Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 59 страниц)
Первая нарушила тишину дородная бабка Харитина.
– Сопли вам утерли, хоть вы и молодые! – торжествующе крикнула она молодицам, потрясая узелком с харчами. – Щоб не дуже похвалялись: «мы» да «мы»…
– С обеда, голубоньки, еще не так вам навтыкаем! – весело, пронзительным голосом поддержала ее Кабанчиха.
Остап Григорьевич, и сам приятно удивленный тем, что старухи ухитрились за полдня связать на восемьсот снопов больше, чем постоянные вязальщицы, поднял руку, призывая к тишине.
– А ну, помолчите, сороки! – прикрикнула мать Федора Лихолита. – Дайте человеку сказать.
– Тут, дорогие бабоньки, дуже интересно получается, – начал Остап Григорьевич, прокашлявшись. – Конечно, слов нет, поздравляем престарелых наших домохозяюшек, и даже с большим уважением, за то, что в первый день забрали они своей фронтовой, ударной работой красный флажок. А теперь ставлю вопрос до тех, которые помоложе. Как вы дальше мечтаете быть? Это же, получается, вроде позор для вас?
– После обеда еще раз подсчитаем, Григорьевич, – звонко отозвалась Степанида, соседка Рубанюков. Она издавна славилась в колхозе как первая вязальщица. – Абы лобогрейки управились.
– Неужели, дивчата, не докажем? – крикнула Варвара.
– Доказали уже, – язвительно подковырнул кто-то из старух.
– Да что вы сцепились? – спросил чей-то добродушный голос. – На обчественную пользу стараемся.
– Верно, тетка Горпина.
Заговорили, зашумели снова все сразу, и Остап Григорьевич, поглядывая на разгоряченные лица женщин, внимательно вслушиваясь, понимал: нет, сейчас они уже не позволят друг другу работать кое-как.
А женщины и про обед забыли. Возбужденные крики еще долго раздавались над полевым станом:
– Забрали флажок несправедливо! У нас делянка не такая тяжелая.
– А-а… нашла, на что спираться! Вумница!
– Вот перейдем с обеда на ту загонку, с краю… Там хлеб высокий, густой.
– Нехай товарищ Бутенко приедет или председатель… Они скажут, кто спереди, кто позади.
Петро, возвращаясь из лихолитовской бригады, еще издали услышал галдеж на полевом стане Варвары и обеспокоен-но подумал: «Что за черт! Подрались, что ли?»
И, выяснив у Гриши Кабанца, встретившегося ему на дороге, причину шума, рассмеялся над своим предположением.
– Сколько всего убрали до обеда? – спросил он учетчика.
– Десять гектаров и шесть соток. Могли б и больше, да дядько Андрей простоял с лобогрейкой сорок минут.
– Ну, я им еще подбавлю масла в огонь, – сказал Петро. – Федор Кириллович сегодня убрал уже двенадцать и восемь сотых.
VII
Полина Волкова никому не могла бы признаться в том, что переживала она в последние дни. Впрочем, она и сама себе еще не давала ясного отчета в происходившем.
Днем, пока она была среди людей и на нее сваливалось множество всяческих обязанностей и забот, было легко и хорошо. Работа секретаря комсомольской организации ее увлекала и радовала.
Ее умение во всем и со всеми быть простой и непосредственной молодежь быстро оценила. Комсомольцы и ребятишки наперебой старались придумать, подсказать что-нибудь новое, чтобы заслужить у Полины короткую похвалу: «Молодец!» или нежное: «Ты – мое золото!»
Но, приходя поздно вечером к себе домой, в маленькую комнатку в хате школьной сторожихи, Полина старалась поскорее лечь и заснуть, чтобы не остаться наедине со своими мыслями.
Память настойчиво воскрешала перед ней тот солнечный летний день, который она провела в последний раз вместе с Саввой.
Накануне она уговорила его поехать в пионерский лагерь «Запорожстали», где когда-то работала вожатой отряда. Они, вспомнив детство, весь вечер резвились, как дети, побыли с ребятишками на традиционном костре. Глядя на тлеющие искры догорающих веток, на шумную детвору, на веселое, ставшее вдруг по-мальчишески беспечным и озорным лицо Саввы, она думала тогда: «Как хорошо жить!»
