Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 59 страниц)
Он хотел было помочь отнести под деревья грузного, всхлипывающего от боли бойца, но не успел. Нарастающий вой бомбы прижал всех к земле. Петра, отшвырнуло в сторону, больно ударило по ноге. Над головами людей свистнули осколки, зашумели падающие ветки деревьев.
Петра оглушило. Как сквозь вату, услышал он дикий, нечеловеческий вопль. В нескольких шагах корчился, царапая землю пальцами, боец, которого он собирался нести. Осколком бомбы ему оторвало ногу выше колена.
VIII
К ночи поезд с мобилизованными прибыл на станцию Винница. Молоденький лейтенант, по фамилии Людников, переговорил с сопровождающим состав командиром, построил новобранцев и сделал перекличку.
До военного городка шли строем. Слева неясно темнели то ли сады, то ли городские постройки.
Остаток ночи ушел на получение немудреного солдатского имущества: обмундирования, котелков, плащпалаток.
Федор, угостив лейтенанта табачком, разговорился с ним и выведал, что новобранцев приказано отправить в запасный полк, километров за десять от города. Там они и будут обучаться.
Переодевались в прохладном, гулком помещении казармы. Петро сидел рядом со Степаном, неуверенными движениями заматывая на ноге обмотку. Управившись, он притопнул неуклюжим башмаком по цементному полу и засмеялся:
– Чем не бравый солдат?
Вокруг были такие же, как он, еще не нюхавшие пороха люди. С любопытством наблюдал Петро, как изменялись на его глазах вчерашние хлеборобы, слесари, трактористы, учителя. Гимнастерки и шаровары сидели на них неуклюже. Но каждый, надев форму, невольно подражал в выправке щеголеватому старшине, подтянутому лейтенанту.
Утром, встретив лейтенанта, Петро спросил:
– Где бы можно было газетку почитать?
Лейтенант строго посмотрел на него:
– Как спрашиваете? Почему не по-уставному? Почему пряжка на боку?
Петро оглядел себя, развел руками:
– За два часа еще не отшлифовался. Подтянусь.
– На читку газет будет дана команда.
– А без команды никак нельзя?
– Вон там, за столовой, читальня.
Лейтенант обиженно отвернул по-детски пухлое, еще безусое лицо. Его искренне огорчали люди, не знавшие уставных положений.
Петро пересек двор, разыскал читальню. Он открыл дверь и едва не вскрикнул от удивления, увидев там своего друга Курбасова.
– Мишка! – крикнул Петро.
Курбасов удивленно поднял глаза.
– Петька, черт!
– Ну и встреча!
Михаил, бросив недочитанный журнал, увлек Петра во двор.
– Ты в запасный? Это же здорово! Вместе будем. Здорово, а?
Они присели на штабелях дров, оживленно разговаривая.
Михаил находился в военном городке два дня, и его уже начинало угнетать вынужденное безделье. По двору бродили новобранцы; в город их не отпускали.
Заметив у ворот лейтенанта, который распекал за что-то дневального, Михаил показал на него рукой:
– Сейчас мы с ним поговорим. Нужно нам с тобой политься к одной бабушке. На вареники с вишнями. Каши еще успеем наглотаться.
– Что за бабушка такая?
– Бабушка и внучка. А внучке семнадцать волшебных лет… Ты уже женился?
– Да.
– Поспешил… Сам посмотришь… Пойду к лейтенанту увольнительную в город добывать. Дело не легкое.
Петро видел, как Михаил молодцевато подошел к лейтенанту. О чем он говорил с Людниковым, Петро не слышал, но вернулся Михаил с увольнительной на двоих.
Он уверенно повел Петра глухими задворками, огородами и садами. Густо усеянная зрелыми ягодами светло-зеленая листва вишен щекотала лицо, крупные дымчатые сливы клонили ветки книзу, дразнили своей доступностью.
Петро тяжело вздохнул. Михаил, угадав мысли друга, сказал:
– Сидеть бы тебе сейчас в таком вот плодоягодном раю, заниматься черенками и саженцами. А?
– Теперь уже не скоро придется…
Они выбрались, наконец, на широкую чистую улицу с беленькими домиками и крашеными заборами. Во дворе одного из них мелькнула и исчезла, быстро взбежав по ступенькам крылечка, статная девушка в ярко-красном сарафане, с толстыми черными косами.
