Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 59 страниц)
– Долго, – сказал Бутенко.
– Это да, – согласился Остап Григорьевич. – Семена клена тоже, пока они к жизни пробудятся, надо полтораста дней выдерживать, а ясень, так тот двести сорок дней.
Мы сейчас пробуем ускорять прорастание, – сказал Петро.
– Стратификация? – спросила Любовь Михайловна.
– Стратификация само собой, кое-что еще.
– Градусники вам районный агроном поможет раздобыть, – сказал Бутенко, поглядывая на жену.
– Помогу, – пообещала Любовь Михайловна.
Она уже исписала не один десяток страниц в своей книжечке, черные глаза ее поблескивали, и Петро, время от времени поглядывая на нее, видел, что Любовь Михайловна совещанием довольна. Вдумчивая и спокойная, и в то же время смелая, быстро зажигающаяся, как и Игнат Степанович, всем новым, она во многом поможет криничанам, станет энтузиастом первых в районе больших насаждений, травополья, орошаемых огородов.
Об этом думали и Петро и Остап Григорьевич, у которого тесная дружба с Любовью Михайловной завязалась в партизанском отряде, где они подолгу беседовали о криничанском саде, его богатом будущем…
После коротких выступлений Якова Гайсенко и Алексея Костюка совещание решило все практические предложения о преобразовании колхоза обсудить на ближайшем общем собрании артели.
Стали расходиться по домам. Петро, задержавшийся немного в клубе с Бутенко и Громаком, догнал Оксану, Полину Волкову и Нюсю около поворота к школе.
– Ну как, дивчата? – спросил он. – Не скучали на совещании?
– Я вот не могу придумать, за что мне браться, – ответила Нюся. – Столько интересной работы в селе!
– А ты приходи завтра в правление, – сказал Петро, – подберем работу по вкусу.
XIX
Было воскресенье. Уборщица колхозного правления подмела с утра пол, протопила печку и намеревалась замкнуть дверь, но в этот момент во дворе появилась гурьба оживленных, румяных от хваткого мороза парней и девушек.
– Тетя Гаша, не запирайте! – крикнул Павлик Зозуля, шагавший впереди с тоненькой папкой подмышкой. За ним гуськом, поскрипывая валенками и сапогами, по узкой тропинке в снегу шли Гриша Кабанец, Василинка, Настунька Девятко, две дочери школьной сторожихи и Полина Волкова.
Уборщица заворчала.
– Мы ноги веничком обметем, – заверил Павлик. – Председатель велел нам тут собраться. Он сейчас придет.
Когда все, стряхнув снег с ног, шумно расселись, Настунька опросила:
– А откуда ты, Павлик, знаешь, что председатель придет?
Все рассмеялись.
Павлик покосился на тетю Гашу. Та добродушно проворчала:
– Сидите уж! У них с утра заседание назначено. Придет.
Петро появился минут через десять с Громаком.
– Раненько вы сегодня, – сказал Петро, снимая ушанку и с улыбкой оглядываясь. – Что-то новое надумали?
– Кое-что хотим предложить, – сказала Волкова.
Она сидела около стола в распахнутой шубке, румянощекая, с губ ее еще не сошла улыбка: перед тем как вошли Петро и Громак, в правлении слышался громкий хохот.
Петро, узнав, что комсомольцы пришли с просьбой сделать вторую бригаду молодежной, призадумался.
Волкова тем временем поясняла:
– Семейным тяжеловато за восемь километров ходить. А молодежь может на все лето в бригаду перебраться. Ну и, конечно, хочется ребятам применить у себя новейшие достижения агротехники. Мы вот и список обсудили.
– Как, Александр Петрович? – спросил Петро, пробегая глазами список. – Пожалуй, резонно.
– И второе предложение у нас, – сказала Волкова, – мы просим строительство одного пруда доверить комсомольцам. Так и назовем его – Комсомольским.
– Да ведь прудами мы сможем заняться только с будущего года.
– Ну и что же? А готовиться надо уже сейчас.
Громак, взяв у Петра список и оглядывая внимательно слушающих комсомольцев, сказал:
– Надо их поддержать. Пусть покажут класс работы.
– Что ж, и я согласен. Обсудим на правлении, – сказал Петро, поглядывая на часы.
