Текст книги "Хо"

Автор книги: Raptor

сообщить о нарушении

Текущая страница: 101 (всего у книги 109 страниц)

– Вот ведь болваны тупые, – Хо перешагнула через трупы, оттирая кровь с ладоней. – Всё. Путь свободен. Топай.

Проходя мимо поднимающегося с пола Евгения, она указала оттопыренным большим пальцем себе через плечо. Перепрыгнув через бесформенные туши охранников, вокруг которых быстро расползалась чёрная лужа, тот кинулся к двери, и без малейших проволочек распахнул её.

Сбившееся сознание заработало лишь когда дверь захлопнулась где-то за его спиной. Впереди вырисовывался длинный, полутёмный коридор, освещаемый красными дежурными лампами. Цветовая палитра в нём распадалась на два основных цвета – красный и чёрный. Её спектр строился на оттенках, плавно переходящих из багровой красноты – в непроглядный мрак сажи газовой, почти скрывающей стены этого сдавливающего сознание коридора от беглого взгляда. Лишь потолок и пол освещались кровавым светом, источаемым продолговатыми матовыми лампами, расположенными вдоль всего пути строгой пунктирной линией.

Евгений шёл ровной походкой по этому мрачному прохладному туннелю, и на его лице играли всё те же два повторяющихся цвета. Оно то краснело, освещаемое рубиновым светом очередной лампы, то вновь погружалось в полумрак, чтобы через секунду опять вспыхнуть, осветиться, словно становясь хищной кровавой маской. Тени безумно играли на этом серьёзном, полном решимости лице. На замерших веках сосредоточенно застывших глаз, на плотно сжатых губах, на слегка впалых щеках, и на высоком лбу. Порой, они словно вытекали из глазниц чёрной слизью, но, в очередной раз застыв на полпути, косо уходили куда-то в сторону, и быстро исчезали, растворяемые светом очередной пунцовой лампы, или же поглощаемые полумраком. Пропадали, и появлялись снова.

А он всё шёл и шёл вперёд. Одержимый, вдохновлённый. Словно и не касался вовсе ногами пола. Туда, куда вела его душа, его любовь. Туда, где с каждым шагом близился конец красного коридора – последнего рубежа, отделяющего его от долгожданной мечты. Где коридор завершался широкими, двустворчатыми дверями, несущими бессмысленные таблички, гласящие: «Не курить!» и «Посторонним вход строго воспрещён!». Ему было плевать на запрещения. Он знал, что не курит, и не собирается начинать. Знал также и то, что беспомощная табличка, запрещающая ему войти в эти двери, не способна его напугать, и, тем более, остановить. Его уже ничто не могло остановить.

Он шёл туда – к заветным дверям, мерил шаги чётко, безупречно. Слишком не торопясь, но и ни секунды не медля. Тихий стук его шагов, ползущий по коридору всё дальше и дальше, напоминал ход точных часов. Он двигался, разрывая красно-чёрную отталкивающую пустоту, и высокая стройная фигура его, то приподнималась, то опускалась, также размеренно, механически, в такт шагам. Немного расслабленные руки автоматически двигались взад-вперёд по обе стороны от прямого корпуса, словно пытаясь отталкиваться от воздуха, придавая больше быстроты его движению. Шаг за шагом. Рывок за рывком.

И вот он уже подходит. И, вместе с этим, постепенно преображается. Меняет свой облик, плавно, незаметно. Трансформируется. Куда подевалась сутулость? Его осанка – сама безупречность. Про таких говорят «шест проглотил». Походка стала иной – важной, уверенной, грациозной. Это походка льва, обходящего свой прайд, наводящего ужас на обитателей африканских саванн. И где эта непослушная причёска? Волосы ровно уложены, аккуратны, воздушны. Что стало с его одеждой? Куда подевался испорченный, неказистый костюм? Где прежние туфли? Всё это исчезло. Видоизменилось. Превратилось в нечто необычное для нашего безумного века. В то, что до наших дней сохранилось разве что в музеях, или фондах кинокомпаний, занимающихся съёмками исторических картин. Он сам как будто сошёл с экрана, или прибыл прямиком из прошлого.

