Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 59 страниц)
Доплыл Петро до берега почти в беспамятстве.
– Он кровью истек. Гляньте, холодный, – произнес чей-то хриплый голос.
– В ногу попало. Не видишь, что со штаниной?
– Санинструктора! Да живей шевелись! – приказывал властный голос.
Еле двигая языком, Петро прошептал:
– Позовите… командира…
Кто-то, дыша в его лицо табачным перегаром, сказал;
– Я командир.
Петро с трудом поднял веки. Перед глазами все двоилось, плыло, колебалось. Он помнил, что надо, обязательно надо сказать о спрятанном на груди знамени, о полке Рубанюка. Что будет, если он умрет, а командир не поймет, что это боевое знамя?!
Петро напряг все силы, пытаясь заговорить, но губы его только чуть шевельнулись. Густой клубящийся мрак застлал ему глаза.
Часть третья
I
В Чистой Кринице за первые две недели войны почти не осталось молодых мужчин. Тоскливо и тревожно было в пустых хатах, молодежь не гомонила уже по вечерам на дубках, под плетнями. По селу бродили зловещие слухи – о переодетых в красноармейскую и милицейскую форму фашистах, которые шныряют по всей округе и тайком составляют черные списки советских активистов, о парашютистах, якобы пойманных во ржи, за Долгуновской балкой.
В селе по указанию районных властей был создан из мужчин непризывного возраста истребительный батальон. Командовать им поручили почтарю Малынцу, и тот, весьма этим польщенный, с рвением взялся за дело. Он нацепил на себя ремень с портупеей, парусиновую сумку военного образца. Тоненький бабий голос его приобрел властность.
В число «истребителей» записался было и Остап Григорьевич Рубанюк. Но тут как раз начали созревать фрукты, и он все время пропадал в саду, наведываясь в село лишь за харчами.
После того как Петро уехал на фронт, Остап Григорьевич с каждым днем становился все сумрачнее и озабоченнее.
Как-то ранним летним вечером пришла проведать Рубанюков Пелагея Девятко. С тех пор как свадьба Оксаны и Петра породнила ее с Катериной Федосеевной, она довольно часто забегала к сватам. Семья ужинала на дворе, рассевшись у порога на низеньких скамеечках. Медленно меркли на западе облака, пламенели оконца хаты.
– Вечерять, сваха, садитесь с нами, – пригласила Катерина Федосеевна. – Василина, дай стул.
Пелагея Исидоровна поблагодарила, но отказалась и присела на завалинке чуть в сторонке.
– Огурцов, сваха, думаете много солить нынешний год? – вяло спросила она, положив на колени большие рабочие руки.
– Две кадки всего, – откликнулась Катерина Федосеевна. – У нас и семья-то…
– Как бы все добро не довелось кидать, – сказал Остап Григорьевич, нахмурившись. – Чего насаливать, если всем селом, может, придется эвакуироваться.
– Неужели, сват, придется? – тревожно спросила Пелагея Исидоровна.
– Слыхали, как гады с народом обращаются?
– Не приведи господи!
Минуты две был слышен стук деревянных ложек о миску, аппетитное чавканье Сашка́. Потом Пелагея Исидоровна опять сказала:
– Не дай и не приведи боже на чужой хлеб переходить. Может, бог милует, обойдется? Бабе Харитыне видение было… Вроде черный петух бился с красным. И красный должен добить черного через сорок пять дней и сорок пять ночей.
По лицу Пелагеи Исидоровны было видно, что она глубоко верит бабкиному предсказанию. Но Остап Григорьевич так насмешливо шевельнул бровями и поджал губы, что Пелагея Исидоровна поспешила перевести разговор на другое:
– Оксана наша мудрует. Не хвалилась вам? Одно заладила: отпустите на войну.
– Не на войну, – мягко возразила Катерина Федосеевна. – В лазарет, милосердною сестрой.
– А хотя бы и в лазарет, сваха? Я ей не дозволю. Тут она при матери, при батьке.
– А я такой думки: пускай едет, – с неожиданной решительностью отозвался Остап Григорьевич – Ее дело молодое. Науки докторские проходила, соблюдает себя. Уважительная. При лазарете такие нужны.
– Ой, лышенько! – воскликнула Пелагея Исидоровна. – Что вы, сват, толкуете? Подастся на чужие люди, одна. Приедет ваш Петро – что мы ему скажем?
