Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 59 страниц)
– Шумилов еще несет кое-что, – сообщил Михаил. – Прямо-таки подвезло. Нацисты приказали для своих раненых собрать. По всем дворам солдаты шарят. Ну… удалось хитростью отнять.
Понизив голос, Михаил добавил:
– Харчи – это полдела. Колхозники обещают определить Брусникина к надежной старухе.
– Рискованно, – высказал опасение Петро. – Фрицы кругом.
– Тут еще опаснее. Все-таки уход за ним будет, фельдшер в хуторе какой-то есть, отставной.
Вскоре вместе с Шумиловым подошли усатый селянин в старой артиллерийской фуражке и сухощавый пожилой мужчина в костюме городского покроя. В селянине Петро с первого взгляда узнал возчика, который поил его водой по пути на медпункт.
– Узнаешь, отец? – спросил он.
– Извиняйте, щось запамятовал.
– Водой поил. В гости приглашал: мол, спроси в Большой Грушевке Петра… Петра… Ковальчика, кажется.
– Было… было… Теперь помню.
Крестьянин снял свою измятую фуражку, вытер стриженую потную голову и оправдывающимся тоном сказал:
– Такая коловерть пошла! Разве всех упомнишь? Я вон с родного села сиганул – аж у троюродного брата на хуторе очутился.
Пока бойцы вертели цыгарки и с наслаждением закуривали, он оглядывал их лесное пристанище.
– А это что за человек? – шепотом спросил Петро, показав глазами на второго мужчину.
– Потом объясню. Беженец польский, если не врет.
Петро глубоко затянулся горьковатым дымком, выпустил рыжее облачко.
– Так в хуторе неважные дела? – спросил он.
Ковальчик безнадежно махнул рукой:
– А у нас говорят: «Ворог в хату влиз – повна хата слиз». Черные списки в первый же день начали писать. За сочувствие советской власти и красным армейцам.
– Ну, а вы к нам пришли. Раненого соглашаетесь приютить. Опасно ведь?
– Узнают – шкуру спустят, – согласился Ковальчик.
– И не страшно?
– Как тебе сказать, дорогой человек? – задумчиво произнес Ковальчик. – Умирать никому неохота. Но только, как говорят, страх по пятам за неправдой ходит. А какая уж тут, рассуди, неправда – своих людей вызволять?
Ответ Петру понравился. Они поговорили еще немного, потом Ковальчик собрался уходить. Он еще раз подтвердил свое обещание прийти завтра к вечеру с родственником за раненым.
Михаил и Мамед принялись раскладывать на траве еду. Петро пристально оглядел горожанина, приблизился к нему.
– Вы кто такой? – настороженно спросил он, щупая глазами его заросшее щетиной лицо с крупными морщинами.
– Jestem robotnikiem z Drohobycza. Jakub Dabrowieckil.[12]12
Я работник из Дрогобыча. Якуб Домбровецкий (польск.).
[Закрыть]
– Поляк?
– Polak[13]13
Поляк (польск.).
[Закрыть].
– Как вы попали в лес?
– Poszukuje swych towarzyszy. Uciekalismy przed faszy-stami, prosze pana…[14]14
Я ищу своих товарищей. Мы убежали от фашистов (польск.).
[Закрыть]
Глаза пришедшего, выразительные, голубые, смотрели на Петра не мигая.
– Вы не врач, случайно?
Поляк перевел взгляд на Брусникина, с сожалением покачал головой.
– Jestem gornikiem… Robotnikiem…[15]15
Я шахтер… Рабочий (польск.).
[Закрыть]
Нужно было немедленно принимать решение. Петро еще раз придирчиво оглядел поляка, задержал взгляд на его новой, почти не запыленной куртке: так опрятно не могли выглядеть люди, идущие тяжкими дорогами-отступления. «Заброшен фашистами», – решил Петр.
– Документы есть? – резко спросил он.
– Nie.[16]16
Нет (польск.).
[Закрыть]
Поляк вдруг понял, что ему не верят, и с легкой обидой в голосе сказал:
– Nie wierzycie mi? Jestem górnikiem. Nienawidzę hitlerowców…[17]17
Вы мне не верите?… Я шахтер. Я ненавижу гитлеровцев (польск).
