Текст книги "Прогулки с бесом, или "Gott mit uns"!"

Автор книги: Лев Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 64 страниц)

– Ты совсем дурак, или чуть-чуть!?

Расскажу историю о немецком медике. Её подарил незнакомый человек в очереди. Наилучший способ коротать время в очередях – тешиться пересудами о власти и вспоминать прошлые "прекрасные времена". А у нас разговор перевёлся на оккупацию:

– Три года мне было к началу войны. Сам, понятное дело, мало что помню, всё по рассказам матери.

Война застала в Подмосковье. Отца, понятное дело, на фронт послали. Мать второго носила, заметный живот был…

И надумала она податься к сестре, в деревню, принято от "лихих" годин в деревнях прятаться… Добрались до места, а тут вскорости и немцы село заняли…

Пришельцы быстро старосту выбрали, и тот, не теряя времени, является с полицаями в дом к тётке и говорит:

– Выметайтесь, а то хуже будет: скажу, что твой брат комсомолец! – ну, мы и ушли из хаты. А куда идти? Жить где-то надо, крыша над головой нужна.

Село старое, "почтовом тракте" стояло, и был в нём флигель с давних времён. Каменное строение, просторное, но не "жилое" в обычном представлении. Но это когда всё тихо, а в "лихую годину" и казённое здание было для нас раем! "Не до жиру – быть бы живу"!

Живём. И немцы во флигеле жили. Они – себе, мы – отдельно. Никого не трогают, ничего худого от них не видим.

Пришла осень, за ней – зима, холод… флигель отапливать нужно… Я – без штанов и босой, и ничто меня не брало…

Сидеть без движения целыми днями в помещении – каторга, и мать заставляла меня двигаться. Танцевать. Как придётся, но двигаться. Как трёхлетние дети танцуют?

"Танцы" забавляли немцев: веселились, смеялись, хлопали в ладоши, а мать напевала "Калинку-малинку"… Какой может быть танец без "музыкального сопровождения"? За "танцы" получал вознаграждения из солдатского рациона врагов. Работала немецкая мораль: "всякий труд должен быть оплачен". Так я и "предавал родину" по полной!

Как-то на одном "концерте по заявкам трудящихся", при большом скоплении публики, исполняя на "бис" "па", забыл о топящейся плите за спиной и голым задом "приложился" к раскалённой дверце топки!

Бывают травмы, обжигаются дети в быту, но не так жестоко, как я тогда! Ожог раскалённым металлом "классом" выше, чем, например, от кипятка, но "хрен редьки не слаще".

Ожог на ягодице был не простым, а "художественным": на литой дверце топки, в центре, красовалась рельефная звезда, а вокруг звезды были ещё какие-то выступающие письмена… Вот они-то, как тавро, и остались тогда

на моей тощей заднице!

Нужно ли рассказывать, как я вопил!? И как хохотали немцы? Правда, не все: один кинулся ко мне и стал осматривать "повреждения". Потом куда-то ушёл и скоро вернулся с баночкой мази. Знаками показал матери, что нужно смазать ожог, но мать и без поняла метод лечения пострадавшего сына-танцора.

Как только краснота от ожога стала яркой – появился другой немец с фотоаппаратом и "запечатлел на плёнку" пострадавшую часть моего тела. Не одни кадром фиксировал событие, а пятью, или более того. Считать я не умел.

Мать была беременна братом и роды принимал немецкий врач. Тот, кто дал спасительную мазь для моего "клеймёного" зада…

– Беся, что если тот вражеский любитель редких снимков погиб? И снимки выжженной звезды на заднице русского мальчика попали в руки советских солдат!? Что оставалось думать после таких "кадров"?

– Ничего иного, как только "закипеть лютой ненавистью к проклятым оккупантам"! И закипали!

Но был в истории немецкой медицины военных лет и "доктор смерть". Что он делал с живыми людьми – известно.

Что остаётся? Забыть всех настоящих военных немецких медиков времён оккупации и всё, что они сделали доброго для аборигенов. Помнить, что был всего один "доктор смерть", немец! Так всегда: всё доброе от тысячи людей одного племени нейтрализуется психическим заболеванием одного!