Впереди все рисовалось безоблачным и светлым. Оба они – студенты выпускного курса – давно решили ехать работать в село вместе, и до этого желанного дня оставалось совсем немного.
А в полдень, уже собираясь в город, они услышали по радио речь Молотова о нападении гитлеровских полчищ. Полина смотрела в лицо Саввы; он сильно волновался, хотя и старался этого не показать.
В сентябре она узнала, что Савва, ушедший на фронт добровольцем, погиб под Киевом, и после этого ей было невыносимо трудно видеть молодых мужчин, почему-либо оказавшихся не на фронте, а в эвакуации.
А теперь эта встреча с Петром Рубанюком! Он удивительно был похож на Савву! И не только внешностью – глазами, голосом, улыбкой, смуглым румянцем; Савва был таким же деятельным и энергичным, так же, как Петро Рубанюк, умел зажигаться на работе, ладить с людьми, увлекать их тем делом, которым сам увлекался.
Полина никому не говорила об этом сходстве, которое заставило ее снова пережить свое горе, выбило из колеи.
Самым непонятным и досадным было то, что ее невольно влекло к Петру, так же как когда-то к Савве: ей были приятны его удачи, ее огорчало, если у него что-либо не ладилось. С какой радостью прислушивалась она к словам криничан, хваливших молодого председателя! В это время она чувствовала себя почти счастливой, словно речь шла об очень близком ей, дорогом человеке.
Лишь огромным напряжением воли ей удавалось скрывать от Петра все, что с ней происходило.
На другой день, после того как в первой бригаде случилась перепалка между старыми и молодыми вязальщицами, Полина Волкова, чуть забрезжил свет, помчалась к Варваре.
Перед зарей покрапал дождик. Трава под ногами, потемневшие кусты сирени, розовые и желтые мальвы у хат блестели бисеринками брызг. С деревьев медленно падали капли. Пахло мокрой землей, подопревшим сеном.
У ворот Горбаней стоял, сонно позевывая, Андрей. Держа в руке конец налыгача, он смотрел, как телушка с хрустом щиплет бурьян у плетня.
– Доброго ранку, Андрей Савельевич!
– Доброго здоровья, если не шутишь!
– Варя дома?
– На степь собирается.
Варвара выглянула из дверей с махоткой в руках.
– Что так рано, голубонько?
– Дело, Варвара Павловна. – Девушка улыбнулась насупленному Горбаню. – К вам тоже разговор, Андрей Савельевич.
Волкова побежала к хате и на цыпочках последовала в кухню за хозяйкой.
– Придумала, как быстрей вязать, Варя, – торопливо прошептала она, поглядывая на спящих детей. – Людей потребуется меньше, а сделаем больше.
Варвара пристально, с явным сомнением посмотрела на возбужденное лицо девушки.
– Не верите? – Волкова откинула прядь волос, упавшую на лоб. – Можно в два раза больше сделать снопов. Я попробовала вчера вязать и думала над этим.
Варвара, покрывая голову платком, часто мигая ресницами, слушала. На пятнистом, чуть припухшем со сна лице ее было написано снисходительное любопытство.
– Это как на производстве, – пояснила Волкова: – разделение труда. Одна готовит перевясла – и только! Другая – валки. Третья вяжет.
– Ну и что?
– Двинем дело быстрей.
Несколько минут спустя Волкова, поджидая Варвару возле ворот, говорила Горбаню:
– Мы, Андрей Савельевич, обсуждали вчера, чем вашей животноводческой бригаде помочь.
– И что надумали?
– Решили выделить пока двух комсомольцев.
– Зачем это?
– Будут массовую работу вести. За молодняком смотреть. К телятам и ярочкам прикрепим пионеров. Пусть шефствуют;.
Горбань поскреб ногтем висок, неохотно согласился:
– Не препятствую.
Подумав, он повторил:
– Нет, не препятствую. Давайте… Партейных у меня нету, нехай комсомольцы заворачивают.
Село просыпалось… В соседнем дворе, за кустами акации, опоясанными глиняной огорожей, отбивали косу.
– Дедушка Егор! – крикнула Волкова наугад.
Звук затих. Из-за листвы показалась желтая плешина, Потом борода.
– Кликал кто?
– На степь пора, опаздываете.
Старик поднял голову, поглядел на грязные обрывки дождевых туч.