[Закрыть]
Он замолк, затем вдруг вспыхнул, изменился в лице. Мешая русские слова и польские, взволнованно заговорил:
– Proszę, żeby mnie wzięli do Armii Czerwonej. Nie przy-Imują. Moją ojczyznę zajęli faszyści. Jak mam postąpić? Jes'li Rosjanie nam nie pomogą, Hitler pozostanie w Polsce gospodarzem. Dla nas zaczął się dzień dopiero z tą chwilą,kiedy wy przyszlis'cie ze wschodu. A teraz noc, noc…[18]18
Я в Красную Армию просил меня взять. Не принимают. На мою родину пришли фашисты. Как я должен поступить? Если русские нам не помогут, Гитлер останется в Польше хозяином. Только тогда и засиял для нас день, когда вы пришли с востока. А сейчас сплошная ночь (польск.).
[Закрыть]
– Ладно, пусть садится с нами кушать, – сказал Михаил. – Потом разберемся.
Домбровецкий учтиво поклонился:
– Bardzo dziękuję… Serdecznie…[19]19
Сердечно благодарю (польск.).
[Закрыть]
Он неторопливо отрезал себе ломоть сала, наложил на хлеб, сверху прикрыл еще одним ломтиком хлеба и стал есть. Темнота густела, из глубины леса потянул холодок. Крупные морщины на лице Домбровецкого в полусумраке стушевались, он словно помолодел.
– Почему в Дрогобыче не остались? – спросил Михаил.
Он сидел на корточках и ковырял травинкой в зубах.
– U hitlerowców?[20]20
У гитлеровцев? (польск.).
[Закрыть]
Домбровецкий отложил в сторону недоеденный хлеб и повернулся к Михаилу:
– Rosjanie nie nazywali nas nigdy baranami, zasługującymi tylko na koryto w chlewie. I nigdy nie nazwą, ja wiem. A co hitlerowcy o nas piszą?[21]21
Русские нас никогда не называли баранами, чье место только в хлеву. И не назовут, я знаю. А что гитлеровцы пишут о нас? (польск.).
[Закрыть]
Он провел рукой по лбу, голос его стал неожиданно жестким и отчетливым:
– Pasterz nie dopuści do tego, żeby jego barany miały się zrównać z nim. Pisze o tym ich poeta Georg Herweg. Hitler nie przyznaje żadnych praw ani Polakowi, ani Czechowi, ani w ogóle żadnemu Słowianinowi. Polak nie powinien mieć ziemi, nie powinien mieć prawa głosu, dla niego istnieje tylko praca niewolnika. Dlaczego mam być niewolnikiem? Chcę być człowiekiem.[22]22
Пастух не потерпит, чтобы его бараны сравнялись с ним. Об этом пишет их поэт Георг Гервег. Гитлер не признает никаких прав ни за поляками, ни за чехами, ни вообще за славянами. Поляк не должен владеть землей, не должен иметь права голоса. Остается ему только рабский труд! Почему я должен быть рабом? Я хочу быть человеком! (польск.).
[Закрыть]
– И что же вы собираетесь дальше делать? – спросил Петро Домбровецкого.
– Póki żyję, będę walczy z faszystami. Powinni mnię przyjąć do Czerwonej Armii. Bylem żołnierzem i umiem trzymać karabin.
– Он говорит: был солдатом, – пояснил Петро товарищам, – умеет держать винтовку и добьется, чтобы его приняли в Красную Армию.
Разговаривали в эту ночь долго, а перед тем как укладываться спать, Петро отвел Михаила в сторону и шепотом сказал:
– По-моему, можно ему верить. Пробьемся к своим, будет видно. Оправдает себя – возьмут его в армию. Душа у него рабочая, не может так человек прикидываться.
– Я тоже так думаю. Пускай пробивается с нами…
Пробиться к своим! Все мысли их неизменно возвращались к этому. Поскорее бы устроить в надежном месте Брусникина и двинуться на восток.
XVI
Подполковник Рубанюк не погиб, как думал Татаринцев.
В бою под Марьяновкой противник трижды бросал танки на высоту «127», обороняемую полком Рубанюка. Две машины прорвались к наблюдательному пункту, связь с батальоном нарушилась.
Лейтенант Татаринцев находился недалеко от командного пункта полка. Он видел, как вражеский танк устремился к окопчику, где стоял подполковник Рубанюк, видел, что бойцы дрогнули и отходят к лесу.
Татаринцев подумал о том, что в руки гитлеровцев попадут штабные документы. Он бросился к командному пункту. До блиндажа оставалось десятка три шагов, когда за песчаным бугром он заметил каски трех неприятельских солдат. Татаринцев метнул в их сторону гранату.
Тут его ранило осколком в грудь. Все же Татаринцев добежал до блиндажа.
