Текст книги "Семья Рубанюк"
Автор книги: Евгений Поповкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 59 страниц)
– Она занята в операционной.
– Я подожду, – с радостной готовностью сказал Петро. Оксана здесь, он ее увидит! При этой мысли неприветливая дежурная показалась Петру милейшей, обаятельной женщиной.
Он отошел от столика, присел на скамейку и огляделся. Знакомая приглушенная суета фронтового госпиталя. Но специфический больничный запах, который так раздражал Петра, когда ему самому пришлось лежать на излечении, сейчас не был неприятен. Петру даже пришла в голову мысль, что эфир, насыщающий воздух всех госпиталей, придает им своеобразный аромат чистоты.
Вскоре дежурная поднялась. Проходя мимо Петра, она спросила:
– Как передать? Кто спрашивает?
В ее светлых усталых глазах впервые мелькнуло любопытство, и Петро, на мгновение замявшись, ответил с усмешкой:
– Скажите, земляк. С Украины.
Он вертел в руках ушанку, завязывал и развязывал на ней тесемки.
В вестибюль спустились, громко разговаривая, два военных врача, прошли санитары с пустыми носилками.
Обгоняя их, пробежала, на ходу снимая белый халат, румяная курносая толстушка.
Наконец Петро, совсем измученный ожиданием, скорее почувствовал, чем услышал, мягкие торопливые шаги. Из-за поворота лестницы показалась Оксана. Она стремительно, скользя рукой по перилам, добежала до последней ступеньки и остановилась.
Петро поднялся, вытер ладонью испарину на лбу, надел почему-то ушанку. Широко раскрытые прекрасные глаза смотрели на него с таким изумлением и смятением, что он сразу понял: Оксана никак не предполагала его увидеть.
– Живой… Петрусь! – воскликнула она и, протянув руки, спотыкаясь, кинулась к нему.
Петро гладил прильнувшую к его груди голову, ощупывал дрожащими пальцами туго скрученные под косынкой волосы. Все, что пережил он за время разлуки со своей возлюбленной, было вознаграждено этой встречей, и Петро чувствовал: Оксана – около него, еще более родная и близкая, чем раньше.
Она на миг оторвалась и посмотрела в его лицо.
– Живий… Мени ж сказалы… Риднесенький мий… – смеясь и переходя от волнения на родной язык, шептала она.
Они стояли, держась за руки, не зная, о чем спрашивать друг друга, и никого вокруг не замечая.
– Сейчас пойдем, – спохватилась Оксана. – Дивчата, Петро приехал! – счастливым голосом крикнула она сестрам, торопливо развязала халат и побежала одеваться.
На ступеньках подъезда она остановилась, взяла Петра за руку и с веселым удивлением пожала плечами.
– Нет, ей-богу, не верится! Ну, прямо сон… Что же это Михайло Турчак наговорил о тебе?
– Какой Турчак?
– Михайло. Лежал – у нас такой раненый. Стихи еще все время читал про Украину. Кучерявый. Не знаешь разве его?
– Что-то не припомню.
– А он тебя хорошо знает. Вместе, говорил, под Ржевом воевали. Он мне и сказал, что сам, собственными глазами, видел, как ты погиб. Ох, Петро! И вспоминать страшно.
– Не был я под Ржевом. Что-то напутал он.
На улице шел крупными хлопьями снег. Оксана, пряча подбородок в воротник, потащила Петра через дорогу. В аккуратной, не без щегольства сшитой шинели, в прическе, не похожей на ту, какую он знал раньше, она была совсем иной, чем представлялась Петру все эти долгие фронтовые дни и ночи.
– А ведь я, когда из Москвы ехал, видел тебя, – сказал Петро.
– Как видел? Где?
Оксана даже остановилась. Петро полушутливым тоном рассказал, как он тщетно гонялся за санитарной машиной.
– Ох, досада! – с горечью всплеснула руками Оксана. – А у меня почему-то так ныло сердце в тот день. Ревела весь вечер.
Они дошли до маленького домика. Оксана открыла калитку.
– Вот эта наша с Алкой хата. Как узнает, что ты появился, примчится.
Оксана вдруг остановилась..
– Алка ведь в полку Ивана вашего была, – сказала она быстро. – В санроте… Рассказывала, как знамя ее муж тебе передал… Алла Татаринцева.