– Успеем… С зари не укосишь, роса…
Варвара и Полина вышли за село, когда над бугром, окутанным дымкой, уже золотились низкие облачка. Медленно гасли последние звезды. С пруда долетел свежий ветерок. Заглушая птичий гомон, исступленно квакали лягушки.
У крайней, стоящей на отшибе полуразрушенной хаты вдовы Одарки Черненко догнали Федосью Лаврентьеву.
– Ты сегодня, милушка, раньше всех, – похвалила Варвара.
– А что ж срамиться перед старыми, – с улыбкой ответила та, отворачиваясь и поблескивая серьгами.
– Одно дельце сегодня испытаем, – сказала Варвара и подмигнула Полине, – по-научному…
Пока взошло солнце и просушило жнивье, женщины успели попробовать, что получится из скоростной вязки.
– Да так же можно тыщи за день связать! Дуже просто, а глянь… – удивленно сказала Степанида, которой Федосья Лаврентьева готовила и клала на валок перевясла. Христинья Лихолит оправляла вслед за Степанидой и Федосьей валок.
Петро Рубанюк приехал в бригаду позже, когда уже пустили лобогрейки. Он походил с Варварой и учетчиком по делянке, ощупал на крепость два-три снопа, связанные утром.
– Ничего не скажешь, придумали здорово! Кто это?
– Полина Ивановна подсказала, – гордо, словно идея принадлежала ему, ответил Гриша Кабанец.
Варвара подтвердила:
– Полиночка! Еще до света ко мне прилетела.
– Только давайте вот еще что… – Петро, меряя взглядом ряды валков, что-то прикидывал. – Давайте так: пусть дивчата не за лобогрейкой идут следом, а поперек покосов. Поняла? Тогда…
– А ведь и правда! – восхищенно перебила Варвара.
– …тогда валок один от другого будет лежать не в четырех метрах, а рядышком. Ходить меньше придется.
– Ей-богу, ловко как получится!
Варвара побежала к вязальщицам.
– Сегодня бабкам туговато придется, – весело сказал Гриша Кабанец. – Отнимут у них флажок.
– Ничего! Завтра все будем вязать по-новому.
Петро был несколько уязвлен тем, что такой простой способ вязки снопов подсказал не он, агроном, председатель колхоза, а девушка, в сущности мало искушенная в сельском хозяйстве.
Но думать о Волковой, живой, смышленой девушке, так быстро и глубоко проникшейся интересами колхоза, было ему приятно. Петру захотелось повидать ее и сказать что-нибудь теплое.
– Где Полина Ивановна, не знаешь, Гриша? – спросил он паренька.
– В село пошла, в ясли. Там у доктора что-то с ребятами не ладится.
Петро, глядя на паренька, подметил, что лицо его бледнее обыкновенного, белки глаз покраснели.
– Ты что зеленый такой? – спросил он. – Не высыпаешься, что ли?
– Мы же с Павлушкой всю ночь около хаты Малынчихи, в бурьянах, загорали.
– Ну, и что?
– Дождь нас чешет, а мы накрылись Павкиным пиджаком и сидим себе.
– Без толку просидели?
Гриша с сожалением кивнул головой.
До обеда Петро решил побыть в первой бригаде, на скоростной вязке снопов.
Варвара, убедившись, что новый метод экономит время и силы женщин, тут же, не откладывая, перестроила работу вязальщиц. Степанида, Федосья Лаврентьева и она сама вязали, а каждой из них помогали еще двое. Теперь уж пришлось крепко подтянуться скидалыцикам и укладчикам копен.
– Давай, давай! – задорно покрикивали женщины, не позволяя останавливаться лобогрейкам ни на минуту.
Через два часа Гриша Кабанец подсчитал и ахнул.
– Да если так дальше пойдет, норм по пять сделают, – возбужденно говорил он Петру.
Забыв об усталости, паренек стремительно носился между молодицами, взволнованно кричал:
– У вас, знаете, уже тысячи по полторы снопов, не меньше!
Неожиданно вырвалась далеко вперед со своими помощницами Федосья Лаврентьева. Она сократила переход от прогона к прогону и на этом сэкономила много времени.
В двенадцатом часу в бригаде появился Бутенко.