Здесь, как он сразу понял, была горячая схватка. На ступеньках валялся труп немецкого ефрейтора. В углу стонал тяжело раненный помощник начальника штаба старший лейтенант Попов. Часовой у знамени и связист были убиты.
У Татаринцева хлестала кровь из раны, но забинтовать ее было некогда. Он торопливо сжег все бумаги, какие успел собрать, снял с древка полотнище полкового знамени, спрятал его под гимнастерку. У него кружилась голова, но движения были четкими и уверенными. Всем своим существом он сознавал: нет у него сейчас более важной цели, чем спасти полковую святыню – боевое знамя! Он видел приближающихся солдат, мелькающие в пыли и дыму бронемашины и пополз к лесу…
Подполковник Рубанюк спасся тем, что вовремя заметил вражеский танк и отскочил от его гусениц в окоп.
Гитлеровцы готовились к новой атаке против обескровленного, понесшего большие потери полка, когда на полковом наблюдательном пункте появился член Военного Совета армии Ильиных.
Капитан Каладзе, черный от пыли, с грязными потоками пота на лице, наблюдал за лесочком справа. Было отчетливо видно, как на опушке сгружались с машин новые подкрепления противника.
– Вы что, капитан, в театре находитесь? – раздался сзади него резкий иронический голос.
Каладзе оглянулся и встретился взглядом с глазами бригадного комиссара. Ильиных смотрел на него с таким гневом, что Каладзе машинально поправил каску, скользнул пальцами по поясному ремню и застыл в положении «смирно».
– Почему не прикажете артиллерии накрыть огнем? – Ильиных кивнул в сторону опушки. – Где командир полка?
– Товарищ бригадный комиссар, – принялся объяснять Каладзе, – чем накрывать будем? Снарядов почти нет. Двое суток воюем. Три танковые атаки отбили.
– Что это у вас за выражение – «почти»? Соедините меня с артиллеристами.
Каладзе бросился выполнять приказание. Ильиных взялся за трубку, но в последний миг передумал, вернул ее Каладзе.
– Пока вы еще не отстранены за бездеятельность, командуйте.
Было жарко. Серебрились взгорки, заросшие полынью и молочаем, зеленели картофельные посадки, и утоптанная проселочная дорога, уползавшая за перевал, к недалекому селу, блестела на солнце.
Фашисты захватили село несколько часов назад и успели расставить на его восточной окраине батареи, отрыть окопы. Бурая пелена дыма и пыли укрывала горизонт, движущимся черным пунктиром тянулись вдали самолеты.
Каладзе, поминутно оглядываясь на бригадного комиссара, передал командиру батареи приказ произвести огневой налет на опушку. Выслушав ответ, он рассвирепел:
– Почему ты мне докладываешь – мало снарядов? Без тебя знаем… Что? Какое мне дело? Вот давай огонь, потом разговаривать будем.
Он покосился на Ильиных. Лицо члена Военного Совета сохраняло такое невозмутимое хладнокровие, словно он был на учебных маневрах, а не в самом пекле боя.
Ильиных посмотрел на первые разрывы снарядов и подозвал связного. Он собирался идти на командный пункт.
В эту минуту появился подполковник Рубанюк. Он искренне обрадовался члену Военного Совета, крепко обеими ладонями сжал протянутую ему руку.
– Круто, товарищ бригадный комиссар, – сказал он, снимая каску и ероша прилипшие ко лбу волосы.
– Вижу.
– Как бы не опоздать с отходом. У них чертовски большие резервы.
– Отходить – дело нехитрое, – проговорил Ильиных. Посмотрев Рубанюку прямо в глаза, он добавил: – Отходить нельзя. Ни сегодня, ни завтра. Вы будете задерживать врага, пока нам не удастся восстановить здесь положение. Таково решение командира дивизии и командующего армией.
Последние слова его заглушили разрывы. Фашисты, не обнаружив, видимо, батарей, которые мешали им накапливаться, начали бить по площадям. Так или иначе, атака их была сорвана. У всех, кто находился на наблюдательном пункте, поднялось настроение.
Но и этот маленький успех и установившаяся вскоре на всем участке странная тишина были весьма ненадежны.
– Подготовьте себя к любым неожиданностям, – сказал Ильиных, старательно разминая пальцами тугую папиросу.
– Ясно! – коротко произнес Рубанюк. – Бой в окружении… Ясно, – еще раз повторил он самому себе.
Полку выпало очень трудное задание.
Людей и боеприпасов было мало, а главное – бойцами, да и многими командирами владел страх перед окружением.