Закуривая после ужина, Остап Григорьевич задумчиво, как бы про себя, сказал:
– Не только, Оксану, а и Василину, Настю вашу, если, упаси бог, вражина перейдет Днепр, отправлять надо подальше. Гансы до дивчат охочие. Это я по прошлому знаю. – И снова нахмурившись, добавил: – Да и не одним дивчатам, я и нам, старым, не пристало оставаться…
Это решение окрепло у Остапа Григорьевича еще больше, когда на следующий день неожиданно приехали жена и сын Ивана.
Добралась Шура с ребенком до Чистой Криницы на попутной подводе, изголодавшаяся, оборванная, измученная.
Остап Григорьевич сперва даже разочаровался, увидав старшую невестку. Он представлял ее важной, дородной: как-никак жена подполковника! Ему до сих пор помнилась супруга полкового командира Фельштинского, которую он мельком видел под Бродами в пятнадцатом году. Носила полковничиха длинное шелковое платье, шляпу с черными перьями, перчатки почти до локтей.
Александра Семеновна, двадцатишестилетняя женщина, удивила Остапа Григорьевича своей внешней простотой. На фотографии, присланной сыном после своей женитьбы, невестка и то казалась солиднее. А сейчас, маленькая и худенькая, в простеньком красном сарафане в белую крапинку, она походила на девушку-подростка. Даже каштановые волосы, заплетенные в тугие косички, с бантом, были уложены на затылке так, как это обычно делают ученицы старшего класса. Лишь печально-серьезные светло-карие глаза да неглубокие морщины у губ и в уголках возле глаз делали ее взрослее.
Александра Семеновна до глубокой ночи проговорила со стариками об Иване, о пережитом во время эвакуации. Слушая ее рассказы о горящих эшелонах с женщинами и детьми, о лютой расправе над семьями командиров, которые не успели уйти и попали в руки фашистов, Катерина Федосеевна не раз всплакнула, а Остап Григорьевич про себя думал: «Вывезу своих, не дам издеваться над ними».
Перед тем как ложиться спать, он сказал:
– Может, и не дойдет до нас беда, а мешочки в дорогу готовь, стара.
Назавтра Александра Семеновна поднялась в самую рань, вместе со свекровью, по-бабьи повязалась платком и принялась помогать по хозяйству.
Она убирала, чистила картошку, стирала так ловко и умело, так охотно бралась за любую, даже грязную работу, что Катерина Федосеевна сказала мужу с нескрываемым восхищением:
– Ну, за такой жинкой Иван бедовать никогда не будет. Глянь, вроде она весь свой век около селянской работы. А сама же учительша.
– Я и сам вижу, – ласково отозвался Остап Григорьевич. – Не крутихвостка. Иван знал, кого брал.
Но особенную радость старикам и Василинке доставил двухлетний Витька. С серыми отцовскими глазенками и курчавыми волосами, непоседливый, он принес с собой в хату много шума и смеха. Мальчонка мигом ознакомился с двором, забрался в скотный сарай, с восторженным визгом кинулся к цыплячьему выводку. Василинка, хохоча, водворила его в хату, а через несколько минут его головка мелькала уже в соседнем дворе подле поросят.
Домашние хлопоты несколько отвлекали Александру Семеновну от тяжелых мыслей. Но по вечерам ее охватывала тревога за мужа, и она не знала, куда себя девать.
Вскоре Александра Семеновна близко сдружилась с Оксаной, и ей стало легче. Оксана приходила каждый вечер, и они вдвоем часами просиживали в палисаднике или над Днепром.
Вынужденное безделье становилось для Оксаны невыносимым. Мысль о фронте, о работе в госпитале все более овладевала ею. Она съездила в Богодаровку, в военкомат, побывала в здравотделе и добилась того, что в Чистой Кринице открыли краткосрочные курсы медсестер. На курсы вместе с Оксаной стала ходить и Александра Семеновна.
Как-то днем складывали в стога сено за Холодным озером. На лугу были одни женщины и дивчата. Оксана, вдвоем с женой бригадира Горбаня, белобрысой Варварой, вершила уже первый стог, когда подошла с вилами на плече Нюся. С подчеркнутой холодностью оглядела она красную кофточку и коротенькую черную юбку, не закрывавшую поцарапанных осокой колен Оксаны, и колко проговорила:
– Как приехала невестка, так ты и зачванилась? Старые подружки стали тебе неинтересными?
