Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 59 страниц)
– Аплодисменты – вещь хорошая, но… давайте обсудим все серьезно, по-деловому. Председателя вы не на месяц и не на два избираете. Возможно, есть возражения против Рубанюка?
– Какие могут быть возражения! – крикнули из задних рядов. – Голосуйте!
– Может быть, автор этой записки выскажется? – спросил Бутенко, поднимая над головой бумажку.
Собрание притихло.
– А вы прочитайте, Игнат Семенович, – попросил кто-то.
– Да нет уж, – махнув рукой, ответил Бутенко. – Что читать, если автор в кусты забился и трусливо помалкивает!
– Руководитель желаемый, – крикнул дед Кабанец и, прокашливаясь, ласковенько добавил: – Вот интересно послушать, или есть какие награды у Петра Остаповича с фронта?
– Ответь, товарищ Рубанюк, – сказал Бутенко.
– Награды есть, – ответил Петро. – Имею три боевых ордена и медали.
– Не будем времени терять, – выкрикнул Яков Гайсенко. – Голосуй, Федор Кириллович.
Лихолит поднял фонарь «летучая мышь» повыше, чтобы лучше видеть руки голосующих, хотя бледный диск полной луны хорошо освещал двор.
– Против есть? Нету. Запишите: единогласно, – сказал он Полине Волковой, добровольно принявшей на себя обязанности секретаря.
Громко переговариваясь и перекликаясь, люди начали расходиться, и уже вдогонку им Лихолит крикнул:
– Глядите же, граждане! Завтра массовая косовица начинается, так давайте дружно, все как один возьмемся…
V
Домой Петро возвращался, когда уже начало светать. Со стороны Днепра тянул прохладный предутренний ветерок. Большая круглая луна стояла над влажными от росы крышами усадьбы МТС.
Петро шагал медленно, перебирая в памяти подробности минувшего дня. На заседании правления нового состава обсудили самые неотложные дела: надо было начинать косовицу, цвел картофель, подходила прополка бахчи. Вслед за косовицей и молотьбой Петро предлагал обязательно провести в этом году взмет зяби. Бывшему председателю предложили руководить животноводством, и он охотно согласился. Потом заменили бригадира первой полеводческой бригады, дряхлого и больного деда Усика, Варварой Горбань. Мысли Петра сейчас целиком были поглощены всеми этими сразу свалившимися на него делами.
«А записка, пожалуй, дело рук Кабанца», – подумал вдруг Петро, вспомнив, каким журчащим голоском спросил дед о его фронтовых наградах. Но подыскать объяснение такому поступку старика было трудно.
Замедлив шаг, Петро внимательно рассматривал неприглядные в своей запущенности хаты без изгородей, полуразрушенные строения, одинокие уцелевшие деревья, каким-то чудом не срубленные оккупантами на блиндажи или на топливо.
Петро и раньше видел все это – и безобразные развалины на каждой улице, густо поросшие лопухом, и облупленные стены домов, и черные от времени соломенные стрехи, тоскующие по старательной руке хозяина, – видел и не раз уже раздумывал над тем, как помочь родному селу залечить свои раны.
Но сейчас, зная, что именно ему, Петру Рубанюку, надо принять на свои плечи руководство колхозом, он испытывал новое, волнующее и горделивое чувство. На него, недавнего комсомольца, еще молодого сравнительно человека, односельчане, райком партии возложили такую трудную и почетную задачу. Это было доверие к его знаниям, опыту, зрелости.
Думая об этом, Петро ощущал такой прилив сил, энергии, какой испытал когда-то на фронте, принимая от командира дивизии свой первый орден. Тогда он чувствовал, что нет такого боевого задания, которое ему не удалось бы выполнить. Сейчас он тоже верил, что никакие трудности, неизбежные на новой работе, не испугают его.
Петро поравнялся со школой и разглядел около нее, в утренних сумерках, силуэт девушки. Это была Полина Волкова.
– Вы-то почему не спите? – спросил он, приостанавливаясь.
– Жалко терять время, – смеясь, ответила Полина. Потом добавила серьезно: – Я условилась с ребятами отправиться в бригаду пораньше.
Она подошла ближе и, подняв на Петра глаза, просто сказала:
– Как хорошо, что вы будете председателем! Все очень довольны…
– Погодите, скоро ругать будут, – с усмешкой ответил Петро.
