Текст книги ""Фантастика 2024 - 156". Компиляция. Книги 1-21 (СИ)"

Автор книги: Галина Гончарова

Соавторы: Александр Белаш,Ольга Кузьмина,Светлана Залата
сообщить о нарушении

Текущая страница: 217 (всего у книги 356 страниц)

– А вы бы его простили, и он бы вернулся…

– Вы даже не знаете, в чём он виновен, – выдавил кавалер, мотнув головой. – Почему вы за него просите, ан?..

– Из-за Ларов. Он очень одинокий и оттого такой… колючий.

«И ещё – он хочет первым собрать ключ и спросить у Бога имя своей матери! – подумала она с такой силой, словно надеялась, что кавалер услышит. – А ты бы мог ему ответить, просто разинув рот!..»

– Я бы ему передала ваше слово при случае, мне-то он поверит, – проговорив на одном дыхании, Лара замерла. Ну как согласится?..

– Почему это – поверит? – остро взглянул Карамо.

– Скажу, что зла на него не держу. Честно.

– После того, что он…

– Но мы же парные по имени, как Лары. И Уванга учила заблудших прощать.

– Какая у вас за летнюю треть оценка по Закону Божьему?

– Семь.

Что толку врать? Ложь Карамо учует, он мужчина проницательный – пожил, всякого лганья наслушался.

«Наконец, вернёмся – нарочно в табель к отцу Коню глянет. У Эри девять, у графиньки десять, а кому одиннадцать поставят, та уже начётчица».

– Не зря раньше женщин допускали проповедовать, – пожевал губами кавалер. – Даже нетвёрдых в грамоте. Был такой стародавний обычай. Дар убеждения у вас велик… Но боюсь, ваше заступничество напрасно. Он уже погряз безвылазно.

– Я всё равно бы попыталась. Неудача – знак, что надо удвоить усилия…

Карамо свёл брови – о, как его же слова повернула!..

– Ларита, он угрожал убить вас, это недостойно дворянина и мужчины.

– Вне себя был, чуть рассудка не лишился. И на него пата рычала, языком постреливала, тут любой свихнётся.

– Он вор.

– Вас превзойти хочет! потому и дерзнул.

– Курит вейское зелье, уже на себя не похож.

– Излечимо. Профессор Картерет нам говорил: надо на уши нацепить провода от динамо-машины и дать ток – как рукой снимет. Он так ассистентов от запоя исцелил, в порядке опыта. Правда, у Китуса с тех пор глаз дёргается.

– Ларион перешёл к язычникам.

– Но не веру сменил! Да что ему, вешаться было, раз из дому выгнали?..

– Может, не в офицеры, а в юристы?.. – задумчиво вгляделся кавалер в её разгорячённое лицо.

– Как… куда? – сбилась Лара.

– На юридический факультет, в адвокаты. Очень складно защищаете. Ходят толки, что на высших женских курсах пора готовить юристов…

– Вот вы шутите, – Лара обиделась, – а я искренно предлагаю Лариона переманить. Тем более, он в логове врага. Такой случай – своего шпиона там иметь…

– Господи, кто вас этому научил?!

– Его сиятельство граф Бертон. Он раз в неделю нам читает курс тайнописи и конспирации.

Карамо сел.

«Должно быть, я давно не бывал в Гестеле. Упустил важные новшества».

– И последний вопрос – Ларион вам нравится?.. да или нет?.. Смотрите мне в глаза… Ладно, можете не отвечать.

– Да нет же, нисколечко! – с возмущением заговорила Лара, боясь, что Карамо не то подумает о ней. – Ведь я его совсем не знаю!..

– Упаси вас Бог испытать к нему что-то сильнее симпатии. Это гибельно, как тёмное царство. Если встретите его в эфире, можете попытаться… воззвать к его верности Грому, служению, к долгу подданного империи, но от моего имени ничего не обещайте. И от своего тоже.

Гестель

Коронный пансион телеграфного ведомства

При выяснении вопроса «Куда исчезла Бези?» граф Бертон узнал много удивительного.

Что с кошками из нового вивария то и дело бывают скандалы, графу уже докладывали. Как за любое грандиозное исследование, престарелый Картерет взялся за кошачий проект со всей силой страсти, а его бравые ассистенты легко затмили окружную живодёрню, применяя для отлова химию и акустический манок. Вот что значит научный подход! Но с проблемами Картерет справлялся сам, и Бертон в дело не вмешивался, только оплачивал затею.