– Не дури. Ты же знаешь, почему не захожу.
– Из-за Олексы?
– Ты же знаешь.
– Напрасно. Он и думать забыл про тебя.
– Если б так, я чаще заходила б.
Оксана посмотрела на подругу и улыбнулась. Нюся уже примирительно сказала:
– До дому вместе пойдем. Добре?
Вечером, побывав у Нюси, Оксана поняла, что Алексей не выкинул из головы мыслей о ней. Он входил и выходил из комнаты, делая вид, что присутствие Оксаны его ни в какой степени не занимает. Он даже ни разу не заговорил с ней, но это-то больше всего и насторожило ее.
Когда Оксана, спохватившись, что темнеет, собралась домой, Алексей догнал ее за воротами и пошел рядом.
– Как живешь? – спросил он.
– Живу, как и все.
– От Петра писем нету?
– Что ты! Он только недавно уехал.
Алексей прошел еще немного и сдавленным голосом спросил:
– Если не вернется Петро, пойдешь за меня? Я тебя ничем попрекать не буду.
– Где твоя совесть, Олекса? – не замедляя шагу, с гневным удивлением спросила Оксана.
– А чего я такого сказал?
– Петро на фронте, так ты думаешь этим воспользоваться? И не совестно?
– Я уже про совесть давно забыл, – с мрачной улыбкой произнес Алексей, – с тех пор как из партии выгнали. А когда Петро приехал, и вовсе… – Он притронулся к рукаву Оксаны и с искренней грустью в голосе добавил: – Ты меня таким сделала.
– Ничего я тебе никогда не обещала. Люблю и буду любить Петра.
Она ускорила шаг. Чувствуя, что Алексей не отстает, остановилась и подала ему руку.
– Ну, будь здоров. Мне спешить надо, а тебе тоже не следует зря время тратить.
После этого разговора Оксана стала избегать встречи с Алексеем даже на людях.
II
В конце первой недели июля в Чистую Криницу приехал секретарь райкома Бутенко. Полдня он пробыл в сельсовете и колхозном правлении, а перед вечером пошел к Рубанюкам.
По двору лениво бродила наседка с цыплятами, хрюкал где-то в лопухах кабанчик. На кольях садовой ограды сушилось белье. Рыжая кошка, вперив хищные немигающие глаза на охорашивавшихся воробьев, замерла, чуть приподняв дрожащую лапу.
Бутенко поднялся по ступенькам крыльца и встретил Каверину Федосеевну. Она поздоровалась и извиняющимся тоном сказала:
– Я вас в кухню приглашу, Игнат Семенович. Мальчик у нас захворал. Внучек.
– Чем захворал?
– Не определили доктора. Горит весь.
Бутенко зашел на кухню, сел у стола. Катерина Федосеевна смела фартуком хлебные крошки и присела напротив.
– Может, молочка холодного с погреба принести? – предложила она, сочувственно глядя в усталое лицо гостя.
Бутенко очень изменился с тех пор, как Катерина Федосеевна видела его последний раз, перед свадьбой Петра. Нос его заострился, щеки ввалились, потемнели.
– А вы сами-то не приболели часом? – участливо спросила Катерина Федосеевна.
– Нет. Просто не спал… Вот уже четвертые сутки.
– Я вам постелю в садочке. Пока старый придет, поспите.
– Если лягу, до утра не добудитесь. А мне к вечеру в Сапуповку надо. Вот молока выпью с удовольствием.
– А старый вам дуже нужен? Я Сашка́ пошлю.
– Пошлите.
Остап Григорьевич пришел и принес решето с крупной пунцовой черешней. Бутенко крепко спал за столом, уронив голову на руки. Но сон его был чутким. Услышав шаги, он сразу проснулся.
– Пойдем по саду пройдемся, – сказал он Остапу Григорьевичу.
Около старой яблони Бутенко сказал тихо и значительно:
– Скот угонять надо, жечь, уничтожать все добро надо. И о самих себе давай разговор вести.
– Акурат и я хотел говорить об этом, – вставил Остап. Григорьевич.
…Катерина Федосеевна несколько раз пробегала по двору, поглядывала через тын в садок: Бутенко и Остап Григорьевич все сидели под яблоней, курили.
