Текст книги "Прогулки с бесом, или "Gott mit uns"!"

Автор книги: Лев Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 64 страниц)

– Или охота на мышей, или налёт… или "полный набор".

– Такое стало понятно, когда состарился. До этого все его уходы из дома на ночь объяснялись вами кошачьей работой: "ушёл мышей ловить". Чем питались мифические мыши – об этом не задумывались.

…взял кота на руки, увидел повреждения от огня на его теле… и завыл!

Боже, как я выл! Горшего воя монастырские стены ни прежде, ни после не слышали! Большего горя, чем обгоревший кот на голых и грязных моих коленях в мире не могло быть! Были слёзы до этого, и вытекали они из глаз моих от ссор с сестрой, но тем слезам была "грош цена в базарный день". Прошлые мои слёзы ничего не стоили, их и "слезами" до этого утра называть грешно! Это была солёная вода, отличавшаяся от мочи только вонью, а новые слёзы были горькими и тоскливыми! Если бы в ту минуту кто-то, необыкновенно добрый, пустил с небес бомбу, всего одну бомбу, персональную, только для меня, то не стал бы с ужасом вжиматься в землю, как вжимался несколько часов назад!

Как выл у пролома монастырской стены с умирающим котом на коленях – помню, и от той ночи навсегда осталась вина перед кошками: "почему в начале пожала не позвал кота!? Не посадил под зимнее пальто из сукна от немецкой шинели!? Мог бы и спасти зверя"! – может по этой причине, не чаще раза в пятилетку, хочется заныть жалобным голосом:

– Граждане, окажите посильную помощь денежками в лечении древней психической травмы! Уделите время и реабилитируйте меня! Плевать, что скоро старичку уходить в мир иной, а другим безразлично, каким он уйдёт туда! Но "мода" есть мода, и попасть в "реабилитационную струю" так приятно! Бес, почему тогда во мне не сидел!? Почему не ободрил и не успокоил синее, от гари, утро:

– Чего плачешь, мальчик!? Остался целым и неповреждённым? Да, так, ничто тебя не повредило, а ведь могло! Родители в целости? Целы, живы и здоровы, хотя могли и сгинуть… Должны были сгинуть… Так о чём плачешь? О сгоревшей келье? Малое время назад вы в паре сгорали, распределив роли: дому гореть от огня, а тебе – от любопытства. Вспомни, как хотел выяснить пустяковый вопрос: "загорится пальто из сукна немецкой шинели от жара горевшей родной кельи"? Чего жалеть старую монашескую келью? Ей за сто лет, это не дом, а труха… Да и не твой это дом был, чужой, в эти клоповники вас вселила "добрая советская власть рабочих и крестьян". Жаль кота? Так он уже старый, как и келья твоя, он бы и так умер, без огня… Но ты выл потому, что сгоревшая старая монастырская келья была для тебя родной – я продолжал выть, но тихо.

Понял: горе мужское, какого бы возраста не был мужчина – короткое, импульсное. "Сгусток горя"… "Квинтэссенция" горя, но не объёмистая посудина с горем, а всего столовая ложка: выплеснул её – и пошёл мужик "на поправку". Память о горе остаётся, но слёзы вылиты…Продолжал выть, но тихо…

"РежИ" и операторы! Кто возьмётся снять сцену? Буду консультантом на время съёмок за одну кружку пива в день.

Финальный кадр рекомендовал бы сделать так: в метрах пяти от пролома в стене из старинного красного кирпича, на очень хорошо прогретой пожаром земле сидит дохлого вида малый не полных восьми лет в зимнем пальто с "верхом" из сукна от немецкой шинели. Указанное одеяние обязательно должно на нём быть, без него никак нельзя, оно у него единственное. Спасительное пальто "на вырост". В конце лета. В жару. На пожаре. Всё остальное одеяние, что на нём имеется, даёт повод думать, что он только в этом и успел выскочить из горящего дома. Но это не так: всё, что на нём – это и есть всё его. В кадре показать, как тлеют остатки дома. Киношный дым и копоть в кадр не напускать! Не было тогда дыма, всё горело чистым и жарким пламенем! Откуда было взяться дыму? Столетние бревенчатые хижины при горении не давали дыма и горели жёлтым пламенем с температурой не меньшей, чем тысяча градусов по Цельсию! От кельи ничего не осталось, кроме угольев от тлеющих брёвен нижнего "венца" сруба. На эти тлеющие брёвна и смотрит мальчик не полных восьми лет…