– Бабушка, Миша пришел! – донесся из открытого окошка ее испуганный голос.
– Ну, держись! – подмигнул Михаил. – Прямое попадание в сердце обеспечено. Две пробоины в своем я уже насчитал. После двух встреч.
Он открыл калитку и пропустил Петра вперед. Тщательно расчищенные дорожки, кувшины на перилах крыльца, желтые шляпки подсолнухов у свежепобеленных стен летней кухни, цветник перед домом – все это сияло такими густыми, сочными красками, будто солнце всю свою щедрость, всю свою животворную силу отдало одному этому уголку.
Но и дальше, за плетнем, увитым хмелем и повиликой, все было залито ясным, прозрачным светом: фруктовые сады, тополи, красные, зеленые, серебристые крыши домиков.
– Ну как, Михайло, моя Украина? – спросил друга Петро. – Ты все Клязьму похваливал.
– Да, брат, сдаюсь…
На крыльцо, вытирая передником лоб, вышла низенькая, полная старушка.
– Пришел, озорник? – довольным тоном сказала она. – Ну, заходите в хату. А это дружок? Пожалуйте. Любка, иди! Что спряталась?
Из-за спины ее выглянула девушка, лукаво улыбаясь одними глазами, черными и блестящими.
– Что, Любаша, прячешься? – крикнул Михаил, поднимаясь на крылечко.
– Я не прячусь.
– А почему убежала?
– Бабушке сказать.
– Посмотри, какого орла привел.
Бабушка вдруг вспомнила, что на кухне у нее жарится что-то, и поспешно скрылась.
– Бабушка вчера только о вас и говорила, – сказала, смущенно краснея, Любаша. – Пирожки вы забыли. Чуть не плакала. Да и мне досадно было.
– Ничего, – успокоил Михаил. – Пирожками и сегодня не поздно заняться.
Любаша проводила друзей в комнату. К ее и бабушкиному удовольствию, Михаил распоряжался как дома: заказал к вареникам холодной сметаны, сам отобрал курицу в борщ. Предложение Любаши нагреть воды и помыть головы оба одобрили без колебания.
Управившись по хозяйству, бабушка надела чистое платье, повязалась накрахмаленным платочком.
– Когда фашиста прогоним, отдадите за меня Любашу, Анна Афанасьевна? – спросил ее Михаил.
– Скорей гоните его, басурмана.
– Тогда отдадите? – не отставал Михаил.
Петру по душе пришлась жизнерадостная, общительная старуха.
– А что, Анна Афанасьевна, если сюда придут враги, – спросил он, – останетесь или уедете?
– Не придут они сюда, – пренебрежительно ответила Анна Афанасьевна. – Ни в жизнь он не переборет. – И, вздохнув, добавила: – Наш тоже воюет, еще с финской, Сереженька…
Перед вечером она вместе с Любашей вышла за ворота проводить гостей.
– Вы ж, сыночки, не забывайте нас, – дрогнувшим голосом сказала старуха. – Если что не так, извиняйте.
Любаша провожала их почти до самого военного городка. Обратно она побежала, не оглядываясь и не обращая внимания на то, что косы ее расплелись и рассыпались по спине.
Перед тем как войти в ворота, Михаил сказал:
– Эх, Петро, как тяжело на душе! Неужели таким вот придется под вражеским сапогом жить?
– Старуха никогда не покорится.
– Конечно! А Любаша… она ведь совсем молодая, жизни не видела.
Петро промолчал. Вспомнились ему мать с отцом, Оксана. Не скоро он их увидит, не скоро обнимет.
Возле казармы его ожидал расстроенный, взволнованный Федор.
– Куда ты запропастился на весь божий день? – накинулся он на Петра. – Мы уже вещички на машины положили. Через час выезжать.
– Куда?
– Да в лес. Степан уже уехал. Поклон тебе низкий передавал. Его в танкисты забрали.
– Ну и добре, – оживившись, ответил Петро. – Скорей на передовую попадем.
IX
Петра зачислили в пулеметный взвод. Спустя день туда же назначили и Михаила Курбасова.