От наблюдательной хозяйки не утаилось, что разговор между секретарем райкома и ее стариком был очень бурным. Бутенко горячо убеждал в чем-то Остапа Григорьевича, тот решительно и энергично отмахивался руками, а потом, как показалось Катерине Федосеевне, даже всплакнул.
Это было настолько необычно и непонятно, что Катерина Федосеевна уже не могла заниматься домашними делами. Она без видимой надобности подходила к погребу, к сараям, прислушивалась, но Бутенко и Остап Григорьевич вели беседу так тихо, что ничего нельзя было понять.
Проводив Бутенко, старик зашел проведать внучонка, потом пристроился у лампы и стал сшивать дратвой Василинкин башмак. По нахмуренному, озабоченному лицу мужа Катерина Федосеевна видела, что мысли его были чем-то поглощены.
Позже, когда Остап Григорьевич укладывался спать, она не утерпела и спросила:
– Чего приезжал Бутенко?
– О садах толковали.
Катерина Федосеевна мельком взглянула на его лицо. Если уж и ей Остап не доверяет тайны, значит дело идет о чем-то очень важном. А что свои секреты муж умеет хранить, как никто другой, Катерина Федосеевна знала очень хорошо.
Она подавила вздох и молча пошла стелить постели.
Однако спать в эту ночь криничанам пришлось недолго. После полуночи улицы и площадь наполнились фырчанием автомашин, громкими голосами. В село въехала воинская часть.
К утру в перелеске над Днепром белели армейские палатки, дымились походные кухни. Связисты тянули к школе телефонные провода, в больничном дворе выстроились санитарные машины.
На квартире у Девятко остановился капитан Жаворонков. Он был словоохотлив, весел, шустр; энергия переполняла его, он, казалось, никак не успевал растрачивать ее, а поэтому постоянно подыскивал себе какое-нибудь дело или хотя бы собеседника. Когда он оставался один, то пел либо насвистывал. По улице он шагал очень быстро, здороваясь со встречными, охотно заговаривая с теми, кто чем-либо привлекал его внимание.
Явился он к Девятко с шумом, с прибаутками, подмигнул Настуньке, крепко тряхнул руку Пелагеи Исидоровны. Удовлетворенно оглядел отведенную ему чистую половину хаты.
– Ну, а теперь, Александр Иванович, – сказал он сам себе, – скидай свою гимнастерку, никто тебя, беднягу, не вымоет.
Настунька, повинуясь молчаливому кивку матери, принесла ему чугунок теплой воды. Жаворонков с искренним удивлением развел руками:
– Это мне, курносая, столько-то? Как кутенку? Ты ведерко тащи, да похолодней. Я, вишь, какой? Крупный.
Он тщательно мылил шею, плечи, волосатую грудь с вытатуированным якорем. Заметив, что Настунька, сливая воду, смущенно отворачивается, он передразнил ее, показал язык и, проворно одевшись, ушел в штаб.
Его, видимо, любили товарищи. Вечером в чистой половине хаты долго гомонили мужские голоса, слышался дружный смех.
Проводив товарищей до ворот, капитан столкнулся в сенцах с Оксаной. Она шла в свою комнатушку.
Жаворонков предупредительно распахнул перед ней дверь и шутливо произнес:
– Э! Не знал, что еще и такая дочка есть у моих хозяев.
Он переступил порог и протянул ей руку:
– Жаворонков Александр Иванович. Бывший моряк. Двадцать шесть лет. Холост. А вас как зовут?
– Оксана.
– Чудесно! Не ручаюсь за себя. Влюблюсь!
Оксана промолчала. Она хотела ответить резкостью, но лицо капитана было таким добродушно-веселым, что трудно было на него обидеться.
– Не пора ли спать, товарищ начальник? – сказала она с улыбкой.
– Что вы! Мне говорить хочется.
– Ну, говорите.
– Нет, пожалуй, спать надо. Вставать в четыре.
В семье Девятко быстро привыкли к своему беспокойному, но обходительному квартиранту. Особенно сдружился с капитаном Кузьма Степанович. Жаворонков щедро оделял его газетами, журналами, подолгу беседовал о фронтовых и международных делах.
Потом у капитана установили радиоприемник, и Кузьма Степанович слушал сводки с фронта.
Тридцатого июля в полдень капитан выскочил в кухню, где семья Девятко собиралась обедать.
