленных, тяжелых шагов от стола к окну. В напряженной тишине было четко слышно, как поскрипывают плитки рассохшегося паркета. Член Военного Совета снова подошел к столу, оперся о него пальцами. Наклонившись вперед своим несколько грузным, но ладным корпусом, он продолжал:
– Удар, нанесенный нам вчера на рассвете, готовился долго и коварно. Фашистская Германия не объявляла нам войны. Так она, без объявления войны, оккупировала многие европейские страны. Вы знаете, какими методами действуют нацисты. Паника и растерянность в рядах обороняющихся – вот что нужно Гитлеру. Авантюристический, разбойничий прием! Вы видите на примере полков Баюченко и Сомова, что этот прием приносит врагу кое-какой успех… Но не везде будет так! Организованность, непоколебимая дисциплина, воля к победе – вот чем ответим мы, большевики! Весь советский народ поднимается на смертный правый поединок с подлой фашистской агрессией. И в первых рядах пойдем мы, коммунисты.
Ильиных предупредил о строгой ответственности штаба за железную дисциплину в дивизии, сообщил, что в полки Баюченко и Сомова уже высланы штабные командиры для наведения порядка.
После совещания Осадчий пригласил Рубанюка к себе. Поглядывая в открытое окно на командиров, рассаживающихся по машинам, он сказал:
– Я тебя вызвал, собственно, вот для чего. Тебе надо быть готовым ударить противнику во фланг. Положение в полках Баюченко и Сомова усложняет эту задачу, но не снимает ее. Давай-ка к карте!
Комдив указал Рубанюку направление удара, обсудил с ним подробности контратаки.
– Наведем порядок и тебе поможем, – сказал он, энергично пожимая на прощанье руку Рубанюка. – Постарайся быть у себя побыстрее. И помни: я на тебя крепко надеюсь.
– Сделаю все, что в моих силах, – коротко ответил Рубанюк.
Сообщение об отходе соседних частей очень взволновало его, и он торопил водителя.
«Как же могли так осрамиться Баюченко и Сомов?» – раздумывал Рубанюк с тревогой.
Только на днях Рубанюк, читая военные записки Энгельса, записал в своей тетрадке пришедшую ему в голову мысль: «Боязнь врага подавляет твою волю и усиливает противника твоей слабостью. Следовательно, поддаваясь чувству страха, ты воюешь сам против себя…»
Рубанюк с нетерпением поглядывал на часы. Он должен скорее увидеть своих бойцов! Скорее сообщить своим командирам, что полк будет наступать противнику во фланг. Это ободрит всех, укрепит уверенность в своих силах.
Однако добраться до Турки было не так просто. Как и накануне, в сторону границы двигались колонны бойцов, машин, повозок. Навстречу им пробивался порожняк, брел угоняемый скот, нескончаемой вереницей шли беженцы, попадались первые раненые. Повсюду на шоссе виднелись следы бомбежки. Горели, распространяя удушливый запах жженой резины и краски, автомашины, валялись трупы лошадей и коров.
Раза три Рубанюку и его шоферу приходилось прятаться в придорожных кустарниках. Но самолеты налетали очень часто, и Рубанюк сердито сказал шоферу:
– Езжай! Уж если прямо на нас спикирует, тогда будем спасаться.
Кое-как добравшись до моста, грузовик безнадежно застрял между повозок, и Рубанюк пошел пешком. Через час он, наконец, достиг леса, где раньше размещался штаб полка.
Здесь недавно прошел небольшой дождь, и когда снова выглянуло солнце, все заискрилось: липы старого помещичьего сада, цветы на клумбах, гравий на аллеях.
Первым попался Рубанюку на глаза интендант Глуховский. Интендант стоял около склада и следил за тем, как на подводы грузили ящики. Заметив командира полка, он радостно его приветствовал.
– Перебрасываем поближе боеприпасы, – доложил Глуховский.
Рубанюк, приказав подседлать коня, пошел в свой кабинет за биноклем. У двери он столкнулся с шофером Атамасем. Распахнув дверь, шофер со смущенно-виноватой улыбкой сказал:
– Трошки беспорядку у нас наробылы.
Рубанюк шагнул через порог и увидел: вся комната была усеяна битым стеклом, штукатуркой. Из деревянного пола, пробитого пулеметной очередью, торчали смолистые щепы.
– И сюда залетели, сволочи!
– З самого ранку в гости навидалысь.
– Говори скорей, что во Львове? Уехали мои?
– Так що побачить их мени не удалось, товарищ пидполковнык.