Теперь это уже не был человек нашего времени. Вместо сутулого, немного расхлябанного интеллигентишки, к дверям подходил гордый аристократ, олицетворяющий дворянское благородие. Чёрный до блеска фрак идеально сидел на его статной, точёной фигуре. На груди чётким треугольником выделялась белоснежная рубашка с высоким накрахмаленным воротником, плотно охватывающим высокую гладкую шею. На ногах зеркально-чистые туфли. На руках, идеально-белые перчатки. Это определённо был человек из высшего сословия. Выхолощенный, до синевы выбритый, благоухающий изысканными французскими ароматами, одетый с иголочки. Истинный джентльмен. Типичный лорд.

И только глаза. Глаза остались прежними. Горящими какой-то наивной, почти детской надеждой. Но, вместе с тем, тоскливыми, отрешёнными, болезненными.

Расстояние таяло. Последние метры, последние лампы, последние мысли… Двери! Он не остановился. Даже не притормозил. Воздушный взмах лёгкой худощавой руки, облачённой в белую перчатку, и последняя преграда, тихонько скрипнув массивными петлями, свободно распахнулась перед ним, не сдерживаемая ни единым замком.

Мелькнули перед глазами, в последней попытке остановить его, наивные предупреждения на мутных табличках, и тут же растворились в блеске, хлынувшем из-за распахнутых дверей. Пара уверенных шагов в этот неожиданный сверкающий мир, и ему всё-таки пришлось на время замереть, ослеплённому открывшейся перед измученным взором богемной пышностью, сочетающейся с богатейшей, насыщенной ошеломляюще-завораживающей яркостью, оглушённому неземной, давно уже не ласкающей осквернённый слух современного человека, живой, лелеющей душу музыкой, как будто музыканты играли на струнах его поющей от счастья души, словно фортепьяно, арфы, скрипки, не просто источали божественные переливы, а незримо летали вокруг него, везде и всюду, донося свой животворящий звук в самые дальние уголки.

Евгений будто задохнулся на секунду, в один лишь миг окутанный благоуханиями, витающими в лёгком, прохладном воздухе. Специфическими, тонкими, будоражащими и восхищающими одновременно. Они заполняли огромный зал, окружающий его. Светлый, объёмный, невероятно красивый. Словно материализовавшийся с полотен средневековых художников.

Высоченные потолки, уходящие ввысь овальными сводами, покрыты золотыми узорами и цветами необычайной, чарующей красоты. С потолочных высот спускаются тяжёлыми хрустальными гроздями величественные люстры, сверкающие тысячами трепещущих свечей. Расписные стены, облицованные благородным белым мрамором, инкрустированы янтарными слезами, покрыты блестящей алмазной крошкой, переливающейся и сияющей тысячами ярких сверкающих звёздочек. Белоснежная гладь этих стен оформлена золотым декором, в виде переплетающихся стеблей из червонного золота высшей пробы, а также цветов с серебряными лепестками и головками чистого янтаря. Всё это сияет, блещет, переливается.

Десятки старинных картин в толстенных золочёных рамах, изображают чьи-то гордые надменные портреты, живописные пейзажи, величественные постройки. Всё дышит стариной. Прекрасной, нетленной, высокой. Причудливые канделябры, необыкновенные по своей красоте подсвечники, всё из того же золота, высятся строго вдоль стен, на равном удалении, органично вписываясь в окружающее величие старинного зала. Кристально чистый, практически зеркальный, белый мраморный пол под ногами – не скользкий и не шершавый. Боже, как приятно ногам ступать по нему!

Обезумевший от восторга взгляд мечется по этому великолепию, упивается им. Всё новые и новые детали опьяняют его, попадаясь на глаза. Вот он уже замечает среди канделябров и алых парчовых портьер с шёлковыми кистями, светлые, безликие, но чрезвычайно красивые, идеально сотворённые талантливыми зодчими, скульптуры: амазонок, воинов, муз, философов, титанов. Их белые, пластично изогнутые фигуры, выглядят словно живые. Кажется, что вот-вот шевельнётся бледная каменная рука воина, с напряжённо застывшими на ней мускулами. Повернётся в его сторону приветливое личико музы. Стыдливо прикроет изящной ручкой свои прелести амазонка-купальщица. Идеальные тела изваяний с трудом отпускали от себя неискушённый истинной красотой взгляд.