– Важное будут передавать! – воскликнул он. – Идите слушать.
Кузьма Степанович, Оксана, Настунька сгрудились около радиоприемника, даже Пелагея Исидоровна выглядывала из двери.
По радио передавали текст соглашения с Великобританией о совместных действиях против гитлеровской Германии. Когда диктор умолк, Жаворонков щелкнул пальцами:
– Поняли? А? Будем дуть фашиста и в хвост и в гриву. Мы – в гриву, англичане – в хвост.
Но Кузьма Степанович восторга не выказал.
– Когда тебя, как говорится, возом придавят, ты и меня родным батьком назовешь, – произнес он флегматично.
Поднимаясь и пряча в футляр очки, он пояснил:
– Не верю я больше никаким буржуазиям. Раз они не нашего роду – обманут. Это их теперь приперло, за нас и хватаются.
Он с охотой остался бы потолковать с капитаном по этому волнующему его вопросу, но торопился в степь.
Хлеба выдались небывалые, особенно озимка. А убирать было некому, да и в обрез осталось горючего для тракторов. На поля выходили школьники, старики. С дальних участков горбаневской бригады домой не возвращались по нескольку дней, работали почти круглые сутки и все же не управлялись.
Туда и поехал Кузьма Степанович, запрягши в одноколку старенького маштака. В бригаду он добрался только часам к шести.
Еще издали Кузьма Степанович с тревогой увидел, что оба комбайна стояли около будки тракториста. Он свернул и поехал напрямик, по стерне, к комбайнам.
Около одного в унылой позе застыл полевод Тягнибеда. Он наблюдал, как Алексей, лежа на спине и наполовину скрывшись под трактором, что-то чинил.
– До рождества будем косить, – сказал Тягнибеда подошедшему председателю. – Пять минут работаем, полдня вот так. Это ж не комбайнеры, а… – он не договорил и презрительно махнул рукой.
Алексей вылез из-под машины, вытирая паклей руки, пробурчал:
– В мастерскую надо волокти… сваривать.
Он уничтожающе смерил взглядом двух пареньков, виновато наблюдавших за механиком.
Впрочем, придираться к пятнадцатилетним подросткам Гришке Кабанцу и Мишке Тягнибеде, племяннику полевода, было бы несправедливо. Посадили их на машины взамен призванных в армию опытных трактористов после пятидневного обучения.
– А другой комбайн? – спросил Кузьма Степанович.
– Тот сейчас пустим, – пообещал Алексей. – Там дела на пять минут.
– Может, Леша, и этот как-нибудь?.. Помаленьку…
Кузьма Степанович так просительно посмотрел на него, что Алексей только вздохнул и стал что-то обмозговывать. Час спустя комбайн уже работал. Вскоре исправили и другой.
III
На следующий день правление колхоза получило приказ угонять скот на Богодаровку и дальше – на Харьков.
Распоряжение это настолько встревожило криничан, что Кузьме Степановичу стоило больших трудов вернуть в поле людей, кинувшихся по домам.
Тревожные слухи расползались по селу. Оперативные сводки с каждым днем становились все более тяжелыми.
Еще 1 августа радио сообщало о житомирском направлении, а 2-го появились белоцерковское и коростенское направления, спустя несколько дней – уманское. На южном направлении нашими войсками были оставлены города Кировоград и Первомайск. Пал Смоленск.
Капитан Жаворонков почти не появлялся. За селом в сторону Богодаровки и над Днепром усиленно рыли окопы, рубили бревна для укреплений.
Целыми днями пропадала и Оксана. Она работала в степи, бегала на курсы, успевала помогать Рубанюкам ухаживать за заболевшим мальчиком.
Мать несколько раз подмечала, как Оксана о чем-то шушукается с квартирантом, но значения этому не придавала: знала, что дочь лишнего себе не позволит.
Однажды Жаворонков забежал домой за табаком. Оксана проскользнула следом за ним, и через несколько минут они вместе вышли на кухню к матери.
Пелагея Исидоровна вынимала из печи хлеб. На скрип двери она повернула раскрасневшееся лицо.
– Ну, мамо, – начала неуверенно Оксана, – что я вам скажу: забирают меня в медсанбат.
– Куда? – не поняла мать.
– В лазарет. Операционной сестрой.
– К нам, мамаша, в часть, – пояснил Жаворонков. – Уже и приказ написан.