Но именно потому, что задача предстояла небывало сложная, Рубанюк почувствовал в себе тот азарт, вдохновение, которые позволяют быстрее соображать, острее видеть.
– Окружение – вещь неприятная, что и говорить, – прикуривая от спички Каладзе и глядя ему прямо в глаза, сказал Ильиных. – Но учтите, капитан, еще в старом наставлении для офицеров говорилось, что храбрые люди никогда не могут быть отрезаны.
Он обращался к одному Каладзе, но его внимательно слушали и Рубанюк, и телефонисты, и связные.
– Куда бы неприятель ни ткнулся, – продолжал Ильиных, – туда и ты поворачивай свои клыки. Бросайся на него и грызи. Если он был силен, предпринимая окружение, он ослабеет. Заходя во фланги, в тыл, он дробит свои силы. А если он вообще только пугает, то он пропал, коль скоро ты не растеряешься и пойдешь на него в атаку.
Эти истины были известны Рубанюку еще до военной академии. Однако слушал он очень внимательно. Первому в дивизии, а может быть, и во всей армии ему предстояло противопоставить надменным, самоуверенным фашистам не только огромную волю к сопротивлению; он призван был показать мастерство, которому учился в тихих аудиториях академии. Именно он, Рубанюк!
– А вообще я вам вот что скажу, друзья, – прервал его размышления член Военного Совета: – с вашими орлами, при ваших командирах не об отступлении, а о наступлении надо помышлять.
Рубанюк удивленно взглянул на него и потер лоб. Нет, член Военного Совета не иронизировал и вообще был далек от шуток. Но если он считает, что полк Рубанюка в состоянии наступать…
Лицо Рубанюка вдруг просияло. Он понял, что все его мысли, желания сформулированы в кратких словах бригадного комиссара: «Не об отступлении помышлять».
– Прошу подбросить мне снарядов и патронов, – сказал Рубанюк.
– Хорошо.
– И побольше ручных гранат.
– Правильно!
Рубанюк достал из планшета и развернул карту.
– Будем наступать, товарищ бригадный комиссар, – сказал он твердо.
XVII
Замысел Рубанюка, изложенный им члену Военного Совета, был дерзок и прост.
В селе Марьяновке скопились части, штабы, техника противника. Враг усыплен своим численным превосходством, первыми успехами своего наступления, массой танков и самолетов, имеющихся в его распоряжении. Он думает, что русские озабочены лишь тем, чтобы не попасть в клещи.
Рубанюк решил ударить по вражескому гарнизону, когда это будет представляться немцам менее всего вероятным. Он отберет лучших бойцов и командиров и, скрытно подойдя ночью к селу, атакует! Разумеется, фашисты, опомнившись, бросят на уничтожение полка свои наступающие части, но это, в конечном итоге, будет стоить им времени и сил, задержит их продвижение.
Ильиных выслушал соображения Рубанюка, долго смотрел на карту, что-то прикидывал.
– Ничего не могу возразить, – сказал он. – Действуй! Командиру дивизии и командующему сейчас же передам свое мнение…
Позже Рубанюк изложил свой план Каладзе и пришедшему вместе с ним комбату Лукьяновичу.
– Надо бить противника в невыгодных для него условиях, – говорил он, поблескивая серыми, глубоко запавшими глазами. – Если уж обороняться, то обороняться активно.
Лукьянович пригладил измазанной в глине пятерней светлый чуб.
– Если доверите мне вести людей, товарищ подполковник, – сказал он, – могу обещать… мой батальон сделает.
– Я имел в виду именно тебя. Но пойдет не батальон, пошлем охотников. Добровольцев. Дело серьезное.
– Разведку сейчас надо подготовить, – вслух подумал Каладзе. – Тоже надо добровольцев.
Спустя полчаса один из штабных командиров прибежал с тревожной вестью. Старший лейтенант Попов несколько минут назад скончался от раны. Он успел лишь рассказать, что Татаринцев во время атаки гитлеровцев уничтожил штабные документы и забрал с собой полковое знамя.
– Но куда он ушел, никто не знает. Знамени также нет. Попов говорил, что Татаринцев ранен.
– Вы даете себе отчет, о чем докладываете? – поднимаясь, произнес Рубанюк. С лица его сошла краска, губы помертвели. – Как это знамени нет?!
– Татаринцева искали. Нигде не нашли.
– Да вы понимаете?! Вам известно, что полк расформируют, а мы с вами все в трибунал угодим?
Волнуясь, Рубанюк стал выяснять все подробности о Татаринцеве, о часовом, находившемся при знамени. Внезапно он умолк и задумался.