Заседание правления намечалось на десять утра, и люди уже начали собираться. Появилась и Нюся Костюк в сопровождении Алексея. Нюся пришла в своем кожаном черном реглане, но уже без погон, и вместо шапки-ушанки на ней был большой платок.
– Ну, товарищ летчик, что надумала? – спросил ее Петро.
– А что раздумывать? – ответила Нюся, присаживаясь на свободную табуретку. – Как работала в бригаде, так и буду.
– Прославленный кавалер четырех орденов… и на рядовую работу. Мы тебе что-нибудь поответственнее подыщем.
– Возьму звено на бураках, если доверите.
– Дело нужное, но в общем… Ладно, решим.
Пришли Андрей Горбань, Федор Лихолит, Остап Григорьевич, и Петро открыл заседание. Начали с плана весеннего сева. Петро, откинув со лба чуб, сказал:
– Для начала обсудим предложение комсомольцев…
Колхозное правление охотно приняло решение об организации молодежной бригады, но по поводу кандидатуры на пост бригадира мнения сперва разошлись. Комсомольцы назвали Нюсю Костюк. Петро предложил оставить Лихолита.
– Против, Костюк у меня возражений не было бы, – говорил он, глядя на Нюсю. – Но нам и на свеклу нужны хорошие работники. А Федор Кириллович прекрасно изучил свои участки, да и опыта у него побольше.
– Мы Федора Кирилловича в комсомол примем, – пошутила Волкова.
После недолгого обсуждения оставили бригадиром Лихолита, а Нюсю Костюк утвердили бригадиром свекловичной бригады.
В этот же день, к вечеру, постоянный состав бригад был утвержден общим собранием, после чего Федор Кириллович, собрав своих людей, сказал:
– Глядите, дивчатки та хлопцы! Посевы у нас добрые. Не считались с работой, чтоб по двадцать пять центнеров собрать, как привсенародно обязались. Отсеялись в срок, седьмого сентября. Пшеничку проверили на всхожесть в лаборатории, все как полагается. Забороновали в один след легкими боронами, а на огрехах и руками подсевали. Знамя переходящее имени Ганны Лихолит, конечно, пока не в нашей бригаде, ну, надо забрать его. А то дуже они нахваляются.
На следующий день, после обеда, Василинка предложила Настуньке сходить в степь и посмотреть на участки, которые они засеяли осенью.
– Да будь оно неладно! Идти по такому скаженному морозу восемь километров! – испугалась Настунька. – Там же один снег. Что мы увидим?
– Вот и поглядим, сколько снегу, – настаивала Василинка. – Нам снегозадержание надо будет делать. Не хочешь – я одна пойду.
– Ну, ладно, пойдем.
В компанию девушки пригласили Павлика Зозулю. Он вздыхал по Василинке, но так тайно, что она могла только подозревать о его чувствах.
Не доходя усадьбы МТС, они встретили Алексея Костюка.
– Далеко? – полюбопытствовал тот, останавливаясь и вынимая из кармана коробку с папиросами.
– Отсюда не видно, – ответила Настунька.
– Так, значит, собираетесь класс работы показать? – спросил Алексей, глядя на Василинку. – Придется шефство взять над вами.
– Справимся и без шефов, – ответила Василинка с независимым видом. – Правда, Павлуша?
– Все не «слава богу»! – Алексей усмехнулся. – Думал, как лучше сделать.
Он хотел спросить еще о чем-то, но Василинка, подхватив под руки Настуньку и Павлика, увлекла их вперед.
…После того как была создана молодежная бригада, Василинка забегала домой только поесть. С утра девушки и парни собирались у Настуньки Девятко, благо хата весь день пустовала, потом все вместе шли на работу, а вечером снова сходились: читали агрономическую литературу, добытую Василинкой у Петра, готовили щиты для снегозадержания, перебирали семена кукурузы к весеннему севу.
Катерина Федосеевна, замечая, как Василинка, поправившаяся было на домашних харчах, снова начала худеть, добродушно укоряла ее:
– Что ты, доню, себе думаешь? Не поспишь, не поешь вовремя. Никуда ваша бригада не денется. До весны еще далеко.
