Текст книги "Семья Рубанюк"

Автор книги: Евгений Поповкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 59 страниц)

Быстроподвижная бригада гитлеровцев, ворвавшаяся в Липовец, попала под такой ураганный артиллерийский огонь, что в панике, оправдывая свое название, бежала обратно до Счастлива, понеся огромные потери.

Однако беспримерная стойкость и самоотверженность советских бойцов и командиров не могла сдержать яростного натиска численно превосходящего, оснащенного новейшей боевой техникой врага.

Двадцать первого июля 1-я горно-стрелковая дивизия немцев ворвалась в Немиров и вышла на большое шоссе Винница – Немиров. В этот же день головной отряд 97-й легкопехотной дивизии занял Ободне, а 125-я пехотная дивизия передовыми частями достигла селения Клишов.

В течение последующей недели противнику удалось взять Гайсин, Гранов, Липовец, еще через два дня – с налету захватить станцию Христиновка, на которой под парами стояло несколько эшелонов с фуражом и около сотни вагонов и цистерн.

Все чернее, все гуще становились тучи, нависшие над Украиной. Трудно было разобраться: июльские ли грозы затмили солнце над шляхами и проселками Винничины и Киевщины, черные ли дымы бомбовых и артиллерийских разрывов и пожарищ застлали прозрачную небесную синеву над благодатным краем…

Уже к Балте и Бершади, южнее Буга, подходили головные отряды 11-й армии немцев. Севернее двигалась 17-я армия, к Ново-Архангельску приближались танки 48-го корпуса, через Богуслав на Корсунь рвался 3-й танковый корпус.

Уже в семидесяти километрах от Киева подвижные части 6-й армии, перейдя рубеж Тетерев – Коростень, накапливались для нового прыжка.

Рубанюку принесли найденный у убитого гитлеровского офицера секретный приказ.

Командующий 49-м горно-стрелковым корпусом Кюблер писал своим командирам:

«…Противник сейчас отходит главным образом через Умань и севернее ее к востоку на Кировоград и далее на Кременчуг к Днепру.

Наша задача – отрезать пути отхода на Кременчуг. В случае удачи (а в этом не приходится сомневаться) отрезанные войска противника будут охвачены с востока, и тогда самое лучшее, на что они могут рассчитывать, – это быть прижатыми к нижнему течению Днепра, где нет переправ…»

В этот же день, 29 июля, в полк Рубанюка, который дрался под Голованевкой, прибыли командующий армией и член Военного Совета Ильиных.

Ильиных против обыкновения, даже не счел нужным протянуть Рубанюку руку и сухо спросил:

– Вы что же, товарищ подполковник, не докладываете? Когда вернете полку знамя?

Рубанюк стоял молча, вытянув руки по швам.

– Имейте в виду, – продолжал Ильиных, – Военный Совет будет вынужден ставить вопрос очень серьезно. Вы в армии не первый год и прекрасно понимаете, что грозит полку, и в первую очередь вам лично. Подождем еще немного. Если знамени не будет, суда вам не миновать. Пока же командующий решил проверить боеспособность вашего полка.

Рубанюку сообщили, что командиру дивизии отдан приказ передать полк в непосредственное ведение штаба армии и ему предстоит выполнять специальные задания.

Командующий очень торопился: его эмка стояла с невыключенным мотором.

Тем не менее он подробно расспросил о налете на Марьяннику, с живейшим интересом слушал, как дерзко дрались в уличном бою красноармейцы.

– Это нам сейчас и нужно, – сказал он. – Налетать неожиданно. Наводить панику. Потом быстро уходить.

Командующий повернулся к члену Военного Совета:

– Как, Степан Игнатьич, может быть, другой полк с этим лучше справится?

Ильиных искоса посмотрел на Рубанюка. У того даже скулы побелели от обиды.

– Пускай уж он, – ответил Ильиных. – Все-таки под Туркой и Марьяновкой полк показал себя хорошо.

– Посадим ваших людей на машины, – сказал командующий, – будете как летучие голландцы: нынче здесь, завтра уже за тридцать или сорок километров. Надеюсь, им понимаете, что задача перед вами ставится почетная и опасная?

Рубанюк молча кивнул.

– Ну что ж, – сказал командующий, поднимаясь с видимой неохотой, – двинулись, Степан Игнатьич?