Если фильм делать на цветной плёнке, то пальто из сукна немецкой шинели гримерам следует не густо припорошить пылью из красного кирпича старинного изготовления. Пыль от современного кирпича, или от кирпичей советских времён не годится: "колер" не тот.

Из-под кирпичной пыли должен просматриваться цвет сукна немецкой шинели: серо-зелёный. Вражеский. Немецкий. "Ненавистный". Такой цвет

в советской литературе старого издания называется "жабьим". Не могу согласиться с определением цвета потому, что не видел ни единой жабы с цветом кожи, как у немецкой шинели. Но это неважно: если "советский писатель" сказал – так оно и есть и ему нужно верить, а не своим глазам. В самом-то деле, не заводить же спор о цвете сукна немецкой шинели военных лет с советскими писателями прошлого!

Главное – не цвет, главное – "верхняя зимняя одежда из материалов сомнительной принадлежности" спасла мою жизнь…

Крупный кадр: лицо мальчика равномерно грязное, но не пятнами. Грим лица должен быть таким, чтобы в кадре крупного плана были две чистые дорожки от слёз. Только от слёз на щеках бывают чистые дорожки. На голове ничего нет, головной убор потерян ночью. Голова шкета острижена рукой человека абсолютно лишённого даров парикмахера, "порогами", и не вздумайте показать какую-то иную причёску!

Ноги в чулках, без башмаков, башмаки остались в ночь "спасения на картофельных полях" в первом акте в "опере о войне". Когда звучала "увертюра"… В сорок первом… А сейчас сорок третий год, средина войны, и до её "финала" ещё два года. О каких башмаках речь вести? Где они? Возможно, чьим-то иным ногам служат…

Шкет прижимает к лицу стонущего обгоревшего кота и воет. К воющему подходит женщина, осторожно берёт рук шкета умирающее животное, кладёт на землю и говорит:

– Поднимайся. Идём – не гладила женщина тихо плачущего мальца по голове и не пускала слёз "за компанию"… Не поднимала мать с земли, не подавала руку, но сказала два слова:

– "Поднимайся. Идём" – так точно и верно! Вечные и сильные слова:

– "Поднимайся и двигай вперёд"! – места "телячьим нежностям" после такой ночи не было. "Выгорели" они.

И мы пошли. Ничего не помню о сёстрах, где и с кем они был в ту ночь. Позже узнал, что с началом рассвета мать послала отца искать "крышу над головой". Были пустующие дома в городе, и кому они принадлежали – этого никто не мог сказать. Имею в виду пустяковый момент в общем военном времени: пребывали в живых хозяева оставленных домов? Многие граждане, имевшие родню в сельской местности, отправлялись туда переждать тревожное, "переходное", время. "Переходное" время – это когда ЭТИ отступают, а те…

Пустующий дом для нас нашёлся в половине пути между не полностью сгоревшим монастырём и станцией. Всё зыбко, всё неопределённо. Короче – "как на войне" Определив нас "под крышу", отец отправился продолжать служение оккупантам. "Усугублять вину перед родиной". Это советская формулировка, а до переворота семнадцатого года она звучала иначе: "продолжать упорствовать в грехе". Можно ли смешивать старые представления о "преступлениях перед родиной" с новыми грехами?

– Выдавать награды за терпение у вас не принято. За "участие в боевых действиях" – да, вас награждали, а за только одно присутствие в битвах – нет и нет! Вот почему штурман, что тогда спалил ваш монастырь, сегодня с полным правом гордится наградами за борьбу "по освобождению родины от немецко-фашистских захватчиков", а тебе гордиться нечем. Тебе о прошлом особо широко рот открывать не следует.