– Не будут! – весело заверила Полина. – Комсомольцы возьмутся сейчас дружно. Андрей Савельевич ведь не хотел с ними возиться, не поддерживал их, а они горы могут свернуть.
– Ну, горы, пожалуй, пока сворачивать не нужно, – пошутил Петро, – тем более что в Чистой Кринице их нет… Но если комсомольцев для начала поставить в бригады учетчиками, будет здорово. Запущен учет до безобразия. Кое у кого трудодни не записаны в книжки с начала года.
– Ребята, конечно, согласятся. Павлушу Зозулю можно, Гришу Кабанца, – вслух размышляла Полина. – Правда, Гриша и во сне комбайны видит…
– Придут в эмтеэс комбайны – переведем.
– В общем, учетчиков выделим, – пообещала Волкова.
Она стала советоваться с Петром, как привлечь и других подростков к уборке, и он, слушая ее, с удовлетворением отметил: «А девушка-то толковая… Эта, пожалуй, расшевелит ребят…»
Когда они попрощались, над лесом уже алел небосвод, у летних кухонек и на улице появились сонные хозяйки, из труб потянулись дымки.
Мать, как понял Петро, войдя на подворье, встала давно: на глиняной печурке грелась в чугунах вода. Сашко́ в одних трусиках и майке сидел на корточках и с сосредоточенным видом чистил картофель.
– Я тебе в коморе постелила, – сказала Катерина Федосеевна Петру. – Там не жарко, поспи трошки.
Она стояла у печи с засученными по локоть рукавами и, отгоняя одной рукой дым от лица, другой подкладывала хворост.
– Спать, мама, уже не удастся. Батько встал?
– Да они с Игнатом Семеновичем и не ложились. В садку сидят.
– А вы тоже на ногах всю ночь?
– Я выспалась, Петрусь. Обед сварю и на бураки побегу… Сейчас снедать буду давать… Да как же это ты не спавши? – забеспокоилась она.
– Ничего, ничего… не привыкать…
Петро зашел в свою комнатку, быстро подшил к вороту гимнастерки чистый воротничок, начистил сапоги. Потом наскоро побрился, умылся холодной водой и направился в садок. Отец и секретарь райкома сидели под яблоней, завтракали.
– Э-э, председатель, как новый гривенник, сияет, – добродушно приветствовал его Бутенко. – Ты, что же, и не отдохнул?
– Теперь уже после уборки будем отдыхать, – сказал Петро, подсаживаясь к столику.
– Вот это неправильно! – укоризненно заметил Бутенко. – У тебя здоровье пока еще не блестящее. Много ты не наработаешь, если нормально спать не будешь…
– Засиделись в правлении.
– Ну и что же вы там надумали?
Петро стал рассказывать…
– С укрепления бригады начал, это хорошо, – говорил Бутенко. – Производственная бригада – это, академик, твоя рота. Всемерно укрепляй ее. Тут и командира хорошего поставь, тут и центр политической работы. Учетчик – очень важная фигура, подбирай народ крепкий, грамотный…
– Я так думаю, – с улыбкой поглядывая на отца, сказал Петро, – батько немножко поможет, даст людей полеводческим бригадам…
Остап Григорьевич крякнул.
– Каких людей? Позавчера Савельевич уже снял из сада шесть баб… А у меня половина площади не культивирована. Нет, я с этим несогласный… Это ж буксиры те самые, кампанейщина…
– Сняли правильно, – хладнокровно выслушав его гневный протест, ответил Петро. – Подсчитаем силы, пожалуй еще кое-кого придется забрать.
– Нажил себе сына-председателя, – захохотав, сказал Бутенко.
Но старик не разделял его веселья и отнесся к последним словам Петра с явным недовольством.
– Осенью будет легче, – сказал ему Петро, – мы с вами такие плантации, такие школки заложим, каких район никогда не имел…
Мать принесла еду, и Петро, принявшись за нее, сказал, чтобы задобрить отца:
– Как ни тяжело с людьми, а подсадили в саду все деревья вместо тех, что погибли в оккупацию. Если бы все бригады работали, как садоводческая!
– Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Остап Григорьевич, искоса оглядывая сына и сердито поводя бровями. Но по его голосу нетрудно было догадаться, что похвала ему приятна и настойчивость Петра он в общем одобряет.