– Иван? Где он?
– Сейчас в тылу. Ранен.
– Как ранен?! Его танком задавило.
Петро посмотрел на Оксану взглядом, в котором она увидела и страдание и проснувшуюся вдруг надежду.
– Да нет, Петрусь, – сказала Оксана поспешно. – Живой он!
– Правда это?
Петро крепко сжал ее руку повыше кисти и смотрел на нее изумленно и радостно.
– Живой, живой он, Петро! В госпитале для выздоравливающих А знамя вернули в полк. Алка тебе все расскажет. Пойдем в хату.
– Погоди.
Петро закрыл глаза рукой. Он столько думал о смерти брата, столько из-за этого перестрадал!
Оксана решительно и ласково отняла его руку от лица и повела за собой.
В комнате с тюлевыми занавесками на окнах, заставленных фикусами, столетниками, кактусами, было по-девичьи уютно, все блистало свежестью, чистотой.
– Тут одна дивчина жила, – пояснила Оксана. – Свою комнату нам с Аллой уступила, а сама к тетке двоюродной перешла.
– Кто такая эта Алла? – спросил Петро. – Ты сказала, что она в одном полку с Ванюшей была?
– Алла – медсестра наша. Была контужена, лечилась в тылу, потом ее откомандировали в наш госпиталь. Случайно как-то разговорились, и я узнала о твоем брате. О своем муже она мне много рассказывала. О Татаринцеве.
Петро, скинув шинель, пристроился на диване, свернул самокрутку.
– Татаринцев мне сам говорил, что видел, как Иван погиб, – сказал он. – Знаешь, что я пережил?!
– Это как с Михаилом Турчаком. Тот тоже видел, как тебя снарядом разорвало. А ты жив-здоров.
Оксана села около него и прижалась щекой к его щеке.
– А дома, как там? – спросил Петро. – Ты давно из Чистой Криницы?
– Фашисты Богодаровку взяли, я и уехала. С медсанбатом.
– Старики остались?
– Все остались, наверно. Я уезжала, когда немцы уже в Богодаровке были.
– Ну, а Ивана где ранило?
– Около Днепра. При бомбежке.
Петро задавал вопрос за вопросом.
– Погоди, – сказала Оксана, заметив, что он собирается закурить махорку. – Я тебя лучшими угощу.
Она принесла начатую пачку папирос.
– Ты куришь? – удивился Петро.
– Что ты! Это Александра Яковлевича, нашего хирурга. Он как-то заходил, оставил. Вот тебе с кем надо познакомиться. Знаешь, какой он? На него прямо молиться надо.
Петро взял папироску, закурил и затянулся. Оксане предстояло дежурить в ночь, но примчалась из госпиталя Алла и сообщила, что хирург разрешил заменить Оксану другой сестрой.
Алла с любопытством оглядела Петра.
– На фотографии совсем молоденький, – сказала она. – А на самом деле… На Ивана Остаповича совсем не похож.
– А вы хорошо его знаете? – спросил Петро.
– С начала войны были вместе.
Алла вдруг помрачнела. Усевшись против Петра, она попросила:
– Расскажите про Гришу. Он же на ваших глазах умер.
Петро, умолчав о страданиях Татаринцева, рассказал о встрече с ним в лесу, о последних минутах, проведенных вместе. Алла слушала с остановившимися глазами, потом неожиданно вскочила и выбежала из комнаты.
– Она все надеялась, что разыщется ее Гриша, – тихо сказала Оксана. – У нее ребенок будет от него.
– Татаринцев перед смертью вспоминал о ней.
Оксана согрела воду, заставила Петра вымыться, и он, вынув из вещевого мешка чистое белье, с удовольствием переоделся.
Оксана села рядом с Петром и взяла его за руку.
– До сих пор не опомнюсь. Как во сне. Знаешь, если б у меня не было столько работы, я бы с ума сошла от тоски по тебе. Иной раз кусок хлеба съесть некогда. Сколько горя, страданий, Петро! – продолжала она. – И знаешь, какие чудесные хлопцы! Так хочется каждому чем-нибудь помочь! Придешь с улицы, руки у тебя холодные, – приложишь ко лбу тем, у кого жар. Или платком помашешь над лицом. По взгляду стараешься понять, чего он хочет, и, если угадаешь, такими благодарными глазами на тебя он глядит… Лейтенант у нас один лежал. Из Белоруссии. До последней минуты не давал адреса матери. «Умирать не собираюсь», – шепчет, а его уже кислородом только и поддерживали. Каждый раз, как привозят раненых, бегу смотрю – вдруг ты? Сердце бьется-бьется. Все мне казалось, что тебя непременно к нам привезут.