– Да, чуть не забыл, – сказал Ильиных, задержавшись. – На днях тебе нового комиссара пришлют.

– А батальонный комиссар Вострецов?

– У Вострецова дела плохи. Оперировали язву желудка, но безуспешно. В госпиталь положили.

– Жалко Вострецова.

– Что поделаешь!

Когда немного отъехали, член Военного Совета сказал командующему:

– Рубанюк свое сделает. Очень самолюбивый командир…

– Хороший командир. Смелый и честный. Зря ты, Степан Игнатьич, на него так насел за знамя. Он и так переживает.

– Ничего. Не обидится. Мы с ним друзья. А знамя пусть хоть из-под земли добудет!

В эту же ночь в распоряжение Рубанюка прибыли из дивизии несколько десятков грузовиков и два броневичка.

В течение двух часов Каладзе вместе с комбатами распределял бойцов по группам. Укрыв машины в лесу, они тренировали красноармейцев.

Рубанюка тревожили дороги. После нескольких ливней с грозами проселки раскисли, к колесам налипали глыбы чернозема, машины буксовали.

– Сядем мы со своим транспортом, – сказал он Каладзе, беспокойно поглядывая на небо, которое снова затянулось дождевыми тучами.

– Цепями обмотаем, будем ездить.

– Такая езда на руку только фрицам. И медленно, и шуму много.

Но дождя в этот день не было. К вечеру подсохло. А ночью из штаба приказали перебазироваться в лес, к селу Коржево.

Полк подняли по тревоге. Рубанюк, поднеся к глазам ручные часы со светящимся циферблатом, смотрел на минутную стрелку. Через полчаса Каладзе доложил о готовности. Рубанюк, уже давно недосыпавший и поэтому несколько раздраженный, буркнул:

– Долго копаются. Пятнадцати минут достаточно.

– Потом будут и в пятнадцать, – откликнулся Каладзе. – Опыт нужен.

Машины шли в полной темноте, строго соблюдая светомаскировку. В километре от села, в густых посадках, колонну все же пришлось рассредоточить и замаскировать. Над дорогой назойливо кружил самолет.

Рубанюк собрал командиров батальонов.

– Как дальше обстановка для нас сложится – неизвестно, – сказал он. – Людям поспать и поесть нужно. Давай, Каладзе, команду.

Атамась, не мешкая, быстро появился с едой для своего командира.

Кто со мной ужинать? – пригласил Рубанюк. – Могу предложить рыбные консервы, лучок есть.

– Скромно командир полка у нас питается, – сказал Яскин. – Фашистское офицерье деликатесы лопает – французские, голландские, норвежские.

– Пускай лопают, – сказал Рубанюк… – Им это плохо отрыгнется. А мы – свое, честное… Так прошу, товарищи командиры, – повторил он.

– А мы свои харчишки притащим, – сказал за всех Лукьянович. – В компании и аппетит лучше.

Расположились на плащпалатке, у машины Рубанюка. Каладзе вскрыл финским ножом банки, нарезал хлеба, попробовав рыбу, он пренебрежительно отозвался:

– Нет, кацо, это вата, а не рыба… Я бы вот мариновал! С перцем…

Ели, перекидываясь скупыми фразами.

От проходившей мимо группки бойцов отделилась невысокая фигура, остановилась в нескольких шагах. Потом женский голос грубовато спросил:

– Эй вы, под машиной! Поесть чего-нибудь нету? Проголодались, как собаки.

Это была Татаринцева. Яскин подозвал ее и предложил коробку консервов, хлеб. Взяв и даже не посмотрев, кто угощает, она направилась обратно к бойцам и крикнула в темноту:

– А ну, ребята, кто тут есть хотел? Давай нож! Вот черт, сапога своего не найду.

– Где же ты его посеяла? – спросил мальчишеский ломкий голос.

– Выдали сорок второй размер. Начали бомбить, побежала, он где-то остался.

– Возьми мой, – пробасили в темноте. – У меня сорок пятый.

Лицо Рубанюка залила краска. Татаринцева была единственной женщиной в полку. В ее нарочито грубом голосе, панибратском отношении к бойцам можно было усмотреть лишь единственное желание – не выделяться среди них, казаться «свойской».