Об этом побеспокоился лейтенант Людников. Ему поручили командовать ротой, укомплектованной новым пополнением. Вскоре после прибытия полка в лес он увидел Петра и Михаила, с жаром споривших у разобранного «максима».
– Знакомая штука? – коротко спросил он, показав рукой на пулемет.
– В академии стрелял, – ответил Петро, поднимаясь с земли и отряхиваясь. – Не мазал.
– Подтверждаю, – сказал Михаил. – Петро Остапович здорово пулемет знает, – добавил он.
Лейтенант мельком посмотрел на них и перевел взгляд на пулемет.
– Проверим… Стреляете автоматически. После скольких выстрелов будете менять в кожухе охлаждающую жидкость?
Петро наморщил лоб, подумал.
– После тысячи.
– После тысячи? – вмешался Михаил. – По наставлению – после двух тысяч. И то вода не закипит.
Людников печально покачал головой. Привычным движением он вставил замок пулемета и сказал со вздохом:
– Доверь вам сейчас оружие! Не тыщу и не две, а всего-навсего пятьсот. И по наставлению и практически. Вижу, оба здорово знаете.
– Получимся – будем знать, – не смущаясь, сказал Петро. – Очень хочется стать пулеметчиком.
– Вы, видать, люди образованные, – задумчиво сказал Людников. – Сумеете…
– Высшее образование, – скромно сообщил Михаил. – Сумеем.
– Я и говорю: сумеете писарями служить. При штабе спокойнее.
Петро не понял, смеется над ними лейтенант или говорит серьезно.
– Таких, как мы, миллионы идут в армию, – сказал он, вспыхнув. – Так что же, всех в писаря? Нет, это не пройдет!
– У него брат подполковник, – сказал Михаил ни к селу ни к городу, кивнув на Петра.
– Это ни при чем, – ответил Людников, вытирая о траву пальцы, испачканные смазкой.
Однако на Петра он посматривал теперь с большим уважением и о переводе друзей в штаб, на писарские должности, больше не заговаривал.
В полку день и ночь шла напряженная учеба. Километрах в двух от землянок, на истолоченном учебном поле, практиковались в рытье окопов и ходов сообщения, по нескольку раз в день штурмовали опушку соснового леса, учились маскироваться, стрелять, ползать по-пластунски.
Через неделю, глядя на Петра, трудно было подумать, что у него еще недавно были пышные кудри, нежная, по-юношески свежая кожа на щеках. Он остригся, заострившееся лицо его огрубело, словно солнце и ветры дубили его долгие месяцы, Михаил, встречаясь с ним, критически оглядывал его выгоревшую гимнастерку с залубеневшими пятнами пота, красные от пыли и усталости глаза и насмешливо вскрикивал:
– Ну и вояка!
– А ты? На себя посмотри, – беззлобно откликался Петро.
– И я такой же, – охотно соглашался Михаил и весело разглядывал свои покоробленные, непомерно большие ботинки, с густо налипшей на них окопной землей.
Они вскоре привыкли и к своему новому виду и к тяжелому солдатскому труду. Однако настроение у друзей начинало резко ухудшаться. Сообщения по радио становились все тревожнее: после ожесточенных боев советские войска оставили Вильно, Брест, Белосток, Ковно.
В помощники Петру дали Брусникина и узбека Мамеда Тахтасимова.
Несмотря на то, что и по жизненному опыту и по характеру парни были разные, сдружились они быстро.
Первое время Брусникин подшучивал над тем, как Мамед, завидев вражеские самолеты, начинал испуганно вертеть головой, норовил соскользнуть в окоп.
– Чего это, Мамед, глаза у тебя квадратные сделались? – спрашивал он добродушно. – Не бойсь, туда, где Брусникин, фашист кидать побоится. У меня слово такое есть.
Мамед смущенно отмалчивался, старался держаться спокойнее.
Однажды за ужином Брусникин, который решительно не выносил молчания, сказал, явно задирая Тахтасимова:
– А хорошо бы, Мамед, сесть в поезд – и домой? Там ни самолетов, ни окопов. Верно?
Тахтасимов вспыхнул:
– Стыдно так говорить. Надо защищать родину, воевать надо. А ты что говоришь?
Он скосил на Петра блестящие глаза, ища одобрения, и, встретив веселый, смеющийся взгляд Рубанюка, тоже засмеялся. К Петру он питал очень большое уважение и невольно подражал ему во всем, даже в мелочах.