А он всё смотрит и смотрит. И всё новое и новое увиденное сводит его с ума. Пышный оркестр беспрестанно исполняет Чайковского. Надутые стражи у дверей, в камзолах из зелёного сукна, напудренных буклях с косичками, треуголках, высоченных ботфортах с золотыми шпорами и пряжками, с золотыми аксельбантами и кисточками, с золотыми погонами и пуговицами в два ряда… Золото, золото, золото. Всюду золото! В недвижно вытянутых руках у застывших, подобно тем статуям, стражников, зажаты длинные, выше их роста, мушкеты, цевьё и приклады которых выполнены из красного дерева с декором из самоцветов. Не оружие – произведение искусства. Серебряные штыки, затворы, курки. Блестящие стволы. Неужели из них ещё и стреляют? Навряд ли. Это скорее украшения, нежели орудия убийства.

Солдаты не шелохнутся, даже не моргнут. Лица окаменевшие, тела гордо вытянуты во фрунт. Они кажутся восковыми фигурами… Но нет же. Миновав двери, возле которых они несли своё дежурство, Евгений вздрогнул, когда оба часовых, словно по команде, оторвали приклады от пола, и прижали мушкеты к груди, приподняв их в знак приветствия нового гостя. Лица резко вскинулись вверх. Он сделал пару шагов вперёд, мимо них, и оба приклада вновь разом стукнули об пол, заняв своё прежнее положение.

Опьянённый, очарованный этой красотой, этим благолепием, как будто лишившийся рассудка на доли секунды, оторопевший гость был не в силах даже перевести дух от восторга, переполняющего его. Пленённый красотой зала, он даже не сразу понял, что в этом зале, кроме него, музыкантов, и стражников-часовых, находятся и другие люди. Много людей. Весь зал ими заполнен. Роскошными дамами и элегантными кавалерами. Пышными, нарядными, блистающими под стать помещению, в котором все они находились.

Сколько их здесь? Всюду высокие, необыкновенные по своей воздушности парики, сияющие броши, серьги, колье, богатейшие наряды: строгие фраки, бравые мундиры, напыщенные платья с корсетами, туфли, кружева, веера, лорнеты, перья… Всё бросается в глаза. Всё сводит с ума. Лёгкий, вежливый, не режущий слуха шелест множества голосов доносится со всех сторон. Такой же лёгкий шорох и скрип десятков подошв по кристально чистому полу. Светское общество. Высшая культура. Истинное достоинство.

И вот, он, не медля ни секунды, вливается в это прекрасное, благоухающее, блещущее нарядами и украшениями людское озеро. Вот, он подходит к ним. Вот, на него уже обращают внимание особы, ближе всех к нему находящиеся. Вздохи радостного удивления летят к нему навстречу. Пытливые и приветливые взгляды из-под масок, вееров, золочёных пенсне и лорнетов, улыбки гордых, тонких губ, с которых благоговейно слетают звуки его имени, лёгкие поклоны, пластичные, приветственные взмахи холёных ладоней.

Он не чужой здесь. Его здесь знают. Его все ждали. И он, кажется, знает здесь всех. Лица, лица, лица… Мушки, родинки, шрамы, белоснежные улыбки – всё сплывается в сплошную яркую чехарду. Образы плавно выплывают, поочерёдно, перед его исполненным счастья взглядом, словно в волшебном калейдоскопе. Взгляд мечется, сталкиваясь каждый раз с новым лицом. Он знает его, и его, и его тоже, и её, и его, и её он знает… Всё новые и новые лица, и практически все ему знакомы до боли. Как будто сошли с немых картин в его галерее друзей. Ожили. Вернулись. Собрались, наконец, все вместе. Как они ему рады! Как долго они ждали его возвращения! Ещё пара шагов и он воссоединится с ними.