За две недели профессор до седьмого пота загонял пансионных плотников и слесарей, превращая пустующий склад в образцовый кошатник. В штабельных клетках мяукало целое стадо хвостатых, пронумерованных и вписанных в тетради, а юные пансионеры и пансионерки охотно нанимались туда в служители – кормить и нежить кошечек, а заодно любезничать между собой. Кошки, как никто, способствуют душевным отношениям. К тому же профессор обещал, что ни одно животное не пострадает. Разве что коты, сбежав по недосмотру из клеток, начнут драть друг друга в клочья.

Но одна кошка, угодив сюда, потянула за собой пехотного штабс-капитана с жандармским сержантом, а эти двое непостижимым образом утянули в Руэн и кошку, и наставницу Бези Гиджан.

– Я не мог им отказать, – смущался Картерет. – Они имели законный документ, это была реестровая взводная кошка. И сержант, я его хорошо знаю…

– Откуда, учитель?!

– Анкеш Эльен, по позывному Нож, медиум из полка принца. Он служит в зоне оцепления у кратера в Гатаре. Сопровождал офицера как денщик – они ехали в столицу помолиться в храме Эгимара-мечника.

– С кошкой?

– Штабс-капитан обещал показать её жене.

– И Бези, которая три дня как возвратилась из столицы, срывается и вновь едет туда – с кошкой, пехотным капитаном и жандармом, – хотя раньше в наши храмы ни ногой.

– Всё так! – Профессор лишь развёл руки.

– Она объяснила цель поездки?

– Сказала, что она свободный человек и может сама распоряжаться своим временем.

– В какой гостинице хотела остановиться?

– Китус! Сеттен!.. она что-нибудь говорила вам?

Ассистенты пожимали плечами, а Китус судорожно подмигнул от волнения.

Опрос медиумов – в том числе батальона 22 и столичного отдела медиа-связи, – тоже ничего не дал. В эфир Бези не выходила – хотя правды ради следует сказать, что из работников прямого эфира её голос знали очень немногие. А вот в гигаиновой сети…

– Учитель, тот гигаин, который есть у вас – цел?

Картерет чуть не рассвирепел:

– В сейфе! ключ всегда при мне!

Чтобы не забивать себе голову мыслями о взбалмошной подчинённой, Бертон послал несколько телеграмм с запросами и постарался забыть об этой докуке.

В постник пришли ответы:

«Штабс-капитан пехоты Годарт Вельтер и сержант жандармерии Анкеш Эльен в Руэн не прибывали».

«Упомянутая Вами кавалер-девица Бези Гиджан среди поселившихся в гостиницах не значится».

Это уже обеспокоило графа, и он велел составить описание Бези для сыскной полиции – рост, глаза серо-зелёные, волосы золотистые вьющиеся, на вид лет 20-и, во что одета, когда отбыла поездом из Кеновика в Руэн, – и приготовить её фото. Потерять взрослую реестровую вещунью – гораздо хуже, чем самую чуткую взводную кошку.

Куда она могла запропаститься?.. вдобавок, сержант из Бургона, служащий у кратера… совпадение какое-то зловещее. Как бы ни пришлось подключать к розыску «крыс» Зелёного.

– К вам, ваше сиятельство, депутация от Общества покровительства животным. По заявлению жителей Кеновика – де, у нас в Гестеле мучают кошек…

Господи, вот ещё обуза некстати!.. Словно без них забот мало – в эфире аномалия, из-за царящего на северо-западе тёмного вихря связь еле пробивается, дирижабль с дочерью и принцессой не подаёт вестей, а тут защитники животных в кабинет лезут.

– Передайте им мои наилучшие пожелания и отправьте их к профессору. Пусть сами убедятся, что все кошки холёные и сытые.

Сердитые господа и дамы отправились по длиннющей Аптечной аллее, изливать своё негодование на Картерета. Да не на того напали – скрипучий старикан вмиг построил их, как капрал – новобранцев:

– Так-с! Просьба молчать! В ближайшее время, согласно законам природы, я планирую получить до сотни котят. Я беру на себя заботы по их выкорму и выросту. Когда в них минет надобность, даю за каждым кошаком приданое – полтину на хвост. Вы, с вашим хвалёным Обществом – берётесь их пристроить? Печатать афишки «Котика в добрые руки» и тому подобное? развозить скотину отсюда?.. Час на экскурсию и размышление. Китус! проводи господ в зверинец.

– Охотно, гере профессор, если избавите от похода в подвал. Сегодня моя очередь.

– А… запамятовал. Нет, идите, куда положено. Депутацией займётся Сеттен.

Китус кисло сморщился. Эх, сорвалось!.. Тащиться в подземный этаж ему совсем не улыбалось. Гораздо веселей был гидом у столичных дамочек, борющихся за права животины, чем спускаться по тёмной лестнице и вновь испытывать озноб от стоящих внизу холодильных агрегатов.