Петро уже с трудом слушал ее. Бессонные ночи не прошли даром. Чувствуя, что веки его слипаются, он сказал:
– Давай, Оксана, устраиваться спать. Ты ведь тоже устала.
Проснулся Петро, по солдатской привычке, часов в пять. С нежной благодарностью смотрел на лицо спящей жены.
– Ты во сне кричал, – не открывая глаз, пробормотала Оксана. – Аж страшно стало.
За стеной завывал ветер, издалека доносился гул артиллерийской канонады. А Петру казалось, что война, с ее залитыми кровью окопами, грохочущими снарядами, стонами раненых, была вся в прошлом.
VIII
У Петра впереди было еще двое свободных суток. Утром Оксана сбегала в госпитальную библиотеку, принесла несколько истрепанных книжек. От ее расстегнутой шинели, белого платка с пышной бахромой, от румяных щек пахло снегом.
Она торопливо сняла платок, отряхнула снежные хлопья и сказала жалобно:
– Я должна тебя покинуть, Петро. Подежурю – и прилечу к своему родненькому.
– Что ж поделаешь! – сказал Петро. – Иди работай.
Он погладил ее руки, взял одну из книжек.
– На улице большой мороз?
– Страшный! Пурга поднялась… Как там, в окопах, сейчас сидят?
Сквозь разрисованные ледяными узорами стекла ничего не было видно. Петру ярко представились вихрящаяся белая муть, дымящиеся сугробы, облепленные снегом орудия, сосны.
Оксана достала из чемодана ушанку, почистила ее щеткой и, надевая перед зеркалом, проговорила с протяжным вздохом:
– Нерадостная, Петро, нам жизнь выпала. Верно? Сейчас бы в теплой хате, дома, вдвоем посидеть…
– Придет время, Оксана, посидим. Не об этом нам с тобой сейчас мечтать. А что нерадостная жизнь у нас… Нет, не согласен! – твердо возразил Петро.
– А ты не придирайся; – смеясь, сказала Оксана. – Я же просто так сказала. Кто теперь в теплых хатах может отсиживаться? Да и не в этом счастье. Правда, Петро?
– Вот именно, не в этом.
Она ушла, оставив на столе завтрак для мужа, однако есть Петру не хотелось. Он раскрыл было томик рассказов Чехова, перелистал его и положил в сторону.
В воображении его возникли усталые, измученные лица Сандуняна, Марыганова, последний бой под Быковкой. «Хлопцы воюют. Может, у них самое пекло сейчас? А я семейными делами занялся».
Он встал, бесцельно походил из угла в угол и стал одеваться. В дверях столкнулся с Аллой.
– Куда, фронтовичок? – воскликнула она, шутливо загораживая дорогу.
– Пойду погуляю. А вам после дежурства отдохнуть надо.
Петро вышел из дому. Он медленно зашагал мимо госпиталя к видневшейся сквозь снежную пелену колонне танков, стоявших на дороге. Покурил с танкистами, перебросился несколькими фразами.
Танки вскоре двинулись, и Петро побрел обратно. К подъезду госпиталя подъезжали одна за другой санитарные машины, из здания выносили тяжело раненных; их отправляли в тыловые госпитали. Смягченные кисеей снегопада, чернели контуры пустынного сквера, виднелись фигуры связистов, тянущих провод. Низко, над крышами, неторопливо прострекотал «У-2».
Здесь, в нескольких десятках километров от переднего края, Петро чувствовал себя как в глубоком тылу, и ему стало неловко при мысли, что он слоняется вот так, без дела.
Он вернулся в дом, тихонько, чтобы не разбудить спавшую под шинелью Аллу, пристроился с книгой у окошка.
Оксана пришла, когда уже смеркалось. Она прибежала усталая, но, как всегда, подвижная.
– Проскучал тут? – засматривая Петру в глаза, с нежностью и тревогой прошептала она. – Сейчас обедом накормлю тебя. Александр Яковлевич обещал заглянуть. Хирург наш.