– Срочно свяжитесь с дивизией; – приказал, наконец, он. – Сообщите о знамени. Татаринцев, возможно, решил пробиваться с ним в дивизию. И еще и еще раз ищите его среди раненых и убитых.
Фашисты, как обычно, с наступлением темноты боевые действия прекратили. Выставленные наблюдатели и дозорные доносили, что в расположении противника слышен визг убиваемых свиней, пьяные выкрики.
– Они праздник справляют, – сказал Атамась, – а мы им – хмельного! Щоб спалось крепче.
Он принес в блиндаж и поставил перед Рубанюком котелок с гречневой кашей.
Рубанюк неохотно поел немного и принялся за чай.
– Э, ни, товарищ пидполковнык! – запротестовал Атамась. – До завтрашнего обида ничого билыи не буде. А вы не хочете исты…
– Потом, – отмахнулся Рубанюк. – Сейчас в батальон пойдем.
– Там у них весело. Каждому хочется гансов пощупать.
– Весело? – Рубанюк оживился. – Я знал, что народ повеселеет.
Он перебросил через плечо автомат и пошел к выходу. В нескольких шагах от блиндажа лицом к лицу столкнулся с Татаринцевой.
«Сейчас слезы будут», – подумал он, останавливаясь и опуская руку в карман за папиросами.
– Товарищ подполковник, – взволнованным голосом спросила она, – что с Татаринцевым случилось? Он ранен, это я знаю. Но где же он?
– Разыскивают, товарищ Татаринцева. Возможно, в штабе дивизии.
– Он попал к фашистам? – В голосе Аллы послышались слезы.
– Не думаю.
Закуривая, Рубанюк чиркнул спичкой. В сумраке на мгновение мелькнуло и растаяло лицо Аллы. Щеки ее ввалились, под глазами чернели глубокие тени.
– Извините, – сказал Рубанюк. – Я тороплюсь.
– Простите, что задержала.
– О Татаринцеве все выяснится. Вы где приютились?
– В санроте.
– Это хорошо. Под огонь не суйтесь.
Атамась шел следом за ним молча, потом одобрительно сказал:
– А оця Аллочка – боевая дивчина.
– Что?
– Храбра, кажу, жинка у Татаринцева. Сегодня, хлопцы рассказывали, не меньше як десять раненых вынесла. Из самого пекла.
– Да?
– Ага. Будто кто ее заворожил. Кругом свистит, рвется, а ей хоть бы що.
Разыскивали расположение третьей роты. Здесь был намечен исходный пункт для выступления. В темноте двигались неясные фигуры бойцов, рядом с Лукьяновичем стоял старшина Бабкин Бойцы складывали на траве ручные гранаты, диски для пулеметов.
Рубанюк осведомился у комбата, вернулась ли разведка, и узнав, что еще не вернулась, подошел к бойцам.
Как это всегда бывает на фронте, они разговаривали обо всем, кроме предстоящего дела. Говорили о воздушных налетах на Москву, об эвакуации из столицы детей и женщин, о введении в городах продовольственных карточек.
Спустя короткое время подошли бойцы, отобранные Каладзе из других батальонов. Рубанюк вместе с Лукьяновичем придирчиво осмотрел вооружение каждого, проверил, знают ли солдаты свою задачу.
Лукьянович приказал бойцам отдыхать, а сам с двумя автоматчиками собрался пройти лощиной к Марьяновке и наметить исходный рубеж для атаки.
Рубанюк пошел с комбатом. Стояла по-летнему душная, безветренная ночь. В черном небе искрились крупные звезды. В хлебах слышались таинственные шорохи. Было хорошо и мирно в эту полуночную пору, и лишь удушливый трупный запах, то слабый, то густо наплывавший откуда-то с низины, напоминал о войне.
Они подошли к селу насколько можно было ближе. За пологой равниной смутно темнели сады и клуни, явственно доносился тревожный собачий брех, раздавались одиночные выстрелы.
Они полежали на пригорке и той же дорогой направились обратно. Разведка уже вернулась. Ни боевого охранения, ни патрулей около села она не обнаружила. Лишь у отдельных дворов и сараев ходили часовые.
– Ну, давай, Лукьянович, – сказал Рубанюк. – Веди.
Бойцы исчезли в темноте.
Впервые с той минуты, как возникла мысль о вылазке, Рубанюка охватило беспокойство. В конце концов исход налета зависел от многих случайностей. Если бы у него были хоть сутки на подготовку! Он более тщательно ознакомился бы с расположением улиц, отдельных строений, разбил бы село на секторы, указал место сбора.