– Ой, мамочко! – с глубоким вздохом отвечала девушка. – Еще прибавить восемь часов в сутки, и то не хватит…
Впрочем, не хватало времени не только Василинке. Все село жило напряженной, хлопотливой жизнью. У каждого было множество неотложных дел и забот, и по домам, у теплых печек, отсиживались лишь самые дряхлые старики да старухи.
Бригада колхозных электриков, составленная из подростков, заканчивала под руководством Якова Гайсенко проводку света и радио в хаты, тянула телефонный провод, а по вечерам помогала Гайсенко монтировать поливную установку. Достраивался полевой стан в бригаде Федора Лихолита, а тем временем подвозился камень с карьера для строительства новых птице– и свиноферм. Дважды в неделю занимались по агротехнике. Село готовилось к выборам в Верховный Совет, и по вечерам в красном уголке агитаторы, доверенные лица, лекторы из района проводили беседы.
Незадолго до Нового года начали работать радиоузел и телефонный коммутатор. Громак ликовал. Он положил много сил на приобретение оборудования для радиоузла, не давал покоя Гайсенко, чтобы тот побыстрее его смонтировал.
– Ты понимаешь, что такое радиоузел? – говорил он Якову. – Это мы и доклады разные будем передавать, и музыку из Москвы и Киева, и радиогазету наладим. Актив теперь у нас для всего есть.
В активе у парторга действительно недостатка не было. Когда для проведения избирательной кампании понадобилось подобрать в агитколлектив грамотных, культурных людей, в селе оказалось их с избытком.
Взялись за агитационную работу врач Василий Иванович Буря, Нюся Костюк, Оксана, Полина Волкова и другие учителя, Петро, Супруненко.
Заведовать агитпунктом поручили Оксане. Она уже приступила к работе в больнице, изрядно там уставала, но свое партийное поручение выполняла очень усердно.
Однажды, пригласив Нюсю Костюк, Павлика Зозулю с его баяном, несколько девушек из кружка самодеятельности, Оксана предложила сходить всем на самую дальнюю окраину села.
– До нашего красного уголка старикам и старухам оттуда трудновато добираться, так мы сами к ним заявимся, – говорила она. – Доклад о выборах сделаем. Павлик поиграет, дивчатки частушки споют… Увидите, как люди довольны будут.
Выступление агитбригады прошло с большим успехом. После доклада и небольшого концерта молодежь затеяла танцы под баян. В эту минуту в хате вдруг появился запыхавшийся, бледный подросток. Он протиснулся сквозь танцующие пары к Оксане, торопливо сказал:
– Товарищ докторша, с матерью нашей беда приключилась. Помирают… Идите скорее, дуже просим…
Оксана и Нюся Костюк побежали за пареньком. По дороге Оксана сказала ему со смущением в голосе:
– Я же не врач, а медсестра.
– Ну, все равно, в лекарне работаете.
Женщину они застали почти без сознания, и Оксана, не сумев поставить диагноза, послала за Василием Ивановичем.
Буря явился через час. Расспросив родных о больной, затем осмотрев ее, он недовольно сказал Оксане:
– Надо было быстрее доставать подводу и везти в больницу. Тут же совершенно ясные симптомы. А в таких случаях, дорогая, медлить не положено.
Оксана всю дорогу подавленно молчала. Поздно ночью, вернувшись домой, она долго не могла уснуть.
– Что ты все ворочаешься и вздыхаешь? – спросил ее Петро. – Случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось.
– Неправду говоришь. Ты чем-то взволнована.
Оксана приподнялась на локте, сказала дрожащим голосом:
– Случилось то, что и должно было случиться. Твоя жена – неуч, простейших вещей не знает. Сегодня из-за моей оплошности чуть человек не погиб.
– Как это?
Оксана, волнуясь, рассказала о случае с женщиной.
– Конечно, тебе надо будет мединститут заканчивать, – сказал Петро, достав папиросы и закуривая. – Но как вспомню, что нам снова придется с тобой расставаться…
– Ты ведь знаешь, как я все время мечтала на фронте об институте! Нельзя мне на полпути останавливаться!
– Заканчивать тебе учебу надо. – Петро вздохнул. – Ну, Киев не так далеко от Чистой Криницы. Видеться будем часто.