– Нет у меня оснований для гордости. Вот уже шестьдесят лет, каждый год, тот штурман на торжествах по случаю освобождения города от врагов, парится в чёрном пиджаке с массой орденов и медалей за прежние подвиги. Очень хотелось бы знать пустяк: а на том пиджаке есть орден за сожженный на две трети бывший русский женский монастырь?

Многие дети тех лет фантазировали на тему "участия в военных действиях". Грешил рассказами с желанием поразить и удивить друзей. Это было на Урале, в сорок седьмом. Сочинял я, грешен, каюсь! Врал и добавлял небылицы, не краснел от собственного сочинительства, а сегодня, оказывается, такое сочинительство дорого ценится!

Прежде говорили:

– Врёшь! – сегодня:

– Весьма талантливо написано! – тогдашние мои рассказы о войне оценивались сверстниками как наивысшая степень вранья, нестерпимый верх вранья, предел вранья, достойный всяческого осмеяния! И никто из слушателей не задумался: "как малый талантливо врёт! Надо ж так уметь!" – и все мои попытки выдать рассказы за правду не имели успеха. После двух, или трёх попыток доказать, что не вру, что был участником излагаемых событий – мой "вес" почему-то опускался всё ниже и ниже… Тогда-то и умолк, и казалось, что навсегда.

– Этому есть объяснение. На какой территории плёл "повести"?

– На Урале. В сорок седьмом голодном году отца отправили туда заниматься тем, чем занимался и у оккупантов, а нас – как его семейство.

– Как могли понять тебя тамошние мальчишки? Что могла сказать им твоя "оккупация"? Как могли представить такую "экзотику"?

– Теперь понятно. Бес, ну как же так!? Почему между людьми так "дары" распределяются? Меня трепанула бомба отечественного изготовления, но вместе с трёпкой получил "компенсацию" в идее способности "сочинять"… "Фантазировать", то есть. Иные получали, куда меньшую взбучку, но отзывались на куда большими способностями, чем моя!

– Временами бываешь бестолковым! Сколько народу война потрепала? Много! А теперь представь, что трёпаные, вроде тебя, поголовно все, получили бы свыше очень большие "компенсации" за страдания. Представляешь? Чтобы мы видели вокруг? Половина страны – "ясновидящие и предсказатели будущего"!? Где для всех прокорм найти? Конкуренцию представляешь?

С возрастом собственные рассказы стали самому казаться безудержным враньём. Потом вмешалась лень и пропела скучным голосом:

– А кому это интересно? У каждого своё было, оно главное для него, а не твои "повести военных лет".

– Рассказы твои в те времена целиком и полностью входили в список "антисоветских": в самом деле, как мог доблестный советский ас вместо немецкого склада с горючим спалить бывший женский монастырь!? Явная и злобная клевета! – осудил бес за неточности.

Глава 100.

Клопиная ночь. "Единственная и неповторимая".

Последняя ночь в "отечестве моём", но не вообще…

Описание временного нашего жилища: в маленьком домик запомнилась комната площадью не более двадцати квадратных метров. Окно смотрит на улицу, на восход солнца. У противоположной окну стене – старый платяной шкаф советских времен. Не старина, нет, не ореховое дерево. Рядом печь с осыпавшейся глиной. Голая железная кровать. Одна. Всё.

Как, когда и почему законные хозяева покинули жилище – мать не спрашивала у соседок. Это из раздела "ненужной информации". Пустовавших домов хватало, и где могли быть их законные владельцы – это никого не интересовало. Это было короткое, но прекрасное время, когда "жилищный вопрос" не волновал граждан "страны советов"

Выгорание более половины "святой" обители в сопровождении впечатляющей бомбёжки так подействовали на мать так, что на другой день, ранее вечера, она сказала:

– Нужно идти в пещеры, сегодня прилетят – прелесть тех времён заключалась в краткости: говорилось "прилетят" и всё становилось понятным: кто, и для чего прилетит в надвигающуюся ночь.