Бутенко, лукаво усмехаясь в усы, молча слушал разговор отца с сыном, потом сказал старику:
– Расскажите, Остап Григорьевич, кого комсомольцы видели в селе.
– Павку Сычика, вот кого, – сообщил отец, и лохматые брови его нахмурились.
Петро застыл с поднесенной ко рту ложкой:
– Сычика? В селе?
– Павлушка Зозуля видел, как он перед светом от снохи Малынцовой выходил, – сказал отец, понизив голос. – Понимаешь, с кем, подлец, стакнулся?
– Комсомольцы решили правильно, – вставил Бутенко. – Засаду! Раз он вертится вблизи, придет за харчишками или еще за чем-нибудь. Я так Зозуле и приказал: по очереди следить за хатой этой старостихи. – Он разгрыз крепкими зубами абрикосовую косточку. Положив сжатые кулаки на столик, на который падали замысловатые тени от ветвей, сказал с нескрываемой досадой: – Живут же на нашей земле такие вот… сычики! Не забыли, как его папаша в девятьсот тридцатом году воду мутил? Сколько крови он попортил нам!
– Как же забыть!
– Явный куркуль был, шибай… А хотел в колхоз записаться, подпаивал кого надо, смирненьким прикидывался.
– Вы тогда акурат до нас приехали, – припомнил Остап Григорьевич, стряхивая крошки с лоснящихся на локтях рукавов своего пиджака.
– Да… Потом папаша этого Сычика положенное за контрреволюционную агитацию отсидел и в спекуляцию ударился.
Закуривая трубку, перед тем как встать из-за стола, Бутенко назидательно сказал Петру:
– Людям твоего возраста, дорогой, намного легче, чем было нам. Партия вам дорожку хорошо расчистила. Если такой вот Сычик и уцелел случайно, людям пусть он и не показывается – растерзают… А годков эдак пятнадцать назад эти сычики здорово нам палки в колеса ставили…
– Теперь что! – махнул рукой старик.
Бутенко вдруг заторопился. Он сказал, что с утра побывает на участках нового бригадира Варвары Горбань, а потом съездит в Сапуновку.
Петро, тоже торопливо покончив с завтраком, вложил в планшет свежие газеты, сел на велосипед и, сокращая путь, поехал узенькой тропинкой, мимо конопляника, на стан Федора Лихолита.
VI
В первый же день Петро с тревогой увидел, что все складывается куда сложнее, чем он предполагал.
С уборкой колосовых явно задержались: уже созрели большие массивы ячменя, а пшеница обещала «дойти» вот-вот. На посевах свеклы, на бахчах назойливо рос и рос плодовитый и живучий сорняк, а бригадиры не могли выделить на прополку ни одного человека. Надо было и заготовлять корм для скота, и окучивать картофель, и вырубать бурьян в саду.
Но главное – Петро помнил об этом – нужно было быстро и организованно убрать урожай. Стране, фронту требовался хлеб, и к обмолоту, к сдаче зерна государству надо было приступить немедля, как только скосят первые гектары.
Было от чего голове пойти кругом даже и у более опытного колхозного председателя!
Петро сидел с Федором Лихолитом у единственной саманной стенки, оставшейся от прежнего полевого стана, и тщательно подсчитывал силы бригады.
– За косьбу я не боюсь, – говорил Федор. – Ты глянь, как деды стригут!.. Здорово включились!
Петро молча глядел на косарей. Они шли по старинке – в ряд, одновременно взмахивая сверкающими на солнце косами: дед Луганец, дряхлый мельник Довбня, хромой шорник Сахно и еще два старика, которых Петро не мог узнать по спинам.
– Ух, специалисты! – похвалил стариков Федор. – Дед Сахно, даром что кривой, два с половиной гектара в день свалить может.
– Свалить – это еще полдела…
Петро, щурясь от солнца, смотрел вокруг. В изжелта-зеленых разливах ячменя и пшеницы маячили остовы разбитых и обгорелых танков. Землю вокруг них осенью запахали и засеяли, хлеба обступили со всех сторон их стальные уродливые коробки, и мерещилось, что танки продолжают ползти, покачиваясь на рытвинах, порой почти скрываясь в чащобе колосьев.