– Я знала, что ты поймешь меня, – сказала Оксана, прижавшись щекой к руке мужа. – Думаешь, мне с тобой расставаться легко? Зато вернусь в нашу больницу врачом. Уж тогда не буду себя недоучкой считать…
* * *
У Рубанюков кончили обедать. Василинка принялась убирать со стола посуду, и вдруг Сашко́, взглянув в окно, вихрем сорвался с лавки и, как был, без шапки и без кожушка, метнулся на двор.
– Ваня наш! – неистовым голосом крикнул он уже в сенях.
– А ведь верно, – подтвердила Оксана, подбежавшая к окну. – И не один!
Катерина Федосеевна, на ходу набрасывая платок, вышла на крыльцо, когда Петро и Остап Григорьевич были уже возле саней и помогали снимать чемоданы.
Стремительно пронеслась по ступенькам крылечка Василинка. Выбежав за ворота, она повисла на шее у брата.
Защитив рукой глаза от яркого солнца, Катерина Федосеевна смотрела, как из меховой полости извлекали укутанную девочку, потом Иван, передав ее на руки Василинке, сказал что-то женщине, стоявшей у саней, и все пошли к хате.
Иван Остапович, целуясь с матерью и Оксаной, говорил:
– Ждали меня одного, а я, видите, с семьей… Знакомьтесь, мама. Жена… и наша дочка.
Алла поздоровалась с Оксаной и смотрела на мать Ивана с настороженной и смущенной улыбкой.
– Ну, будем знакомые, – просто и радушно произнесла Катерина Федосеевна и торопливо наклонилась к ребенку, пряча слезы.
– Проходите же в хату. Что на морозе стоять? – приглашал Остап Григорьевич.
– Как же тебя звать, пташечка моя? – спрашивала Катерина Федосеевна, подняв девочку на руки и гладя ее головку в пушистом капоре.
– Светочка.
Девочка, с чуть выдающимися, как у монголочки, скулами, смело глядела на незнакомую бабку большими серыми глазами.
Пока Оксана и Василинка помогали раздевать Светланку, Иван, снимая шинель, говорил отцу и братьям:
– Мы к вам на полтора месяца, если не выгоните. Весь свой отпуск хочу с вами побыть.
– Добре, сынку, что батьками не брезгаешь, – благодарно говорил Остап Григорьевич, с мягкой настойчивостью отнимая у Ивана шинель, чтобы самому повесить ее.
– Ты из Германии сейчас? – поинтересовался Петро.
– Из Потсдама.
Глядя на Ивана, Сашко́ даже зажмурился: такое великолепие предстало его взору. Кроме золотой звездочки Героя, на широкой груди старшего брата сияли золотом и серебром ордена Ленина, Красного Знамени, еще какие-то невиданные ордена, плотный ряд тоненько позванивающих медалей.
– Ну, Алла, со всеми перезнакомилась? – спросил Иван Остапович. Он привлек к себе Сашка́, ласково поерошил его вихорки.
– А ты все поправляешься, Алла! – заметила Оксана. – Впрочем, тебе это идет.
Алла, улыбаясь, развела руками. Она очень похорошела и расцвела. Пышные волосы были собраны на затылке тяжелым узлом, а раньше, на фронте, она подстригалась коротко, по-мальчишечьи.
Оксана и Петро шепотом посовещались.
– Если не возражаешь, – сказал Петро, подсаживаясь к брату, – вы здесь, в нашей комнатушке, устроитесь.
– А вы?
– Мы пока у тещи поживем.
– Хата у матери просторная, им вдвоем с Настунькой скучно, – вмешалась Оксана.
– Э, вы, я вижу, даже телефоном обзавелись?
– А ты как думал? – Петро подмигнул. – Мы тебе еще не то покажем…
После того как приехавшие умылись, привезенные подарки были розданы и Алла стала укладывать Светланку спать, Иван Остапович пошел на кухню, к старикам.
Отец, оседлав нос очками, направлял на бруске нож.
– Кабанчика думаю утречком заколоть, – сообщил он, пробуя лезвие мякотью большого пальца.
– Обзавелось село скотиной?
– Еще того нету, что до войны было. Но коровы в каждом дворе есть, фермы восстановили, племенными бугаями и коровами государство, спасибо, помогло хорошо.