Но, что это? Вдруг перед ним бесшумно и неожиданно, как бы из воздуха, возник лысый лакей с безразличным выражением лица. И Евгений остановился как вкопанный перед этой живой преградой, отделяющей его от столь желанного общества.

– Покорнейше прошу простить меня, милостивый сударь, но согласно установленным правилам традиционного императорского бала, являться на него гостям положено исключительно парами. Таковы условия. И касаются они всех гостей без исключения, в том числе и столь почётных особ, как Вы. Я бы убедительно попросил Вас, сударь, покинуть этот зал, дабы не нарушать наших традиций. – На сухих бледных губах лакея нарисовалась едва заметная виноватая улыбка. В глазах было написано одно: «Дальше дороги нет».

Евгений хотел было что-то произнести в своё оправдание, как-то постараться переубедить строгого придворного. Но слова, подкатившиеся к его устам, растворились в них, так и не слетев с трепещущих от волнения губ. Он понял, что всякие возражения сейчас будут абсолютно бессмысленны и бесполезны. Он лишь ещё раз поранит себя, наткнувшись на безответную преграду. И он отступил назад.

Чувства унижения, разочарования, обиды – разом атаковали беззащитный разум, уже глотнувший было сладкого воздуха этой невообразимой красоты и волшебства, расслабившийся, забывший о горе и тоске.

Он медленно пятился назад, не спуская растерянных, почти плачущих глаз, умоляющих бездушную преграду передумать, пропустить его к друзьям, с её искусственно-виноватого лица, холодных, пронизывающих очей, упрямых губ, отвратительного, слегка бугристого лысого черепа. Его прогнали. Какое унижение! Но большим унижением стала бы попытка остаться здесь ещё хотя бы на минуту, испытывая на себе укоризненный взгляд прогонявшего его лакея.

Нужно было уходить. Убегать от сюда! Всё, что у него теперь осталось – это его честь. И лишаться этого последнего богатства своей души он не желал. Последний взгляд на погрустневшие лица гостей, увидевших, как он удаляется от них, медленно пятясь к выходу. На это великолепие, на этот блеск, на это чудо… Увидит ли он ещё когда-нибудь всё это? Вряд ли.

Последний вдох этого сладостного аромата, последнее упоение чарующей мелодией, последний глоток этого счастья… Всё. Ни секунды больше! С болью выдрать из сердца эту милую всему его существу нереальность. С кровью, со стоном, со слезами – выкорчевать! Выдернуть! Бросить на пол, и растоптать каблуком! Демонстративно развернуться, с презрительным скрипом подошв по мрамору, повернуться спиной к проклятой недосягаемой мечте, и гордо уйти. Быстро, безвозвратно, высокомерно.

Три мгновения. Только три. И он сделает это. В глазах круги от душевной боли. Щёки обжигает расплавленным воском розовый румянец стыда, порождённого собственным бессилием. Дыхание замерло. Сейчас. Только три мгновения… Достойно удалиться – вот что сейчас нужно. К чёрту мечту, к чёрту красоту, к чёрту жизнь! Все образы померкли в его туманном взоре.

Раз! Лёгкий кивок головы. В глазах вновь презрительное равнодушие.

Два! Всё тело дрогнуло, напружинилось, готовясь к резкому развороту вокруг своей оси.

Три… «Стооой!» – крик, то ли в душе, то ли в яви.

Что это? Он вдруг замер. Остановился. Не повернулся, и не ушёл, как желал поступить секунду назад. Его остановило это нечто, случившееся неожиданно. Как выстрел, как резкий вопль ночной птицы, как плач проснувшегося в колыбели младенца. Голос. И взволнованный шёпот гостей моментально смолк. Музыка оборвалась, и тишина повисла над широкой залой, под куполом которой металось, затухая, эхо этого внезапного вопля. Мгновение звенящей тиши, такой идеальной, что слышались биения десятков оторопевших сердец, и потом, разом, шуршащий, безмолвный шелест, подобный звуку морских волн, накатывающихся на песчаный берег, и играющих с мелкими камушками. – Это все гости, одновременно, повернулись в сторону человека, издавшего этот полукрик, шурша одеждами, оборками платьев, веерами, воротниками, манжетами, скрипучими сапогами…