– Как же это получается? – сказал Рубанюк, обращаясь к командирам. – Беспризорничает у нас жена Татаринцева! Неудобно, есть просит.

Он встал и окликнул Татаринцеву, разговаривавшую со своими спутниками.

Алла подошла. Узнав командира полка, она смутилась:

– Это вы, товарищ подполковник?

– Почему бойцы голодны? Ведь выдали каждому на руки.

– Говорят, давно поели, товарищ подполковник. Ребята молодые, здоровые.

– А вы?

– Я сыта, спасибо. Для ребят просила. Ну, я пойду, товарищ подполковник.

Спустя полчаса Рубанюка разыскал офицер связи из штаба армии. Он достал карту, осветил ее карманным фонариком и вкратце познакомил Рубанюка с обстановкой.

Главные силы противника двигались в направлении Терновки, которая была захвачена накануне. Контратака результатов не дала. Из Краснополка оккупантов удалось выбить, однако пленные показали, что с утра будет предпринято новое наступление не только на Краснополк, но и из Ладыженки на Голованевку.

Штаб армии приказывал Рубанюку достичь дорожного перекрестка западнее Коржева и задерживать головной отряд гитлеровцев до последней возможности.

…Свою передовую группу Рубанюк выбросил из леса к перекрестку дорог с такой стремительностью, что гитлеровцы не успели даже развернуться для отражения атаки.

С ходу налетев на головной вражеский отряд, полк разгромил его. Лишь немногим офицерам и солдатам удалось ускользнуть.

Оседлав затем перекресток, полк окопался. Около десяти часов передовые части 1-й горно-стрелковой дивизии противника безуспешно пытались очистить дорогу. К вечеру, перебросив сюда силы с других участков, они предприняли атаку при поддержке танков и самолетов, но полк уже укатил в лес.

Подвижная группа Рубанюка появлялась в самых неожиданных для врага местах. Ей довелось драться под Шукай-Вода и Рыжевкой, ликвидировать прорыв около Люшневатой, держать переправу у Покатилова. Понеся немалые потери, она была отведена за Умань и после короткой передышки направлена к Кировограду.

Советское командование отводило силы к Днепру, готовя здесь оборону левобережной Украины.

XX

Татаринцева похоронили на светлой, веселой полянке, под тремя соснами. Легкий ветерок доносил сюда из чащи сладкий запах опавших листьев, чуть заметно шевелил ветви клена. Долго сидели у свежего земляного холмика. Домбровецкий молча обтесывал из дерева немецким штыком незамысловатый памятник с пятиконечной звездой.

Настроение у всех было подавленное, особенно еще потому, что состояние здоровья Брусникина вызывало большие опасения. Он метался в жару, вены на его шее вздулись. Все надежды теперь были на крестьянина из Большой Грушевки, который обещал устроить Брусникина в безопасное место. Он пришел незадолго до наступления сумерек. Спросил о здоровье раненого.

– Спасать надо, плох, – тихо ответил Петро.

– За мной остановки нету. Место ему у бабки приготовлено. За племянника сойдет. У ней племяш на дорожных работах где-то. Вот покурю с вами – и в дорогу.

– На фрицев не напоретесь?

– Думка такая, что вроде не должны. Лугом пойдем, оттуда – огородами.

Нести Брусникина вызвались Михаил и Мамед. Перед уходом Ковальчик отвел Петра в сторону и шепотом сказал:

– До вас дуже одна баба просится. Чтоб вместе с вами к наших пробиваться. Сам я ей на это не рискнул ничего показать, дай, думаю, хлопцев поспрошу.

– Кто такая?

– С нашего села женщина, из Большой Грушевки. Нельзя ей с фашистами оставаться. Она депутатка была, все время в активе ходила.

Петро пообещал посоветоваться с товарищами.

– Но вообще-то, – сказал он, – ей бы не следовало с нами связываться. Путь нам предстоит нелегкий.

– Она не боязливая, – заверил Ковальчик. – Одному идти это хоть кому несподручно, а в компании она обузой не будет.

Михаил отнесся к ходатайству Ковальчика доброжелательно.

– Пускай идет! Бельишко постирает, сварит чего нужно… Да и повеселее будет.