Мать, кончив перемывать посуду, села около сына, разглядывая его счастливыми глазами. В простой теплой пижаме, оживленно беседующий с батьком о племенном бугае Геркулесе, о холмогорских гусях, купленных правлением на расплод, он казался ей не таким недоступным, как в генеральском кителе, со множеством орденов и медалей. Это был ее сын, тот Ванюшка, первенький, которого она вынянчила в свои молодые годы и о котором столько передумала в тяжкие ночи войны и оккупации. Катерина Федосеевна, любовно вглядываясь в сына, отмечала каждую морщинку на его высоком крутом лбу, первые седые нити в курчавых волосах. И не ей ли было тревожиться о том, как сложится дальше его жизнь!
– Рассказывай же о жинке своей, Ванюша, – попросила она. – Давно поженились? Какая у нее родня, батько, матерь?
Иван ждал этого вопроса.
– Алла – сирота, – сказал он. – Родители ее умерли, когда она была ребенком. Жила у дедушки. Дочь у нее от первого мужа, как вы, вероятно, догадались. Отец Светланки служил в моем полку. Погиб. – Последние слова он произнес быстро, понизив голос, и мать ответила шепотом:
– Сколько таких вот сиротиночек осталось!
– Татаринцев погиб, когда спасал знамя нашего полка, – сказал Иван Остапович. – Не говорили вам об этом? Потом Петро вынес это знамя из окружения…
– Так это ее муж помер на руках у Петра? – спросила Катерина Федосеевна.
Иван Остапович кивнул головой:
– Мужественный, хороший человек был.
– Петро нам рассказывал.
– Ну, что еще? Знаю Аллу Владимировну четыре года… Впрочем, поживете вместе – увидите…
– Уважительная женщина, я уже приметил, – сказал отец.
– Потерять любимого мужа, – продолжал Иван Остапович, – самой подвергаться опасности каждую минуту, никогда виду не подавать, что ей, женщине, тяжело, – это не каждая умеет. И мать она превосходная.
Иван говорил о жене с такой теплотой, что Катерина Федосеевна успокоилась.
«Жалко Шурочку и Витюшку, – подумала она, вздохнув. – Не довелось им выжить в страшное время. Ну, ничего не поделаешь».
Утром Иван Остапович с помощью Сашка́ и его друзей смастерил для дочери огромную снежную бабу, постоял около батька, смолившего в затишке кабанчика, а после обеда собрался с Петром идти смотреть колхоз.
Погода, сулившая с утра оттепель, изменилась. Крепко морозило, и Алла уговорила Ивана Остаповича надеть бекешу на меху.
– День в гору пошел, а холода все крепче, – сказал Остап Григорьевич, провожая сыновей до калитки.
Холодные лучи высекали в снегу мириады искр, они вспыхивали на сугробах, заиндевелых проводах электролинии, на отяжелевших кронах деревьев. Кристально прозрачный воздух приблизил волнистые дали. Казалось, что темная полоска леса, крутой заснеженный берег Днепра – совсем рядом.
Иван Остапович и Петро неторопливо шагали по улице. У хаты с двумя газетными витринами, выкрашенными в яркую голубую краску, с алыми полотнищами и плакатами на стенах толпилась молодежь, из репродуктора далеко разносился сочный голос диктора.
– Это что же, агитпункт у вас? – спросил Иван.
– Временный красный уголок.
– Кого выдвигаете депутатом?
– В Верховный Совет? Бутенко.
– Достойный человек! В красный уголок не зайдем?
– Вечером зайдем. Радиоузел заодно посмотришь.
– И так можно.
Перебрасываясь короткими фразами, они прошли одну улицу, другую. Невдалеке от колхозного правления их обогнали двое саней. На передних, рядом с Павликом Зозулей, облаченным в кожух и бараний треух, сидела на подсолнечных и кукурузных кулях Василинка, укутанная по глаза в большой пуховый платок матери. Она оглянулась на братьев, глаза ее весело заискрились.
Петро замахал ей рукой, и Павлик натянул вожжи.
– Навоза много сегодня вывезли? – осведомился Петро.
– Четыре тонны, – откликнулась Василинка. – Кули вот отвезем, потом еще ездки три сделаем.
– Устаешь, сеструшка? – спросил Иван.
– Это ж нам за удовольствие прогуляться в степь. Ну, погоняй, Павлик.
Сани, визжа полозьями, двинулись дальше.
– Не удалось ей доучиться как следует, – сказал Петро.
