Текст книги "Семья Рубанюк"

Автор книги: Евгений Поповкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 59 страниц)

– Лихолит, – дружно подсказали сбоку.

– Извиняюсь, Ганны Лихолит, – поправился Кузьма Степанович.

Все оглянулись, разыскивая глазами звеньевую.

Ганна поднялась. Порозовев от смущения и опустив ресницы, она шептала что-то подружкам.

Кузьма Степанович развернул атласное, с золотыми буквами по красному полю, знамя. Ганна протиснулась за спинами сидящих; подошла к председателю. Взяв из его рук древко, она дрожащим голосом произнесла:

– Это знамя… наше звено стахановок-пятисотниц… будет…

Она сбилась под устремленными на нее взглядами и замолчала. Потом с решимостью громко закончила:

– В будущем году обещаем собрать тысячу центнеров гектара и вызываем на соревнование горбаневских хлопцев.

Андрей Горбань, бригадир полеводческой бригады, заерзал на стуле. Это он еще две недели назад грозился отвоевать заветное знамя. Может быть, и удалось бы, если бы не обнаружили на горбаневском участке в просе осот.

Петро одобрительно смотрел на сестру, несущую алое полотнище к своим дивчатам, горячо похлопал ей.

– Нальем по чарке, дорогие гости, – сказал торжественно Кузьма Степанович, – и выпьем за нашу партию, которая указала нам путь до богатой колхозной жизни. За родную нашу партию!

Звякнули стаканы и чарки. Все шумно поднялись. Кузьма Степанович обошел стариков, чокнулся с каждым и сел подле Бутенко.

Подружки Ганны, горделиво поглядывая по сторонам, обнимались. В разных концах гудевшего зала раздавались тосты. Пили друг за дружку, за передовиков, за тех, кого воспитал колхоз; отдельно с шумом выпили за стариков. Полевод Тягнибеда, высокий, с торчащими лопатками под серой рубашкой, предложил здравицу за секретаря райкома.

– Так как Игнат Семенович, – громко пояснил он, – есть наш желаемый руководитель, и хоть строгий, а нехай почаще гоняет нам кота, если что не так.

Бутенко встал, поднял руку. Оглядев собравшихся, произнес:

– В радостный час праздника, друзья, будем помнить: впереди у нас еще много работы и вокруг нас много врагов. Будем зорки. И если пробьет та грозная година, которой мы не хотим, покажем, что не зря работали. Покажем, что умеем защищать свою родину-мать, свое великое дело. За счастливую долю нашей батьковщины! За ее замечательных людей! – закончил он.

Петро усердно наполнял сливянкой стаканы сидящих по соседству с ним дивчат, сам пил мало. Потом, решив поговорить с Бутенко, направился к старикам.

Здесь успели изрядно подвыпить. Тягнибеда, сутулясь, держал за пиджак Андрея Горбаня. Обнажая коричневые, прокуренные зубы, он сердито твердил:

– Надо бросать эту поганую психологию. Чуешь, Андрюшка?

– Земля им лучшая дадена, так и дурак кашу сварит, – угрюмо возражал бригадир.

– Не бреши! Тебе, помнишь, говорили: возьми за Днепром. Не захотел. Далеко, то да се…

– Чего пустое болтать!

Горбань, видимо от горьких чувств, хлебнул больше положенного, на его рыжебровом, в крупных веснушках лице горели малиновые пятна.

– Земля сама не кормит, – назидательно сказал Тягнибеда. – Около нее ходить надо.

– Пустые речи уносят ветры.

Тягнибеда выплеснул в рот остатки водки из стакана и, морщась, закусил.

– Бросай свою психологию, – угрожающе повторил он, притягивая к себе бригадира. – Девки, они какую вспашку делали? А ну? Молчишь? Под яром на тридцать сантиметров пахали. Понял? Подкормку, поливку и так далее. По науке…

– Что ты равняешь? – рассвирепел Горбань. – У них все комсомольцы. Им науки легко проходить.

– Когда с любовью дело делаешь, так оно все легко, – безжалостно крушил его Тягнибеда.

Бутенко сидел рядом с Остапом Григорьевичем и, облокотившись на стол, слушал спор. Заметив Петра, подозвал его:

– А ну, академик, иди сюда. Штрафную сейчас нальем.

– За что, Игнат Семенович?

– Ты зачем батьков своих обижаешь? Что это за сын – погостить дома не желает? Вон отец жалуется.

– Работать хочется, товарищ Бутенко.