Петро проводил друзей до опушки. Прикоснувшись губами к пылавшему лбу Брусникина, он пошел обратно.

Спал он в эту ночь тревожно. Сквозь дремоту мерещились нарастающий гул танков, стоны товарищей. Петро просыпался, испуганно ощупывал под гимнастеркой полотнище знамени, слушал, как храпит и бормочет во сне Шумилов, снова забывался. К утру у него затекла нога, сдавленная сапогом. Он встал, прошел несколько шагов прихрамывая.

В лесу стоял разноголосый птичий гомон. Сквозь освеженные росой ветви пробивались багряные лучи. Высоко над верхушками деревьев резвились горлицы. Трепещущие их крылья казались вылитыми из червонного золота, и Петро, подняв голову, долго смотрел на птиц.

Внезапно возникшая мысль вернула его к действительности. Он подумал о том, что все, чем так сказочно богат и неотразимо красив этот тихий лес, стало добычей врага: темная резьба листьев, шуршащая под ногами рыжая хвоя, теплый ароматный воздух между бронзовыми стволами, скромные цветы у полуистлевших пней.

Петро шагнул по росистой траве, обессиленно опустился на землю. Ему и его друзьям приходится ступать по родной земле озираясь, говорить шепотом, опасаться темного куста, человеческого голоса!

В отдалении послышался вдруг хруст суховершника. Звуки доносились не с той стороны, откуда должны были вернуться Михаил и Мамед.

Петро торопливо разбудил спящих, схватил винтовку и приготовил гранату.

Однако тревога оказалась напрасной. Еще издали Петро узнал голос Михаила, затем услыхал возглас Тахтасимова.

Вместе с ними подошла женщина. Лицо ее показалось Петру знакомым, и он старался вспомнить, где ее видел.

– Хлебнули мы, – сказал Михаил устало. – Дважды думали – каюк нашему Митрофану. Садились, пережидали. К утру только добрались до села.

Михаил сел на землю, стянул сапог, покачивая головой, осмотрел свои ноги. Потом кивнул в сторону женщины:

– Узнаешь? Помнишь, стервятник грохнулся? Она хотела летчика растерзать.

Женщина смотрела на Петра с насмешливо-выжидательной улыбкой. Это она шла в потоке беженцев, с узелком в руке, покрытая чистым накрахмаленным платочком. Она и теперь была все такая же аккуратная и свежая, будто только что вышла из хаты и не было у нее позади страшной дороги отступления.

– Как же, помню! Сердитая, – с улыбкой сказал Петро.

– Сердитые собаки бывают, – ответила женщина. – С чего это вы взяли, что я такая?

– Ух, строгая – втягивая голову в плечи, сказал Мамед. – Глазом посмотрит – твой глаз закрываться хочет.

Петро расспросил Михаила, как удалось устроить Брусникина, посоветовал ему и Мамеду поспать. К вечеру нужно было двинуться в сторону Умани. Сам он с Шумиловым пошел по воду, а Домбровецкому велел собрать хворост для костра.

Через полчаса они вернулись с полными котелками. Женщина сидела на пне, задумавшись. Петро сказал ей:

– Кухарить теперь и тебе придется. Как величать?

– Наталья.

– Не боишься с нами идти? Ведь наше дело военное.

– У каждого теперь дело военное. – Наталья подняла на него чистые, как родниковая вода, глаза и добавила с легким упреком: – А с кем мне быть? С фашистами погаными?

– Что верно, то верно. Земляк твой говорил, что ты депутатом была.

– Была. Да это ни при чем.

Наталья шевельнула бровями и решительно поднялась.

– Ну, показывай хозяйство, чашки-ложки. Там харчей трошки принесли. Идти, видать, нам не близко. Дуже наши герои поспешают уматывать.

Она скинула косынку, проворными движениями поправила косу, закрученную на затылке, и снова повязалась. Не спрашивая Петра больше ни о чем, разобрала скудные продуктовые запасы, навела порядок около треноги с подвешенным котелком, помогла уложить дорожные мешки.

– Надо бы договориться на тот случай, если кто отстанет, – сказала она Петру.

– А ты не отставай. Справок тебе в лесу никто никаких не даст.

– Я не про себя. У Михаила вон нога растертая. Надо помалу идти.