По стерне прошли на скошенную загонку женщины с граблями. Невдалеке возились около лобогрейки два старика в соломенных брилях. Босоногая девчонка гнала из лощины коров с водопоя. «Ставок свой бригаде нужен», – мысленно заметил себе Петро.
До чего же тоскливо было видеть степь почти пустынной в эту страдную горячую пору! Ни веселого стрекота комбайнов, ни фырчанья автомашин и тракторов, ни звонких девичьих песен…
– Ну, давай еще раз подсчитаем твои людские ресурсы, – говорил Петро, разглаживая на планшетке клочок бумажки с пометками. – Вязальщиц у тебя пяти недостает… возчиков двух… Загребалыциков и вовсе нет.
– Этого нету, – со вздохом согласился бригадир.
– Старух придется просить, – сказал Петро, подумав.
– Так никого ж в селе не осталось! Таких, как моя матерь или бабка Бабанчиха, на степь не мобилизуешь. Рассыплются, пока дойдут.
– Ничего другого не придумаем, – грустно сказал Петро. – День-два полежит хлеб в валках – осыплется… Пойду сам сегодня по хатам, попрошу. Пускай выручают…
Он хотел направиться в село сейчас же, по пришел Павлушка Зозуля и сообщил, что у Якова Гайсенко не ладится с молотилкой и тот просил председателя заехать на ток.
На току Петро задержался. Старенькая малосильная молотилка, собранная Яковом Гайсенко из невесть где добытых им частей и деталей, накануне была перевезена сюда, и ею можно бы еще с грехом пополам попользоваться. Но не менее старый нефтяной двигатель, приспособленный для нее, при первом же пробном запуске отказал.
Около двигателя возились с самой зари Яков и помотавший ему меньший братишка.
– Собаке под хвост такую душегубку, – свирепо ругался Гайсенко, швыряя наземь гаечные ключи, какие-то пружины, болты. – Это ж истинная душегубка… Подведет она, вижу я ее настроение…
Гайсенко ругался с яростью, и по болезненному виду его худого, измазанного мазутом лица Петро понял, что Яков либо крайне переутомлен, либо захворал. И он ведь ни разу никому не жаловался; ни разу, с тех пор как Петро приехал, не напомнил о своей контузии! Он знал, что был сейчас единственным в селе человеком, разбирающимся в машинах, что на нем одном лежали все кузнечные и слесарные работы.
– А ну, погоди, Яша, – сказал Петро мягко. – Передохни немножко. Давай побеседуем. Возможно, зря силы тратишь на эту свою душегубку.
– Ну, а что же делать? – раздраженно спросил Яков. – Где мы лучший двигатель достанем? На шляху они не валяются.
Гайсенко сел на землю, раскинув ноги и вытирая паклей руки.
– Я на него, подлюгу, две недели угрохал, – едва не плача, сказал он. – А вон еще красуня стоит! – Яков зло ткнул рукой в молотилку. – Ты знаешь, как я ее лепил? Из дому доски таскал, гвозди сам делал. Хлопца нашего совсем замучил.
– Ничего, Яша, – тепло проговорил Петро, – вот разбогатеем, станцию свою построим, электричество будет нам и молотить, и пахать, и сеять. Мы тогда музей откроем, а в нем, на видном месте, будет стоять твоя «красуня» и движок. «Смотрите, скажем, люди добрые, что нам после оккупации осталось, а все-таки не сдались. И урожай вовремя убрали, и хлеб армии послали».
– Дай закурить, Остапович, – попросил Яков, лизнув сухие губы.
Петро наделил его махоркой.
– Ну, я его все равно заставлю крутиться, – сказал Яков, глубоко затянувшись дымом, и презрительно кивнул на двигатель.
– Действуй, дружище… Все же мы попробуем раздобыть более надежный движок, – пообещал Петро. – И потом я сегодня деда Кабанца тебе в помощь пришлю. Пускай около горна поработает.
Яков кивнул:
– Это дуже надо. У меня около кузницы трое конных граблей дожидаются, лобогрейка, две мажары… Куда это, к бесу, годится?
– Ты хоть завтракал сегодня?
– Я уж сразу в обед поем…
– Ну… это ты зря…
Петро достал из планшета кусок домашнего коржа, ломоть сала, отдал Якову и вскочил на велосипед.