И мы тронулись спасать тела в пещеру раньше, чем это делали в прежние времена. Если прежде до выработок ходу было двадцать минут, то сгоревшая келья удлинила путь в неизвестное время: нужно было проходить холмы и овраги, а это подъёмы и спуски. Во-вторых: почему-то прибавилось узлов с тряпьём, в-третьих – я окончательно "отбился от рук" и ничего не хотел делать. Сегодня средний, без "имени", знаток детской психики сказал бы так:

– "Психика ребёнка травмирована чередой ужасных событий! – или что-то другое, похожее. Случись подобная "депрессия" с ребёнком моего возраста сегодня, так его, бедного, потянули бы без промедления к психоаналитику на предмет выяснения причин депрессии и избавления от таковой. А тогда в качестве "лечебного средства" схлопотал всего лишь слабый подзатыльник от матери и небольшой, посильный, узелок в руки от старшей сестры – и "бунт индивидуальности" был подавлен!

Маленькая сестричка сдерживала ход "каравана" потому, что нести не собирался, а её личный ход равнялся нулю. Не хотела она идти своими ногами, хоть убейте!

И сразу, чтобы не возвращаться, хочу сказать, что при таких наших домах всегда, во все времена и при всякой власти, имелся кусок земли под огород. Или "огородик". Что-то маленькое, для "аграрной души" русского человека. Она у него остаётся "земляной", сколько бы он не жил в городе.

Кусок земли при доме – основа жизни горожанина, проживающего в собственном домовладении. Размеры "земляного надела" при каждом доме были разные. Что творилось в других городах отчизны с частной землёй на те времена – не могу сказать, не знаю. Упомянул о земляных наделах потому, что при новом жилище был огородик, на котором созрели помидоры на маленьких, низких кустиках. И плоды были такими.

О чужих помидорах – позже.

Мать ошиблась, подвела тогда её чувствительность: ночь в пещерах была тихой и безмятежной на удивление. Если не учитывать мелочь: вскорости, после заката солнца, где-то в районе станции, два, или три раза привычно и знакомо ухнуло. Но не тяжело, терпимо. Обитатели пещеры не спали в ожидании продолжения бомбёжки и ждали, что "обработка с воздуха" переместится на остатки монастыря. Пессимисты возражали:

– Какой хер в монастыре бомбить? Больше половины сгорело… Интересное и приятное ощущение: слушать бомбёжку, сознавая полную неуязвимость от оной. Высшего удовольствия, чем показать фигу небу не бывает! – авиация наступающей Красной армии в ту ночь не доставила удовольствия показать ей фигу и "возвратилась в полном составе на аэродром". Если в прошлую ночь "перевыполнила план по "уничтожению вражеских объектов", то в эту ночь отдыхала с "чувством выполненного долга". "Набиралась сил для предстоящих битв".

Почему беру некоторые предложения в кавычки? Потому, что они не мои, они украдены из газетных статей недавнего прошлого.

– А этот, который всё же прилетел и, не целясь, сбросил три, или четыре бомбы на станцию? Поди, "стахановец" был! Военный "ударник"…

– Возможно, что у него были личные счёты к вражеской армии… и к вам – "за компанию", попутно – бесовское замечание верное: на те времена, помимо "общенародных" претензий к захватчикам, у каждого воюющего могли быть и свои, личные счёты.

Несерьёзный, пустяковый налёт начался после того, как мы уснули под сводами каменоломни. Свойство тогдашних налётов: как только задремал – вот они, аспиды, появились и заныли!

Но был и плюс: налёт закончился на удивление быстро, пожалуй, к часам двенадцати… если бы у кого-то были часы и можно было определять начало и конец авиационного "сеанса" по обработке освобождаемой территории. Чего было и начинать!?