Насосы, перегоняющие соляной раствор по заиндевевшим латунным радиаторам, и медленно тающие ледяные блоки в жестяных коробах отнимали больше денег, чем весь кошачий цирк в келарском складе, но это был пунктик старика Рикса, с которым даже граф мирился как школьник. Загробный свет холодных газовых ламп, электрические самописцы с перьями, вяло тянущими чёрные следы по бумажным лентам, стерильный бульон в колбах, трубки из особо стойкого каучука – всю эту сложно переплетённую машинерию следовало тщательно проверить, подкрутить часовые пружины, осмотреть термометры…

…но самой муторной обязанностью было обслуживать две полуживые мумии, лежащие в стеклянных саркофагах. От них исходил запах прелого мяса и старого пота. Видеть их едва заметное дыхание, их иссохшие тела казалось испытанием на брезгливость. Любой без стажа лаборанта-биолога или сестры-сиделки давно бы отказался сюда ходить.

О погружениях в чёрный эфир Китус имел весьма смутное понятие. Это в университете не преподают, такие опыты запрещены, только безумцы могут заниматься ими, а чтобы стать в них добровольцем – Господи, спаси и сбереги!.. Вот он, результат, голый и тощий, обтянут серой пергаментной кожей, а ведь когда-то была девушка – улыбчивая, курносая, с ямочками на щеках. Звали Вербой. Ни жизнь, ни смерть – что она теперь такое?.. Впору заспиртовать и выставить в назидание всем, кто хочет изведать неведомое.

Здесь, в одиночестве, между двух ящиков с недвижимыми телами, Китуса раздирало говорить, хотя никто ему не отвечал.

– Жалко мне тебя… – Он натягивал резиновые перчатки. – Где ты витаешь, а?.. Ладно, спи дальше. Я смотрел твою фотографию, но там даже имени нет – настолько вы, вещуны, зашифрованы. Наверно, вам даже на могилах пишут позывной, а не громовое имя с фамилией. А мода, пока ты лежишь тут, сменилась – сейчас никто таких воротничков не носит, и причёски стали другие. Протрём твою кожу, пока коростой не покрылась, потом займёмся носом и глазами. Рот почистим, всё прочее. Уж потерпи. Для тебя новая жидкость – смотри, метилцеллюлоза! смачивает будь здоров, а сохнет мало. Завтра – готовься! – старик проверит тебя током, живы ли мышцы, и чтобы они совсем не отмерли…

Так он бормотал, занимаясь ею, пока не добрался до глаз. Следовало отогнуть веки и накапать под них метилцеллюлозу из пипетки, а затем помассировать глаза, чтоб жидкость растеклась. Поток света из лампы заставлял зрачки Вербы слегка сужаться – ещё один признак, что она жива.

Кап, кап, кап. Вязкая жидкость стекала к виску, как слеза.

Наблюдая, чтобы не влить слишком много – раствор дорогой! – Китус заметил что-то странное.

Зрачок, всегда направленный вверх и бессмысленно пустой, поворачивался к нему.

Затем глаз моргнул – раз, ещё раз.

Открылся второй глаз, моргнули оба сразу.

Разевая рот, ассистент попятился, выронил пипетку, а мощи в саркофаге слабо пошевелились, разлепились обмётанные желтоватой накипью губы, и вырвался хрипящий выдох:

– Пить…

Пулей взлетел Китус вверх по лестнице, вопя:

– Профессор!.. Кто-нибудь, скорее сюда! позовите врача!.. Она проснулась! Верба вернулась! Люди, ко мне, помогите!

Внизу лежащая в саркофаге девушка пыталась поднять тонкие, почти бесплотные руки или повернуть непослушную голову на исхудавшей шее – словно воскресшая из мёртвых.

L. Откровение

Восемнадцать веков тому назад

Святая Земля

У гроба Девы-Радуги её небесный брат скорбел недвижимо и долго.

Солнце прошло по небосводу, белый полдень сменился пурпурным закатом, а согбенная громадная фигура в ниспадающей пятнисто-серой хламиде с капюшоном даже на волос не сместилась. Лишь тень её передвигалась, как стрелка солнечных часов, да веющий около гроба круговой ветер – вечный спутник Воителя, – колебал складки его одежд и заставлял лепестки ирисов, принесённых верными, кружить над гробом в бесконечном танце, подобно бабочкам.

Таким Воителя запечатлели углём и красным мелом на дощечках, и этот образ, совершенствуясь, через века стал каноническими фресками и скульптурами, называемыми «Плач по Радуге на Холме Прокажённых». Ибо она была погребена не в земле, но в известняковом ящике наземного кладбища. Бесплодный холм этот считался нечистым, лишь могильщики входили сюда. Ни храма, ни простого алтаря, ни жрецов, ни плакальщиц – так прокуратор позаботился, чтобы она осталась без почестей.