Петро смотрел, как она, хозяйственно засучив рукава гимнастерки, проворно собирала на стол.
Алла сонно спросила из-под шинели: – Еще шести нет, Оксанка?
– Вставай. Без пяти минут.
Алла стремительно соскользнула с постели, сердито сопя, натянула сапоги и, уже на ходу всовывая руки в рукава шинели, выскочила из комнаты.
– Много вы работаете, дивчата, – сказал Петро.
– Мы хоть в тепле, сыты. А вы…
– Знаешь, я все время о друзьях думаю. Как они там? Может быть, круто им приходится. Мы ведь, Оксана, на переднем крае друг с другом, как родные братья.
– Еще успеешь с ними повидаться. А нам с тобой неизвестно когда придется встретиться.
– Это правда.
Оксана завесила окна, повернула выключатель и, накормив Петра, подсев к мужу, спрятала у него на груди пылающее лицо:
– Риднесенький мий! Желанный! Истосковалась я… В себя не приду. Все время кажется, что это сон. А сердцем чуяла, что увижу, что встретимся!
– Ты же считала меня погибшим! – улыбнулся Петро, целуя доверчивые синие глаза жены.
– Нет! Никогда не считала. Не верила! Не могла этому поверить, Петрусь! Как страшно и одиноко было бы жить!
Они сели на кровать. Оксана, порывисто и нежно прижавшись к Петру, долго рассказывала ему о своей работе, о том, какую большую жизненную школу прошла она на фронте.
– Знаешь, о чем я недавно думала? – Оксана слабо улыбнулась далекому, милому воспоминанию. – Девчонкой была… Только что приняли в институт… Мечтала я подарить человечеству какое-нибудь открытие в области медицины. Мечтала наивная девочка, далекая от ужасов жизни, огромных человеческих страданий. А вот сейчас, перевязывая раненых, я часто плачу бессильными слезами: мало я знаю, только первую помощь могу оказать. После школы чуть не пропустила год учебы. Правда, болела мама, и я было махнула рукой, думала: успею. А сейчас поняла: ни минуты упускать нельзя, все надо брать с бою. Я, Петрусь, мудрая стала. Ты не смейся. Это совсем не смешно, – сдвигая темные брови, нахмурилась Оксана.
– Я не смеюсь, – испуганно и чуть насмешливо откликнулся Петро. – Я просто любуюсь на свою мудрую.
– Знаешь, мне пришлось под бомбежкой перевязывать одного молоденького старшину. Самолеты над нами кружатся, избы горят. Я старшину в сторону тащу, где безопаснее. Улыбается он: «Живем, сестричка?» Глаза такие хорошие, ласковые. Я его посадила, перевязку накладываю. А в это время стервятники стали из пулеметов бить: шальная пуля его достала. Прямо в висок. Я вижу, валится он… мертвый. Над ним, над чужим человеком, который последний раз в своей жизни мне улыбнулся, я великую клятву дала, Петро! Ни минуты, ни секунды не терять, чтобы стать в будущем… Мне посчастливилось: наш врач-хирург Романовский – это целый институт. Я у него всему учусь. А взглянул бы ты на него в операционной! Просто чудеса творит! К нему из Москвы профессора приезжают. Изучают его опыт. И человек чудесный. Я к нему, как к самому родному, близкому отношусь. Не спит по нескольку суток, оперирует сотни людей – и всегда ровный, спокойный. У нас на него все врачи и сестры молятся. Я ему так благодарна за все! Как только война кончится, ни дня не пропущу зря. Сразу в институт, в Киев, а еще лучше – в Москву. Силы там какие! Я бы, кажется, день и ночь работала, чтобы наверстать упущенное. Я такая жадная стала, мне столько знать надо! – Оксана облизнула сухие губы и, волнуясь, продолжала: – У нас один случай был, – никогда не забуду. Александр Яковлевич оперировал обожженного летчика Синицына. И вдруг на столе сердце у него перестало биться. Ой, как страшно было! А Александр Яковлевич ввел шприц с адреналином в сердце ему – и спокойно так, будто ничего не случилось. Гляжу, Петрусь, а шприц вдруг начинает подниматься, опускаться. Сердце заработало! Спасли хлопца. Потом его в тыл эвакуировали. А ведь совсем было умер. Как же не молиться на таких, как наш Александр Яковлевич?! Как не тянуться мне к таким людям, чтобы и самой… Ты понимаешь меня, муж мой любый? – внезапно остановилась Оксана, пытливо глядя расширенными от волнения зрачками на внимательно слушавшего ее Петра.