* * *

Было и другое: за монастырём, а это уже была «сельская местность», на одной из улиц постоем проживала группа немцев. Как-то один из них, молодой служака, собрался чистить винтовку на крылечке избы. Перед чисткой, согласно армейским правилам, нужно проверить оружие: пустой казённик? Поставь на боевой взвод и спусти курок. Тихо – пуст казённик, остался патрон в казённике – будет выстрел. Только ствол при проверке отведи в сторону от живых людей. Битвы-то нет,

А Dummkopf наплевал на армейские инструкции, навёл ствол на бабку-хозяйку, что копалась в огороде, и нажал на спуск…

С чего бы так? От какой мудрости и без нужды такое сделал? Возможно потому, что только в русскоязычных "инструкциях по применению огнестрельного оружия" сказано: "и не заряженное ружьё раз в году стреляет!" – в немецких руководствах предупреждение о стрельбе из незаряженного оружия отсутствовало…

– …потому, что руководство фантастическое: немец никак не может допустить, чтобы "незаряженное ружьё может выстрелить"…

– Как бы там не было, но молодой Dummkopf, видно, не знал об этом…

– …или знал, но решил проверить.

– Проверил. Смертельно ранил бабку. Легенда говорит, что командиры солдата спросили пострадавшую:

– Какого наказания он достоин? – на что умирающая старушка ответила:

– …и у него мать есть…

Много лет пытаюсь понять слова умиравшей старушки, но к единому и правильному толкованию так и не пришёл, а бесовское такое:

– Нужно понимать, что в мать молодого солдата кто-то и когда-то тоже выпустит пулю… Не умышленно…

Глава 81.

Гимн оккупационному хлебу.

Прогулка по монастырским "пекарням".

О главном продукте жизни военного времени, хлебе, написано много. Хлеб тех времён делился на «солдатский», «тыловой» и «оккупационный»

Два первых сорта хлеба не едал, не знаю их вкуса, но хорошо знаком с "оккупационным" хлебом, наивкуснейшими и сладким из всех хлебов в моей жизни!

Однажды Курт угостил куском своего, "немецкого", хлеба. Странного, почему-то розового цвета, завёрнутого в прозрачную бумагу! На то время знал, что бумага иной быть не может, а тут она прозрачная, как стекло! Не могло быть такого, но оно было! По всем статья удивительный подарок! Хлеб был меньшим подарком, чем прозрачная бумага! "Информация о продукте дороже самого продукта". Чему тогда больше удивился – сказать не могу и до сего дня.

Немецкий хлеб был съедобный, но не вкусный. "Пресный" – так его называли взрослые. Спросите сегодня тех, кто помнит вкус немецкого хлеба дней оккупации, и они, без предварительного сговора, ответят:

– Не вкусный у них был хлеб – и с уверенностью добавляли:

– С опилками – аборигены были уверены, что к обычной муке из зерна немцы добавляли ещё и "древесную". Что это была за мука, как, из какой породы деревьев изготовлялась – никто не знал, но убеждали других.

Если допустить фантастику, как снабжение оккупированных граждан города хлебом немецкой выпечки, то "проект" не имел бы успеха по причине невкусности основного продукта питания. Оккупированные граждане, уверен, попросили бы оккупантов отоварить мукой:

– Мы вам покажем, как настоящий хлеб делать нужно!

Хлеб, что пекли женщины монастыря, и "хлебом" назвать было трудно, но это был всё-таки ХЛЕБ. Наш хлеб!

Если сегодня любому кондитеру задать "идиотский" вопрос:

– Что нужно для выпечки кондитерских изделий? – то первым и основным ингредиентом он назовёт муку. Без муки хлеба не бывает.

Это одно из заблуждений нынешнего времени в монастырском хлебе оккупационных дней, если пользоваться терминами научного мира, мука определялась, как "следы".