Мать не захотела оставаться в пещере для продолжения споров о том, кому вредно лежать в глубинах хранилища, а кому – "нет" и повела "досыпать" к закадычной подруге, что проживала на улице за пределами монастыря. В прошлую ночь ни огонь, ни бомбы её дом не тронули. В полном мраке мы добрались до жилища материной подруги и нас радушно приняли. Преимущество войн: радость от встречи у людей, даже малознакомых, бывает искренней.

Что-то было постелено на пол, мы улеглись, а женщины продолжали тихо беседовать. У подруг всегда находятся темы для бесед. Я уснул…

Должен признаться: война приучила любить сон, это она, "родная и проклятая", говорила:

"пока спи, а когда проснёшься – возможно, свершится чудо и получишь что-то съедобное" – сон заменял питание, но не полностью. "Сон вместо питания", по слухам, изобрели французы и давно: "когда я сплю – я ем". Поэтому и до сего дня, все, кто в качестве протеста выбирает голодание, прежде всего, обзаводятся постельными принадлежностями.

До того момента, когда на "пожаре Рима" познакомился с действием бомбы отечественного производства, я только спал, а после знакомства с убийственным предметом стал получать необыкновенно прекрасные сны в цвете. Возможно, что тогда самым бездумным манером рассматривал и вещие, пророческие сны, но не придавал им никакого значения. Но мог ли я знать об этом? Удивлялся ночным картинкам и молчал о них. С того времени и пошло: если всем нормальным людям сон необходим для восстановления жизненных сил, то и до сего дня ложусь поспать "сверх программы" с одной целью: увидеть в коротком сне что-нибудь новенькое, интересное. Ныне для получения "сонного интереса" нормальные люди пользуются телевизором, а мне хватает часа сна сверх положенных всеми физиологическими законами восьми. То есть, семь часов я сплю, "как убиты", а в "дополнительное время" рассматриваю сны. Бывает, что начинаю ночь с "картинок", а потом перехожу на простой сон. "Картины" бывают такие, что их не смог бы воспроизвести в слабом подобии самый наиталантливейший режиссер Холливуда!

– Надо понимать так, что ты в кинематографе не нуждаешься?

– Какой сегодня свирепствует? Нет, такой "синематограф" не нужен, могу и без него обойтись. Всё, что вижу в чужих фильмах – сравниваю со своими "картинками", и часто такие сравнения бывают не в пользу создателей фильмов. Даже у очень талантливых режиссеров можно увидеть столько дури, сколько в десяти снах, по восемь часов каждый, не увидишь! Если бы имелся такой прибор, с помощью которого можно было бы записывать всё, что иногда грезится, то Американская Академия Киноискусств без задержек и волокиты, завалила бы меня "Оскарами" по всем номинациям!

…в полном мраке почесал правый бок, и под пальцами стало мокро, липко и знакомо вонюче. Клоп! Он, родной и проклятый! Вечный наш спутник! Враг был немедленно уничтожен, раздавлен и я задремал…

Наивный мальчик! Разве там был один клоп? Второй укус в икру левой ноги был более "чесоточный", чем первый, и через совсем малое время чесалось всё тело – ярость атакующих клопов была прямо пропорциональна количеству убитых "воинов" клопиной армии и обратно пропорциональна "жажды мести" у оставшихся живых клопов… если, понятное дело, клопам позволить иметь "жажду мести"…

Война, кругом одна война!

", и если у клопов было понимание "мести", то они ей и предавались!

Я чесался с наслаждением, отбросив от себя покрывало-одеяло. Заворочалась, с почёсыванием, старшая сестра. Чесались молча, в полном мраке и всё только потому, что и спички, и керосин были дороги. В ту ночь только дефицит на клопов отсутствовал, клопы гибли сотнями, но не сдавались!

– "Сотнями"! – иронизировал бес – тогда их было не более десятка, а то, что принял за "клопиную армию" – так это от темноты!

Ночи бывают "соловьиные", а та ночь была "клопиной". Оккупированные граждане "наслаждались" клопиными, а "соловьиные" присутствовали в песнях.