– Еще молодая!
– Времени у всех у нас маловато, а то я бы помог ей в техникум подготовиться.
Из колхозного правления Петро позвонил на животноводческую ферму. Горбань был там.
– Зайдем, посмотришь его хозяйство, – предложил Петро. – А то обидится.
Андрей Савельевич поджидал их у корнерезки, действующей от электромотора. Две пожилые свинарки готовили поросятам корм. Горбань, что-то записывая, ходил вокруг машины по дощатому полу. Корнерезку Гайсенко установил три дня назад, и Горбань никак не мог налюбоваться ею.
– Ну, как там в Германии? – спросил он Ивана Остаповича, когда были осмотрены корнерезка, племенные хряки, супоросная матка Пампушка, дающая по восемнадцать поросят.
– Что ж в Германии? Помогаем немцам залечить раны.
Горбань округлил глаза. Бумажка, которую он приготовил под щепоть самосада, застыла в воздухе.
– Это как же получается, Иван Остапович? Они на нас с ножом, а мы…
– А что тебя, Андрей Савельевич, поражает? Гитлеры приходят и уходят, а народ остается… И если мы не поможем этому народу, то кто же?
Горбань, обдумывая возражение, медленно вертел цыгарку.
– Может, я своей пустой головой кое-что недопонимаю, – произнёс он, приминая пальцем табак. – К примеру, так скажу: не дай бог, фашисты взяли б верх… шкуру до самой кости сняли бы с нас.
– Несомненно! Так то ж фашисты…
– А у нас самих ран мало? – ворчливо сказал Горбань. – Нам их никто не помогает залечить.
Петро, молча сидевший на мешках, наполненных кукурузными початками, вмешался:
– Мы в состоянии сами на ноги встать. Организм у нас, Андрей Савельевич, живучий. Сам видишь, и двух лет не прошло, а в колхозе кое-что появилось, чего и до войны он не имел.
Было трудно понять, удалось ли убедить Горбаня. Он перевел разговор на другую тему. Но позже, в столярной мастерской, заговорил о Германии с Иваном Остаповичем и Ефим Лаврентьев. Сгребая с верстака смолистую стружку ребром большой, в бугристых мозолях, ладони, столяр сказал:
– Я, конечно, извиняюсь, Иван Остапович, но в селе такой слух прошел, что вы в Берлине на больших должностях. То, наверное, знаете, как там наше правительство предполагает о дальнейшем? Накажут Германию за все ее злочинства? Или простим? Разные разговоры идут между фронтовиками.
– Вы же читали, что в Нюрнберге сейчас проходит суд над фашистскими главарями?
– Следим по газеткам. И радио слушаем. Потянуть на цугундер только главных вроде маловато будет…
– Всех, о чьих преступлениях известно, судят. Были процессы в Харькове, Краснодаре, на Смоленщине. Вы говорите: «Простим». Нет, поджигателей войны, палачей прощать нельзя. Они получат полной мерой. А народ… Как бы вот вы, Ефим Сергеевич, решили? Что делать с немецким народом?
Лаврентьев, захваченный вопросом врасплох, слегка растерялся. Потом, подумав, сказал с легким юморком:
– Если они на нас больше не полезут, нехай себе живут. Я не против. Не люблю долго серчать.
На небе уже появились крупные и яркие звезды, над высоким столбом с репродуктором повис тоненький серп луны, когда Иван и Петро, побывав и на гидростанции, и в МТС, и у амбаров с семенным зерном, возвращались домой.
Поравнявшись с красным уголком, Петро остановился.
– Ты, наверное, уже устал, – сказал он. – Много мы с тобой сегодня отшагали. Отдыхай. А я – на радиоузел.
По выражению его лица, освещенного уличным фонарем, по интонации голоса Иван Остапович понял, что брату было бы приятно его присутствие на радиоузле.
– Схожу домой, посмотрю, как там себя мои чувствуют, и, пожалуй, вернусь, – сказал он. – Когда надо быть?
– В двадцать ноль ноль. Приходи, пожалуйста.
Петро варежкой сбил с валенок снег, поднялся по скрипучим ступенькам в красный уголок.
Дивчата из бригады Нюси Костюк, сгрудившись вокруг стола, внимательно слушали негромкий и внятный голос бригадира.