Любое и всякое двуногое и вертикально ходящее, после сна желает чем-нибудь наполнить пищеварительный "мешок". Если состоятельные люди и до сего дня думают о том, что им скушать, то у нищих в таком случае простор шире: "что-нибудь съесть"!

Только сейчас стала понятна причина живучести и долголетия нищих: их в этом мире держит аппетит! Есть аппетит – есть стремление и желание найти способы его удовлетворения, стоит избавить от поисков пищи – и, всё, конец мне, заскучаю от безделья, захирею и умру! Старые люди потому и умирают, что их оставляет аппетит. Потерять аппетит, великий "двигатель жизни" – потерять всё. Проверьте этот простой и понятный закон на "братьях наших меньших": заведите пару рыжих котов и кормите их, как принято говорить у простого народа: "от пуза". Обильно, то есть. Купите килограмм хорошей рыбки, накормите хвостатых "до отвала", а рыбьи головы, если вы проживаете в "частном секторе", отправьте на огород удобрением.

И будь я проклят, если через пяток минут кто-нибудь из ваших котяр не принесёт рыбью голову в дом! И не расположится к продолжению трапезы на выстланных чистых половичках! При этом на его морде вы увидите океан довольства:

– Я – добытчик!

– Подлая и ненасытная рыжая морда твоя! Что, не наелся!? Слабо и плохо накормил? – не задавайте коту вопросов. Что кот? Он – охотник, добытчик и я недалеко ушёл от рыжего любимца в устремлениях добыть пропитание телу.

Вернусь к хлебу: верхом "технической оснащённости" семейной пекарни тех дней были два простых, но крайне необходимых предмета домашнего хозяйства: мясорубка и дежа. "Дежка", как нежно называли женщины основную, главную ёмкость в производстве хлеба. Когда набрал на экране монитора слово "дежа", то редакторская программа очень удивилась и немедленно подчеркнула слово красной волнистой чертой:

– "Такое слово мне неизвестно! Его нет в моём словаре!" – отпустим столь малый "грех незнания" современной и умной машине с названием "компьютер"! Эх! Сегодня мало кто из молодых ответит на вопрос: "что может означать слово "дежа"? А ведь проще и нужнее дежки в то время ничего иного и не было. Дежа – это небольшая деревянная бочка, с прямыми, а не с изгибом, как у обычной бочки, стенками. Дежка расширялась к основанию, и по диаметру имела две, более длинные, дощечки для захвата и переноса. Посмотрите мультфильм про Емелю – там у него вёдра очень похожие на дежку.

Об устройстве мясорубки, и о том, как в ней работает "винт Архимеда" сегодня может рассказать любой школьник в подробностях. Для чего была нужна старая, изношенная "дальше некуда", мясорубка? Отслужившая все мыслимые сроки мясорубка? Чёрная от того, что оловянное покрытие, коим металл был покрыт при её рождении в до переворотные времена, стёрлось. От кухонной утвари осталось только название "мясорубка", она давно забыла тот день, когда через её чрево проходило какое-либо мясо. Что ею делать в "хлебопекарной промышленности"?

Всё! Изношенный до предела кухонный агрегат был главным и необходимым при производстве хлеба! Это была… это была……На сегодня у нас увековечены все технические устройства, с помощью которых когда-то осилили врага. Памятники поставлены всем металлическим участникам прошло войны: танку, самолёту, пушке…Не забыты труженики-паровозы, вытащены на берега рек и водоёмов "плавательные средства грозных лет" Только нет памятника старой, прошедшей все мыслимые сроки службы, мясорубке! Спасшей от голодной смерти миллионы оккупированных граждан "страны советов", мясорубке! Протестую потому, что без простейшего и плохо дробящего всё то, что в мирное время мы выбрасывали, устройства приготовить то, что мы называли "хлебом", было невозможно. Без мясорубки "качество выпускаемой продукции" не имело бы сорта, а с помощью мясорубкой дробили всё, кроме мяса. Мясорубка измельчала всё, что могло пойти в "хлеб": если картошку съедали, как самостоятельное блюдо, то чисто-чисто вымытые картофельные очистки легкомысленно не выбрасывались, но варились в чугунке. Что такое "чугунок" – об этом было сказано, но и о нём можно говорить бесконечно, и он достоин памятника, и он – "третий кит в хлебопечении".