Пелагея Исидоровна, осознав, наконец, смысл услышанного, молча всплеснула руками и, закрыв лицо фартуком, заплакала.
– Радоваться, а не слезы лить надо, – сказал Жаворонков. – У нас она, знаете, какую работу делать будет?
– Теперь уже, мамо, назад не попятишься, – сказала Оксана. – Сама просилась, вы не обижайтесь.
Оксана приготовила много веских и убедительных доводов, но мать примирилась с ее решением быстрее, чем можно было ожидать. Уже и ей было ясно, что в Чистой Кринице оставаться дочери нельзя: враги захватили Днепропетровск, кто-то говорил, что они уже недалеко от Богодаровки.
Кузьма Степанович, узнав, что Оксана идет в армию, опечалился, но сказал твердо:
– Правильно, дочка! Как сердце подсказывает, так и делай.
Поздно вечером забежала Нюся. Яков Гайсенко вез на автомашине какие-то ящики из района и согласился взять Нюсю; она решила уехать к тетке.
– Там в школу летчиц поступлю, а не удастся – на завод пойду, – сообщила Нюся.
Она была уже одета в дорогу и очень торопилась. Всплакнув, подруги крепко обнялись, и Оксана, предупредив мать, что заночует у Рубанюков, побежала провожать Нюсю.
Ночью донеслись глухие звуки артиллерийской канонады.
Пелагея Исидоровна, выходившая к корове, постояла на крыльце, прижав руки к груди, послушала. Гул то затихал, то усиливался. Она перекрестилась и, чувствуя, как у нее немеют руки и ноги, побрела в хату будить мужа.
В хате у Рубанюков уснули в эту ночь поздно. Остап Григорьевич уже улегся было, но внучонок раскапризничался, и плач его тревожил старика. Накинув на плечи пиджак, он пошел на чистую половину.
Кризис у ребенка миновал благополучно. Но Александра Семеновна так извелась за время болезни сынишки, что на нее жалко было глядеть.
– Иди, Саша, поспи, – ласково сказал ей Остап Григорьевич. – Мы со старой побудем около хлопчика.
– Пойдем, родненькая, – предложила Оксана. – Постелим на воздухе около окон, все услышим.
В саду, под навесом вишневых ветвей, пахло мятой, любистком. Из сухой травы, покрыв ее рядном, Оксана устроила отличное ложе, взбила подушки и уговорила невестку уснуть.
Сама она забылась не скоро. Ее волновали последние вести с фронтов. На людях она держалась бодро; как могла, утешала тех, кто падал духом. Но когда ей приходилось оставаться наедине со своими мыслями, ее охватывала тревога. «Неужели прахом пойдет все, чего добивались, о чем мечтали? – думала она. – Не может быть, чтобы не устояла армия… Теперь каждому из нас за троих работать надо». Думы ее перенеслись на предстоящую работу в медсанбате. Ей становилось страшно при мысли, что она не справится. «Это же за ранеными ходить, а не за больными, – размышляла она. – Кровь, раны… Руки могут опуститься… Нет, нет, выдержу. Должна, – убеждала себя Оксана. – А вдруг удастся встретиться где-то с Петром, – мелькнула слабенькая надежда. – Петро одобрил бы, что я решила уехать».
Задремала Оксана, когда запели первые петухи.
Внезапно она проснулась, как от толчка. Тревожно приподнялась, прислушалась. Прогромыхал вдали гром, шелестели листья. Александра Семеновна крепко спала, по-детски подложив руку под щеку.
От предчувствия чего-то тяжелого и непоправимого сердце Оксаны беспокойно заколотилось.
В тот момент, когда она собиралась встать, в соседнем дворе кто-то настойчиво забарабанил в окно. Оксана вскочила и, путаясь босыми ногами в траве, обжигая их крапивой, побежала к ограде.
Она узнала голос полевода Тягнибеды. Он громко разговаривал с хозяином соседней хаты. Оксана окликнула:
– Дядька Митрофан! Это вы?
– А кто спрашивает? Ты, Василина?
– Оксана.
– Свекор твой спит? Буди, нехай идут разбирают все в колхозе и в кооперации. Германцы в Богодаровке.
Оксану словно обожгло. Замирая от страха, она бросилась обратно к хате. Руки ее дрожали, лицо горело. Она слышала, как на дальнем краю села гомонили люди, ревела скотина.