Поднявшись на взгорье и прикинув на глаз количество копен, он сразу определил, что их значительно больше, чем можно было бы ожидать.
– Вы, я вижу, серьезно решили сапуновцев обогнать, – удивленно и тепло сказал он подошедшему Петру. – Вишь сколько за полтора дня наворочали!
– А в Сапуновке давно косят? – осторожно спросил Петро.
– В Сапуновке? – Бутенко прищелкнул языком. – Они сегодня первые три мажары зерна повезли сдавать государству. Обскакали вас.
– Раз уже повезли – обскакали, – скрепя сердце согласился Петро. – Мы их осенью на соревнование вызовем. Сеять и пахать будем уже без штурмовщины.
– Ну, а это все-таки штурмом? – кивнув на копны, спросил Бутенко.
– Э, нет! Сообразительность и сметка…
Петро стал рассказывать.
– Да ты погоди, погоди, как это? – то и дело прерывал Бутенко Петра, расспрашивая о каждой мелочи. Уяснив, в чем суть нового метода, он с восторгом воскликнул – Это же расчудесное дело! Ну-ка, пойдем к этим чародейкам. И сегодня же готовь заметку. Захвачу в район. Нет, в область пошлем. В Киев нужно написать.
Настроение его поднялось еще больше, когда он сам посмотрел, как споро и ладно кипела работа у женщин.
– Да ведь если так, с толком, умно, с огоньком, будем работать всегда, знаете вы, как быстро поднимемся! – с жаром говорил он вязальщицам, когда они устроили себе короткую передышку.
Бутенко увлекся и с воодушевлением принялся рассказывать о передовиках района, о том, как работают соседние, более успевающие колхозы.
– А теперь мы и о вашем опыте расскажем, – закончил он. – На весь район его распространим.
Они вместе пошли посмотреть на работу старух.
– Что-то не вижу у вас красного флажка, дорогие хозяюшки, – сказал Бутенко, здороваясь со всеми, но глядя на стоявшую ближе к нему бабку Харитину. И громко, так, что слышали многие, продолжал с лукавой усмешкой: – А я радовался, думал – не подведет меня старая гвардия, покажет молодым, что такое стахановская работа.
– Ой, лышечко! Сколько ж можно показывать, Семенович? – шустро спросила громкоголосая Харитина. – Вчера утерли нос и сегодня докажем. Чего загодя балакать?
– Сегодня навряд ли. Там сейчас чудеса делают.
– И-их, гражданин начальник! – встряла в разговор Кабанчиха. – Прибегал хлопчик дядьки Грищенко… этот… забываю, как звать. Хвалился! Да ни в жизнь не поверю, что по тыще снопов можно за день.
– Тут сотни три скрутишь – и то поясницу ломит, – поддакнула ей мать Федора Лихолита.
Старухи, пользуясь возможностью передохнуть, сгрудились вокруг Бутенко и Петра. Перебивая друг друга, загомонили:
– Выдумывают черт-те что! Это которой перевясла вязать, ей легко. А другим?
– И-и, кума! Сколько ни живу, у нас так, ей-богу, сроду невязали, – клялась Кабанчиха, покрывая остальные голоса своим визгливым фальцетом.
– Один день, может, и налепят.
– Это не тот… не конбайн.
– Чтоб тыщу? Да ни за что не поверю, хоть убейте!
Бутенко слушал, улыбаясь.
– Все наговорились? Теперь расскажи, председатель, как все-таки вяжут по тысяче. А я пока водички попью. Найдется у вас водичка?
– Там квасок яблочный в сулее, – сказала мать Федора Лихолита.
Наполнив кружку, она поднесла Бутенко.
Бабка Харитина шутливо упрекнула:
– Это зазря, свахо, угощаете. Они еще не заработали… – И другим, уважительным тоном добавила: – Пейте на здоровьичко.
– Квасок ширяет в носок, – отведав холодного кисловатого напитка, ответил шуткой Бутенко. С жадностью допив, заверил: – Сейчас мы отработаем. За нами не пропадет.
Он снял пиджак и, закатав рукава косоворотки, предложил:
– Давайте попробуем. Мы с председателем, так и быть, сядем на лобогрейки, а вы вязальщиц побойчее выставляйте.
Он пошел к лобогрейке и на первом же круге удивил всех. Валки у него ложились аккуратно и ровно, вязать было легко.