Вареные картофельные очистки пропускались через старую мясорубку. То, что выходило из дырочек решётки в мясорубке имело крайне неаппетитный серый вид и неприятный запах… В измельчённые картофельные очистки добавлялись отруби, добытые неизвестно где. Добытая у проклятых оккупантов неизвестным способом кукуруза дробилась многострадальной мясорубкой и в компании с картофельными очистками шла в дежу… В мать-дежу шли и крупы, добытые меновыми операциями кормильцем семьи.

Отруби считались равными муке.

Дежа, дежа, мать-дежа! Ты никому не отказывала в приёме, ты из ничего варила в себе что-то с названием "хлеб".

Загруженные в дежу составные части будущего хлеба заливались "крутым" кипятком и какое-то время парились, а когда температура массы равнялась температуре больного человека – тогда наступал главный момент в процессе изготовления оккупационного хлеба: в дежу запускали крайне неаппетитного вида месиво с названием "гуща"!

Если бы нашёлся умник и спросил монастырских женщин:

– а что такое "гуща"? для чего она нужна? – то в лучшем случае ему бы разъяснили, что это закваска, без которой хлеба получить невозможно, а худшие варианты ответов приводить не стану. Гуща – это те же хлебные дрожжи, но в оккупацию они сменили название на "гуща". И для чего, перед запуском гущи в дежу, её нужно было "подбивать" свежей мукой? – на этот глупый вопрос никто тогда не смог бы ответить. Это сейчас любой школьник знает, что древняя гуща – это современные дрожжи, живые организмы и побочный продукт спиртоводочной промышленности. Главное для спиртоводочного производства – это не забывать что из чего: дрожжи из спирта, или спирт из дрожжей.

В оккупацию главными были дрожжи, спирт из них – в редкость.

– Чтобы оставаться людьми – необходимо чаще менять "приоритеты" дрожжам.

– Ты о чём?

– О дрожжах. Дрожжи, размножаясь, питаются сахарами и, естественно, как всё живое, испражняются… "Сладким" дерьмом: спиртом. Вода и углекислота менее интересные "отходы жизнедеятельности" дрожжей

Запустив гущу в опару, тщательно перемешивали содержимое дежи и накрывали чистым, широким полотенцем из холстины. Полотенце, коим накрывали дежу, в иных хозяйственных операциях не участвовало, и в этом была мистика.

Дежу ставили на табуретку к тёплому боку печи и дополнительно укутывали ещё чем-нибудь: старым ватником, или одеялом, под которым спали.

– Грейся, родная, квась хлеб насущный! Совершай рождение хлеба!

И начинался основной и таинственный процесс: созревание теста.

Монастырские женщины, не имея ни малейшего представления о биохимических процессах, что протекали в дежах, могли с точностью до минуты сказать, когда тесто "созрело" и пора топить печь для рождения ароматной ковриги хлеба, неизвестно из чего приготовленного.

Монастырские женщины, не имея ни малейших знаний и представлений о том, как живые организмы с названием "дрожжи", расщепляли остатки сахаров в отрубях и картофельных очистках, делали в итоге всё верно. Не знали о дрожжах, но верили им! Самое большое удивление в людях: не знать того, что делаешь, но делать правильно! Зачем знания? Хлеб сейчас нужен, а знания – они на "потом", они сейчас не нужны.

И до настоящего времени самый лучший хлеб во всей России выпекают у нас. Говорят, что сегодня хлеб нашего города, как большой деликатес, отправляют в могущественную заморскую державу, чему слабо верю. Как понимать такую любовь иностранной державы к нашему хлебу?

Просто: война научила оккупированных женщин из ничего делать что-то. Оно и понятно: что удивительного может быть в пироге, если он испечён из исходных продуктов высшего качества? Пирог – как пирог, ничего особенного…Его можно есть, но можно этого и не делать: какого-то особого аппетита и желания насладиться им я не испытываю.