Это уважение начало проявляться у Мамеда с того дня, как ему стало известно, что Петро закончил Московскую сельскохозяйственную академию. До войны Тахтасимов работал в одном из совхозов на поливном огороде, и заветной мечтой его было стать агрономом.
И Тахтасимов и Брусникин охотно признавали за Петром превосходство не только потому, что он был образованнее их. Как бы ни уставал Петро после тяжелого учебного дня, он в короткие минуты досуга шел к артиллеристам или минометчикам, наведывался к связистам. Его интересовало все: как заряжать и стрелять из орудия, миномета, как действует радиоустановка.
– Ты какой-то ненасытный, – удивлялся Брусникин.
Тахтасимов с жаром нападал на Брусникина.
– А ты что? – гневно кричал он. – Патронную коробку знаешь, и больше ничего тебе не надо! Петя в бою будет как профессор.
Впрочем, споры были редкими. Все трое привыкли друг к другу и жили дружно.
Однажды вечером лейтенант Людников наведался к ним в землянку. Перед уходом он сказал:
– Живете по-товарищески, уважительно. Это на фронте – первое дело. Особенно для пулеметчиков и разведчиков.
– Почему на фронт нас не посылают? – спросил Петро. – Так и будем все время в фанерных фашистов пулять?
– Пошлют, – сказал Людников, сделав неопределенный жест. – Еще навоюетесь. Фронт близко.
Лейтенант словно напророчил. В ту же ночь Петра разбудил Тахтасимов.
– Встань, послушай, Петя, – произнес он дрожащим голосом.
Приглушенные звуки орудийных выстрелов, близкие разрывы сразу согнали с Петра сон. Он вскочил.
– Буди Митрофана! – распорядился он. – Это не учебные стрельбы.
Через несколько минут полк подняли по тревоге. Из землянок выскакивали красноармейцы.
Невдалеке полыхнули багровые зарницы, гулко разорвались одна за другой три фугаски.
Полк быстро погрузили на автомашины и еще до восхода солнца перебросили за двадцать километров – к большому селу около шоссейной дороги.
X
Роте Людникова приказали занять оборону в полукилометре от небольшого хутора.
Петро расположился на высотке с каменистым грунтом, поросшей кустами терновника. Предстояло отрыть пулеметный окоп и ходы сообщения, подготовить запасные позиции.
Все выглядело будничным, как на учении. Впереди и слева окапывались стрелки, в рост ходили командиры, связисты разматывали свои катушки, вдали копошились саперы.
Близость фронта угадывалась по глухой артиллерийской канонаде, которая доносилась с запада.
Каждый раз, когда звуки боя усиливались, Петро напряженно вглядывался в сторону белеющего за садами далекого села, руки его, исцарапанные, с водянистыми мозолями на ладонях, начинали действовать энергичнее, быстрее. «Сколько в разные века русский человек земли выгреб, защищаясь от чужеземцев! – думал он. – Сколько каналов можно было нарыть, фруктовых садов насажать!»
Вскоре пулеметная ячейка была готова. Ее старательно маскировали ветвями, дерном. Оставив у пулемета Брусникина, Петро с Мамедом пошли рыть запасную позицию.
– Посмотри, Петя, – встревоженно сказал Мамед, – как горит.
Петро обернулся. Черные клубы дыма медленно поднимались над селом, расползались по небу. Потом в нескольких местах блеснул огонь. Пока красноармейцы орудовали лопатками, пожар разбушевался. Сквозь серую мглу дыма солнце просвечивало зловещим багровым диском. Огненные смерчи вздымались вверх, словно хотели оторваться от строений.
Когда Петро и Мамед вернулись к пулемету, они увидели, как Брусникин, бледный и растерянный, вцепился в ручки «максима».
– Идут, – сиплым от волнения голосом сказал он.
– Чего паникуешь? – сердито прикрикнул на него Петро.
– Сам глянь. Вишь, пылюга поднимается.
Облака пыли переваливали через гребень и ползли, пластаясь по степи.
– Это скот гонят, – сказал Мамед, отличавшийся хорошим зрением.
Петро покосился на Брусникина и насмешливо спросил:
– Глаза квадратные, оказывается, и у тебя сделались?