И тут же, как будто один сплошной вздох взметнулся к люстрам и узорам на потолке, исторгнутый этим единым в своём множестве человеческим существом, заполняющим собою весь зал. Даже лысый лакей повернулся на этот голос вместе со всеми, отвернувшись, и открыв изгнанному гостю свой гладкий блестящий затылок. Даже скульптуры, казалось, подняли свои холодные белые вежды, оживлённые неожиданно дерзким голосом, нарушившим сею великосветскую идиллию.

Кто-то маленький, но чрезвычайно настойчивый в своём упорном стремлении, уверенно пробирался через богатую вычурную толпу шикарных господ – к замершему, стоявшему особняком Евгению, и толпа эта расступалась перед ним, беспрекословно освобождая ему дорогу, испуская удивлённые, или, может быть, испуганные вздохи, выстраиваясь по обеим сторонам от него живым коридором, выход из которого постепенно образовался прямо напротив упрямого лакея, и остановленного им гостя.

Лакей вздрогнул. Евгений нахмурился, устремив взгляд в этот разверзшийся перед ним благородный, трепещущий веерами коридор, по которому шёл тот, кто не дал ему покинуть великолепный зал. По-началу, взбудораженный происшедшим, растерянный, он принял его за карлика, целеустремлённо семенящего к нему навстречу. Но затем, когда маленькая фигурка приблизилась достаточно близко, чтобы её можно было чётко разглядеть, он узнал его. И дрожь пробежала от кончиков красиво уложенных волос – до самых пят, лёгким электрическим разрядом.

Это был никакой не карлик. Хо, в образе маленького шута, приближалось к нему, сверкая изумрудно-зелёными глазами. Глазами ребёнка, в которого оно воплотилось. Наивными, очаровательными, и, вместе с тем, вселяющими в душу безумный подсознательный ужас. Чудной ребёнок-гермафродит, мальчик-девочка, был одет в яркий, забавно-пёстрый костюм Арлекина, с совершенно несопоставимыми друг с другом по цветовой гармоничности полосами и узорами, с длинными скоморошьими рукавами, большими помпонами-пуговицами, и нежно тренькающими колокольчиками. Обутый в дурацкие клоунские башмаки, длиннющие носы которых увенчивались цветными шариками, прыгающими по полу при ходьбе. Цветовые контрасты костюма резали глаз своей яркостью. В этой пестроте преобладало два цвета – красный и синий. Голову юного буффона украшал большущий, такой же красно-синий, как и всё остальное, раздвоенный шутовской колпак, завершающийся на концах большими медными бубенчиками.

Лицо излучало милую, детскую привлекательность. Серьёзность мальчика, и обворожительность девочки. Намалёванные на пухленьких щёчках румяные кружки, подкрашенные глазёнки, подведённая краской от краешков алых, сдержанно сжатых губ, широкая улыбка от уха до уха.

Остановившись в конце людского коридора, и гордо подбоченившись, Хо бросило на лысого слугу, снизу-вверх, презрительный сердитый взгляд своих прожигающих, ядовито-зелёных немигающих глаз, правое из которых было покрыто вокруг глазницы чёрным ромбиком грима. И сухая долговязая фигура, казавшаяся минуту назад неприступной преградой, сгорбилась, съёжилась, поникла перед этим жалким и хрупким существом, пожирающим его безжалостными глазами. «Отпустив» лакея, Хо плавно перевело свой взор на стоявшего в отдалении Евгения, приветливо ему улыбнулось, и помахало. Бубенчики на его колпаке весело зазвенели. Протянув к нему обе руки, кисти которых высовывались из прорезей в длиннющих, несуразных рукавах, оно поманило его к себе сложенными воедино пальчиками, и испустило милый, задорный смешок.