– Как это? – спросил Рубанюк, темнея в лице.
– Я видразу, як прыихав, пишов на квартиру, а их вже немае. Выихалы. Одни кажуть, що на вокзал, а де хто каже, що до вас з хлопчыком пишлы.
– Ну, а на вокзале… ты был?
– А як же! – с обидой сказал Атамась. – Уси эшелоны облазыв. Там дитворы, баб… этих самых женщин, – поправился он. – А нимець, стерва, и по вагонам бье з самолетов. Не разбирается, детишки там или взрослые.
– А соседям Александра Семеновна ничего не оставляла? – допытывался Рубанюк.
– Ключи вот от квартиры. Они з мальчиком, это суседка рассказывала, цельный день вас выглядалы. А потом взялы вещички и пишлы. Там, у городи, таке робыться! Бомбыть – спасу нет. По подвалах люды ховаються.
Атамась достал из кармана и протянул ключи.
– Александра Семеновна – женщина геройская, – успокаивающе сказал он, видя, как помрачнело лицо Рубанюка. – Воны не пропадуть.
III
Полк второй день находился в обороне, не видя противника и не истратив ни одного патрона. Приказа из дивизии о наступлении пока не было, и Рубанюк в ожидании его еще и еще раз продумывал, наедине и с командирами батальонов, возможные направления намечаемого удара по гитлеровцам. Бойцы успели прорыть между стрелковыми ячейками ходы сообщения.
Война шла где-то стороной.
– Так воевать – хоть тыщу лет! Побей меня пирожком, – острил вратарь полковой футбольной команды Кандыба, принимая от повара котелок с жирными, ароматными щами.
Старшина Бабкин раздобыл две корзины черешен, и третья рота обедала в приподнятом настроении, похваливая Бабкина: «Наш старшина из печеного яйца живого цыпленка высидит».
Пулеметчик Головков и его дружок – второй номер – Павел Шумилов пристроились в тени ольхи, доедая из котелка кашу. Сбоку лежал на траве Терешкин. Выплевывая черешневые косточки и сыто жмуря глаза, он говорил:
– Ребята, просидим мы тут в лесочке, а Берлин без нас заберут.
– Гляди, завтра заберут! – откликнулся Шумилов, выгребая из котелка остатки каши. – Не слыхал разве, что старшина говорил? Танки их уже под Львовом.
– Ну так что ж? – возразил Терешкин. – Пускай хоть за Львовом. Дальше зайдут – дальше им же удирать придется.
– Далеко не зайдут, – авторитетно сказал Головков. – А будут нахалом переть, мы им концы скоро наведем.
– Щэ таких не було, щоб з России с цилыми башками вертались, яки ось так пруться, – поддержал его Грива.
– Мы тебя, Мефодий, до Гитлера командируем, – живо повернулся к нему Терешкин. – Ты ему лекцию закати про историю и географию. Он же в России не бывал…
Однако беспечность, с какой переговаривались бойцы, сидя в обороне, была только внешней. Их все больше начинало беспокоить, что полк не воюет, тревожили тяжелые вести о продвижении врага. Бойцы с жадностью прислушивались к разговорам командиров, но и командиры толком не знали, что происходит на фронте.
С юго-востока, а еще больше с севера гул канонады все усиливался. Перед вечером командир батальона Лукьянович донес Рубанюку, что разведка обнаружила против его участка сосредоточение танков и пехоты противника. Гитлеровцы готовились к атаке.
– Твое решение? – коротко осведомился Рубанюк. Он оживился, почувствовав тот прилив энергии, который охватывал его, когда ему предстояло действовать. – Хочешь упредить? Одобряю. Атакуй первым. Сейчас доложу хозяину.
Он собирался вызвать к проводу Осадчего, но в эту минуту к блиндажу подкатил мотоциклист из штаба дивизии. Связной передал Рубанюку пакет. Комдив приказывал немедленно отходить на Борислав. Все, что нельзя вывезти, взорвать!
Рубанюк вертел в руках клочок бумажки. Строки приказа расплывались перед его глазами. Ему велели оставить без боя рубеж, который он со своими солдатами так старательно готовил для отпора врагу! Без боя, без единого выстрела!
– Что там от комдива? – полюбопытствовал Каладзе.
– Требуют отходить.
– Что-о?! Почему отходить?
Каладзе, бледнея, уставился на бумагу, потом нетерпеливо взял ее из рук Рубанюка.
– Значит, спины фашистам показывать! – задыхаясь от волнения, крикнул он. – Что это? Кто из бойцов будет выполнять?