– Раньше чем через неделю в район и не показывайся. Что ты, дорогой товарищ! Не совестно стариков своих огорчать? А ну, Тягнибеда, штрафную ему!

Широко улыбнувшись, Бутенко уже серьезно добавил:

– Работу мы тебе подыскали. Плодовый питомник будешь создавать в районе. Подходит?

– Еще как подходит! Но у меня и свои планы.

– О планах потом. Давай поглядим, вон пляшут.

В конце зала заядлые плясуны уже расчистили для себя место. Из-за спин людей, которые столпились около Степана Лихолита, несся звук гармошки, топот каблуков.

Петро подошел к кругу, стал сзади. Низенький взлохмаченный почтарь Никифор Малынец вьюном крутился вокруг Нюси. Он приседал по-гусиному, ухал, припрыгивал бочком, опять шел вприсядку. Зрители покрикивали:

– Режь, Микифор!

– Валяй веселей!

– Ой, как выкомаривает!

Нюся плясала легко и неутомимо, и хлипкий почтарь давно бы уже рад был передохнуть. В конце концов он сдался и, отчаянно крутнувшись на месте, почти упал на руки стоящих вокруг.

Петро пробрался к Степану, взял у него гармонь. Он пробежал пальцами по перламутровым клапанам, вывел тонкий узор на дискантах и, растянув мехи, заиграл польку.

В круг втиснулся Тягнибеда с рябой бригадной кухаркой, вынырнули из толпы Василинка с Настей. Подвыпившая, румяная Катерина Федосеевна подобралась к Бутенко, увлекла в его в общую пляску.

Обдирая коваными каблуками дощатый пол, мимо Петра неслись все новые пары. Оксана подошла к нему.

– Пойдем погуляем.

Петро кивнул головой, передал гармонь Степану и пошел к дверям.

Из ярко освещенных окон неслись в темную ночь звуки песни, топот ног. Кто-то, стоя у крыльца, басовито укорял собеседника: «Что ты мне ерунду говоришь? И слухать не хочу…» Приглушенно смеялись невидимые в темноте парочки. До слуха Петра донесся легкий девичий вскрик и оборвавший его звук поцелуя.

– Не теряются, – сказал Петро громко.

Оксана неуверенным движением взяла его под руку. Стараясь попадать в такт, она шагала широко, опираясь на него и грея его теплом своей руки.

– Петро!

– Что?

– Просто так. Хотелось назвать твое имя…

Они дошли до Днепра, остановились. Вода чуть слышно плескалась у безлюдного берега, покачивала зеленый глазок бакена на фарватере. Легкий ветерок донес с луга пресные запахи трав.

– Правда, хорошо тут, Петро? Тихо-тихо.

Оксана нагнулась и пошарила рукой по холодному песку. Она по-мальчишески размахнулась и бросила в глянцево-черную воду камешек. Слабый всплеск еле донесся, но тотчас же у берега взметнулось что-то тяжелое и сильной.

– Рыба играет, – сказал Петро.

Оксана притронулась пальцами к его пиджаку.

– Что у вас с Лешей было?

– Перестал я понимать твоего Лешу.

– Моего?!

– Честного человека если исключат из партии, так он места себе не находит. А этот: «Я, говорит, не дуже печалюсь…»

– Он признался, что с горячей руки у него это получилось.

– Что?

– А разве он тебе не рассказывал? Его же исключили из партии за хулиганство…

– Постой, постой, – прервал Петро. – Я в таком случае ничего не знаю.

– Агронома из района побил. Не говорил об этом?

– Нет. Как избил? Какого агронома?

– Фамилию не запомнила. Смешная. Вердуто или Бандуто…

– Збандуто?

– Кажется.

– Так за что же Олекса его? – спросил Петро.

Он вспомнил свой неприятный разговор с районным агрономом, его бегающие глаза, и ему не терпелось узнать причину стычки Алексея со Збандуто.

– Ей-богу, не знаю, – ответила Оксана на его вопрос. – Сцепились они около тракторов. Вроде этот Бандуто… или как его… Вердуто… что-то там требовал, а Леша загрызся с ним.

Тот его обозвал, а Леша ж шальной… Да ну их! Что, у нас другого разговора не найдется?

– Интересно!

Оксана, держась за локоть Петра, смотрела на зеленый светлячок бакена, на темную воду, плескавшуюся у берега.

– Петро! – тихо окликнула она. – Ты на меня обижаешься?

– За что?

– Знаю, обижаешься. Я… верно… немножко виновата.