Он аккуратно разложил ручные гранаты в нише окопа. Через несколько минут уже легко можно было разглядеть гурты скота, бредущие по жнивью, прямо на огневые позиции батальона.
Орудийная канонада приблизилась. Над горизонтом появился грязный ватный комочек, потом правее и чуть выше – еще один. Разрывы снарядов, сносимые ветром, медленно таяли, исчезали, но все гуще появлялись новые.
– Бросают люди село, – сказал Брусникин. – Видите, вон с узелками бегут.
Он уже подавил в себе чувство растерянности, но с лица нее сходило выражение озабоченности и настороженности.
В воздухе стояла густая мгла от дыма и пыли. Разноголосо, тревожно мычали быки, коровы.
Перед траншеями стрелков скот, подгоняемый бичами, свернул влево и устремился к шоссейной дороге.
Вдруг частые яркие огоньки блеснули сразу в нескольких местах скрытого за пылью гребня. Донеслись резкие хлопки выстрелов.
– Танки, – догадался Петро.
Невдалеке разорвался снаряд. Петро пригнул голову. Десятки раз он мысленно давал себе слово никогда не кланяться пулям и снарядам. Но этот снаряд, казалось, летел прямо на окоп.
Сзади и справа, из-за рощицы, открыли частый огонь батареи. Совсем рядом, из-за кустов, била одинокая пушка.
Вражеские танки продолжали двигаться. Уже можно было разглядеть их серые, неуклюжие, покачивающиеся на ухабах коробки.
Петро приподнялся. К гордости своей, он ощутил, что ни противной слабости в ногах, ни тошноты, которые он испытывал в дороге во время первых бомбежек, уже не было. «Обстрелялся», – мысленно решил он, и ему даже захотелось выказать перед товарищами свое спокойствие. Страх, присущий каждому человеку, пришел спустя несколько минут, но сейчас Петро казался себе храбрым воином, рядом с которым никому не должно быть страшно.
Он оглянулся. Рябоватое лицо Брусникина было перекошено от напряжения. Мамед стоял рядом с ним и быстро водил глазами по полю.
– Сейчас и мы дадим им жизни, хлопцы! – крикнул Петро высоким и, как ему показалось, молодцеватым голосом.
Из-за щитка пулемета он увидел вражеских автоматчиков. Они бежали за танками, прижимая автоматы к животам и непрерывно стреляя.
Петро хорошо усвоил, что должен делать наводчик. По свистку командира отделения надо открыть огонь и отрезать пехоту от танков. Он прикидывал, на каком рубеже его пули начнут класть бегущих в полный рост фашистов. Вон бурый клин земли, вспаханной под пары. За ним чащоба оранжевых доцветающих подсолнухов, потом ярко-зеленая кукуруза, снова пахота. До кромки ее около двухсот метров. Сюда он направит огонь из пулемета.
Два танка подорвались на минах и остановились. Несколько других с ходу перевалили через траншеи и, маневрируя, ринулись на огневые позиции батарей. Автоматчики были теперь близко. От бешеной пальбы автоматов, частых разрывов снарядов стоял звон в ушах.
Петро заметил, что несколько бойцов, не переставая стрелять, начали отходить. Одного – Петро видел это очень ясно – подмял под себя танк. В открытом башенном люке этого танка стоял солдат с флажком.
Уверенность стала оставлять Петра. Начало казаться, что весь этот раздирающий барабанные перепонки металлический скрежет, грохот безумствует, чтобы раздавить, уничтожить его.
«Прорвутся, сволочи», – обжигала мысль.
Смерть глядела ему прямо в глаза. Ни мать, ни Оксана, ни Василинка не знали об этом! Для них он был просто «на войне».
И вместе с этой мыслью пришло такое желание уцелеть, что Петро невольно оглянулся назад, на лес, который манил своей тишиной и безопасностью. Но сейчас же, преодолевая минутную слабость, он до боли в кистях сжал рукоятки пулемета.
Свисток донесся до его слуха в то мгновенье, когда он уже сам решил открыть огонь. Петро приник к прицелу, подвел мушку под ноги скученно бежавших гитлеровцев. Давая выход скопившейся ярости, он с силой нажал спусковой рычаг. Пулемет затрясся всем своим металлическим телом и внезапно умолк.