Все взгляды тут же переметнулись на Евгения. Глаза, глаза, глаза: карие, зелёные, голубые, серые… Все уставились на него одного в каком-то любопытном, дрожащем ожидании. И он двинулся с места. Медленно, неуверенно, но пошёл обратно. К лакею, к гостям, к Хо. Вот, он уже вновь на том месте, на котором его задержали. Остановился. Сложил руки за спиной. Потупил взгляд.

– Господин Суров не нарушил традиций, – звонко воскликнуло Хо, осуждающе посмотрев на хмурого придворного, всё ещё стоявшего на пути Евгения. – Он явился сюда, как и полагается, в компании прекрасной, и достойной этого почтенного общества дамы!

По залу прошёлся завороженный ропот взволнованных голосов.

– Да, но где эта уважаемая особа, позвольте спросить? – всё ещё пытался отстаивать свою правоту упорный слуга.

Но в голосе его уже заметно поубавилось былой непоколебимости, и тон стал каким-то беззащитным, несмелым.

– Она явится с минуты на минуту, – Хо сверкнуло зелёными огоньками своих озорных глаз, и, простодушно расхохотавшись, продолжило. – Это же дама! А дамам пунктуальность не свойственна. При том, стоит заметить, что небольшое опоздание только лишь придаёт ей больше загадочности.

Оно бросило взгляд на мрачного Евгения, и бойко ему подмигнуло.

И тут по залу разнёсся тугой, переливающийся, величественный звон. Словно гигантские часы пробили один раз. Звук прокатился волной по широкому помещению, и затих в его дальних уголках умирающим эхом. Сразу после этого, тишину рассёк радостный возглас маленького шута:

– А вот и она! Встречайте!

Все присутствующие словно ожили. Отошли от оцепенения. Живой коридор сломался, превратившись в беспорядочную волну пышных наряженных фигур, которая единой своей массой вдруг двинулась с места, и начала быстро смещаться ближе к левой стене, освобождая пространство справа. Никто не произносил не слова. Лишь редкие вздохи время от времени долетали до слуха.

– Ещё раз прошу покорнейше меня простить. Желаю вам приятно провести время, достопочтенный сударь, – почтительно склонился перед Евгением дрожащий лакей, так неожиданно осознавший свою грубую ошибку.

И отошёл в сторону, и растворился, как будто бы его и не было вовсе. Но гость, задыхающийся от волнения, уже не обратил на это никакого внимания, и даже не заметил этого, озадаченно глядя на людей, поспешно отступающих от правой стены зала. Он смотрел, боясь двинуться с места. Не смея пошевелиться. Словно парализованный.

Наконец, в центре зала они остались вдвоём – друг напротив друга. Евгений и Хо. Высокий строгий мужчина, и маленький нелепый гном. Глаза-болота напротив глаз-изумрудов. Хроническая тоска напротив безумного задора. Они смотрели друг на друга, отделяя рассредоточившихся возле левой стены гостей, от правой, опустевшей части величественного зала.

Хо улыбалось, и счастье струилось из его глубоких, детских глаз. Оно казалось неподдельным, это счастье. Но Евгений не верил ему. Он чувствовал подвох. Подсознательно, непроизвольно. И мороз блуждал по его ноющему от напряжения позвоночнику. И горло пересохло. И дышать было тяжело. Но он смотрел и смотрел, ожидая что-то, без разницы что, но уж точно нехорошее. А оно улыбалось в ответ. Оно играло.

Подняв свою лёгкую руку, маленький шут медленно отвёл её в сторону, указывая на правую стену. И сам повернулся туда, задыхаясь от предвкушения своего грядущего сюрприза. Евгению ничего не оставалось, кроме как повернуть голову в том направлении, и взглянуть на то, что таила в себе правая стена зала, на которой он до этого практически не останавливал своё внимание.

Он вздрогнул от удивления, увидев там высокие золотые парадные двери, две массивные створки которых ослепляли своим блеском. На них изображалось огромное солнце со снопами ровных тонких лучей, окружённое множеством фигурок в виде беззаботно порхающих райских птичек, идеально выполненных, кажущихся невероятно живыми. Над дверями плавно сходилась величественная мраморная арка, которая венчалась слегка выступающим из стены, расписанным рельефными фресками, карнизом, поддерживаемым снизу парой могучих каменных атлантов, сурово изнемогающих под тяжестью своей ноши.