– Шуму орлы много наделают, – угадывая тревожные мысли командира полка, сказал Каладзе. – Нам, товарищ подполковник, самим надо подготовиться. Разрешите, посмотрю новые огневые позиции, окопы?
Рубанюк выкурил последнюю папиросу, далеко швырнул пустую коробку. И в ту же секунду со стороны Марьяновки дружно защелкали выстрелы, начали рваться гранаты, затакали пулеметы. Обостренный слух его уловил приглушенные расстоянием крики «ура».
Атамась бесшумно приблизился к подполковнику.
– Ну, дают зараз хлопцы жару! – с завистью сказал он. – Наверно, гансы в подштанниках удирают.
Минут через десять прибежал Каладзе. В селе, гулко отдаваясь эхом в перелесках, била уже артиллерия, рвались мины. Высоко в небо взметнулись ракеты – белые, красные. Медленно растекаясь по горизонту, забушевало пламя пожара.
Каладзе встал на взгорок, лицом к селу. В глазах его трепетали рдяные отблески.
– Плохо, Иван Остапович, – прошептал он. – Обратно наши пойдут – все видно будет. Нарочно зажгли.
Стрельба, артиллерийские взрывы в Марьяновке все еще продолжались, когда невдалеке на озаренном огнем небосклоне вырисовались силуэты возвращавшихся бойцов. Рубанюк узнал низкорослого крепыша пулеметчика Головкова и красноармейца Терешкина.
Узнав командира полка и начальника штаба, Терешкин остановился.
– Порядок, товарищ подполковник! – сказал он возбужденно. – С трофеями.
Он бросил на траву несколько автоматов, отер лоб. По его гону и радостному выражению лиц обоих красноармейцев Рубанюк понял, что все благополучно, однако ему хотелось узнать подробности операции.
– Где комбат? – спросил он нетерпеливо.
– Они сзади идут. Там троих офицеров заграбастали. Прямо с перинки стащили. У нас кой-что еще имеется.
Терешкин замялся, потом полез в карман и, достав бутылку, протянул Рубанюку.
– Коньячку прихватили. Одна – вам, другую… разрешите нам с Головковым?
– Сегодня и глотка не разрешаю. Увижу кого пьяным, спуску не дам.
Лукьянович появился спустя несколько минут. Он обстоятельно доложил о результатах вылазки. Гарнизон был захвачен врасплох и потерял, по приблизительным подсчетам, не менее двухсот человек убитыми и ранеными. Удалось взять две тридцатисемимиллиметровые пушки и десяток пулеметов с патронами.
– Потери?
– Четверо убитых. Восемь ранено… Всех с собой забрали. Трех пленных привел. Один обер-лейтенант. Пьяный в дымину.
– Мы ему вытрезвитель устроим, – пообещал Каладзе.
– Но как дрались! – восхищенно сказал Лукьянович. – Еще никогда так ребята не дрались. Львы!
Рубанюк осмотрел трофейное оружие, пленных. Приказал немедленно отправить их в штаб дивизии. Затем пошел проведать раненых. Среди них оказался старшина Бабкин. Осколком гранаты ему искромсало мякоть ноги повыше колена.
Татаринцева уже его перевязала и помогала полковому врачу перевязывать другого бойца.
Бабкин лежал на траве без одного сапога.
– Больно, старшина? – с участием спросил Рубанюк.
– Больно – это черт с ним! – хрипло ответил Бабкин. – Досадно, товарищ полковник… от своей же гранаты… Куда я теперь?
– Ничего страшного, – ободряюще сказала Алла, продолжая работать. – Кость не задета, через месяц будет совсем здоров.
– Месяц! – тоскливо произнес Бабкин.
– Да, не меньше, – строго подтвердил полковой врач.
В расположении второго батальона стали рваться снаряды.
– Разворошили гадючье гнездо. Теперь жди в гости, – сказал какой-то боец, проходивший мимо.
За час до рассвета нарочный вручил Рубанюку пакет от командира дивизии. Осадчий сообщал, что в дивизии ни Татаринцева, ни знамени не обнаружили, и строго предупреждал Рубанюка о последствиях. Далее он требовал, во изменение предыдущего приказа, немедленно отходить всему полку.
«Отходит все хозяйство, – приписал в конце полковник, – так что не копайся. И прими все меры к розыску знамени!»