– В чем?

– Давай сядем.

Петро усадил ее на разостланный пиджак и обнял. Оксана мягко высвободилась, поправила косу и закрыла лицо руками.

– Знаешь, как я о тебе скучал? – сказал он.

– И я скучала… сперва.

– А потом?

– Отвыкла… Чего говорить неправду?

Она низко склонила голову, машинально рвала и мяла пальцами влажную, прохладную траву. С горечью в голосе Петро проговорил:

– Ты ведь обещала выйти замуж за Алексея.

– Нет! Никому не обещала, Петро. Я учиться хочу.

– И меня встретила… как-то странно, холодно…

– Не обижайся, Петро. Я мучилась, когда ты приехал.

В голосе ее зазвучала какая-то новая для Петра покорная ласковость. Он ощутил, как мягко дрожали ее плечи.

– Почему мучилась? – спросил он.

– Потому что… я люблю тебя, – шепнула она и вдруг жалобно, по-детски всхлипнула.

Петро наклонился к ней и отнял ее руки от лица. Оксана обессиленно положила голову на его грудь, потом, прижавшись к нему, обняла его.

Ее прикосновение было таким же чистым и непосредственным, как три года назад. Но сейчас Петро испытал такую бурную радость, таким ликованием наполнилось все его существо, что он понял: всю жизнь только Оксана, только она одна будет для него желанной. Ни одна из девушек, которые встречались ему до этого, не волновала так его, ни одна не вызывала своим прикосновением такого ощущения счастья, прилива неизъяснимой силы.

«От любви к женщине родилось все прекрасное на земле» – эти слова, слышанные когда-то Петром и забытые, возникли сейчас в его памяти, и он произнес их вслух.

– Это Горький писал, – негромко сказала Оксана и, подумав, нерешительно спросила: – Ты мне правду тогда, при встрече, сказал… что никого не любил?

– Правду. У меня никого не было.

Петро почувствовал, что Оксана прижалась к нему еще доверчивее. Он был счастлив. Теперь уже ничто не сможет разлучить их. Он избрал ее навек, они вместе пройдут через все испытания жизни, которая только открывалась перед ними.

И вдруг Петро вспомнил об Алексее, о своих сомнениях и ревности.

– Ну, а если опять придется расстаться? – спросил он, наклонив лицо к Оксане и заглядывая ей в глаза.

Оксана крепко стиснула его руку. Так, не разнимая рук и ни о чем больше не разговаривая, они сидели, пока на востоке не зазеленел небосвод.

XVII

Солнце с каждым утром, поднималось над Чистой Криницей все раньше, грело все сильнее. Словно неохотно расставаясь с прозрачными, веселыми красками обласканной им земли, перед закатом оно подолгу задерживалось над ветряками.

Стояло горячее украинское лето, с душными звездными ночами, с косыми дождями в особенно жаркий день. Буйно тянулись вверх подсолнухи и кукуруза, на огородах расползались по земле, прикрывая ее широкими листьями, плети огурцов и тыквы, густой порослью обступили обочины дорог и задворки будяки, полынь, сорочья кашка, чертополох.

Остались считанные дни до жнив. В Чистой Кринице готовились к уборке старательно; поля сулили невиданный урожай. К началу июня в поле стояли уже налаженные косилки, конные грабли, арбы. На выгоне, за ветряками, радуя взор криничан, длинным рядом выстроились комбайны.

Молодицы и дивчата ранним утром собирались у бригадных дворов, шумными пестрыми ватагами шли за село. Они спешили управиться с прополкой бураков, окучкой картофеля.

Еще раньше, до восхода солнца, выезжали, покачиваясь на приземистых жатках и лобогрейках, косари: созрела люцерна, подходило время для косовицы берегового и лесного сена, Пришла та пора, когда работалось особенно весело, и оставаться в селе было трудно даже старикам.

Петро просыпался, едва лишь розовые лучи, дробясь в вишневой листве, ложились затейливым узором в комнате. Он вскакивал, мигом одевался, переправлялся на лодке через Днепр, чтобы помочь отцу в питомнике, или ехал верхом на поля с Кузьмой Степановичем, с полеводом Тягнибедой.

Несколько раз наведывался он в МТС, чтобы повидать Алексея. Узнав, что его исключили из партии из-за Збандуто, Петро стал думать, что вина Алексея не так уж велика, и ему было неловко за свою горячность. Да и Грицько неодобрительно отнесся к их ссоре.