– Ничего с ногой не случится, – откликнулся Михаил. – Я тряпочкой перевязал, довезет.

Перед уходом все подошли к могилке Татаринцева, постояли у нее несколько минут в глубоком молчании.

– Вернемся – мы ему хороший памятник здесь поставим, – сказал Петро.

Михаил сломал большую ветку боярышника и бережно положил ее на холмик.

– Пошли! – произнес Петро и, вскинув мешок за плечи, шагнул по узенькой лесной тропинке.

XXI

За четверо суток они, блуждая по незнакомой местности, успели пройти не больше тридцати километров.

В первое время на привалах Наталья домовито расстилала плащпалатку, нарезала большими ломтями пшеничный хлеб, потчевала свиным, в розовых прожилках, салом, молодым луком и чесноком.

Потом запас продуктов, принесенных из села, истощился. Каждому доставалось лишь по небольшому куску черствого хлеба.

– Ничего, – утешала Наталья, – картошки на огородах много. Будем позычать[23]23
  Позычать – занимать (укр.).


[Закрыть].

Но утешение было слабым. Бродить по огородам становилось все рискованнее: на дорогах шныряли немецкие мотоциклисты и автомашины.

На одном из привалов, когда выяснилось, что в сумке уже ничего не осталось, Павел Шумилов тоскливо произнес:

– Все теперь у фрицев. Так они всю страну нашу захватят. Куда мы подадимся?

Загорелое, заросшее светлыми волосами лицо его было мрачно, глаза под лохматыми рыжими бровями глядели на всех зло.

– Павлушка скоро предложит в плен сдаваться, – сказал Михаил, враждебно разглядывая Шумилова. – Хайль Гитлер! Так, Павка?

– В плен не в плен, а силы у них больше, чем у нас, – ответил Шумилов и вызывающе оглядел товарищей.

Петро с минуту смотрел на него пристально и удивленно. Потом спокойно спросил:

– В чем это ты, Павел, такую силу у них усмотрел? Что не мы, а они сейчас наступают? Так я тебе вот что скажу. Был у нас в селе такой дед Ступак. Единоличник. Старый, но хитрый, стервец, двужильный. Если точнее назвать – кулачок. На эксплуатации сирот выезжал… В селе уже артель организовалась, а Ступак только в самую силу вошел. И племенной скот у него, и наилучшие семена. Под видом культурного хозяина держался. А над артелью подсмеивался. Артель и впрямь не сразу силу свою развернула. Она только через несколько лет миллионером, стала. А Ступак? Как он ни хватался за свой единоличный участок, как ни изворачивался, покатился вниз. Хитростью да обманом только и держался… Вот тебе диалектика, Павел… Фашистов судорога схватывает, они знают, что не у них, а у нас будущее. Потому и бросились нам на горло. И по зубам они еще получат. А ты: «Всю страну захватят!» Это же фрицы так говорят. А ты, как попугай, за ними.

Шумилов сидел насупившись, но по его лицу Петро заметил, что ему неловко перед товарищами.

«Этот скоро сдаст. Жидкий», – подумал Петро с тревогой.

Однажды решили устроить ночевку на берегу небольшой реки, в глухих зарослях белотала и камышей. Уснули скоро, но среди ночи Петро, проснувшись, долго ворочался с боку на бок, слушал взбудораженное кваканье лягушек, стон выпи. С реки тянуло прохладой, тоненько звенели комары.

Петро думал об Оксане. Сколько таких вот, напоенных теплыми запахами, летних ночей он мог бы провести с ней, если бы не война! Над Днепром, когда медленно меркнут вечерние краски и вспыхивают на темной воде цветные огоньки бакенов, можно было просиживать плечом к плечу часами, не замечая времени.

Петро, охваченный острой тоской, встал и, осторожно ступая через спящих, стал спускаться к реке.

С краю, положив под щеку ладонь и накрывшись платочком, спала Наталья. Она застонала во сне и, будто почувствовав чье-то присутствие, повернулась на другой бок, поправила юбку.

Утром, когда Наталья, умывшись в реке, поднималась по песчаному, осыпающемуся под ее босыми ногами берегу, Петро столкнулся с ней на тропке и остановился.

– Трудно без хаты, Наталка? – спросил он.

– Разве только одной мне трудно? – сказала она просто.