«Вот тебе и Гайсенко!» – мысленно дивился Петро происшедшим в его школьном товарище разительным переменам. Более беспечного и, пожалуй, ленивого парня, чем Яков, трудно было до войны сыскать в селе. Комсомола с его хлопотными делами Гайсенко всегда чурался; он нередко сквалыжничал, гонялся за «длинным рублем», ворчал и ругался, если в МТС приходилось поработать лишнюю минуту. «А гляди-ка, сейчас ему и напоминать о работе не требуется, – раздумывал Петро, все более проникаясь симпатией к Якову, – сам ищет, а о заработках и не заикается. Значит, понял за время войны многое…»
Помня о своем обещании перевести в кузницу, в помощь Якову, деда Кабанца, Петро решил сделать это без проволочки. Подъезжая к селу, он остановился у наблюдательной вышки. Ее смастерили комсомольцы для наблюдения за полями и селом. Вышкой пользовался и дед Кабанец, выполнявший малообременительную должность старшего пожарника.
С верхнего помоста свешивались босые ребячьи неги.
– Эй, кто на дежурстве? – окликнул Петро.
Ноги исчезли, и тотчас же показалась круглая, низко остриженная голова Сашка́.
– Ну-ка, слезь на минутку, Сашуня, – попросил Петро. Сашко́ мигом спустился с вышки; на ремешке у него болтался бинокль – подарок Ивана.
– Дежурный звена охраны урожая Рубанюк Александр, – лихо доложил он, став перед Петром «смирно».
– Молодец! – похвалил Петро. – Деда Кабанца не видел?
– Был недавно. Ушел додому.
– Отнеси ему вот это…
Петро достал клочок бумаги, стал писать.
– А как же я могу? – возразил Сашко́, переминаясь с ноги на ногу. – Оставить пост нельзя. Полина Ивановна заругает.
Петро взглянул на братишку со сдержанной улыбкой.
– Ничего. Я отвечаю. Выполняется последний приказ.
– Есть!
Не сворачивая в село, Петро направился в бригаду Варвары Горбань. Там, как и у Федора, должны были начать уборку, готовили ток. Кроме того, в бригаде сейчас находился Бутенко, Петро надеялся при его помощи достать двигатель для молотьбы.
В полукилометре от Варвариной делянки он чуть притормозил, сдерживая разбег велосипеда, и, прикрыв глаза от солнца, огляделся.
На изволоке, спускающемся к левадам и приусадебным огородам криничан, стоял первый ряд крестцов, а дальше темнели на золотистой стерне кучки валков и уже связанных снопов.
Глядя на спорую работу женщин, расцветивших пестрыми юбками и платками степь, прислушиваясь к стрекоту косилок, Петро с облегчением подумал: «Ну, не так уж плоха бригада, как опасались…»
Он остановил велосипед на меже, около ржавой рамы немецкой автомашины, валявшейся здесь со дня отступления оккупантов, и зашагал в сторону работающих.
У ближних крестцов, закутав голову и щеки платком, сгребала колосья Полина Волкова. Петро издали узнал учительницу по ее стройной фигурке и беленькой кофточке.
Волкова тоже узнала Петра и, освободив губы от платка, задорно крикнула:
– Эгей! Включайтесь, товарищ председатель!
Взмахнув рукой, она снова взялась за грабли. Петро, приближаясь к ней, отметил про себя, что работает Волкова ничуть не хуже сельских дивчат: проворно и с той легкостью, которая дается только умелым и физически сильным людям.
– Если и вязать так можете, – сказал Петро, – поздравляю нашего нового бригадира.
– С чем?
– С хорошей помощницей!
– Будет вам смеяться!
Маленькие вишнево-яркие губы приоткрылись в довольной улыбке.
Петро показал рукой в сторону крестцов:
– Дела, вижу, неплохи… Лихолит, пожалуй, отстанет.
– Любопытно! – проговорила Волкова. – Очень любопытно… Председатель почти весь день пробыл в бригаде, а теперь боится, что ее обгонят…
Петро смутился. Он ведь и впрямь ничего еще не сделал, чтобы помочь Федору Лихолиту. А девушка, не догадываясь, видимо, о том, что слова ее повергают молодого председателя в еще большее смущение, оживленно говорила:
– Товарищ Бутенко у нас тут здорово разжег людей, поговорил с ними, пошутил, вызвал на соревнование…. Вот в полдень будем подводить итоги. – Волкова вынула из-за пояса несколько красных флажков. – Вручим передовикам первой половины дня. Это все товарищ Бутенко подсказал. Бригада дала ему слово переходящее знамя Ганны Лихолит завоевать.