– Все понимаю, родная!
Петро, взяв руки Оксаны, прижался к ним лицом.
…Часов около девяти в коридоре послышались шаги, кто-то зашарил рукой по двери. Оксана вскочила и побежала открывать.
В комнату вошел, щурясь от яркого света, высокий, чуть сутулящийся человек. Петро догадался, что это и есть Александр Яковлевич. Оксана помогла ему скинуть шинель, стряхнула снег с его шапки и бережно повесила то и другое на вешалку.
– Знакомьтесь, – оживленно проговорила она, обращаясь к хирургу. – Я вам много рассказывала.
Александр Яковлевич крепко пожал руку Петра.
– Романовский.
Он смахнул со лба капельки растаявшего снега, сел за стол, положил на него большие кисти рук. Матово-бледное лицо его с крупными, энергичными чертами, крутой лоб, внимательный взгляд умных глаз очень понравились Петру.
– Что у вас с рукой? – встревоженно спросила Оксана, Заметив на пальце хирурга бинт.
– Пустяк. Скальпелем царапнул.
Александр Яковлевич мельком взглянул на свой забинтованный палец и повернулся к Петру.
– У вас большая удача, – сказал он. – Встретиться на фронте с женой суждено немногим.
– Да, повезло. А ваша… Семья ваша где?
В глазах врача промелькнула и исчезла тень.
– Мои погибли, – сказал он отрывисто. – Жена и сынишка… При эвакуации Таллина несколько пароходов с женщинами и детьми эти звери разбомбили.
Как бы отгоняя тягостные воспоминания, он спросил: – Жмут немцы?
– Здорово жмут.
– Чувствуем. Да… тяжело. Помолчали.
– Вы, кажется, академию перед войной закончили? – спросил Александр Яковлевич. – Мне Оксана Кузьминична много о вас говорила. Молодец она у вас. Очень способная. С ней работать просто удовольствие. Учиться ей, обязательно учиться надо!
Через сутки Петро уезжал. Оксана пошла проводить его к контрольно-пропускному пункту.
В сторону фронта бесконечной вереницей шли колонны машин, груженных боеприпасами, мешками сухарей, мясными тушами, ящиками консервов, концентратами. По обочинам шоссе ползли конные упряжки с заиндевевшими конями и ездовыми, катились орудия, танки.
В кузове одной из машин оказался знакомый старшина из батальона Тимковского. Он приветливо помахал Петру рукой, жестом пригласил его садиться рядом.
– Возьми меня с собой, Петро, – полушутя сказала Оксана.
– Поехала бы? Не побоялась?
– С тобой нигде не страшно.
Они постояли молча, глядя друг другу в глаза. Она заставила себя улыбнуться и спросила:
– Когда же теперь ждать тебя?
Петро пожал плечами:
– Буду жив – увидимся.
– Будешь!
Лицо ее стало грустным. Она вдруг порывисто прижалась к мужу, горячо поцеловала его в губы.
– Поезжай, мой родной!
IX
Старшина протянул руку, помог Петру взобраться на машину, кивнул в сторону контрольно-пропускного пункта.
– Твоя провожала? – спросил он.
– Жена.
– Толковая баба. На фронте подцепил?
– Какие новости у нас в полку? – не отвечая на вопрос старшины, спросил Петро.
– Должны отвести на пополнение. А что еще за эти дни было, не знаю. Сам из командировки возвращаюсь, из Москвы.
Свой батальон они разыскали в полуразрушенной усадьбе совхоза. Роты грузились на машины, и Петро, доложив командиру взвода о прибытии из отпуска, побежал помогать своим. Сандунян обрадовался ему так, словно они не виделись целую вечность, однако расспрашивать не стал – некогда было. Уже в пути, накрывшись с Петром от ветра одной палаткой, он спросил:
– Виделся?
Петро охотно рассказал о встрече с Оксаной.
Поздно вечером колонна въехала в окраинные улочки Москвы и остановилась. Временно роты разместили на частных квартирах, выставили усиленные караулы.