Но Алексей уехал по делам в район, и Петро решил переговорить с ним, как только тот вернется.

С Оксаной Петро виделся каждый вечер. Весь день потом перебирал он в памяти мельчайшие подробности этих встреч.

– Ну, а приедет Леша? – спросил он как-то Оксану. – Ведь он тебя своей невестой считает?

– Брось эти разговоры, Петро, – рассердилась она. – Я ему ничего не обещала…

…В середине недели, в полдень, Петро возвращался из питомника. Солнце пекло нещадно, и он, добравшись на лодке к берегу, облюбовал меж вербами сухую, поваленную ветром корягу, разделся и с размаху бросился в воду. Его сразу охватило холодком.

Проплыв несколько саженей, Петро лег на спину, закрыл глаза. Волны мягко покачивали его, несли по течению. С песчаной косы гулко доносились радостные визги, крики. «У-у-с-тя-я, плы-ы-ви сюда-а-а!» – звал чей-то голос. «Плы-ыву-у!» – откликнулся другой.

Петро думал о том, как жалко будет покидать эту реку с ее веселыми, берегами, приветливое село, родной дом. И Оксану… «Расстаться с Оксаной…» – обожгла мысль. Петро с силой ударил рукой по воде.

– Не расстанемся! – крикнул он.

Брызги, сверкнув на солнце, осыпались серебряным дождем. Петро засмеялся, еще раз окунулся и поплыл к берегу одеваться.

Поднимался он по узкой просеке, напевая. Горячий зной, неподвижно стоявший под кронами сосен, был полон терпкого смолистого аромата. За редким ельником Петро вдруг увидел Василинку, Настю и Оксану. Они, держась за руки, со смехом бежали по склону навстречу. Петро притаился за деревом И, когда они поравнялись, выскочил, расставив руки. Девушки с визгом кинулись в стороны.

Отбежав немного, Настя оглянулась.

– Голубоньки! Это ж Петро!

Пересмеиваясь и часто дыша, девушки обступили его.

– Купаться с нами, братуня! – схватив его за руку, упрашивала Василинка. – Тяните его, подружки.

Оксана закрутила на затылке распустившуюся косу, повязалась косынкой. Безмолвно, с улыбкой глядела она на Петра. Настя стрельнула в нее глазами, ущипнула Василинку и, увернув от ее рук, помчалась вниз, к берегу. Василинка устремилась вдогонку. Где-то в зарослях ельника затихли их голоса.

На лодке хочешь покататься? – спросил Петро Оксану, взяв ее за руки.

– С удовольствием.

Петро отыскал спрятанную в осоке лодку, засучив рукава вышитой сорочки, вычерпал пригоршнями воду. Греб потихоньку.

– Расскажи что-нибудь, – попросила Оксана.

– Что?

– Ты так много видел в Москве. Хотя бы когда-нибудь побывать мне там! Это же обидно: ни в метро не ездила, ни в театрах столичных не бывала. Кремль только на снимках видела. Он очень красивый? Да, Петрусь?

– Очень. Особенно вечером, при заходе солнца. Это трудно передать.

– А Качалова ты видел?

– Сколько раз!.. Да ты, Оксана, не печалься, еще все повидаешь.

Но Оксане хотелось узнать о столице как можно больше. Она задавала вопрос за вопросом и слушала с таким восхищением, что Петро, рассказывая, снова переживал вместе с ней все, что когда-то поражало и восхищало его в Москве.

…Возвращались, когда солнце повисло над кромкой реки. Пролегшие по зеленой глади золотые прожилки то вспыхивали невдалеке от лодки, то гасли. Оксана, погрузив руку в теплую воду, смотрела на светлую дорожку, протянувшуюся через реку.

Мысли ее неотступно были около Петра и ожидающей его работы. Оксана слышала после колхозного праздника разговор отца с секретарем райкома. Кузьма Степанович рассказал Бутенко о плане развития садоводства в районе, предложенном Петром, и оба отзывались о молодом Рубанюке очень похвально. Оксане было это так приятно, но предстоящий отъезд Петра печалил и тревожил ее.

– О чем ты, Оксана? – спросил Петро, заметив грусть на ее лице.

– Про тебя думала.

– Как?

– Опять… разлука…

С минуту Петро сидел молча, потом, откинув коротким движением головы прядь со лба, произнес:

– Что, Оксана, если нам не расставаться?

– Как же это? Придется…

– Давай своей семьей заживем…

– Ох, Петро! А институт? – Ощутив, как заколотилось у нее сердце, она прижала к груди руки. – Нет, и не думай сейчас об этом.