– А где сейчас Игнат Семенович? – спросил Петро, испытывая острое чувство досады при мысли, что не догадался сделать и доли того, что сделал тут Бутенко.
– Игнат Семенович был недавно здесь. Кажется, к лобогрейкам пошел.
– А бригадир где?
– Она вяжет. Вон, видите, в синем платочке?
Петро пошел к Варваре. Она, ответив молчаливым кивком на его приветствие, продолжала вязать. Петро, взглянув в ее лицо, спросил:
– Что с тобой, Варя?
– Ничего, – сухо сказала Варвара и плотно сжала губы.
– Неправда! Всегда веселая, а сегодня что-то загрустила.
Варвара, положив связанный сноп, оправила соседний валок, распрямилась и стала приводить в порядок свои волосы. Зеленоватые глаза ее зло блеснули, лицо, обычно жизнерадостное, белое, – а сейчас испятнанное коричневыми конопинами, выдававшими беременность, стало еще более темным.
– Нехай они сгорят, чтоб я до них еще ходила! – процедила она сквозь зубы.
– Кто?
– Лайдаки проклятые. Не хотела брать бригаду, так уговорили ровно маленькую. Всю ночь бегала по хатам. Ноги у меня не казенные…
– Постой, постой! Кто не вышел?
– Лаврентьиха отказалась.
– Как отказалась?
– «Не пойду!» – и все. Я ей: «Федоска, да ты одумайся, что ты мелешь? При оккупантах выходила, на душегубов работала, а на себя не хочешь». – «Своих я не боюсь, говорит, ничего мне не сделают, а вот вывезем весь хлеб на заготовки, чем я детей кормить буду?» – «Федосья, говорю, у меня тоже двое; так, значит, давай своими огородами займемся, нехай хлеб пропадает?» – «Я хоть огородину соберу, говорит, прокормлюсь как-нибудь с пацанами». Я и так, и так… «Федосья, говорю, стыдные у тебя слова, стыдно их и слухать!» С тем хлопнула дверьми и пошла.
– Не свои слова – чужие повторяет она, – сказал Петро. – Муж у нее на фронте, сама она сколько горя хлебнула во время оккупации. А кто еще не вышел?
– Малынцова – сноха. «Больная», говорит. Брешет… Горпина Грищенчиха…
– К вечеру дай мне списочек. Разберемся. А ты подними голову выше, Варя! Не такие трудности были. Как там Андрей Савельевич поживает?
– С утра подался на ферму.
– Он… обиды не затаил?
– Да он радуется. А там кто его знает? Обижаться ему нечего.
Высказав Петру то, что ее тяготило, Варвара взяла перевясло.
Солнце припекало все сильнее, зной струился над степью, затрудняя дыхание, обжигая лица и руки.
– Где же Игнат Семенович? – спросил Петро. – Что-то не видно его.
– Был. Пошел в село. А как там у дядька Федора?
– Убирают. Грозятся знамя переходящее забрать.
– Ну, нехай, – с напускным равнодушием ответила Варвара. – Это мы еще посмотрим.
Был полдень, когда Петро вернулся в село. Не заезжая в правление, он спрыгнул с велосипеда около двора Федосьи Лаврентьевой и, вытирая пот со лба, зашагал к хате.
По дороге сюда Петро с трудом подавлял острое враждебное чувство к Лаврентьихе, принуждая себя быть хладнокровным и спокойным. А вошел на подворье, увидел худенького мальчишку и девочку – и сердце его дрогнуло.
– Где мамка, орлы? – спросил Петро. Он присел перед ними на корточки и тут увидел хозяйку, идущую с огорода к хате.
– Доброго здоровья! – с преувеличенной приветливостью и не без смущения поздоровалась она.
– Здравия желаю, Федосья Михайловна!
Женщина молча подняла и отбросила с дороги хворостину, отставила с порога щербатый чугунок, открыла ставни в чистую половину хаты.
– Проходьте, что ж так под сараем сели?
Петро провел рукой по голове мальчугана, подмигнул девчонке и пошел к дому.