Но кто бы тогда отказался от ломтя монастырского "хлеба" на две трети состоявшего из несъедобных ингредиентов? Кои в прошлой, довоенной жизни, выбрасывали, как отходы? Кто бы и когда поверил, что картофельные очистки – основа хлеба, а отруби, или какая-нибудь крупа – всего лишь "добавка"?

Тогдашний хлеб цветом напоминал сегодняшнюю урановую смолку: был тёмно-зелёным, но родным и вкусным! В этом и была его сила!

Кто из нас не засыпал, жуя краюшку хлеба в постели? Кому к утру не впивались в зады и спины высохшие за ночь от тепла наших тел, крошки хлеба? А как матери одалживали хлеб:

– Сегодня затевать буду, утром отдам – говорила заёмщица соседке. Никто тогда не думал, что её хлеб может оказаться хуже хлеба, что она занимала вечером у соседки: составляющие части у всех хлебов были одинаковы. Врали те "писатели", кои о хлебе оккупированных бормотали так: "он напоминал оконную замазку" "Писатель" не видел и не ел хлеба оккупированных, врал для "эффекту".

Благословенные дрожжи! Примите мой тихий гимн вашему могуществу! Присовокупите его к безмерной славе своей!

Вы разрушали любую растительную грубость и строили тела свои из того, что могли добыть обитатели монастыря для вас. Вы, как и все, были "военными" дрожжами, и понимали, что воротить нос от всего, что вам предлагали оккупированные люди – глупо и подло!

Биохимики и специалисты по микробам-вирусам! Если взять две чашки Петри, в одну залить раствор сахара, в другую – ужасную смеси из перечисленных "продуктов", поместить в чашки одинаковых "работников" и дать команду:

– Живите и размножайтесь! Делитесь! – новые дрожжинки в чашках родятся одинаковыми? Как и в чашке с раствором сахара? Или в чашке с сомнительным питанием будут одни рахиты?

Всё, что вам давали, Великие Дрожжи, Вы и расщепляли без капризов и "забастовок"… Или и вы были голодны? – не получу ответа от моих кормильцев. Достаточно того, что вы строили свои тела и умирали, чтобы я мог жить…

Вот такая была оккупационная "пищевая цепочка", но что это "цепочка", а не просто ломоть хлеба – этого не знал.

Много съедено хлеба с тех лет. Всякого и разного. Если случалось впервые попадать в иной город отечества, то первым делом знакомился с тамошним хлебом: "каков он"? "лёгкий" ли, тяжёлый, сладкий, или горький"? – и если хлеб оказывался приятным – верный признак того, что и люди в городе хорошие проживают.

Война кончилась, но с хлебом случилось что-то непонятное: жители села ждут машины с хлебом из города! Своё зерно есть, мука есть, а хлеба – нет! Русский анекдот! В ужасные военные времена на оккупированной территории была мука. Откуда? Зерно мололи? Где и как? У кого и с чьего разрешения? Если мололи зерно и без разрешения оккупационных властей, то как сильно рисковали головами? И кто был более жестким и злобным: "родные продотряды" времён после переворота, или… Боже милостивый, останови меня! А ты, бес, скотина, не вдохновляй меня на писание кощунов!

На сегодня самодельные, кустарные мельницы извели, дежки – забросили, а дрожжи применяем по их "прямому назначению": делаем самодельный спирт. Без дрожжей ни спирта, ни хлеба не получить.

– Обрати внимание, как написал: "ни спирта, ни хлеба не получить". Спирт упоминаешь первым. Не хлеб, а спирт!

– Верно написал: у нас вначале выпивают, а потом – закусывают… Или "занюхивают" корочкой хлеба. Никто и никогда в отечестве нашем в полный желудок не вливает водочную благодать! Не знать такого! А ещё бес! Что, переделывать?

– А что толку? Суть не меняется, спирт всё едино останется у вас на первом месте.