Огонь с фланга оказался для вражеских солдат неожиданным. Двое упало, остальные после секундного замешательства побежали вперед еще быстрее.
– Бей, Петя! – крикнул Мамед, лихорадочно придвигая к пулемету коробки с патронами.
Петро изо всех сил жал на спусковой рычаг, но пулемет молчал. Сердце Петра заколотилось так, что стало больно вискам. Пулемет отказал в самый ответственный момент.
– Стреляй! Чего перестал? – хрипло закричал Брусникин.
Петро пошевелил рукоятку, попытался продернуть ленту, Это не удалось. Сжав зубы, он принялся копаться в коробке. Откинул замок, осмотрел его. Все было исправно. Петро, торопливо опустил замок, захлопнул крышку. Пулемет, дав несколько выстрелов, снова умолк.
У Петра похолодели щеки. Возиться больше не было времени. Он схватил винтовку и присоединился к беспорядочно стрелявшим Брусникииу и Мамеду.
Впереди вдруг ярко, как костер из сухого сосняка, запылал один танк, и тотчас же метрах в двухстах за ним с грохотом подорвался другой.
Но автоматчики продолжали наседать. Петро заметил, что несколько солдат, прячась в складках местности и воронках, окружали его пулеметный расчет. Долговязый, с короткими усиками верзила подобрался было совсем близко.
Он залег за холмиком взрытой снарядами земли и неотрывно следил за пулеметным расчетом. Расстояние позволяло ему швырнуть гранату, но он не делал этого, видимо считая уже пулеметчиков своими пленными. Петро нащупал гранаты, сложенные в нише окопа.
Позже он никак не мог объяснить себе, почему он сам не метнул гранату. Его как бы сковал взгляд верзилы, подобравшегося так близко.
Правее, где расположился Михаил Курбасов, пулемет стрелял по-прежнему. Фашисты, обходя его, накапливались перед высоткой, откуда велся слабый ружейный огонь.
«Подвел. Всех подвел: и товарищей и Людникова, – злясь на себя, думал Петро. – Они прорвутся здесь… в тыл батальона… Слова хорошие говорил, хвастал… А сейчас зашился».
Разгоряченный мозг подсказал пугающую и в то же время окрылившую мысль. Он искупит свою вину перед товарищами героическим подвигом. Воображению Петра ясно представилось, как он выскочит из окопа и кинется врукопашную на автоматчиков.
Он почти физически ощутил, как штык его винтовки вонзается в грудь притаившегося за бугорком верзилы. Петро скрипнул зубами и схватился рукой за бруствер, намереваясь выпрыгнуть.
Но в ту же минуту вражеские солдаты поднялись и начали беспорядочно отступать.
– Наши! Танки! – ликующе закричал Мамед.
Петро обернулся. По гребню сползали танки. И почти одновременно из-за леса показались бомбардировщики с красными звездами на плоскостях.
XI
Грозный, стремительно приближающийся гул машин наполнил все существо Петра торжествующим, мстительно-злорадным чувством. Он схватил винтовку и одним махом выскочил из окопа.
Долговязый солдат бежал к своим танкам. Он на мгновение задержался, швырнул гранату. Когда граната разорвалась далеко в стороне, Петро выстрелил. Солдат споткнулся. Опираясь обвисшими руками о землю, он проковылял еще три-четыре шага и ткнулся головой в смятую гусеницами неубранную озимь.
Петро побежал вперед. Только сейчас он подумал о том, что бежит среди рвущихся мин и снарядов. Но он был почему-то твердо уверен, что его не убьют, и бежал не пригибаясь, с мальчишеским азартом что-то выкрикивая.
Его швырнула на землю воздушная волна взрыва. Мина разорвалась шагах в пятнадцати. Петро почувствовал, что по его подбородку словно хлестнуло раскаленным прутом. Ом выронил винтовку и схватился рукой за лицо. На пальцах осталась кровь. Тоненькая яркая струйка поползла по гимнастерке.
Не отнимая руки от раны, он добрался до ближайшей стрелковой ячейки. На дне ее лежал убитый красноармеец. С трудом можно было узнать в нем гармониста второе роты. Петро присел на корточки и нащупал у себя в кармане индивидуальный пакет.