Петро со своими товарищами устроился в крайнем от переулка тесном домике. Они умылись, просушили валенки, поделились харчами с хозяевами – стариком-пенсионером и его больным сыном-подростком.
После ужина Петро свернул цыгарку и вышел за калитку. Молодой снежок выбелил крыши, заборы, тротуары.
Над деревянными одноэтажными строениями раскинулось синее, в крупных звездах, небо. Мимо, скрипя полозьями, тянулись бесконечные обозы. По приглушенному разговору ездовых и усталому фырканью лошадей Петро догадался: обозы были в пути уже давно.
Изредка слышалась далекая канонада.
К Петру подошел Сандунян. Они долго стояли молча. В сыроватой, мглистой темноте лежала безмолвная Москва. Погашены тысячи фонарей на ее улицах, плотно занавешены окна домов, у каждого подъезда, у калиток – настороженные женщины с противогазами поверх шубок, пальто, ватных стеганок.
Петро представил себе Москву такой, какой он покинул ее несколько месяцев назад, когда закончил учебу и собирался домой, в Чистую Криницу. Омытые теплым дождем, блестящие на солнце торцы Красной площади. Рубиновые звезды над кирпично-красной зубчатой стеной. Сверкающие в бирюзовом поднебесье златоцветные купола соборов. Птичий писк и гам в Нескучном и Сокольниках. Воздушно-легкие павильоны парка культуры.
Петро снова почувствовал, как невыразимо близка, дорога ему и та, залитая щедрым солнцем, шумная Москва, и вот эта, окутанная мраком, настороженная, но такая же величавая и гордая в своем спокойствии.
…Через день полк перевели в город, в казармы. С утра бойцы приводили в порядок себя и оружие, а в обеденное время Петро пошел к комбату Тимковскому с просьбой об отпуске в город. Капитан выслушал просьбу с кислой улыбкой.
– Старший сержант! – воскликнул он. – Моя квартира в трех шагах отсюда, мамашу свою с двадцать второго июня не видел, а навестить не могу. Не приказано. И не проси.
– Разрешите в таком случае к командиру полка обратиться, – настаивал Петро. – Я бы комиссара отыскал. Он не иначе как где-нибудь здесь в госпитале находится.
Тимковский с сомнением покачал головой, но Петро так упрашивал, что он согласился сходить к майору.
Вернулся он от командира полка минут через десять.
– До двадцати ноль ноль, – сказал он, протягивая Петру увольнительную записку. – Если комиссара разыщешь, доложи.
– Есть! Думаю, что удастся.
Выйдя за ворота, Петро заколебался. Можно было направиться на Арбат, к Марии. Это было сравнительно близко. Но едва ли в такое время она будет дома. До эвакогоспиталя было далеко, однако там, безусловно, помогут навести необходимые справки, да и просто хотелось проведать госпиталь, в котором лежал.
Одернув полушубок и поправив шапку, Петро зашагал к трамвайной остановке.
Навстречу, вдоль трамвайной линии, двигались рабочее батальоны столицы. Мужчины шли в штатской одежде, с рюкзаками за плечами. Новенькие автоматы в неумелых руках выглядели далеко не воинственно. Но лица людей были мужественны, и, глядя на них, Петро вспомнил, как он сам, впервые получив винтовку, ощутил в себе какую-то неведомую ему до того силу и уверенность.
На перекрестке широкого проспекта женщины возводили баррикаду. Наискось от многоэтажного здания с огромной вывеской «Универмаг» через всю улицу торчали припорошенные снегом металлические «ежи».
«Значит, дела плохи», – удрученно думал Петро.
Это чувство тревоги усилилось еще больше, когда он, выйдя из трамвая, увидел густые толпы людей, шедшие за город с лопатами, мотыгами, кирками.
В нескольких десятках шагов от госпиталя ему встретилась знакомая пожилая няня.
– Тетя Даша! – обрадованно окликнул ее Петро.
Женщина остановилась. Добродушными усталыми глазами она пристально вглядывалась в его лицо, но так и не узнала.
– Всех не упомнишь, – оправдывалась она. – Ты, голубчик, не серчай.
– Я в девятой палате около самой двери лежал, – подсказал Петро. – Вы мне еще от сына своего письма всегда читали.
– Ранили моего Феденьку, – печально сказала няня и торопливо полезла в карман за платком. – Ноженьку ему ампутировали.