В светлице с незастекленными окнами он увидел голые стены и непокрытый стол, длинную лавку, кучу проросшего картофеля, сваленного в углу, почувствовал гниловатый запах запустения.
– Поизвиняйте, что у нас так, – сказала хозяйка, смахивая фартуком пыль с лавки. – Ничего не оставили, проклятые. Сидайте, пожалуйста.
Петро вспомнил: дом Ефима Лаврентьева, превосходного плотника и неутомимого работяги, был до войны одним из самых зажиточных, благоустроенных в селе.
– Что слышно про хозяина? – спросил Петро, сняв фуражку и пятерней расчесывая влажный от пота горячий чуб. – Никаких известий?
– Ничего нету. Как с первого дня ушел тогда, ни письма, ни похоронной.
– Зачем же похоронная? Воюет где-нибудь.
Федосья вытерла кончиками пальцев уголки сухих губ, вздохнула. Она была еще довольно молодой, но густая сеть мелких морщинок оплела смуглое, когда-то красивое лицо.
Петро раздумывал, как бы начать разговор.
– Варька, наверное, жалилась? – опередила его своим вопросом Федосья, бросив на председателя настороженный взгляд. – Я же знаю, чего это вы в гости зашли.
– Догадливая, – усмехнулся Петро. – Надо идти в степь, Федосья Михайловна.
– Заберите пацанов моих, тогда пойду. Куда я их дену? Чем я их кормить буду? – Федосья даже захлебнулась от волнения. – С базара я их не нагодую. Купленым, говорят, не наешься. Крыши вон совсем нет, – ветер по хате гуляет…
Петро вспылил:
– Вам не стыдно такие вещи говорить? А как же наши фронтовики врага будут бить, если мы им хлеба, мяса не дадим вовремя? Что ваш Ефим скажет, когда вернется и узнает: Федосья отказалась общему нашему делу помогать! А разве колхоз не кормит вас, не одевает? А? Вспомните, когда все работали дружно, что вы на трудодень имели? Вспомните-ка!
– Так у меня ж детей полная куча.
– За детей прятаться нечего. Дети и у других есть.
– Ну, возьмите их! Берите! Я пойду, – виновато пряча глаза, пробормотала Федосья. – Что я, работы боюсь? Иль у меня сердце за колхоз не болит?
– Не болит, Федосья Михайловна. Болело бы, давно пришли бы, посоветовались: «Что делать?» А детей можно пристроить. Ясли откроем.
Федосья краснела и бледнела и, наконец, созналась:
– Сбила меня эта сноха Малынцова. «Хлеб, говорит, бабоньки, весь в заготовку пойдет, ничего не останется, а огородину не заберут».
Петро нахмурил брови, сердито посоветовал:
– Вы в одну компанию с этой Малынцовой не ввязывайтесь. До нее мы еще доберемся.
– Выйду завтра. Я свое нагоню.
Во дворе Петро задержался, оглядел крышу.
– Да-а… немножко управимся – привезем соломы или камыша, накроем.
– Спасибо, Петро Остапович! Такое уж будет спасибо!
Дел у Петра было еще много. Надо было наведаться к старухам и упросить их помочь на степи, проверить, пошел ли дед Кабанец в кузницу.
Увидев на подворье старуху Кабанца, Петро соскочил с велосипеда.
– Бабушка, дед Мефодий где?
Глуховатая бабка, выпростав из-под платка и седых косм ухо, приложила к нему ладонь.
– Где Мефодий Гаврилович, спрашиваю! – крикнул Петро громче.
– Черти его понесли, а куда – не сказал, – неожиданно сильным, визгливым голосом ответила старуха.
Размахивая длинными руками, ударяя себя по костистым, выпиравшим под домотканной юбкой бедрам, она вдруг заверещала на всю улицу:
– И где он взялся, паразит, на мою голову?! С самого ранку до ночи черти его носят, а ты корми его, паразита, стирай на него! До Харитины ходит, а придет – есть просит, давай ему…
– Да он, случаем, не в кузню пошел? – посмеиваясь, перебил ее Петро.
– Га? Наверно, в кузню, сынок…
Старуха вновь принялась громогласно честить своего мужа, и Петро, смеясь, хотел уже уйти, но столкнулся у ворот с матерью Федора Лихолита, семидесятилетней бабкой.