"Военные действия" на клопином фронте продолжались до зари, и как только забрезжил рассвет и можно было ориентироваться в окружающем пейзаже без опасности "свернуть шею в темноте" – мать подняла нас, быстро собрала "постельные принадлежности", поблагодарила хозяйку за гостеприимство и скорым шагом двинулась на новое место жительства: немецкие патрули, случись остановить наше продвижение, были менее опасны, чем "родные", отечественные клопы. Да и не ходили немецкие патрули по ночным окраинам.

Не упомянул главного: дорога к новому жилью пролегала мимо кладбища.

За один поход в каменоломни успел возненавидеть его. Все дети и взрослые боятся мест захоронения человеческих останков, а я с юности их возненавидел, да простят меня почитатели усопших!

Ненависть имела основание: кладбище никак нельзя было миновать на пути к укрытию. Это была короткая, но тяжёлая дорога с оврага в горку и снова в овраг! Трудный путь для прохождения белым днём, а о ночи говорить не стоит. Идти мимо кладбища в полной темноте мать не решилась, и лишний час нашего пребывания в доме подруги был для хозяйских клопов большим подспорьем. Оно и верно: подкормившиеся чужой кровью клопы на какое-то время оставят в покое хозяев.

Клопы имелись и в нашем семействе, но мать постоянно и люто с ними враждовала. Вела войну "всеми доступными ей средствами", не брезгуя и "запрещённым Женевской конвенцией" оружием: керосином.

С первыми лучами солнца наш "караван" появился в начале новой нашей улицы, и мне как-то стало тревожно. Не так, что б уж очень, но что-то в окружающем пейзаже появилось новое. После "крещения огнём и сталью", которое я прошёл в позапрошлую ночь, какая-то презренная воронка, пусть и от большой бомбы, не впечатляла. Пусть даже и напротив нашего нового жилища. Но всё же подошёл к краю воронки не потому, что её сделала бомба, а потому, что в громадной яме торчала развороченная взрывом водопроводная труба, из которой вытекала вода. Это было интересное зрелище.

Ох, уж это негодное сослагательное наклонение! Ох, уж эта манера старые события мерить сегодняшними мерками и продолжать "тащить хвост" из старины в новое время! Ох, уж эти ненужные мысли о снабжении водой жителей монастыря в оккупацию! Как решали "водяной вопрос" сами оккупанты? Они что-то пили? Мылись? Вода приходила в колонки из водонапорной башни, а вот как она добиралась от реки до башни? Какие насосы гнали воду в башню? Где находились? У реки стояло маленькое строение, у самого глубокого места, куда боялись заплывать и хорошо плававшие ребята. В строении иногда что-то стучало, работал какой-то двигатель, но кто "кормил" двигатель топливом – для меня так и осталось тайной.

И до сего дня все прошлые тайны делю на "интересные", без "срока давности", не совсем такие и абсолютно ненужные. И если была вода в монастыре, то почему его не уберегли от огня!?

Монастырцы! "Братья и сестры" по оккупации! Почему никто из вас не написал и строчки о времени пребывания "под игом"? Что удерживало от рассказов? Прежняя "родная" власть? Опасение сказать "не совсем то, что требовалось"?

Только через много лет попался в руки рекламный проспект до переворотного издания, где перечислялось всё, что было необходимо для водопроводной сети старого времени. Да, когда ещё об электрических водяных насосах не подозревали, в области фантастики размещались электрические насосы.

В старинном проспекте вычитал о "абиссинском" насосе.

Удивительное устройство для подачи воды на высоту. По рекламе получалось, что вода из недр земли сама, с помощь такого насоса, могла подниматься на любую высоту без затраты энергии. Что-то очень похожее на водяное "перпетуум-мобиле". Почему прошёл мимо "абиссинского" насоса и не поинтересовался его устройством? Не шуточное устройство, если с его помощью вода сама себя гонит на любую высоту! Только зачем знать устройство "абиссинского насоса"? Зачем сегодня древний насос? Сейчас воду гонят мощные электрические насосы, а всякие "абиссинские" – древность, старина.