Видимо, не в первый уже раз изливая свое материнское горе, она подробно рассказала, каким непоседой был до войны ее сын, как он не пропускал ни одного футбольного матча, ни одного спортивного состязания на Москве-реке.
Петро терпеливо выслушал ее, потом расспросил о госпитальных новостях. Почти все знакомые ему медсестры и дружинницы ушли куда-то за город рыть окопы, хирурга перевели на фронт.
В госпитале комиссара Олешкевича в списках раненых не оказалось. Петру дали адреса других госпиталей, и он, посмотрев на часы, прикинул, что времени хватит только на то, чтобы заехать на Арбат.
Поднимаясь знакомой лестницей на третий этаж, Петро перебирал в памяти подробности тревожной ночи, проведенной им недавно в этом большом доме. Припоминался ожесточенный налет вражеских самолетов, лицо Марии, когда она читала стихи.
На площадке Петро в нерешительности остановился перед дверью. Не ищет ли он сам предлога, чтобы повидать Марию?
Да, какое-то неосознанное чувство влекло его к ней. Петру было просто недосуг разобраться в этом раньше. И, словно избегая откровенности с самим собой, он подумал: «Ничего тут дурного нет. Мария – славная, заботливая девушка, меня она уважает, мне это и приятно».
Петро пошарил рукой, отыскивая звонок, но дверь в эту минуту открылась.
– Кто здесь? – спросили из темноты.
Лица спрашивающей женщины не было видно, однако по голосу Петро сразу догадался, что это мать Марии.
– Здравствуйте! – растерявшись от неожиданности, сказал он. – Вы, вероятно, мама?
– Боже, какой вы догадливый! – Женщина весело рассмеялась. – Я, безусловно, мама. Вы к Машеньке?
– Да.
– Маши нет. Вы войдите, пожалуйста.
Она повернула выключатель. Петро шагнул в прихожую. Взглянув на хозяйку, он был поражен ее сходством с Марией.
Те же бойкие карие глаза, оттененные длинными ресницами, такие же пышные белокурые волосы, тот же рисунок губ, полных и немножко оттопыренных. Чуть заметные морщинки только и указывали на разницу между этой женщиной и ее дочерью.
– Я вас приглашу в кухоньку, – предложила она. – Вы не обидитесь? Единственный теплый уголок у нас.
Петро заметил, что мать Марии в грубой ватной спецовке, а на ногах у нее мужские черные бурки.
– Я на работу собралась… – пояснила хозяйка, словно угадав его мысли. – Что же вы стоите? Если не боитесь озябнуть, прошу в столовую. И надо же познакомиться. Меня зовут Екатерина Ивановна.
– А меня Петром.
Екатерина Ивановна посмотрела на него быстрым, любопытным взглядом.
– Тот самый, о котором мне Машенька столько говорила?
В столовой было очень холодно, как и во всей квартире, но от беспорядка и запустения, какие застал Петро прошлый раз, не осталось и следа. Вещи были расставлены и развешаны по своим местам, пыль всюду тщательно вытерта.
– Ваш приход очень кстати, – сказала Екатерина Ивановна. – Вы должны помочь мне уговорить Машу. С вами, я думаю, она посчитается.
– В чем уговорить?
– Хочет уходить на фронт. Это безрассудно. Маша очень молода. Она совсем ребенок. Причем капризный и своенравный.
– В госпитале ее очень любили. Она хорошая, отзывчивая девушка.
– Все это верно. Но сейчас так заупрямилась, что меня ее поведение просто пугает.
– Тогда и я ничем не сумею помочь.
– Вы сможете! Если бы здесь был ее отец, он повлиял бы на нее. Меня она считает обыкновенной мамашей, которая всего боится.
– Мария сейчас в Москве?
– Побежала к подружке. Скоро вернется.
Петро взглянул на часы. В его распоряжении оставался всего час.
– Жалко, если не придется увидеться, – сказал он.
– Маша тоже будет очень жалеть.
Екатерина Ивановна приготовила чай, сделала несколько бутербродов.
– Извините, что без сахара, – сказала она. – Ничего, скоро будет легче. Погонят врага, увидите. Мы это чувствуем.
И, поясняя свою мысль, добавила:
– Я ведь на оборонном работаю.
Екатерина Ивановна не без гордости показала руки. Маленькие, узкие ладони были в твердых синеватых мозолях.