– Гляньте, бабы, – обратила внимание Харитина, – лучше, чем у нашего Андрюшки, ровней.
– Учитесь, – порекомендовал Петро Гичаку и другому лобогрейщику, деду Даниле Черненко.
– Ну-ка, покажи класс, председатель! – подзадорил Бутенко Петра, поровнявшись на втором круге. – Покажи гвардейскую хватку.
Петро, зашагав ко второй лобогрейке, повел плечами, расправляя их, молодцевато поплевал на ладони. До отъезда в Тимирязевку его не раз премировали как одного из лучших косцов колхоза. И сейчас Петро управлялся искуснее, нежели Бутенко, и, проработав с час, накосил немало.
Но, когда он соскочил с сиденья, на спине и подмышками у него темнели большие пятна от пота, губы пересохли, на дрожащих ладонях вспухли багровые рубцы.
– Без привычки тяжеловато, – признался Петро, передавая вилы Гичаку.
– Нет, ловко у вас получается, – сказал тот.
VIII
Старухи долго приноравливались вязать по-новому, дело у них шло туго, и Бутенко, понимая, что мешать им не следует, сказал Петру:
– Давай, председатель, вон под копной полежим. Начальству тоже положено отдыхать.
Он расстелил в тени, возле копны, свой дождевик, положил под голову пиджак и с наслаждением растянулся.
Петро прилег рядом. Отсюда далеко были видны поля колхоза, крыши Чистой Криницы, сторожевая вышка, правый берег Днепра с дубняком, вербами и осокорями.
Петро глядел, как невдалеке, у кустов придорожной полыни, вились дрозды. Старики в широкополых соломенных брилях выпрягали коней и собирались полдничать. И вдруг, без всякой связи с тем, что видел перед собой, он вспомнил о фронте.
Какая здесь тишь! Словно и нет уже на земле войны, с ее взрывами, полыхающими пожарами. Прошла с какой-то девушкой к полевому стану Полина Волкова; обе оживленно жестикулировали. Их обогнал на велосипеде Яков Гайсенко и, обернувшись, крикнул что-то, видимо озорное, потому что. Волкова погрозила ему кулаком.
Провожая ее глазами, Петро вспомнил, как накануне, перед вечером, он увидел ее с малышами у въезда в село. Волкова сидела на траве с огромной охапкой полевых цветов на коленях и надевала пышный венок на голову самой маленькой девочке. И у нее самой и у девчушки были такие счастливые лица, что Петро, любуясь, остановился. «Вот за это, за ребятишек, стоило воевать, терпеть фронтовые лишения и невзгоды», – подумал он тогда.
«А все-таки зря я не поехал в райвоенкомат, – неожиданно подумал он. – Сейчас бы переосвидетельствовали, здоровье улучшилось».
– Ах, и расчудесно! – бормотал между тем Бутенко. – Всю жизнь под копной пролежал бы!
Петро поглядел на него с усмешкой: это Бутенко-то смог бы спокойно лежать!
А секретарь райкома на какой-то короткий миг отдался дреме, даже легонько всхрапнул. Но в следующую же минуту он приподнялся, сорвал побег повилики с розовыми цветочками и, зажав его потрескавшимися губами, сказал:
– Ну, докладывай, председатель, чем занимался эти дни. Какие у тебя тормоза, скрипы, помехи?
– С движком у нас плохо, – ответил Петро и сел, поджав под себя ноги. – Завтра молотить, а старый движок подводит. Гайсенко замучился с ним.
– Возьмешь у сапуновцев. Я уже договорился с ними, у них два запасных, – ответил Бутенко так быстро, будто просьбу Петра он предвидел давно. – А у вас они просили саженцев.
– Это батько даст сколько угодно.
– С движком кончено. Ну, а чем занимался эти дни? Делись опытом.
Петро добросовестно, не обходя и мелочей, рассказал о первых шагах своей председательской деятельности.
Бутенко вначале прерывал его вопросами, вставлял замечания, а под конец Петро увидел, что глаза у него закрыты, ресницы подрагивают.