Остап Григорьевич уже стоял на пороге в исподнем белье.
– В Богодаровке горит, – показал он рукой на алеющее с северо-запада небо.
– Фашисты в Богодаровке, тато! – пугаясь своих слов, со стоном вымолвила Оксана и прислонилась к косяку двери.
Потом она бежала в предрассветной мгле домой и в каждом дворе видела полуодетых людей, всматривавшихся в сторону Богодаровки или метавшихся с узлами по подворью.
Допевали петухи, гасли последние звезды. По шляху шли и ехали мимо села отступавшие части, беженцы.
Заплаканная Настунька встретила Оксану около ворот.
– Жаворонков только что прибегал, – скороговоркой выпалила она. – Передавал, чтоб сейчас же была в медсанбате. Они уезжают.
И Настунька, повиснув у сестры на шее, заревела во весь голос, причитая по-старушечьи.
– А тато? Вы с матерью как? Едете? – тяжело дыша, спрашивала Оксана.
– Мы поздней поедем.
Отца дома не было. Мать помогла собрать в узелок Оксанины вещички и, накинув на голову платок, побежала проводить ее до больницы.
Ветер гнал по улице пыль, смешанную с соломой. Заглушая канонаду, гремел на северо-западе долгими неровными раскатами гром. Около усадьбы МТС Оксана остановилась, пораженная зрелищем, которое представилось ей. Люди разбивали кувалдами и молотками тракторы, культиваторы, железные бочки – все, что попадалось им под руки. Алексей, зло поблескивая глазами, крушил ломом мотор у трактора.
– Поездите на нем, бандюги!
Он был так поглощен своим занятием, что не замечал ни застывшей у ограды с узелком в руках Оксаны, ни подъехавшего на бричке секретаря райкома Бутенко.
Оксана ухватила мать за руку и побежала дальше. Из больничного двора выезжали нагруженные доверху автомашины.
– Ни с отцом, ни со свекрами не попрощалась, – с горестным вздохом сказала Оксана.
– Кто же знал, доню? – ответила мать дрожащим голосом. – Ты глянь, что в селе делается!
Оксану посадили к себе в машину медсестры. Мать подала ей узелок и, всхлипывая, не сводя с нее глаз, беззвучно шевелила губами.
Из распахнутых дверей кооперативной лавки, давя и расталкивая встречных, выбирались люди, навьюченные мешками, ящиками, связками обуви, ременной сбруи. Долговязый дед Кабанец и его две снохи волокли большую бочку, то ли с вином, то ли с маслом.
Кабанец, приноровившись, откатил свою добычу в сторонку; оставив возле нее невесток, ринулся обратно к магазину.
Почтарь Малынец, видимо, хватил лишку. Пьяно покачиваясь и пуская слюни, он угощал всех папиросами:
– Подходи! Бесплатная угощения!
Мимо проехал на своей бричке Бутенко.
– Начальство наше драпает! – крикнул кто-то пьяным, голосом вдогонку.
Бутенко обернулся, потом сказал что-то кучеру. Бричка круто завернула и подкатила к толпе. Бутенко неторопливо слез, подошел к группе стариков, которые стояли в сторонке..
– Доброго здоровья! – сказал он громко.
Деды вразнобой откликнулись и выжидательно уставились на него.
– Вы меня не первый день знаете? – спросил Бутенко.
– Как же!
– Знаем, Игнат Семенович.
– Так вот, попрошу передать тому дураку, что кричал о начальстве. Вместе строили колхоз. Вместе и фашиста бить будем!
Старики, переглядываясь, молчали. Кто-то смущенно проговорил:
– Дурошлеп – он всегда дурошлеп, Игнат Семенович.
– Ну так вот. Не пановать врагам на украинской земле! Это я вам говорю не от себя – от партии говорю. А пока прощайте, товарищи. Запомните мои слова.
Бутенко, провожаемый молчаливыми взглядами, пошел к бричке.
…Остап Григорьевич в это утро долго стоял на пороге своей хаты, прислушивался к глухим голосам на шляху, к скрипу колес, гулу машин и думал: «Что же она за сила такая прет, что сдержать не могут? Пропадет все прахом. Фруктов сколько вчера насобирали! Все сгниет».
Катерина Федосеевна вышла на крыльцо в одной нижней сорочке. Прерывающимся голосом она сказала:
– Чего же ты молчишь, старый? Узлы вязать?