Впереди разгорался танковый бой. Нарастая, покатились крики «ура», эхом откликнулось многоголосое «а-а-а-а», и пехота пошла в контратаку.
Сидеть в окопе Петро не мог. Он поспешно сунул в карман надорванный бинт и, дозарядив винтовку, стал выбираться наружу.
Сверху посыпались комья земли, показалась голова Мамеда.
– Петя, живой? – крикнул он и скатился к Петру. – Смотри, щека пухнет. Давай буду вести в медсанбат.
– Потом, – отмахнулся Петро. – Перевяжи!
– Я видел, ты упал, – говорил Мамед, неумело накладывая повязку. – Думал, конец… убили. Потом, гляжу… пошел. Прогнали фашистов, а?
Он был возбужден и радостен, как все люди, которые только что одержали победу.
Грохот боя откатывался к западу. На поле догорали танки. Бойцы несли раненых, старшина провел двух пленных танкистов.
Петро с Тахтасимовым вернулись к пулемету. Не торопись разобрали его, и тогда выяснилось, что причиной задержки была слишком густая смазка.
– Давай, Митрофан, почистим, – сказал Мамед. – Петя пускай отдыхать будет.
Петро отвел его руку, глухо сказал:
– Сам сделаю.
Он был твердо убежден, что теперь товарищи уже не доверяют его знаниям, осуждают его и если разговаривают с ним, как прежде, то потому только, что он ранен.
Избегая встречаться с ними глазами, он привел пулемет в порядок, дал для проверки очередь. Пулемет работал безотказно.
– Стреляете? – произнес над окопом насмешливый голос Людникова. – Почему же в бою не стреляли?
Наводчик Рубанюк ранен, товарищ лейтенант, – поспешно доложил Тахтасимов. – Он врукопашную с фашистами дрался.
Петро с усилием поднялся и вытянулся по-уставному. Рану его под бинтом нестерпимо жгло, кружилась голова, но он и виду не подал, что ему плохо.
– Красноармеец Рубанюк ранен по собственной неосторожности, – раздельно доложил он. – Пулемет молчал потому, что не был проверен наводчиком перед атакой противника.
Людников долго и пытливо смотрел ему в глаза. Он не мог взыскивать строго с этих неопытных, растерявшихся в первом бою людей. Но вот-вот повторится атака, и, удрученный своей неудачей, к тому же раненый, наводчик будет плохим солдатом.
– Пулемет передать помощнику, – сухо приказал он. – Отправляйтесь на медпункт.
У Петра затряслись губы. Больше всего он опасался, чтобы дело не приняло такой оборот.
– Разрешите остаться, товарищ командир роты, – негромко произнес он.
– Как это «остаться»? – раскричался Людников. – Посмотрите на свою физиономию. Что у нас тут… госпиталь? Марш на медпункт!
– Разрешите вернуться после перевязки, – настаивал Петро.
Он поднял глаза на лейтенанта, и тот понял: Рубанюк все равно вернется, несмотря ни на какие запреты. Сам Людников на финском фронте поступил точно так же, когда его не выпускали из госпиталя.
– Дойдете самостоятельно? – смягчаясь, спросил он.
– Дойду.
– Ну, смотрите, как там разрешат. Если ранение легкое, можете вернуться.
Словно стыдясь своей уступчивости, он вдруг снова обрушился на Петра.
– Вы что это, кино решили показывать своим помощникам? – сварливо спросил он.
– Какое кино?
– Почему покинули пулемет и побежали? Танки идут, команда не подана, а вы… Геройство нечего показывать. Это не геройство. Мальчишество. Вот и все.
– Не выдержал, – стал оправдываться Петро.
– Ладно. «Не выдержал»…
Проселочная дорога была размолота сотнями колес и гусениц. Солнце пекло, и Петру тяжело было идти. Бинт присох к ране и при каждом движении причинял острую боль.
Шагах в трехстах от ротных тылов Петра догнал Михаил Курбасов.
– Раненый, раненый, а не угонишься за тобой, – сказал он, запыхавшись. – Я кричал, свистел – никакого внимания.
– Оглох немного.
Михаил сочувственно оглядел его.
– Куда тебе угодило?
– В подбородок.
– Очень больно?
– Сейчас ноет, а сначала было терпимо.