Подвижная, даже несколько беспокойная, с живыми добрыми глазами, она подробно расспрашивала о фронтовой жизни, о семье Петра, об Оксане и вскоре окончательно расположила его к себе.
– Тяжелая вещь – разлука, – вздохнув, сказала Екатерина Ивановна.
– И тяжелая и опасная. Ведь опасно, Екатерина Ивановна, когда с мужем надолго разлучена молодая, красивая жена? Кругом нее такие же молодые мужчины.
Екатерина Ивановна покачала головой:
– Простите, не понимаю.
– Ну… Ведь случается, расходятся иногда.
– Если любишь по-настоящему, разлука лишь усилит и обострит это чувство. А вот когда любви нет, а так, розовый сиропчик, жалеть не о чем. Настоящую любовь, мой дружок, ни разлука, ни время не пошатнут.
В двери щелкнул английский замок. Было слышно, как в прихожей кто-то снимал калоши.
– Вот и повидаетесь, – сказала Екатерина Ивановна. – Примчалась.
Мария появилась в дверях в забрызганном комбинезоне, в непомерно большой шапке-ушанке. Она посмотрела изумленно на Петра, потом на мать.
– Давно здесь?
Голос у нее был простуженный, с хрипотцой, горло завязано белым платочком.
– Петя уже уходить собирался, – сообщила мать. Мария сняла шапку, бросила ее на диван.
– Никуда никто не уйдет, – сказала она решительным тоном, который исключал всякие возражения. – Вы мне очень нужны, Петр.
Она протянула ему теплую от перчатки руку и сейчас же убежала переодеваться.
Петро уныло взглянул на часы, вскочил, прошелся по комнате и снова сел.
– Гауптвахта, кажется, обеспечена, – сказал он. – Что делать? В полк возвращаться пора.
Екатерина Ивановна беспомощно развела руками:
– Мои советы бесполезны. Я тоже должна спешить.
Уже после того как она, попрощавшись, ушла, Петро, обдумывая свое положение, успокоил себя тем, что опоздание из отпуска вызвано не его личными делами.
Мария и не думала торопиться. За стеной слышались ее спокойные шаги, негромкий стук передвигаемых вещей. Наконец она вышла.
– Я знала, что вы придете, Петр, – сказала она.
– Мария, у меня считанные минуты, – напомнил с упреком Петро. – Мы только о деле и сумеем поговорить.
– О каком?. Мария села рядом на диван.
– Помогите мне разыскать нашего комиссара. Он ранен. Надо справиться в госпиталях.
– Конечно, разыщу. Давайте его фамилию.
Мария записала необходимые сведения и, лукаво взглянув на Петра, спросила:
– А вы мне поможете?
– В чем?
– Попасть на фронт. В пулеметчицы.
– Не расстались со своей мечтой? Об этом надо поговорить серьезно, Мария, а я уже и так заработал гауптвахту.
– Ничего страшного, – беспечно сказала Мария. – Бояться какой-то гауптвахты?! Я согласна сидеть на ней каждый день, лишь бы меня взяли в пулеметчицы.
Петро невольно улыбнулся:
– Силен был бы пулеметчик!
Но Мария не была настроена на шутливый лад.
– Вы обещаете уговорить маму, чтобы она отпустила меня на фронт? – повторила она, и губы ее упрямо сжались.
– Несколько минут назад меня просили о совершенно противоположном.
– Ничего из этого не выйдет!
– Тогда и маму уговаривать нет нужды, раз вы решили. А правду говоря, Мария, пулеметчиков хватит и без вас. Это ведь не так романтично, как представляется издали.
Петро поднялся, надел шапку.
– Не уходите!
– Я должен вернуться в полк.
– У вас нет пропуска, и патрули задержат вас на первом же углу. А кроме того, я хочу, чтобы вы не уходили. Я по вас очень скучала. Очень!
Петро растерянно посмотрел на ее чуть побледневшее лицо.
– Мария, – сказал он наконец, взяв ее за руку, – вы очень славная и умная. И вы знаете: у меня есть Оксана.
– Знаю! Мы больше никогда с вами не встретимся. Это я твердо решила! Поэтому скажу то, о чем вы не догадывались. Можете потом смеяться, называть меня легкомысленной. А сейчас выслушайте.
Ноздри маленького остренького носика Марии сердито раздувались.