Остап Григорьевич покосился на ее пожелтевшее от страха лицо, еще раз бросил взгляд на зарево пожара, рдеющее над Богодаровкой.
– Дети и невестка нехай собираются, – приказал он и, подумав, спохватился: – Постой! Куда же она с хворым мальчиком поедет. Одну Василину собирай.
Толком он и сам не знал сейчас, что нужно делать. Он лишь твердо помнил, что Бутенко приказал ему остаться в селе и ждать распоряжений. Василину он отправит, время еще есть, а жена никуда без него с места не тронется. Проживет как-нибудь около них и невестка с мальчиком.
Раздумывая над всем этим, Остап Григорьевич вдруг вспомнил, что накануне он наказал садоводческой бригаде быть в саду еще до света: с уборкой плодов не управлялись.
Он зашел в хату, надел потертый будничный пиджак, старые сапоги и вышел во двор.
– Через час-два буду, – кинул он жене.
– Ты что это выдумал, старый? – возмутилась Катерина Федосеевна, заметив, что он берет весла. – В такое время?!
– Сказано, на час, не больше, – миролюбиво отозвался Остап Григорьевич.
– Да кто сейчас про твой сад будет думать? – гневно кричала обычно добродушная и покорная Катерина Федосеевна. – Сдурел на старости! Не слышишь, как гвалтуется село?!
Но старик уже шагал мимо скотного двора к Днепру.
Над рекой стоял, не рассеиваясь, прозрачно-лиловый туман. Было уже по-осеннему свежо и сыро. Покачивались, плыли по воде редкие опавшие листья, поблескивая, как рыбешка, своей белоснежной изнанкой. Где-то вдали, за зубчатой каймой сосен-великанов, клубились темные тучи, изредка рокотал гром. Но когда Остап Григорьевич, разыскав у покинутого парома лодку, переправился на остров и закрепил у коряги свой челн, показалось солнце. Оно появилось как-то необычно: прорвалось из груды темно-синих облаков и сразу зажгло их, превратило в огненно-рыжие.
Остап Григорьевич, сокращая путь, зашагал по росистой блеклой траве, мимо мокрых кустов крыжовника и малины. Роса уже не просыхала там, где на землю ложились расплывчатые тени листвы. Но в траве еще горели золотые соцветия запоздалых одуванчиков, красные головки занесенного ветрами лугового клевера, белели лепестки редеющей ромашки.
Остап Григорьевич неторопливо прошелся по саду, окинул взором горы сложенных с вечера фруктов. Еще с прошлого года он подумывал об устройстве большой сушилки и переработочного пункта. Остап Григорьевич однажды видел их в колхозе «Сичь», на Запорожье, и с тех пор эта мысль не выходила у него из головы.
Вдыхая спиртной запах увядающих листьев, Остап Григорьевич шагал дальше. Он был один среди своих любимых яблонь. Они низко, почти касаясь земли, клонили к ногам старого садовода ветви, отягощенные янтарными шарами плодов, и созревшие яблоки с шорохом падали на землю…
Остап Григорьевич поправил три-четыре подпорки, хозяйственно отбросил к куче откатившееся яблоко и вдруг как-то особенно ясно ощутил, что все его труды, заботы уже никому не нужны. Примириться с этим было так тяжело, что старик остановился и беспомощно оглянулся. Да, никто уже не пришел сюда сегодня; в саду стояла непривычная, кладбищенская тишина.
Остап Григорьевич обессиленно присел на ящик. Из кустов, потягиваясь, выполз пес Полкан, виляя хвостом, подошел и положил ему на колени свою голову. На старой груше сидели, зябко нахохлившись, воробьи. Два или три безостановочно и молчаливо прыгали с ветки на ветку. «Греются», – машинально подумал Остап Григорьевич. И оттого, что здесь, в саду, шла своя обычная жизнь, он еще острее осознал, как грозна беда, еще тяжелее и горше казалось ему великое несчастье, постигшее его село, всю огромную родную страну. Все, что было так дорого и близко ему в этом саду: залитые молочным цветеньем яблони, молодые ростки винограда, посаженною в прошлом году, песни женщин, убирающих плоды, – все это, казалось, безвозвратно ушло, и, может быть, вскоре даже он сам не сможет прийти сюда, как приходил десять лет изо дня в день и один и с сынами…