– У нас ездового убило. Осколком прямо в живот… Ты сейчас в госпиталь?
– Нет, на медпункт.
– Вернешься?
– А как же!
Михаил несколько шагов прошел молча. Его пулеметный расчет расстрелял около десятка вражеских автоматчиков, ему очень хотелось рассказать об этом, но он сдержался.
– Ну, возвращайся, мы еще дадим гансам жару, – сказал он. – Не задерживайся.
Отойдя немного, Петро оглянулся. Там, за пригорком, остался полк, близкие ребята, Людников. Возможно, через несколько минут они опять примут бой. При мысли, что его не будет с ними, Петру стало тоскливо. Теперь для него это был не просто полк, который насчитывал столько-то рот, штыков, пушек, пулеметов, походных кухонь. Полк стал ему родным домом, второй семьей; первый же бой сблизил его с ним, как этого не могли бы сделать года.
«Но как оскандалился! – с горечью раздумывал Петро. – И на чем? Смазку забыл проверить». Петру было невыносимо стыдно при мысли, что он хоть в ничтожной степени ослабил общие усилия. «Надо скорее вернуться», – подумал он и прибавил шагу.
Петра обгоняли двуколки с тяжело раненными. Колхозные подводы везли навстречу ящики с патронами и снарядами. Гудя, пронеслась в сторону фронта машина командира полка.
Во все стороны, насколько обнимал глаз, раскинулись желтые, зеленые, черные квадраты полей, белые пятнышки хат. На горизонте, у подошвы двух курганов, Петру померещилась сверкающая лента воды. Она блестела серебром, переливалась, манила к себе. Петро угадал, что это знойное текучее марево, но еще долго виделись ему залитые вешней водой овраги, колеблющиеся отражения деревьев.
Он подошел к небольшому мостику, перекинутому через русло высохшей речонки. Навстречу двигались повозки; мобилизованные воинскими частями колхозники везли что-то к фронту. На трех задних подводах дребезжали прикрытые дерюжками темно-зеленые бутылки. Петро скользнул глазами по лицу усатого пожилого возчика, который ехал последним. Надвинув на лоб мятую, потерявшую первоначальную форму артиллерийскую фуражку, ездовой деловито помахивал прутиком над спинами шустрых кобыленок.
– Чего везешь, землячок? – окликнул его Петро. – Может, дашь попить?
Усач натянул вожжи, остановился.
– Моего кваску если хлебнешь, сынок, копыта набок откинешь, – словоохотливо сказал он.
– А что в бутылках?
– Горючка. Для танков, – добродушно сказал возчик. – Магарыч германцу.
Он порылся в повозке, извлек флягу с налипшей на нее соломенной шелухой.
– Попей, сынок, родниковая, – ласково сказал он. – Прямо богородицыны слезки, а не водичка.
Петро жадно приник пылающими губами к алюминиевому горлышку.
– В голову тебя гвоздануло? Ну, еще проживешь этак годков сто.
– Спасибо, папаша, – поблагодарил Петро, с трудом оторвавшись от фляги. – Сам откуда?
– А вон за леском моя родина, – показал кнутом возчик. – Будешь в Большой Грушевке, захаживай. Ковальчика Петра спроси.
– Петра? Тезки, значит.
– Ну, стало быть, тезки. Прощай пока.
Петро сделал несколько шагов и остановился. Перед глазами у него пошли темные круги. Он потерял немало крови, да и сейчас она пропитала бинт и просачивалась наружу.
Он медленно отошел в сторонку от дороги, присел на копне сена. Потянуло заснуть, но Петро пересилил себя, полез в карман за кисетом.
Запах сена напомнил ему Приднепровье, родную хату, вызвал в памяти Чистую Криницу. Подумав об Оксане, Петро вдруг поспешно ощупал рукой карман гимнастерки. Он до сих пор так и не читал ее письма, а теперь наверняка имел на это право.
Петро положил кисет на колени, достал и раскрыл конверт.
Протершийся на сгибах листок бумаги был исписан круглым торопливым почерком:
«Любимый мой, родненький Петрусь. Тебе будет тяжело на войне. Не горюй. Знай, что всегда с тобой в беде твоя Оксанка. Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить крепче!
Клянусь ждать тебя с любовью и верностью. Если придет грусть, вспомни это.