Нет сегодня в домах дежек, никто не печёт своего хлеба. Что мы ещё потеряем?

Глава 82.

Зима 41/42

К настоящему времени точно известно, что зима сорок первого/сорок второго года была лютой. Жестокой. Хочется сделать замечание о лютости зим: если я сыт, если на мне хорошие валенки, ватные брюки, тулуп и шапка из меха волка – что мне зима! И совсем она не лютая, и мать не поёт:

"Ах, ты, зимушка-зима!

Ты холодная была!

Ты холодная была

все дорожки замела!

Все дороги все пути —

ни проехать, ни пройти!"

"Сиротской" называем зиму, когда в январе температура не опускается ниже десяти градусов по Цельсию. Но и этих десяти градусов хватит для погибели, если ты ослаб телом от длительного недоедания. Насколько нужно ослабеть от недоедания, чтобы десять минусов Цельсия сделали тебя покойником – не знаю, не испытал, за меня испытали родители. В лютые зимы преимущества малых хижин очевидны: на малый объём и топлива меньше нужно. Сегодня, когда вижу по "ящику" апартаменты богатых людей стольного града, то не зависть поедает старческое, привыкшее к недостаткам сердце, а вот это:

– Сколько кубов газа нужно сжечь, чтобы в таких хоромах держалась температура +20 по Цельсию? В одно время во всех комнатах находиться не можешь, какая нужда в таких хоромах? Чем старее становишься, тем меньше требуется "жизненного" пространства. А потом оно вообще сузится до размеров комнатушки в десять квадратных метров. Это как "карты лягут"… Тупица ты эдакая, зачем тебе камин с полыхающими дровами? Чтобы глядеть на огонь камина и думать: "и для меня всё окончится посудиной с горстью пепла? Кто и как долго будет хранить серую пыль с моим именем? И зачем"?

– Богатые люди болеют "клаустрофобией". Боязнь замкнутых пространств. От неё страдают короли, цари, императоры и кончая новыми богачами… Если не могут полностью миновать замкнутых пространств, то хотя бы делают их большими.

– А тюрьмы?

– Это когда не повезёт…

Как-то в один из декабрьских вечеров, ближе к тому времени, когда мать загоняла нас спать, вдруг послышалась частая стрельба! Стрельба слышалась не в стенах монастыря, а в городе. Неожиданная пальба, и если тогда разбирался в стрельбе, то назвал бы её "торопливой". В небо взлетело несколько зелёных, белых и красных ракет. И всё вдруг разом стихло!

Поднявшаяся стрельба походила на прежнюю, иной стрельба быть не могла, но не пугала, как прежде.

Полураздетые обитатели монастыря повыскакивали на мороз, и, не медля, приступили к излюбленному занятию: рождению паники.

– Наши наступают, прятаться надо!

– Куда прятаться!? Под печь!?

– Если наши наступают, то чего прятаться? Радоваться надо!

Через какое-то время кто-то высказал мысль: "весь этот красивый шум немцы устроили по случаю прихода Рождества!"

– Какого Рождества!? Рождество седьмого января, до Рождества язык высунешь и ноги протянешь!

– Это ты язык высунешь, а немцы Рождество перед Новым годом справляют! – вот оно, начало падения: какие-то месяцы прошли с начала оккупации, а оккупированные уже знают, когда враги празднуют основные праздники христиан!

Потом стали выяснять, "кто поднял панику о важных переменах на фронте, но такового не нашли. В тот раз плохо искали, холодно было…

Сколько процентов из числа переполошенных граждан монастыря тогда поверило в советское наступление – мне неизвестно.

Зима тянулась медленно, и казалось, что она никогда не кончится. Да и вообще все "ледниковые периоды" на Земле для "голи перекатной" были "затяжными", а потому и ненавистными. Особенно для меня: практически я был голым. Не полностью голым, что-то на мне всё же было, но это "что-то" никак не могло защитить от "космического холода", что царил за стенами старой кельи.