Петро, стараясь не разбудить его, тихонько приподнялся, и в эту минуту Бутенко вынул вдруг из кармана трубку и, нащупывая кисет, сказал:
– Взялся ты горячо, но не совсем правильно. Распыляешься…
Набивая трубку, он облокотился на сложенный пиджак; крошки самосада посыпались на брюки, на дождевик, но ему не хотелось менять позу. Он все-таки за последние дни сильно устал.
– Сам ты везде не поспеешь, – продолжал Бутенко, закуривая, – хоть и автомобиль тебе дать вместо велосипеда. Представь себе председателя, который начнет обходить хаты всех лодырей…
– Эта Федосья Лаврентьева не лодырь.
– Я о системе говорю, а не об исключениях. Создай себе надежную опору, актив, укрепи авторитет бригадиров. Я бы лично начал с этого. И совершенно незачем руководителю колхоза самому бегать, скажем, к кузнецу, проверять, выполнил или не выполнил, он твое распоряжение. Мелочь? Нет, опять-таки речь идет о системе, о принципе. Кузнец твой, или плотник, или другой колхозник привыкнут к мысли, что председатель не верит в своего завхоза или бригадира. А будем говорить прямо: в колхозе все немножко разболталось, тут придется подвинтить шурупчики покрепче…
Бутенко вдруг спохватился:
– Я тебе, кажется, слишком элементарные вещи разжевываю.
– Нет, слушаю вас, Игнат Семенович.
– Я хотел бы еще послушать тебя, – сказал Бутенко, делая ударение на слове «тебя». – Твои планы, думы твои… Ну, закончите уборку, вспашете, посеете, дальше что?
Ожидая ответа, он занялся своей трубкой.
– Дырок в колхозе столько, что, честно признаюсь, не знаю, за что в первую очередь и взяться.
– А знать положено.
– Строиться нужно. Полевых таборов нет, амбары худые, фермы надо возводить новые, клуб необходим. А главное, до зарезу нужна электростанция. Я уж не говорю о том, что почти все хаты нуждаются в серьезном ремонте. Потихоньку примемся за все это.
– Езди потиху, не будешь знать лиха? Так? – Бутенко решительно повел рукой, словно отрезал. – Не годится! Эта премудрость, дорогой академик, нам не годится. Вот если бы ты сказал: «Хочу строить быстро, строить фундаментально, прочно, красиво», к пользе и славе российской, как когда-то говорил Михайло Васильевич Ломоносов; вот если так строить, тут и я и райисполком тебе первые помощники.
Петро невольно вспомнил, как стараются колхозники раздобыть лишнюю тяпку, ссорятся из-за ведерка, топора. Вон Сашко́ изловчился делать проволочные гвозди, так ему проходу не дают: «Сашуня, сердце, одолжи десяточек, до зарезу нужно!» А тут, не говоря уже о генераторе и моторах, потребуются десятки лопат, ломы, пилы, топоры, бестарки, носилки.
Но в воображении Петра встали электрифицированные молотильные тока, фермы, радиоузел, поливные установки на огороде и в саду. И свет, свет далеко вокруг…
– Мы с электростанции начнем. Кое-что все-таки от нее осталось. Пять моторов Кузьма Степанович успел в землю закопать.
– Абсолютно правильно. Но не «потихоньку». К весне, никак не позже, она должна дать ток.
– Людей потребуется очень много. Плотину привести в порядок – и то… Транспорта сколько! Нет ни турбины, ни генератора, ни электропроводов.
Оба на минуту задумались. И Петру и Бутенко было совершенно ясно, какие трудности возникнут перед Чистой Криницей, если взяться за строительство.
– Есть вариант, Игнат Семенович! – сказал Петро. – До войны криничанскую станцию проектировали только на двадцать киловатт. Маленькая, а строили ее два с половиной года… Что, если теперь построим побольше? Силами нескольких колхозов?
– Рад, что ты сам дошел до этой мысли, – сказал Бутенко с довольным лицом. – Сапуновцы уже интересовались, не примете ли вы их в пай. Такой речки, как у вас Подпольная, нет ни у них, ни в «Дне урожая», ни в Песчаном. Вот и мозгуй. Прямой резон объединиться. Каждый колхоз выставит строительную бригаду. Гидротехников и монтажников я уже на себя беру. Подыщем…
Старухи несколько раз приходили, но так и не дозвались Петра и Бутенко обедать; они всё сидели под копной. Федор Лихолит и Варвара Горбань, которым понадобился председатель, чтобы окончательно решить вопросы, связанные с молотьбой, застали около них и Якова Гайсенко. Все трое склонились над листком бумаги, испещренным цифрами. Это был всего-навсего приблизительный расчет людей, которых можно было привлечь к восстановлению гидростанции, однако Петро так бережно положил его к себе в планшет и выражение лица у него было таким, что Лихолит не утерпел и спросил:
– О чем-то важном, вижу, толковали?