– Будешь учиться. Киев недалеко.

Он пересел к Оксане, обнял ее.

– Поедем вместе. Помогу тебе готовиться. Ведь вспомни – четыре года тебе быть в институте.

– Если любишь, то и через семь лет меня найдешь, – слабо улыбнулась Оксана.

– Нет сил расстаться, – сказал Петро.

– Дай немножко погребу, – чтобы скрыть смущение, предложила Оксана.

Она перешла на корму. Из-под весел вскипали пузырьки, исчезали на поверхности, опять появлялись в зеленой прозрачной глуби.

– Оксана!

Встретились глазами.

– Ну, так как же? – спросил он.

Весла в ее руках неуверенно скользнули по поверхности и медленно погрузились в воду. Подняв через минуту глаза, Оксана грустно покачала головой:

– Нет, Петро. Сейчас не будет этого.

– Почему?

– Боюсь. Ты академию закончил. А я недоучкой останусь?

– И со мной будешь учиться, – с жаром возразил Петро. – А Люба Бутенко? Она же сумела стать агрономом. Замужем была и училась. Ведь опять расставаться нам…

Оксана протяжно вздохнула.

– Ну? – спросил Петро. – Решай.

– Погоди, – взволнованно шепнула Оксана. – Так… сразу…

Петро порывисто сжал ее руки:

– Как я любить тебя буду!

– Давай цветов нарвем, – еле слышно сказала она. – Я знаю, где ландыши еще есть.

– Так ты согласна?

Оксана, вспыхнув до слез, кивнула головой… Она повела лодку к бору. В нескольких шагах от берега спохватилась:

– Ой, мне же в клуб надо! Обещала с дивчатами новые песни разучивать. Привезла из Киева.

– Ну, иди. А я потом забегу за тобой.

– Тогда поспешим. Ведь уже не рано.

Она сильно взмахнула веслами, и лодка мягко врезалась, в прибрежный песок.

Оксана бегом добралась домой, быстро переоделась. Причесываясь, она застыла перед зеркалом с закинутыми за голову руками, глубоко задумалась.

В дверях стояла мать.

– Там твой приперся. Ступай, кличет, – сказала она, не заходя в комнату.

Оксана проворно накинула на голову платок и выбежала калитке. На скамейке, прислонясь к частоколу, сидел Алексей, курил.

– Куда это вырядилась? – спросил он глухо.

– На кружок.

– Не ходи. Поговорить надо.

Оксана удивленно сдвинула брови:

– К спеху тебе? В другой раз скажешь.

Алексей встал, швырнул окурок и придавил его сапогом.

– Значит, и поговорить со мной не хочешь?

– Вот чудной! Говорю тебе, на кружок спешу. А если что срочное, проводи, расскажешь по дороге.

Алексей шел с обиженным выражением лица.

– Верно об тебе по селу языками треплют? – спросил он.

– Что?

– Вроде ты с Петром любовь закрутила?

– Ты же разумный хлопец. И не пристало тебе такое болтать.

– А я спрашиваю: так это или не так? – угрюмо повторил он вопрос.

– Ну, а если верно?

Голос Оксаны звучал сухо.

Алексей замедлил шаг, сердито спросил:

– Чего ты летишь? Успеешь.

– Ой, нет! Я уже и так опоздала.

– Петро про меня говорил что-нибудь?

– Спрашивал, за что тебя исключили.

Алексей сипло дышал, с несвойственной ему мрачностью глядел под ноги, и Оксана, ощутив жалость к нему, тоже замедлила шаг, участливо спросила:

– Ты не заболел, Леша? И на балу тебя не было. Бледный ты какой-то.

Он промолчал. На площади остановился. Загородив путь Оксане, сказал:

– Стало быть, кончилась наша дружба с тобой?

– Почему кончилась? Как было, так и останется.

– Оксана, иди за меня, – просяще произнес он.

– Нет, Леша, это ты оставь.

– Петро сватать тебя все равно не будет. Погуляет – кинет. Он теперь образованный.

– Чего это тебя так волнует? – рассердилась Оксана. – Я о себе сама побеспокоюсь.

– А то меня волнует, – хмуро ответил Алексей, – что я как рак на мели. Ни тпру ни ну.

Она обошла его и быстро зашагала к клубу.

– Оксана! – окликнул Алексей.

– Некогда.

– Оксана! – крикнул он снова. – Вернись!