– За мужем скучаешь?

– Брось ты эти балачки! – оборвала она его сухо, и в серых глазах ее, быстро взглянувших на него, показались слезы.

Короткий этот разговор вызвал у Натальи неприязненное чувство к Петру. Она некоторое время сторонилась его, держалась ближе к Михаилу и Тахтасимову. Но потом подобрела, заставила Петра снять порванную на локте гимнастерку и зашила ее.

Есть было нечего. Мужчины страдали не только от голода, но и от отсутствия табака.

До вечера шли, медленно переставляя ноги, глухим проселком, мимо желтой уже пшеницы, подсолнухов, кукурузы.

– Вон к тем молодайкам надо подкатиться, – показал Михаил рукой.

Возле маленького хуторка, затерявшегося между перелесками, на огороде работали две женщины. Петро передал Михаилу свою винтовку и направился к ним. Минут через двадцать он вернулся злой и расстроенный.

– Дела наши незавидные, ребята, – сказал он. – Если бабы не врут, нацисты уже за Днепром. Комендантов кругом понаставили, полицию. Бабы даже хлеба не хотели вынесть. Боятся.

– От вредные какие люди! – пробурчала Наталья. – Брешут… Хоть бы и полиция… Куска хлеба им жалко…

Она быстрым движением поправила на голове платок, намереваясь идти к хуторянам, но в этот момент из-за крайних хат вынеслись два мотоциклиста и с треском помчались по пыльной дороге к бугру с двумя ветряками.

Петро огляделся по сторонам. Верстах в трех синел по горизонту лес, к нему вела колея, заросшая молочаем, полынью, диким горошком.

– Вон туда нам нужно подаваться, – сказал он. – Спокойнее. А главное, фрицы не скоро там появятся.

Предположения его оказались правильными. Лес был глухой, высокий; остаток дня они шли чуть приметной, неезженной дорогой, не встретив ни души. Передохнули и, как только забрезжил рассвет, двинулись дальше. Километра через полтора Шумилов наткнулся на винтовку, брошенную под молодыми дубками. В ее запыленном магазине было три нерасстрелянных патрона, и Петро, повертев винтовку в руках, зло сказал:

– Попался бы мне этот вояка…

– Такой вояка, небось, уже давно у фрицев в плену, – откликнулся Михаил.

Молча перебинтовав ногу, он пошел дальше босой, перекинув через плечо связанные за ушки сапоги.

Они продолжали свой путь хмурые, раздраженные. Мамед попробовал свернуть цыгарку из сухих листьев, затянулся. Сплюнув, бросил самокрутку в кусты.

Через час они вышли на поляну, в глубине которой стояла крытая свежей соломой хата с выкрашенными синькой ставнями. За плетнем сверкали росой кусты крыжовника и смородины, виднелись золотые шляпки поздних подсолнухов. В углу двора стоял колодец, в просветах между деревьями желтели два ряда ульев.

Час был ранний. В тени еще стояла прохлада. Понизу клубился туман.

– Значит, с медком позавтракаем! – Михаил оживился и шагнул ко двору.

– Поперед батька в пекло не суйся, – сказал Петро, придержав его за рукав. – Надо разузнать, что к чему. Мед потом.

Он поправил на плече винтовочный ремень и, оставив товарищей скрытыми за густой листвой, вошел во двор. У порога около отшлифованного ногами камня валялись старые грабли, поблескивала прислоненная к крылечку коса.

Во дворе никого не было, и Петро уже взялся за щеколду, но в этот момент послышался чей-то натужный кашель и стук молотка.

Петро обогнул угол. Высокий, костлявый старик в домотканных шароварах и такой же сорочке, стянутой на морщинистой шее тесемкой, сидел на земле, широко раскинув ноги, и сколачивал какой-то ящик.

– Доброго ранку, диду! – поздоровался Петро.

Дед медленна повернул голову, уставился равнодушным взглядом на его небритое почерневшее лицо и, ничего не ответив, снова принялся стучать молотком.

– Вы глухой, диду? – повысил голос Петро. – Здравствуйте, говорю.

– Ну, здравствуйте, – нехотя ответил старик. – Та що з того?

– Вы ось що скажить: немцев близко нету?