Совсем малый период времени обитатели монастыря ходили брать воду из реки. Спуск к реке летом был невероятно трудным, а зимой он вообще превращался в непреодолимое препятствие. Непроходимость тропинки повышалась оттого, что её обильно поливали "водоносы" и всегда неумышленно, против желания.

Раза два, или три, был посылаем к реке. Набрав воды в проруби и полный радостных мыслей: "принесу воды – и всё"! начинал подъём в гору. Сто метров немыслимо крутого подъёма! Сегодня кое-что понимаю в "градусах подъёма и уклона" и могу сказать, что памятная дорога к реке имела наклон "в сорок пять градусов от вертикали". Отдельные, короткие, куски "тропы на водопой" были и того круче и них случались "аварии", доводившие до слёз водоносов. Самих слёз не было, была черта перед слезами. Но могу и ошибаться в показаниях: страх – он и есть страх.

Часто бывало, что, добравшись до средины подъёма, при следующем неудачном шаге к вершине, поскользнувшись, падал и скатывался вниз, поливая водой "дорогу жизни". "Падающих водоносов", вроде меня, хватало, поэтому спуск и подъём от наших трудов становился всё более широким и гладким. Обледеневший спуск ускорял доставку тела к проруби за новой и очень нужной порцией влаги.

Скатывание с крутого и обледенелого подъёма сопровождалось: "эх, ведь совсем почти дошёл, поднялся на две трети крутой и обледенелой горки! И вот тебе: поскользнуться от единого неверного шага и съехать вниз! что может быть обиднее? Из всей прошлой "водяной эпопеи" только и запомнилось: медленно, осторожно, с задержкой дыхания, крадучись взбираюсь на вершину. Остаётся немного – и вот она, ровная поверхность и тропа в снегу! Вот она – победа!" – в душе шевелится подлая радость: "всё, выбрался!" – ещё несколько шагов… Радость, радость от победы над вершиной заполняет сердце! Ура! – но разволнованное сознание о предстоящем "торжестве" позволяло делать всего один неверный шаг – и я оказывался у проруби!

Стоять у проруби и плакать от досады? А на кого? Кто видит твоё горе? Горе прекрасно тогда, когда его есть с кем делить и кто-то тебе посочувствует… А если никого рядом нет? От кого и чего ждать? Было, выл я, и вой имел причину: ссора с сестрой. А сейчас сестры рядом нет, ты один перед обледеневшим подъёмом и жаловаться "в голос" не на кого… И без воды как придти? Поэтому набирай заново и – в гору! Иди медленно, осторожно, не торопись и не думай о тёплой плите в келье. И о том, что вечером зажгут "десятилинейную" лампу и будешь играть с сестрой в "воздушный бой" крышками от чайника!

Откуда горожане брали воду? Из колонок! А как вода в колонки попадала? Не знаю.

– Напрашивается нехороший, гадкий, "провокационный" вопрос: "Неужели оккупанты ходили зимой по воду к прорубям на реке!? Или водоносами для них были оккупированные горожане? Нанимали жителей за твёрдую оплату по тарифу: ведро воды – оккупационная марка? Как решали "водяной вопрос", проклятые враги!?

"Надысь" за кружкой любимого пива в "забегаловке" разговорился с одним посетителем. Был в оккупации. На немного старше меня. Поведал: "враги использовали труд пленных советских солдат на ремонте городского водопровода".

Оригинально получалось: "водопровод жителям оккупированного города – руками самих жителей"! Затраты – минимальные! Нет тебе смет и неизбежного воровства "мирного времени".

Интересно, что тогда закладывали в землю? Какие трубы? По всем расчётам сегодня тем трубам – шесть десятков лет! Они должны были давно превратиться в труху! Заменила советская власть вражеские трубы своими, "советскими", или вражеские до сего дня служат? Бес, приготовь полную справку по водопроводной системе города!