– Чего она развоевалась? – спросила та, здороваясь с Петром.
– Посильней громкоговорителя. А я как раз к вам собирался.
Он рассказал ей о тяжелом положении на степи, попросил помочь.
– Хоть по нескольку снопов каждая из вас свяжет, и то легче нам будет, – сказал он. – Сами не управимся.
К радости Петра, старуха не только дала согласие выйти завтра в степь, но и вызвалась переговорить со своими соседками.
Обойдя еще несколько дворов, Петро убедился в том, что договориться с людьми ему удастся. Когда он разыскал Василия Ивановича Бурю, чтобы упросить его хотя бы временно создать детские ясли силами больницы, старый врач сперва критически сказал:
– Несколько странные поручения, товарищ молодой председатель, даете лечебному учреждению! – Подумав, он уже более мягко добавил: – Но раз надо, следовательно надо. Что-нибудь придумаем. Завтра пусть ведут детвору, примем…
* * *
На другое утро Петро, направляясь в степь, увидел в полукилометре от села необычное шествие.
По утоптанной полевой дороге шла с песней, вооруженная вилами, граблями, тяпками, бригада старух.
Видимо, вспомнив свою давнюю молодость, некоторые из них принарядились в расшитые «крестиком» сорочки, узорчатые фартуки и даже старинные корсетки. Пели они хотя и старческими, не сильными голосами, но дружно, и Петро, следуя за ними в некотором отдалении, с улыбкой прислушивался, как, напрягаясь, выводила высокие ноты бранчливая бабка Кабанчиха.
Петро издали подсчитал. Собралось семнадцать старух. Это была немалая сила – почти полная бригада.
Он обогнал их возле двух терновых кустов у развилки дорог. Сняв фуражку, поздоровался.
– Кто же за бригадира у вас, дорогие хозяюшки? – спросил Петро, чрезвычайно довольный тем, что его затея удалась.
– Каждая себе за бригадира, – шустро откликнулась краснощекая и крупноносая бабка Харитина. К седьмому десятку эта дородная, широкоплечая женщина не утратила ни бойкости, ни физической силы.
– Так не годится, без бригадира, – возразил Петро. – Ну, да ладно, на месте договоримся.
Варвара Горбань, уступив настояниям Петра, с неохотой согласилась допустить старух на свой участок, а своих, более молодых, одиноких женщин отправить в дальнюю бригаду, в помощь Федору Лихолиту.
Она отобрала наиболее крепких старух на вязку снопов; остальным поручила окучивать картофель.
– Нехай себе ковыряются, – сказала Варвара, снисходительно посмеиваясь.
Старухи, гордясь тем, что сам председатель приходил к ним за помощью, и не желая посрамить себя перед молодицами, принялись за работу весьма ревностно. Подоткнув юбки, сняв с себя лишнюю одежду, они закопнили за полтора часа снопы, связанные накануне, чисто подгребли стерню, а когда взялись вязать, то косцам и лобогрейщикам пришлось туговато.
Гриша Кабанец, уже приступивший к обязанностям учетчика, замерил перед обедом убранную старухами делянку и сообщил Варваре:
– Придется, кажется, бабкам флажок передать.
К обеденному перерыву пришел Остап Григорьевич.
В бригаде не было ни одного коммуниста, всю массовую работу пришлось возложить на кандидата партии Волкову, на комсомольцев, и у старика было на душе неспокойно. Не раз попадало ему от секретаря райкома за эту отстающую бригаду.
Но Волкова сразу его успокоила.
– Послушайте, что будет через полчасика, – сказала она, широко улыбаясь, – когда объявим результаты сегодняшней работы. Гриша уже заканчивает подсчеты.
– Ну, а как слабосильная команда? – поинтересовался Остап Григорьевич, кивнув обнаженной, лоснящейся от пота головой в сторону старух.
– Вот вы услышите, – ответила Волкова, блестя глазами.
В обеденный перерыв, когда к одному месту, на полевой стан, сошлись все колхозники, Гриша Кабанец, возбужденный тем, что именно ему предстояло сообщить нечто неожиданное, дрожащим голосом зачитал экстренно выпущенную комсомольцами «молнию». И все собравшиеся в эту минуту на полевом стане несколько мгновений молчали, до крайности удивленные услышанным.