Старик вколотил в сосновую планку последний гвоздь, прижмурил левый глаз, оглядел в вытянутой руке свою работу и только после этого поднялся, оказавшись на две головы выше Петра. По его безучастному лицу было видно, что он и не собирается отвечать.

– Вам що, диду, уши позакладало, що вы мовчыте? – начиная злиться, громко произнес Петро.

– Иды соби с богом, хлопче, – с открытой угрозой в голосе произнес старик и принялся собирать раскиданный по не инструмент. – Хочешь до германца в плен, шукай, наверно найдешь…

Он закашлялся и, когда кашель прошел, закричал так, что глаза его наполнились слезами:

– Вы ридну Украину продаете, с-сукины сыны! Вы дитей и батькив своих продаете! Ступай геть звидциля, не мотайся пид ногами! Чуешь?

Не дав Петру промолвить и слова, он направился к хате, бросив инструмент под крылечко.

– Эге, диду! – сказал Петро, идя следом. – Я вижу, вы меня за дезертира приняли.

Старик упрямо молчал, но Петро, не смущаясь его злым видом, принялся рассказывать, кто он и куда идет. Старик смотрел на него недоверчиво, исподлобья.

– Тут вчера трое таких же вот молодых барбосов зашло, – сказал он хмуро. – Медку, хлеба попросили, а потом признались: так, мол, и так, войско наше конченое, Москву не сегодня, так на неделе заберут. Пойдем, мол, до германцев, нехай и нас забирают…

Лицо старика стало багровым от гнева.

– Ну, а тут их не было еще? – допытывался Петро.

Старик стоял с поднятой кверху бородой и глядел на кучевые облака.

– Бог миловал. Не було. А дальше не знаю… Ты правду говоришь? К своим идешь?

– А зачем мне неправду говорить!

Старик раздобрился, пригласил Петра в хату, вынес из чулана большую миску с сотовым медом. Петро отодвинул ложку, сказал:

– Я, диду, не один. Со мной еще пятеро. За мед спасибо, только нам бы немножко харчей и дорогу на Умань узнать, Это и вся наша просьба.

– С харчами дело плоховато, – замялся лесник. – Пару хлебин дам, медку можно глечик, а больше, извиняйте, нету.

Он пошел в чулан, вынес две большие, испеченные на капустных листьях ковриги хлеба.

– Это дочка приносит. Она в Велико-Спасовке, с мужем своим там. Якщо денек можете переждать, Гаврюшка, внук мой, завтра щэ прынэсэ.

– Не терпится скорей до своих добраться. Да и опасно. Не застукали бы нас тут.

– Закутки у нас таки есть – ниякый черт не найдэ. А завтра накажу Гаврюшке, вин вас выведэ на дорогу.

Петро, обдумав предложение деда, решил, что с проводником будет вернее.

Старик надел соломенную шляпу, прихватил костыль и повел Петра за хату. Вскоре он выбрался к поросшей молодым дубняком и орешником лощине. Здесь действительно было так тихо, что Петро уже без опаски привел сюда товарищей. Перекусив и разостлав палатки, тотчас же залегли спать.

К утру похолодало. Петро стал натягивать на себя край палатки, под которой спал вместе с Михаилом. Осторожный хруст валежника заставил его вскочить.

В нескольких шагах маячил в предутреннем сумраке силуэт человека. Вглядевшись, Петро узнал старика.

– Вы что? – хриплым со сна голосом тревожно спросил он.

– Вставайте, хлопцы, – негромко сказал лесник. – Прийдэться ховать вас у другому мисци.

– Что такое?

– Германцы с пулеметами та с собаками в лису. Як бы не було биды.

Петро растолкал Михаила, тот – остальных. Через минуту собрались.

– Голос не подавайте, держитесь за мной, – сказал дед и пошел, щупая землю костылем.

Он пробирался уверенно, ныряя под ветви, взбираясь по буграм, усыпанным скользкой хвоей. В двух местах пришлось переходить через лесные речушки.

В лесу, ронявшем с ветвей капельки росы, было так хорошо, что Петру казалось странным и это бегство, и учащенное дыхание товарищей, и тревожный шелест листьев под ногами.

В небольшой лощинке Наталья поскользнулась и чуть не упала. Петро успел поддержать ее за локоть. Она с достоинством отвела его руку и, прибавив шагу, пошла впереди, рядом со стариком.