Рубанюк несколько минут сидел неподвижно с распечатанным конвертом в руках. До сих пор у него была хоть маленькая надежда на то, что Татаринцев проберется в дивизию или разыщет полк. Теперь он уже не мог надеяться ни на что. Дивизия отойдет. Татаринцев, если он жив и затерялся в лесу во время атаки противника, останется в тылу врага.
– Ну что ж… – вслух произнес Рубанюк. – Моя вина. Не уберег – держи ответ.
– Що вы сказалы? – переспросил Атамась.
– Вызови капитана Каладзе.
Времени, удобного для отхода, оставалось совсем немного. Рубанюк, сообщив начальнику штаба о приказе, распорядился оставить для прикрытия батальон Яскина.
Каладзе помрачнел.
– Потеряем батальон, товарищ подполковник. Это смертники, а не прикрытие.
– Но и уходить, как стадо баранов, тоже нельзя, – возразил Рубанюк. – Ты что, хочешь поставить под удар весь полк?
– Я не хочу. Зачем такое говорить? Надо нацистам хитрость сделать. Обманывать надо.
Он несколько минут раздумывал, потом предложил свой план. Устроить ложное прикрытие: фугасами и минами имитировать артиллерию, оставить на видном месте две-три кухни, разбросать у тлеющих костров патроны.
– Поднимется такая стрельба, – оживляясь и щелкнув сухими, тонкими пальцами, сказал он, – будто свежие силы прибыли!.. А нас уже нету. Мы на десять километров уйдем.
Эта мысль пришлась Рубанюку по душе.
– Действуй! – приказал он. – На войне без риска не обойдешься.
Хитрость удалась. Полк до рассвета скрылся за перелеском. Но еще долго слышалось, как сзади, в брошенных окопах, грохотали фугасы, то там, то здесь вспыхивала беспорядочная ружейная трескотня.
Гитлеровцы методично били по окопам крупнокалиберными снарядами, и Рубанюк, отправивший свою машину раньше и ехавший сзади верхом, говорил Каладзе:
– Слышишь, капитан! Это твоих рук дело. Дальнобойную подключили.
Каладзе жмурился, довольный своей выдумкой.
XVIII
Чуть в стороне от пыльного шляха – утопающее в садах село. Небольшая церковь на взгорье, затененная вербами и камышами речушка.
Полк втягивался в крайнюю улицу, когда из штаба дивизии примчался офицер связи и передал Рубанюку приказ. Осадчий требовал занять по западной окраине этого села оборону.
Пока в саду крестьянской усадьбы, которая стояла на отшибе, отрывали блиндаж, Рубанюк расположился в хате и первым делом решил смыть с себя дорожную пыль, сменить белье.
Хозяйка, пожилая длиннорукая женщина, с малиновым румянцем на щеках и угрюмым взглядом, согрела в печи чугун воды, приготовила чистый рушник.
Рубанюк приказал принести в сад воду и корыто. Он снял с себя гимнастерку с черным от пота и грязи подворотничком, расстегнул нижнюю рубашку и подставил грудь ветерку. Ступни ног нестерпимо горели, и Рубанюк думал о том, с каким наслаждением он сейчас разуется, походит босыми ногами по прохладной траве.
Атамась принес ведро. Ставя его на землю, сообщил:
– Там жинка Татаринцева заявилась до вас, Аллочка. Що ий сказать?
– Пускай подождет. А впрочем… Ладно, зови, позже помоюсь.
Рубанюк, оглядев свою землисто-серую рубашку, снова натянул гимнастерку и присел на завалинке.
Алла вошла в сад легкой, быстрой походкой. Она уже успела выкупаться в речушке. Защитная гимнастерка, тщательно вычищенная, плотно облегала ее высокую грудь, сильные плечи.
Заметив, что подполковник сидит с расстегнутым воротом, без ремней, она чуть приподняла брови:
– Извините. Немножко не вовремя. Ну, да я на минутку… по приказанию командира санроты…
Алла остановилась перед Рубанюком.
– Мы ничего не можем поделать с Бабкиным, товарищ подполковник, – сказала она, сердито поблескивая глазами.
– Что такое?
– Он ни с чем не считается. Сегодня самовольно ушел из санроты.
– Ушел? Он же серьезно ранен!
– Ходить может, поэтому ничего признавать не желает. Только перевязала его, он встал и пошел. «До свиданья, говорит, сестрица. Лечите других, какие нежные». Я ему вслед: «Вернитесь, товарищ Бабкин!» – а он на меня еще накричал.
– Накричал? Плохо.
– Грубиян. Но главное, ему надо лежать не меньше двух недель.