– Так вот, друзья, – сказал Петро, – давайте думать, как нам и с уборкой справиться и за гидростанцию взяться. Игнат Семенович установил срок – дать ток весной.
– Придется крепко думать, – сказал Яков, поглядывая, на Бутенко. – Игнат Семенович мягкий, мягкий, а как срок назначит – требовать крепко будут.
– Это ты, Гайсенко, правильно подметил, – сказал Бутенко, пожимая всем руки на прощанье.
* * *
В течение недели Петро, с трудом выкраивая время, ездил в соседние колхозы, говорил с председателями. Участвовать в строительстве гидроэлектростанции все брались охотно, но требовали подождать до конца полевых работ; с людьми было туго повсюду.
В Чистой Кринице убирали хлеб значительно быстрее и лучше, чем в предыдущем году. О выдающихся рекордах криничанеких вязальщиц, в частности о Федосье Лаврентьевой, изо дня в день вязавшей по пять тысяч снопов, появилась в областной газете корреспонденция.
Но молотьба и вывоз хлеба подвигались медленно: к концу месяца оба тока были завалены зерном, а с очисткой его не управлялись – на весь колхоз осталась одна веялка. Потом пошли дожди, зерно сушить было негде; пришлось расчищать дополнительные площадки, собирать по дворам рядна, мешки, вязать соломенные маты, снова и снова перелопачивать горы зерна.
Петро за последние дни вымотался так, что мать, и до этого с тревогой наблюдавшая, как он и спит и ест на ходу, однажды накинулась на него с упреками.
– Да ты что думаешь, сынок? – дрожащим от слез голосом укоряла она. – Глянь, какой стал, разве же можно так?! Ни поешь, ни поспишь, как все люди. А ты хворый…
– Это я хворый? – протестовал Петро. – Да я никогда еще таким крепким не был. Вот..
Он расправлял плечи, показывал мускулы, но перехитрить мать было не так-то легко.
– И с фронта приехал ты не дуже гладкий, а теперь и половины тебя не осталось, – отчитывала она его. – Ну, к чему так? Кому это нужно?
– Ничего, мама, – уже серьезно говорил Петро, – сейчас всем достается. И тут и на фронте. Главное, самое трудное осталось позади. Год-полтора поднатужимся, война закончится – увидите, как пойдет у нас дело.
Кое-как успокоив мать, Петро ушел в свою комнатку, посмотрел в настенное надколотое зеркальце.
– Н-да! – вслух произнес он с мрачным юмором. – Красавец!
«Нет, надо следить за собой, – думал он, намыливая щеки перед зеркалом. – На фронте и погорячей бывало, а всегда держал себя аккуратно».
С крыльца, прервав его размышления, басовито спросили:
– Можно к начальству?
Из темных сенцев шагнул в комнату невысокий, кряжистый мужчина, в серой кепке, в черных, заправленных в короткие сапоги шароварах и в армейской гимнастерке, поверх которой был такой же черный пиджак.
Пришедший сделал шага два, и Петро только тогда узнал Громака.
– Рад п-приветствовать в родных краях, – сказал Громак, пожимая руку Петра повыше локтя и слегка заикаясь.
– Александр Петрович! – с радостью воскликнул Петро. – Давно ждем!
– Ты не спеши, спокойно брейся, а то п-порежешься, – подсаживаясь к столу, сказал Громак.
Он старался произносить слова протяжно, чтобы меньше заикаться.
Последний раз Петро виделся с ним в день объявления войны, и сейчас, искоса поглядывая на его лицо с широкими твердыми губами, с высоким облысевшим и изрезанным морщинами лбом, думал о том, что, пожалуй, только глаза Громака, зеленовато-янтарные, с прямым, несколько тяжеловатым взглядом, остались прежними. Казался он теперь намного старше своих лет..