– На кислых почвах нужно применять известкование, – говорила Нюся. – Хорошие результаты на всех почвах дает применение фосфорных и калийных удобрений…
Петро, неслышно ступая валенками по дощатому полу, прошел в соседнюю комнатку – радиоузел.
Яков Гайсенко уже был здесь. Скинув шинель и оставшись в стеганке, он сращивал концы провода. Пальцы его были черными от смолы.
– Принесли сведения из правления? – спросил Петро, раздеваясь.
Яков положил перед ним папку. Петро, взглянув на часы, принялся разбирать бумажки.
Спустя несколько минут появился Громак.
– Ну, как сегодня? – спросил он, растирая ладонями озябшие уши.
– Хорошо поработали… Вот кузнецы только опять подкачали.
– Придется им несколько неприятных слов сказать.
Громак, поглядев через плечо Петра в записи, с ласковым удивлением воскликнул:
– Ты смотри, что делается! По две с лишком нормы есть. Ну, орлы!
Иван Остапович пришел без пяти минут восемь вместе с женой. Сняв папаху и положив ее на стол, Иван Остапович пошутил:
– На дверях такая грозная надпись, – мы уже думали назад поворачивать оглобли…
Алла с любопытством оглядывалась. Ей впервые пришлось попасть на радиоузел. Все здесь было просто и примитивно, но Яков Гайсенко священнодействовал около пульта и распределительного щитка с таким важным видом, что она неприметно усмехнулась.
– Что же вы собрались передавать? – полюбопытствовал Иван Остапович.
– Расскажем, как кто сегодня работал, – ответил Петро.
– У нас, как двадцать ноль ноль, – полная картина, – добавил Гайсенко. – Сейчас все спешать к репродукторам.
Петро посмотрел на часы.
¦– Еще две с половиной минуты.
Иван Остапович улыбнулся:
– Точно, как в аптеке.
– Включай! – скомандовал Петро.
Громак сел за стол.
– Внимание! – проговорил он в микрофон. – Говорит радиоузел колхоза «Путь Ильича». Сообщаем результаты работы за сегодняшний день. У микрофона председатель колхоза Петро Остапович Рубанюк.
Он поспешно подвинулся, уступая место Петру.
– Сегодня, – откашливаясь, начал Петро, – все бригады, кроме кузнечной, свои задания выполнили и перевыполнили. На вывозке удобрений и снегозадержании особенно хорошо потрудилась молодежная бригада товарища Лихолита. Она вывезла навоза на участей свыше двух новых норм, принятых в колхозе.
Петро проговорил еще минут пять, рассказывая о результатах соревнования строительной, садоводческой бригад, заготовщиков леса и камня.
Гайсенко сдернул вдруг наушники, сросшиеся густые брови его страдальчески изогнулись.
– Рубильник выхода забыл включить, – со стоном проговорил он.
– Значит, сам для себя говорил? – возмутился Петро.
Пришлось повторить все снова. После того как Петро поставил задачи перед бригадирами, к микрофону снова подсел Громак.
– Товарищи колхозники и колхозницы! – угрожающе косясь на Гайсенко, начал он. – Идет напряженная борьба за большевистский урожай наступающего нового года. Скоро мы будем также избирать депутатов в Верховный Совет. Лучшие передовики наши: бригадир Варвара Горбань, колхозники. Христинья Лихолит, Федосья Лаврентьева, возчик Данило Петрович Черненко, девушки Настя Девятко, Василина Рубанюк, бригадир Анна Костюк и многие другие – не покладая рук добросовестно трудятся, чтобы встретить выборы образцами стахановской работы. Честь и слава им!
Громак лизнул губы, прокашлялся.
– Но есть, товарищи, отстающие граждане. Кузнечная бригада Мефодия Гавриловича Кабанца сегодня недовыполнила норму по ремонту плугов и сеялок. Надо подтянуться, Мефодий Гаврилович! Что ж вы позорите весь колхоз?
– Ну, запрыгали у деда ножки, – сказал Гайсенко, едва микрофон был включен. – Это ж привселюдный страм!
– Ты бы, Яша, уж помалкивал, – остановил его Громак. – Сам сегодня осрамился.