Губы Рубанюка тронула улыбка, глаза хитро сощурились.
– Значит, ходить может, раз ускользнул от вас?
– Ему нельзя ходить.
– Хорошо, я разберусь. Если надо, вернем его вам.
Рубанюк опустил палец в ведро и вытер его платком.
– У вас вода стынет, – сказала Алла, тоже опустив палец в ведро. – Вы голову мыть будете? Давайте полью.
Не ожидая ответа, она расстегнула рукава, засучила их и взялась за кружку.
– Зачем же вам? – спросил Рубанюк. – Сейчас Атамась придет.
– Да вы не стесняйтесь, сбрасывайте гимнастерку. Сорочку тоже скиньте. Господи, какая она у вас… белоснежная! Сегодня же постираю.
Алла проворно намылила Рубанюку голову…
– А ну, полей-ка, милок, – приказала она Атамасю, пришедшему из хаты и молча взирающему на ее старания.
«Не нравятся мне эти ухаживания, – думал тем временем Рубанюк, зажмурив глаза от мыльной пены. – Бойцы еще что-нибудь подумают».
Но когда после мытья Атамась доложил, что готов завтрак, пришлось пригласить и Аллу.
– Оставайтесь с нами завтракать, Татаринцева, – сказал Рубанюк. – У нас вареники с творогом.
– С вишнями, – поправил Атамась. – И яичница с салом.
– Это я люблю, – простодушно призналась Алла.
К завтраку пришел и капитан Каладзе. Он перед этим побывал в батальонах, которые рыли за селом окопы, и проголодался.
– Что-то спокойно сегодня, – сказал Рубанюк. – Даже самолетов не слышно.
– Так сьогодни ж воскресенье, – напомнил Атамась. – По праздникам они не летают.
Стол, вынесенный в сад и накрытый свежей скатертью, был уставлен мисками с едой. Когда Рубанюк, чисто выбритый, посвежевший, собирался сесть за стол, Атамась выставил бутылку коньяку.
– Это откуда? – удивился Рубанюк.
– Молочко от скаженой коровки, – с довольным выражением лица ответил Атамась. – Забулы? То ж трофейный, що хлопци вам прынеслы.
Каладзе расстегнул ворот гимнастерки. Выпив, он с упоением рассказывал о своем родном Тбилиси. Потом на полуслове осекся.
– Разрешите идти, товарищ подполковник? Хочу позицию боевого охранения посмотреть.
– Хорошо, идите.
Алла, выпившая крепкого, ароматного напитка, попыталась встать, но, сделав первый шаг, опустилась на скамейку и засмеялась:
– У меня голова кружится… Вы не будете сердиться, Остап Иванович?.. Фу-у… все перепуталось… Иван Остапыч.
– Больше не пейте, Татаринцева.
Она ничего не ответила, только рассмеялась, закинув голову. Рубанюк скользнул взглядом по ее лицу, задержался на кокетливой родинке у блестевшей от жира верхней губы и с досадой подумал: «О Татаринцеве ни разу и не вспомнила».
– Идите отдыхайте, – сказал он. – Такой спокойный день едва ли еще будет.
Рубанюк поехал во второй батальон. Он прибыл туда как раз в тот момент, когда комбату Яскину докладывали о появлении на большаке, за табачными колхозными посадками, вражеской разведки.
XIX
Войска оккупантов двигались по равнинам правобережной Украины все дальше на восток.
Иван Остапович Рубанюк, оставаясь один, подолгу просиживал над картой Винницкой и Киевской областей, с тягостным чувством разглядывая все новые населенные пункты, загаченные фашистами. Советские войска дрались самоотверженно, выдерживая еще невиданное в истории войн напряжение. Но группы генерал-фельдмаршала Клейста, дивизии 11-й и 17-й немецких армий, посаженные на автомашины, тягачи, вездеходы, мотоциклы, упорно пробивались к Днепру.
Впрочем, ожидаемого оперативного успеха исход сражения под Винницей гитлеровцам не дал. Хотя город и был ими захвачен, группе Шведлера, которая пыталась с севера замкнуть левую «клешню» клещей, этого сделать не удалось. Советские части в полном порядке, под прикрытием сильных арьергардов, отошли на северо-восток.
Рубанюк знал, что не удалось и 49-му горно-стрелковому корпусу с ходу захватить мост через реку Буг в районе Брацлава. Здесь неоднократно атаки противника натыкались на стойкое сопротивление красноармейцев, засевших в домах и кустарнике на северной окраине Брацлава.