Перечень моего гардероба "военного времени": штаны из военного брезента до колен и с одной лямкой через плечо. Тонкого брезента защитного цвета. С пуговицей. Какой из воюющих сторон принадлежал брезент на моих тощих ягодицах – "следствием не установлено". Штаны из тонкого, но военного брезента были изготовлены руками записной мастерицы "военного времени": матерью. Всё она и всегда!

Штаны носились на голом теле, и при всей тонкости военного брезента, ухитрялись швами натирать "причинные" места" обладателя. Их никогда не забуду. Карманов в штанах не предусмотрели, и это было вторым, но не меньшим огорчением, чем натирание "причинных" мест грубыми швами. Брезент – он и есть брезент.

Рубашка "свободного покроя", как сказали бы о ней сегодня. С длинным рукавом и без деталей. Чулки на завязках. Резинок не было. Точно будет, если сказать так: "резинки, исчерпав себя как резинки, продолжали служить моему телу верёвочками" Подтяжек, кои в старые времена держали детские чулки на нужном уровне, я не имел. Не было и зимнего пальто, а то, что было, мать называла словом, полученным в детском доме: "харпаль". В слове слышен "кусок" верхней одежды "паль" – этого и достаточно.

Выросшие, вроде меня в "тряпочной" нищете люди до конца дней своих остаются безразличными к одежде:

– Тело закрыто от "внешнего влияния"? Закрыто! Большие желания – блажь!

Зимнего пальто, а равно и осеннего, у меня не имелось.

Когда заключение в четырёх стенах кельи становилось невыносимым – учинял "русский бунт бессмысленный и жестокий" с результатом: получал ношеные валенки сестры, одевался во всё, что могло подойти, и я обретал свободу!!! "Восстания", хотя и не частые, в глазах сестры "хорошим" меня не делали. Она не понимала "страданий в заключении", и все претензии на пользование "личным имуществом" расценивала как враждебные выпады.

Но всё проходит. Прошла и лютая зима за номером сорок один/дробь два. Наступала своим порядком весна, но и она имела разделы, из которых интересным был такой: когда, не опасаясь простуды, можно будет бегать босиком! Тогдашне время было удивительным: о таком явлении, как простуда, мы ничего не знали. Кого сейчас из детей, возрастом полных восемь лет, выпустят босиком на прогулку в середине апреля? Нет таких сумасшедших! И впредь не ожидается! Как интересно всё происходило: вначале выйдешь из кельи и постоишь на прогретом солнцем и сухом клочке земли… Ноги привыкают быстро и начинают действовать отдельно от головы, самостоятельно. Тянут далее первого места, и не успеешь сообразить, как эти ноги унесли тебя от дома!

Не люблю нашу зиму. Красивая она, стерва, поэтичная, много о ней сказано хорошего. Но кем? Думаю, что ни один голодранец не воспел "русскую зиму", её воспевали сытые и одетые люди.

Стал взрослым, начал работать, мог вынуть "главный козырь жизни": "одеться и обуться" и поменять отношение к столь прекрасному дару природы, как зима, полюбить её! Но нет, не приходит любовь к зиме, не рождается любовь! Зима – вот она, а любви – нет! С чего бы так?

– Не ты один зиму не любишь. Ваша зима нелюбима и работниками жилищно-коммунального хозяйства. Родную, русскую зиму они ненавидят за два нехороших свойства: внезапный приход и лютость – поставил бес "точку"

Глава 83.

Друг. Вопросы без ответов.

Лето почему-то приходит медленно, а уходит – быстро. Странно, но этот феномен занимает меня и до сего времени.

Недалеко от водонапорной башни, в аллеи из старых лип, немцы отрыли два углубления с наклоном. В этих, не очень глубоких ямах, стояли две громадные машины. Большие. Интересные. С "усиками".

Названия фортификационных сооружений тогда, разумеется, не знал. Потом служба в "сапёрах" (строительный батальон) сроком в три года дала пояснения о яме с наклоном: это был "капонир". В семь лет видел сооружение вживую, а в двадцать – узнал название. Расстояние между виденным и понятым всего-то четырнадцать лет. Немного, бывало и больше…

Немецкая техника пробыла в капонире совсем малое время и незаметно убралась.