Мгновение. И вот уже тяжёлые створы расходятся в стороны, ровно разламывая золотой солнечный диск пополам. Отворяются внутрь. Медленно, но уверенно, плавно, без единого стона или скрипа. Снаружи их аккуратно толкает пара безмолвных слуг. Там, за этими дверями, взгляду открывается длинная анфилада, уходящая, кажется, в бесконечность. Украшенная шеренгами стройных кариатид, освещаемых множеством люстр.

На полу, от самых дверей тянется торжественная тёмно-красная ковровая дорожка. Вдоль стен поблёскивают рыцарские доспехи, и слегка покачиваются на призрачном сквозняке триумфальные штандарты. Евгений присмотрелся, и опешил. По коридору двигалась воздушно-лёгкая, светлая, до боли в сердце знакомая женская фигурка. Всё ближе и ближе. Шурша оборками своего прекрасного платья, поигрывая белоснежным веером, сверкая неземной сказочной улыбкой.

И чей-то голос важно и чётко объявил на весь зал:

– Княгиня Ольга Верховцева!

Взволнованно-безмолвное людское озеро моментально откликнулось шелестом восторженных голосов. За спиной различались сбивчивые фразы:

– Неужели она?

– Дама сердца нашего Евгения, собственной персоной…

– Идёт! Идёт!

– Боже, какая она миленькая!

– Хм, она почти такая же, как на портрете…

– Да нет, что Вы, что Вы! Гораздо! Гораздо красивее!

– Богиня!

– Говорят, она не по годам мудра…

– Само очарованье!

А Евгений стоял, вконец обескураженный таким поворотом событий. Он смотрел на приближающуюся издалека барышню, и захлёбывался от переполняющих его чувств. Предательские слёзы подкатывались к горлу, к глазам, и он с величайшим трудом сдерживал их неуместный поток. Ноги как будто вросли в пол. В животе завозился клубок холодных змей, покалывающих стенки брюшины своей жёсткой шершавой чешуёй. Из утробы, к гортани взметнулся фонтан невероятных эмоций. Сердцебиение, почти остановившееся пять минут назад, участилось, заработав с новой силой.

Не зная, радоваться ему, или ждать беды, он стоял, точно витязь на распутье. Всё перемешалось в голове. Всё пошло вращаться дикой бесовской каруселью. Что же это?! Разум вопил – «Уходи»!!! Но сердце шептало – «Останься». Движение по коридору, шорох голосов за спиной, улыбка Хо, блеск открытых дверей – всё смешалось в сплошную кутерьму невероятного золотого иллюзиона. Нереальной реальности.

Она шла к нему. Его мечта, его отрада, его любовь. И пламя тысяч свечей подрагивало, когда она проходила мимо них, неся с собой ароматную, воздушную свежесть.

Слуги почтительно склонили свои напудренные головы. Гости шептались всё с большим и большим оживлением. Хо отступало назад, продолжая беззаветно улыбаться. Пятилось прочь, оставляя человека один на один со своей судьбой.

Наконец, Ольга миновала длинный коридор, и её аккуратная ножка, скрытая от посторонних взоров подолом длинного широкого платья, обутая в перламутровую туфельку, ступила с мягкой, поглощающей звуки шагов, ковровой дорожки, на твёрдый гладкий пол церемониального зала. И как только послышался первый короткий стук её каблучка по прохладному мрамору, оркестр воскрес, неожиданно наводнив пространство притихшего помещения долгожданными торжественными звуками бодрящей душу, живительной музыки. Словно Ольга запустила волшебную музыкальную машину, нажав каблучком на потайную кнопку, скрытую в полу.

Она шла дальше, тихонько постукивая туфельками по кристально чистому, идеально гладкому камню, и её отражение чётко вырисовывалось на его зеркальной поверхности. Девушка вошла в зал, и слуги за её спиной также беззвучно сомкнули толстенные дверные створки, издав лишь лёгкий хлопок, когда те сошлись воедино.