Петро, поминутно поворачивая к Громаку намыленное лицо, расспрашивал:
– На курсах, значит, был?
– Пришлось… Три месяца. Вместе с Супруненко учились. Он завтра приедет.
– Игнат Семенович рассказывал, что ты у него в отряде партизанил?
– Довелось.
Громак встал и, подойдя к угловому столику, потрогал давно засохшие полевые цветы. Из букета вылетело несколько сонных комаров.
– Хороший загашник устроил для мух, – сказал он, улыбаясь. – Как у тебя со временем? Туговато?
– Скучать не приходится… Ты жить где будешь?
– Хату мою разрушили. Пока устроились с женой у т-тещи.
Они вместе пошли на ток, потом в бригаду, на скирдование. Наведались к Горбаню на ферму, и Петро с удовольствием наблюдал, с каким пониманием и интересом ко всему приглядывался Громак. К исходу дня он был уже в курсе всех забот и нужд колхоза.
Коммунисты знали Громака давно, и когда на партийном собрании было сообщено, что райком рекомендует его парторгом, он был избран единогласно. Остап Григорьевич, передавая ему дела и поминутно вытирая платочком блестящую лысину, оправдывался:
– Протоколы у меня, верно, не все тут подшиты. Посидим вдвоем ночку – разберемся.
– Ладно, – сказал Громак, – бумаги – дело важное, но мы начнем все-таки не с них. Вот если добьемся, что на решающих участках у нас всюду будут коммунисты, так сказать верный партийный глаз, дело пойдет веселее.
По его совету, Петро в этот же вечер предложил Кабанцу принять кузницу и назначил заведующим током Якова Гайсенко. Сам Громак вызвался обеспечить отгрузку хлеба.
– Ну, трошки на душе полегче стало, – говорил Остап Григорьевич, когда они с Петром возвращались ночью после партийного собрания. – Громак у нас в отряде здорово партейную работу завернул. Теперь тебе спокойнее будет.
На следующий день Петро, подходя рано утром к колхозному правлению, увидел Громака, Полину Волкову и рослого незнакомого мужчину. Они с увлечением разговаривали.
– Хорошую мысль подает секретарь комсомола, – сказал Громак, здороваясь с Петром. – Расскажите, товарищ Волкова. Да, вы еще не знакомы с председателем сельсовета! – спохватился он. – Роман Петрович Супруненко.
Петро пожал Супруненко руку, пошутил:
– Грозный начальник полиции?
– Только помощник. До начальника не успел дотянуться.
– Так что вы придумали хорошего, Полина Ивановна? – * спросил Петро Волкову.
– Комсомольцы предлагают организовать своими силами ночную очистку зерна, – сказала девушка. – Можно учеников старших классов привлечь, учетчиков, работников конторы, сельсовета.
– Очень дельное предложение, – оценил Петро, сразу сообразив, как это ускорит работу. – Если комсомольцы возьмутся, дело пойдет…
Он с благодарностью посмотрел на Полину.
IX
С приходом нового парторга дела в колхозе заметно улучшились. Уже через три дня с токов Чистой Криницы потянулся к железнодорожному разъезду красный обоз с хлебом нового урожая.
Нелегко было собрать этот обоз. В селе насчитывалось всего шесть заморенных страдой лошадей и две пары старых быков. Тягла не хватало даже для подвоза снопов, лущевки стерни и прочих неотложных работ.
И все же обоз, из двенадцати повозок, тронулся из Чистой Криницы на диво соседям, знавшим, как жестоко пострадал криничанский колхоз во время оккупации и особенно при отступлении гитлеровцев. И хотя в упряжках были коровы и бычки-малолетки, криничане гордились: в трудные для родины дни они никого не обременяли просьбами о помощи.
В эти дни Громак возвращался домой с первыми петухами. Приходил охрипший и взвинченный; уговорить владельцев коров, особенно женщин, отпустить скотину на перевозку зерна, сперва казалось невозможным. Но парторг посовещался с коммунистами и комсомольцами, собрал бывших фронтовиков. Тут же наметил агитаторов, распределил их по улицам и дворам. Сам побеседовал с наиболее неподатливыми хозяйками. И весьма трудная задача была успешно решена.
Между Петром и Громаком как-то сразу возникла большая, душевная дружба, полное доверие друг к другу.