Должен заметить, что немцы в монастыре долго не задерживались и "явления сильного привыкания" монастырцев и пришлых иностранных граждан не наблюдалось. По каким причинам не задерживались – выяснить я не мог. И не только я. Да и для чего такие знания?

Если удариться в шутки о пребывании немцев в монастыре, то можно сказать так: "Их не любил главный монастырский домовой". Есть и другой вариант ответа: "и они испытывали на себе действие проклятья, что наложили на монастырь изгнанные советской властью, монахини". Но эта версия не выдерживает критики: "а при чём тут немцы? С чего бы им испытывать проклятье, их не касающееся? Разве они поганили монастырь? Они своих монастырей и костёлов не оскверняли, так с чего бы им осквернять наш? Советская власть пыталась вменить им статью "осквернение русских храмов", но как всегда – врала: действующие храмы они не оскверняли.

– Вроде бы в их истории такого позора не было.

У врагов был выбор: они могли находиться в монастыре, могли этого и не делать, а насельникам монастыря из числа "советских пролетариев" ни раньше, ни позже уйти из монастыря было некуда. Но это – фантастика.

Немцы не любили окраин. Отечественные историки объясняют такую их нелюбовь страхом перед действиями народных мстителей – партизан. Но в монастыре никто не партизанил, в нём проживало очень мало мужчин, да и те, что имелись, и в мыслях не имели намерений оказывать захватчикам сопротивление по простой причине: многие были немецкими прислужниками. Коллаборационистами. Кто такие "коллаборационисты" – этого никто из монастырских насельников не знал, и такие незнания позволяли им работать на оккупантов. Догадывались, что, служа немцам, плохо поступают против советской власти, но утешались:

– А кто нас накормит!? – возвышенные, красивые и благородные мысли почему-то не хотели обитателей монастыря, когда их желудки были пустыми.

– Немцы не любили ваш монастырь за его убожество. Один сортир у западной часовни довоенной постройки чего стоил!

Был товарищ Митяй, парнишка года на два старше меня. Тогда все были товарищами, не враждовали, отсутствовали поводы для вражды. Чего делить? Все были равны в голоде, холоде и наготе. К "трём китам" добавлялся и "крокодил": война всех одинаково пыталась изжить со света.

Как-то утром летнего дня я отправился на исследования монастыря. Родимый монастырь давно и надёжно был исхожен во всех направлениях, не было в нём ни единого неисследованного уголка, и всё же каждый раз в "экспедициях" я открывал что-то новое.

В аллее из старых лип встретил товарища Митяя. Он двигался со стороны капониров, и, поравнявшись со мной, без предисловий, показал вещь, похожую на предмет, коим родительница толкла варёную картошку.

Митяев предмет сгодился бы для такого дела, но утолщённая часть была покрыта железом. Что железных "толкушек" не бывает – знал: предмет для разминания варёной картошки должен быть из дерева!.

– Пойдём гранату разряжать – сказал Митяй, разом объяснив название предмета, обладателем которого был.

– Не-а! – сразу и твёрдо ответил Митяю и пошёл к брошенным немецким капонирам.

Сколько времени продолжались мои "исследования" капониров, что для меня было интересного в оставленном капонире – как сегодня ответить? но только через какое-то время услышал в той стороне монастыря, где была келья Митя, грохот! Грохот дёрнул меня, но не взрывной волной, а чем-то другим, более ужасным. Грохот от гранаты был пустяком в сравнении с "симфонией войны", кою имел удовольствие познакомиться на то время.

Я бросился к келье, где проживал приятель. Метров сто было до неё, и когда я, пролетев эти метры, оказался у крыльца…

…с какого возраста разрешить показывать мальчикам развороченные гранатой внутренности их товарищей? И нужно ли такое с ними проделывать?

– Нужно! С любого возраста! – отозвался бес, – по вашей уверенности: "от таких картин крепче становитесь", "закаляетесь".