Оксана задержалась. Сузившимися глазами она смотрела, как Алексей, пригнув голову, подходил к ней.

– У нас, может, последний разговор с тобой, – сказал он, исступленно глядя на нее. – Пойдешь за меня?

– Нет, Леша!

– Ну… гляди… – медленно расставляя слова, сказал Алексей. – За Петром тебе не быть. А мне… один край.

Он круто повернулся и медленно пошел прочь. Спустя час Оксана шла с Петром к Днепру. Опираясь на его руку, она говорила:

– Ты вот сердился на меня, что Леша сватался. А сегодня он снова об этом. Вбил себе в голову.

– Что ты ему ответила?

– Зачем спрашиваешь? Сам же знаешь.

XVIII

Перекликались над селом петухи, когда Оксана пришла домой. Тихонько скрипнула калиткой. В сарае хрустела сеном корова Ветка. Из черного провала двери тянуло парным запахом навоза. Серко, узнав хозяйку, лизнул ей руку и, помахивая хвостом, проводил до крыльца.

Оксана скинула в комнатке платок, пошла на кухню, зачерпнула в кружку воды и вдруг встретилась с сердитым взглядом матери. Рывком скрестив руки на груди, мать спросила:

– Это еще что за мода?

– Какая?

– Где ты гуляла до такого часа?

– Что же, мне и погулять нельзя?

– Какие гулянки до такой поры! – наседала мать. – В эту пору только черти на кулачках бьются. А ты мне голову морочишь.

Оксана спокойно смотрела на мать.

– Гляди, лышень, что-то, я вижу, не то, – пригрозила мать. – Закрутил тебе голову твой Лешка. Это он тебя до сей поры держал?

– Что вы, мама, выдумываете? – обиженно сказала Оксана. – С Лешкой я не гуляла.

– А где ты была? – топнув ногой, крикнула мать. – Постой, дочко, я тебе погуляю. Ишь, моду взяла… Ты не замуж, часом, собралась?

Оксана присела на лавку, смело глядя на мать.

– Угадали, мамо. Я иду за Петра, – просто сказала она.

– Слышишь, батько, что дочка говорит? – изменившимся голосом спросила Пелагея Исидоровна. – Вот это тебе студентка!

Кузьма Степанович сел на постели. Однако откликнулся он деланно-равнодушным тоном:

– Не хочет батькового хлеба есть, то нехай идет свекровьего попробует.

– Ой ты ж, лышечко! – всплеснула руками Пелагея Исидоровна. – Вот она что удумала! А я себе байдуже…

С зарей Петро подался на Днепр. Вернулся, когда семья собиралась завтракать. Поставил в сенцах ведро с еще живой серебристой рыбой и подсел к столу.

– И когда ты спишь, Петро? – подвигая к нему миску, дивилась мать. – Вчера пришел – уже петухи голосили, сегодня заглянула до света – опять нет.

– Он вчера с Оксаной Девятчихой прохаживался, – облизывая масляные пальцы, доложил Сашко́.

– Ты не сверчи тут! – закричала на него Василинка, примащиваясь рядом.

– А тебе что! – огрызнулся Сашко́ и неприметно толкнул ее под столом.

– Ну, ну! – прикрикнула на обоих мать.

Петро задержал руку отца, несшую ко рту ложку с молочной лапшой.

– Подождите, тато, минутку. Мама, у вас, может, чарочка найдется?

– С самого утра чарочку? – удивился отец. Однако ложку отложил, огладил вислые усы.

– Там, Катря, в скрыне[7]7
  Скрыня – сундук (укр.).


[Закрыть] есть.

Катерина Федосеевна внесла бутылку, поставила две рюмки.

– И себе, – сказал Петро.

– Ой, что ты! – отмахнулась мать обеими руками. – Да я ее и видеть не могу.

– Выпейте, – настаивал Петро. – Есть за что.

– Ну, немножко выпей, раз просит, – поддержал отец. Петро налил. Обежав глазами уставившиеся на него с любопытством лица, сказал:

– Совета у вас хочу просить. Вчера с Оксаной договорились. Если вы не против, будем гулять свадьбу.

Отец с матерью переглянулись. Василинка таращила на Петра горящие глаза, не замечая, как Сашко́, деловито посапывая, вязал к скамейке тесемки от ее фартука.

Остап Григорьевич погладил лысину, спросил:

– Ну, мать, как твоя думка? Оксана вроде хорошая дивчина.

– Плохого ничего не скажешь. Соблюдала себя. И хозяйка добрая.