…и когда вошли во временное жилище, то ужасу и удивлению матушки не было предела: платяной шкаф старой работы, что остался от прежних хозяев, и стоявший фронтом к окну, был утыкан мелкими осколками оконного стекла: редкая работа взрывной волны единственной бомбы, что грохнулась наискосок от дома. Железная койка, на которой в прошлую ночь мать собиралась нас укладывать, но передумала и потащила в пещеры спасаться, была завалена кирпичами от развалившейся печки. Аккуратно завалена койка, кирпичи лежали точно в том месте, где должны были лежать наши головы… Интересно, выдержал бы мой череп полет кирпича с верхней части печи? Высота полёта кирпича небольшая, всего-то метра два, не выше, но и кирпич старинного изготовления был нешуточный, не советский кирпич-"рахит", а прочный, со звоном, увесистый и тяжёлый! Настоящий кирпич!

В какой раз разминулся со смертью? Пятый? Шестой? Не сбиться бы в счёте… Война возвращается теперь уже с востока, и моя "бухгалтерия" может измениться в любой момент до "закрытия счёта".

А в соседнем доме, уставшая от плача, в "последней фазе страдания", вполголоса, причитала женщина: бомба, что разукрасила платяной шкаф в комнате нашего временного приюта, осколком убила её сестру… В страданиях по убитой родственницы она дошла до точки, когда горе бОльшим, чем есть, уже не будет…нечего добавить, горе "выше края", "с верхом", и после вершины страдающему остаётся или сойти в долину, или умереть на вершине горя. На выбор. Выбор, с названием "жизнь", делают "крепкие духом", слабые – уходят в небытие… Сегодня прошлый плачь-стон женщины могу сравнить с "пулей на излёте"…

Как случилось, что осколок от родной, "советской освободительной" бомбы убил женщину? Погибшая первый раз попала под "обработку с воздуха"? Не разбиралась в бомбёжках и в момент наисильнейшего воя бомбового стабилизатора стояла у окна в полный рост, ожидая результат?

Или сознательно искала смерти? Не знала, что осколки при взрывах бомб разлетаются веером вверх и в стороны? Если лежать на земле, или в доме на полу, то можно получить только трёпку, какой я отделался в прошлую ночь.

Женщина продолжала вой. Кто виноват? Сама: не улеглась на пол. Может, это работа всё того же штурмана, что дал команду на сброс бомбы, коя крепко тряхнула меня в прошлую ночь? Я-то легко отделался, схитрил в игре с бомбой: успел натянуть на голову зимнее пальто с верхом от сукна с немецкой шинели!

Какие мысли были у погибшей в последнюю секунду? И были они? Какие мысли были у меня? Голова моя была пуста, не могла в ней зародиться тогда высокая мысль о том, что "с неба нам посылается, как милость божья, так и смерть". Не было и мысли:

– В прошлую ночь отделался мелочью и остался жив.

– У женщины, потерявшей сестру, не было мыслей. Она – женщина, а женщина может только плакать о погибшей родственнице…

– Позволительно наполнить тогдашнее сознание женщины нынешними мыслями?

– Какими?

– "Какая разница, кто оказал ей "милость небес" и прекратил течение жизни"? "Чужие, или "свои"?

– Смерть и есть милость. Как ни живи – всё едино умирать. В этом и кроется прелесть жизни.

Ничего не знал о" производительности" бомбы, наделавшей столько бедствий: разворотила водопроводную систему на приличной глубине, убила женщину и частично повредила наш временный приют. Но я, без подсказок от беса, думаю, что сделать такую глубокую яму и достать водопроводную трубу на глубине трёх метров – это не менее трёх сот процентов производительности! Если бы взрывная волна от бомбы, разворотив печь, разбила дополнительно и наши головы – уже только по этой причине её сбросили не напрасно!

Сейчас я такой храбрый потому, что пишу по принуждению, не совсем добровольно, а тогда плохо думать о родной и любимой авиации я не мог. Тогда вообще ни о чём не думал. Принимал и запоминал события, что происходили вокруг, но судить о них – до этого не доходил. Протекало блаженное время неведения!