Сияя беззаботной улыбкой, способной растопить лёд в самом безнадёжно закоченевшем сердце, она не подошла – подплыла к Евгению, как грациозный лебедь, скользящий по глади чистого пруда. Подплыла, и остановилась напротив. Совсем рядом. Не спуская с него своих пронзительно смеющихся, небесных глаз. И он подумал, что если ангелы и существуют в действительности, то она безусловно обладает их красотой во плоти. Если не является одной из них…

Ольга Верховцева действительно как будто только что спустилась с небес. Такой Евгений её ещё никогда не видел. В платье, цвета девственно-чистого снега, лежащего на вершинах великих Гималайских гор, нетронутого грязью цивилизации, ослепляющего своей прилежной чистотой. Оно, подчёркивая её точёную, пропорционально-слаженную фигурку статуэтки, вырезанной из слоновой кости, безупречно сидело на этом худеньком, но чрезвычайно стройном теле, олицетворяющем по истине эталонную женственность. Придавая ещё большую вдохновенную хрупкость прирождённой и благородной барышни.

В меру аляпистых украшений, броских кружев, и глупеньких рюшечек. Ничего лишнего. Платье украшено маленькими, но необычайно прелестными, кремовыми цветами, как бы вплетёнными в ткань, подчёркивающими богатство и пышность этого великолепного наряда, магически наделяющего свою обладательницу гладкостью античной амфоры. Её платье было необыкновенным, нежно облегающим статный, дышащий грацией торс, полуобнаженные нетронутые загаром плечи, и мягкие пластичные руки. Лёгкие, как лебяжьи крылья.

На груди, стиснутой тесными оковами корсета, словно кусочек солнца, сверкала причудливая брошь. Она представляла из себя маленькую золотую ящерку с глазками-изумрудами, вдоль спинки которой сиял, переливаясь, ряд блестящих бриллиантовых камешков. Да ведь он сам имел честь подарить ей это украшение. Но когда? Вспоминать об этом не было ни времени, ни желания.

Он упивался её красотой. Смотрел, как её гибкая ручка, облачённая в шёлковую, полупрозрачную перчатку, играет с небольшим, пушистым веером, как переливаются волнами её роскошные волосы, из которых слегка выступает небольшая, но чрезвычайно красивая серебряная диадема, усеянная сапфирами и аметистами, а в центре – крупный агат.

На хрупкой шейке девушки, широким невесомым кругом поблёскивало золотое колье, словно сотканное из воздушной паутинки, сплетённой искусным паучком. А над ним, на цепочке белого золота, опускалась до самой груди небольшая овальная камея, обрамлённая бриллиантами. В центре украшения просматривался миниатюрный портретик, вот только чей – этого Евгений рассмотреть не успел.

Особого внимания заслуживало лицо этой очаровательной молодой нимфы, словно вышедшей прямиком из сказки. Оно сияло подобно полуденному солнышку, смеялось, лучилось, завораживало своей пленительной миловидностью. Тонкие подведённые брови, блестящие, спелые, нежно-розовые губы, расступающиеся в лучезарной улыбке, и обнажающие ровные сахарные зубки. Румяный блеск на щеках, и, конечно же, знаменитые ямочки. Лёгкие морщинки у глаз отнюдь не являлись признаками далёкой, но неминуемой старости, ни в коем случае нет. Напротив. Приметы весёлой молодости, беззаботной юности, ещё не разучившейся смеяться над всем вокруг, в том числе и над собой.

А эти глаза – как целый неизведанный мир. На тонких веках сверкают мельчайшие серебряные блёстки, делающие Ольгу похожей на волшебницу-чародейку. А в зеницах, в самой их глубине, под смеющейся радугой небесных озёр, в зазеркалье лучистых зрачков – манящая, зовущая к себе поволока. Сколько чувств и эмоций теперь изливают эти ласковые серо-голубые очи: Детскую наивную радость, душевную теплоту, истинно дружескую преданность, озорную игривость, лёгкую кокетливость, и любовь, любовь, любовь… Чистую, нежную, вечную.