Василинка быстро переводила взгляд с отца на мать, с матери на Петра.

– Раз они порешили… – сказала Катерина Федосеевна. – Молодым жить. Дай им бог счастья и согласия.

– Хорошая дивчина, – еще раз произнес отец. – И Ванюшка наш тоже против ничего не скажет.

Все молчали. Петро первый с сияющим лицом поднял рюмку:

– Так что ж? За Оксану Рубанюк!

Вечером Петро пошел к Оксане, переговорил с ее родителями. Свадьбу условились справить в воскресенье – последнее перед жнивами.

XIX

В пятницу рано утром приехал в село Бутенко. Он возвращался из дальних колхозов и решил побывать на полях Чистой Криницы. Пока конюх кормил лошадей, он наведался к Рубанюкам.

Остап Григорьевич, в белых домотканных шароварах и такой же рубахе, чинил под навесом садовый инструмент. Увидел он Бутенко, когда тот, закинув через калитку руку, нащупывал задвижку. Остап Григорьевич смахнул с колен мелкую, горько пахнущую смолой стружку и поспешил навстречу.

– Доброго здоровья, деду! – приветствовал его Бутенко. – Руки подать не могу. Видите, какой грязный? Помыться у вас хотел.

– Так проходьте в хату, – засуетился Остап Григорьевич. – В один момент организуем. Только вы уж извиняйте, беспорядок у нас.

На кухне Катерина Федосеевна, заляпанная мелом, наводила чистоту. Она побелила снаружи хату, подмазала печь и сейчас подмалевывала ее синькой.

Пропуская гостя вперед, Остап Григорьевич крикнул ей:

– Катря, достань воды из печи! Умыться.

Он взял запыленный пиджак и рубашку Бутенко, отдал Василинке вытряхнуть.

– А председатель наш в район к вам поехал. Не встретились?

– Встретиться не могли. Я ведь из Сапуновки еду.

Катерина Федосеевна вынесла в сенцы таз, чистое полотенце, горячую воду. Засучивая рукава, Бутенко сказал:

– Вы что же, Григорьевич? Слышал, сына жените? А на свадьбу не приглашаете?

– Кузьма Степанович акурат с тем и поехал. Его же дочку берет Петро.

– Оксану?

– Ага.

– Из хорошей семьи берет.

Умывшись, Бутенко присел на сундук.

– Ну, Григорьевич, урожаи в этом году соберут колхозы, каких не бывало!

Он извлек из кармана горсть колосьев. Крупные зерна распирали нежную сизоватую оболочку, топорщили ломкие колючие усики.

– Дуже хорошая озимина, – одобрил Остап Григорьевич. – Да и у нас хлеба! Кинь шапку – не упадет. Деды не помнят такого.

– Убрать только своевременно надо, – озабоченно сказал Бутенко. – С таким урожаем наши колхозные руководители дела еще не имели. Могут растеряться.

– Соберем! Люди лютые стали до работы. Закликать, как в прежние времена, не требуется. Сами бегут в поле.

– Весело работают, это правильно.

– В садок до меня не заглянете, Игнат Семенович? А то вы все сапуновских дедов хвалите, – ревниво добавил Остап Григорьевич. – В этом году мои труды еще не глядели.

– Загляну, загляну, только в другой раз. Сейчас подъедет полевод, поедем с ним на поля.

Бутенко перекусил с хозяином. Он разговаривал с Катериной Федосеевной о ее домашних делах, когда появился Петро.

– Ну, жених, – встретил его с улыбкой Бутенко, – наверно, в мыслях сейчас ничего нет, кроме невесты? Знаю, знаю, – остановил он его жестом. – Все мы пережили это.

На губах Петра, не угасая, теплилась счастливая улыбка. Бутенко, с видимым удовольствием разглядывая его лицо, сказал:

– Женитьба – это большое событие в жизни человека. Не сомневаюсь, что создадите хорошую, прочную семью. Девушка славная.

– Только мать ее меня мучит, – пожаловался Петро. – Заладила: гулять свадьбу по старым обычаям.

– Венчаться?

– Ну, этого не требует. А чтоб свашки, караваи там разные, подарки.

– Это ничего, – сказал Бутенко, смеясь, – лишь бы повеселее. В старину здорово умели свадьбы играть.

Он вышел из хаты, стал набивать трубку. Петро постоял рядом, ощипывая ветку акации, сказал:

– Хочу вас спросить. Вы Алексея Костюка, наверное, знаете?

– Механика?