Вскоре они подошли к узкому, заросшему древним мхом оврагу.

– Туточки пережидайте, – сказал старик. – Тем же манером, когда надо, выведу. Або мальчонку пришлю.

Задерживаться он не стал и, раздвигая костылем ветви, бесшумно исчез.

В овраге пахло гнилью, сыростью и было так глухо, что, казалось, никакой звук сюда не достигнет.

Однако не прошло и часа, как Мамед, настороженно вытянув голову, спросил:

– Слышите?

Издалека, приглушенный расстоянием, донесся собачий лай, затем одна за другой прозвучали автоматные очереди.

– Чем мы не зайцы? – пошутил Михаил.

Увидев, что Мамед проверяет свою гранату, он последовал его примеру.

Домбровецкий подошел к Петру. Твердо глядя ему в глаза, он сказал:

– Дуже прошу дать какое-нибудь оружие…

Петро протянул ему пистолет.

Собачий лай то приближался, то удалялся. Прозвучало еще несколько очередей и одиночных выстрелов, и все смолкло.

Ждали старика с вестями, но он не являлся. Не пришел никто и позже, хотя по солнцу можно было определить, что время подходит к полудню.

– Рискнем! – сказал Михаил. – Что здесь торчать?

– А и правда! – поддержала его Наталья. – Может, дед и до завтра не вернется.

Петро посмотрел на Михаила, обвел взглядом остальных. Ему и самому надоело ждать.

– Пошли!

С дороги, по которой так уверенно и быстро вел их старик, они сразу же сбились. Бродили долго, наощупь. Даже здесь, под деревьями, было душно и жарко, пот слепил глаза.

– А ну, постойте, – сказала Наталья, останавливаясь. – Чуете, горелым пахнет?

Сейчас, когда она это сказала, все ощутили запах гари.

Убавив шаг, они пошли на запах, который с каждой минутой становился все более едким и тяжелым.

Неожиданно, как и вчера, расступились деревья. Показалась поляна.

Но хаты лесника уже не было. Закопченные глиняные стены с торчащим дымоходом, черные от пламени кусты вокруг пожарища, покореженные подсолнухи – все это ничуть не походило на тот веселый, цветущий уголок, который так обрастал их вчера.

Еще дымились остатки стропил, тлело что-то внутри хаты. Половина ульев была опрокинута:

Все мрачно смотрели на руины.

– Деда увели, наверно, – сказал Михаил. – Самим теперь придется дорогу искать.

Он сказал то, что было в мыслях у каждого, но на него посмотрели с недовольством. Беда, разразившаяся над старым лесником, была слишком велика, чтобы говорить сейчас о себе.

XXII

Налет гитлеровского карательного отряда на хату лесника немало затруднил положение Петра и его спутников. Они лишились надежного, знающего здешние места проводника. Стало также очевидным, что оккупанты прочесывают свои тылы. Теперь пробираться к линии фронта будет еще тяжелее и опаснее.

Михаил опустился на траву.

– Будем держаться восточного направления, – сказал он, натянуто улыбаясь. – Удастся ружьишком побаловаться около фрицев – побалуемся. Когда-нибудь доберемся.

– Они тебя побалуют, – хмуро сказал Шумилов. – Поймают, увидят, что с оружием, – вздернут на осине… и не пикнешь.

– А ты, Мамед, что скажешь на это? – спросил Михаил Тахтасимова.

Тот угрюмо глядел, как Домбровецкий прикреплял куском телефонного провода оторвавшуюся от ботинка подметку.

– Покурить бы! – сказал, не поворачивая головы, Мамед.

Петро нащупал на дне кармана заветный кулечек с махоркой. Ему самому хотелось затянуться пахучим, бодрящим дымком. «Подожду, придет час, когда еще нужней будет», – подумал он, глотая вязкую слюну.

– Погляжу я на вас, хлопцы, – сказала Наталья громко, – кислые вы. Ей-богу, мне, бабе, и то за вас стыдно.

Петро оглянулся. Наталья, держась пальцами за кончики своего головного платка, смотрела на Петра вызывающе.

– А что, не правда? – пренебрежительно усмехнулась она. – Павлушка уже винтовки своей стал бояться.