– Сегодня еще полбеды, – сказал Петро. – Был номер почище… – Он повернулся к Ивану и Алле. – Рубильник как-то Яша забыл выключить, а сам начал ругаться с тетей Глашей – уборщицей: что-то она ему нашкодила в аппаратной. Честят друг друга на все корки, а колхозники слушают и не поймут: спектакль, что ли, транслируется?
Иван Остапович сидел, облокотившись у стола, разглядывая Громака, Якова и Петра.
– Молодцы, честное слово, молодцы! – сказал он, улыбаясь. – Неспокойно живете и другим не даете покоя…
– Когда-то, конечно, поспокойнее жилось в селе, – поддержал Громак. – Бывало, с осенними работами дядьки управятся… Зима… Что делать? Палить керосин не каждый мог себе дозволить. На печь или при каганцах в картишки. А вот через часок, если желаете, загляните до нас в красный уголок. Увидите, что будет твориться.
Уже и сейчас из смежной комнаты доносился многоголосый говор, оживленный смех. Стала собираться молодежь.
– Не будем стеснять, – сказал Иван Остапович.
Громак проводил Рубанкжов до перекрестка дорог. В морозном воздухе было явственно слышно, как на соседней улице, возле колхозной кузницы, перекликались, гомонили подручные деда Кабанца. Из дымоходов вырывались искры.
– Ну, сегодня до света дед Кабанец две нормы даст, – убежденно сказал Громак, прощаясь. – Зайду на кузницу.
XX
– У Рубанюков решили собраться всей семьей, с близкими родичами, отпраздновать встречу Нового года, а заодно – приезд старшего сына и невестки.
– А то даже совестно, – говорила накануне Василинка скороговоркой отцу, – из Берлина приехали, с дальней дорогой не посчитались… а у нас вроде нечем угостить! Да еще генерала, героя такого.
– Эт, цокотуха! – добродушно ворчал отец, а сам исподтишка, лукаво поглядывал на розовое от возбуждения лицо своей любимицы. – Разве в том остановка, что угостить нечем?
– А в чем же?
Василинка теребила кисти теплого шерстяного платка, нетерпеливо засматривала в лицо отцу быстрыми карими глазами. Она забежала домой только на минутку, возле ворот ее поджидали в санях дивчата.
– Зачем ты ее дразнишь, батько? – вмешалась Катерина Федосеевна. – Дивчина же в степь поспешает.
– Что ж она такое неподобное своим батькам торочит? – Посмеиваясь, Остап Григорьевич подправил закопченными пальцами усы. – Будто батько и мать без понятия…
– Иди, иди, доню, – ставя в печь большой чугун с водой, сказала Катерина Федосеевна. – Соберем гостей.
– Рукавицы забыла! – крикнул отец вдогонку Василинке, радостно метнувшейся из хаты.
– Ты, старый, лучше б дровец еще наколол, я не управлюсь, напомнила Катерина Федосеевна.
Хлопот ей предстояло много. За праздничным столом должно было собраться двенадцать человек. Поэтому Катерина Федосеевна еще с вечера договорилась со свахой Пелагеей Исидоровной, что та, как только освободится на птицеферме, придет подсобить.
Утром, по дороге в правление, зашел Петро. На скулах его смуглого бритого лица мороз оттиснул кумачовые пятна; Барашковый воротник пальто, ушанку, густые брови побелила серебристая изморозь.
Он отогрелся в жарко натопленной кухне, понаблюдал, как мать и Алла, засучив рукава, выводят из скатанного теста затейливые узоры на пирогах, спросил:
– Ваня что делает?
– С дочкой возится, – ответила Алла, убирая под косынку светлую прядь. На щеке ее осталась мука.
– Скучает?
– Есть ему время скучать! – сказала мать. – Встал до света – и сразу за книги.
– Пойду навещу.
– Зайдите. Кухня сегодня для него – запрещенная зона, – смеясь, сказала Алла.
В сенцах Петро столкнулся с отцом. Остап Григорьевич вносил со двора елку.
– Это внучке, – пояснил он вполголоса. Василинка наказала срубить.
– Вы ее пока в боковушку. Придут дивчата, украсят.
Иван Остапович сидел около стола, в одной руке он держал раскрытую книгу, а другой машинально гладил головку девочки, озабоченно размалевывающей цветными карандашами тетрадь. Он так увлекся чтением, что даже не слышал, как вошел брат.