– Его из партии исключили. Ведь золотой парень был.

Бутенко, держа в зубах нераскуренную трубку, задумчиво разглядывал свои запыленные сапоги. Повременив, ответил:

– Он агронома избил. За это наказать-то стоило. А вообще… разберемся, кто из двоих больше виноват. Поторопились с решением. Райком займется этим делом, выясним.

– Не нравится мне этот Збандуто, – откровенно признался Петро.

В глазах Бутенко мелькнула и погасла неуловимая искорка.

– Что тебе в нем не нравится?

– По-моему, костяная нога он, а не агроном. Не лежит у него душа к живому делу. Взять хотя бы первую встречу со мной. Я ему о садах, а у него заслонки на глазах…

– Специалист он опытный. Лучшего пока в районе нет. К нашему сожалению.

Вскоре ко двору подъехал на правленческой бричке Тягнибеда.

Бутенко простился со стариками и, пообещав Петру быть на свадьбе, взобрался на бричку.

– Ну, куда повезешь, полевод? – спросил он Тягнибеду. – Туда, где лучше или где похуже?

– У нас хорошо везде, – заверил полевод.

– Тогда вези в бригаду Горбаня, – решил Бутенко. – Он что-то там обижался.

Тягнибеда разобрал вожжи, стегнул коней, За селом лошади свернули на проселок, и Тягнибеда отпустил вожжи. Бричка покатилась по мягкой земле, вдоль затравевших обочин с блеклыми лопухами, синецветом, млеющим на жаре маком, лохматыми кустами терна.

– Всю эту поэзию, товарищ полевод, давно бы пора под корень, – заметил Бутенко. – Это в старину писатели восхищались цветочками в полях. А?

– Я говорил сколько раз бригадирам.

– А они что тебе говорят? – не скрывая иронии, спросил Бутенко. – Ты им говоришь, они – тебе. Далеко уедете… Говоруны.

Тягнибеда покосился на секретаря райкома, сердито дернул вожжи. Снова взглянул на Бутенко; тот выжидающе улыбался.

– У Горбаня сегодня дивчата Ганны Лихолит, – сказал Тягнибеда.

– Чего они там очутились?

– Просо полют. В помощь, так сказать.

– Вот это зря. Балуете вы Горбаня.

– Дивчата сами так порешили. У них на сегодняшний день все поделано. А Горбань запарился.

– Без напряжения работает.

– Как вы сказали?

– Не очень, говорю, Горбань на работе горит.

– Немножечко подленивается, это верно, – согласился Тягнибеда. – Психология поганая. Говоришь ему: «Возьми косу, Андрюша, обкоси эту межу». Там, стало быть, репею, бурьяну, сурепицы по пояс. «Добре, обкошу». Встретишь: «Обкосил?» – «Нет пока. Завтра». На другой день снова спросишь: «Ну, как?» – «А никак». – «Что же ты, так растак?» Серчает. Но, если что захочет, бегом бегает. Аж земля дрожит под пятками.

Бутенко, облокотись, разглядывал стену серебристого ячменя у дороги, зеленые квадраты овса. Насколько хватал глаз, волновалось под ветерком озаренное солнцем море хлеба. Лишь далеко за курганами, на сапуновских полях, темная мгла крыла кустарники и балки.

– Будет дождь, – определил Тягнибеда, глянув на запад.

– Небольшой не помешает.

– Э, нет! Грозы ждать надо, – сказал Тягнибеда, заметив, как зашелестел под горячим тревожным ветерком придорожный бурьян.

Он стегнул по коням кнутом и, сняв соломенную шляпу, кинул ее в бричку.

По пути к горбаневскому табору Бутенко потолковал с пастухами, пасшими колхозное стадо, заглянул на опытный участок. За версту от бригады Тягнибеда ткнул кнутовищем в сторону дальнего рыжего бугра, резко очерченного на фоне неба. Оттуда росла и быстро обволакивала поднебесье грязно-желтая туча. Где-то далеко, еще за горизонтом, глухо прогромыхал гром. Просвистел крыльями над бричкой коршун, борясь с ветром, взмыл кверху, в надвигающуюся темноту.

– Намочит сегодня нас, товарищ Бутенко, – сказал Тягнибеда.

– Ничего, не сахарные.

Туча ползла уже совсем низко, меняя очертания. Запахло дождем. За гребнем бугра сверкнула молния. Степь на мгновение замолкла, и вдруг редкие крупные капли упали на дорогу, на потные крупы лошадей.