Но останки Девы сотворили чудо, своим присутствием благословив голые камни холма. После погребения Радуги здесь, где сроду ни травинки не было, появился мох, затем ростки, потом сиротливые могилы украсились вьюнками, и наконец, весь холм зазеленел. Это знамение воочию показало, какова святость посланницы Отца Небесного.

Её обвинили в разжигании вражды, в оскорблении величества, в отступничестве от государственных божеств, в исповедании запретной религии, а также в демонической магии. Хотя она не причинила зла ни одному живому существу, её бичевали, пытали, затем четвертовали, после чего части тела выставили у четырёх городских ворот, а голову – на мосту. Под страхом суровых кар не дозволялось оплакивать их или подолгу смотреть на них – воины бдительно следили, проявит ли кто-нибудь скорбь.

Наконец, когда её было позволено похоронить, прокуратор особым эдиктом воспретил поклоняться ей и селиться ближе двух миллиариев от Холма Прокажённых.

В провинциях подобные расправы были нередки – бунтовские секты и ереси плодились на окраинах Консулата как плевелы, успевай полоть!.. Сам пресыщенный Лаций, утопавший в роскоши и разврате, порождал безумства стократ худшие, но никто не смел осудить их, осенённых властительным знаком медного дракона. Сапог легионера подавлял любой протест, любой стон.

Но вот в удушливом, гнетущем зное равнин, истощённых налогами, поборами и реквизициями, грянул Гром.

У стен провинциальной столицы встал самозваный легат Эгимар, а за его спиной колыхалось тысячами копий, блестело тысячами шлемов, рокотало войско, воздвигались штурмовые башни, ладились стенобитные машины – и развевались прежде невиданные стяги с золотым глазом на косом кресте из молний. На горизонте за войском клубились, погромыхивали чёрно-свинцовые грозовые облака, и горожане в ужасе перешёптывались: «Ветер! Это Ветер!»

Но шёл или не шёл сейчас за этой армией загадочный и жуткий великан, прозванный Ветром, она сама по себе потрясала воображение мирных лациан и приводила в смятение боевой дух легионеров. Ибо не по приказу, не ради поживы, не для молодецкой удали двигалась с севера, ширясь и разрастаясь, эта живая лавина с наводящим панику кличем «Гррром! Гррром! Гррром!», но лишь во имя Бога Единого и свободы славить его.

В Лацийском Консулате уже позабыли, что вера выше денег, что идти в смертный бой можно за идею, а не за плату. Теперь пришли те, кто имел силу напомнить об этом.

– Что вам нужно? – проблеял со стены квестор, стараясь держаться достойно, покрасивее расправив складки тоги на груди.

– Выдайте мне живьём тех, кто донёс на Радугу, тех, кто схватил её, кто пытал, кто свидетельствовал против неё, кто приговорил и кто казнил. Тогда я пощажу город. У вас есть время, пока сыплется песок в часах.

Не успел песок перелиться из верхней колбы в нижнюю, как ворота открылись, и город сдался на милость полководца.

Названных Эгимаром – хотя не всех удалось поймать, – вытолкали на арену амфитеатра и бросили к их ногам мечи. Возвышавшиеся вокруг ступенями ряды сидений были полным-полны, как на празднестве. Все выходы с арены закрылись стенами сомкнутых щитов и направленных копий.

– Никто не хочет марать о вас честное железо, – сказал легат с возвышения, откуда прежде прокуратор наблюдал за кровавыми играми. – Казните друг друга сами. Трусы получат всё, что испытала Радуга. Последнему, кто останется – жизнь в награду. Начинайте. Лёгкой смерти!

Грязен, жалок и мерзок был бой доносчиков и лжесвидетелей с палачами и судебными крючками. Наконец, визг, вопли и проклятия стихли, остались валявшиеся там-сям трупы – и здоровенный палач, залитый кровью.

– Я буду жить! – вскинул он меч над головой. – Ты обещал!

– Будешь, – кивнул Эгимар и негромко велел приближённым: – Ослепить его и отсечь правую руку. Пусть живёт, как того заслужил. Больше никого в городе пальцем не тронуть. За всё платить полновесной монетой.

А Ветер-Воитель пешим, в стороне от войска, пришёл на Холм Прокажённых. Уванга указала ему гроб Девы.

Она не понимала тихих слов, с которыми он обращался к гробу.

– Зачем ты не вызвала нас?.. Зачем не применила ключ?..

Понемногу – весть о приходе Ветра разнеслась не сразу, – к нечистому кладбищу потянулись воины из громовой армии, люди из войскового обоза, из города.

– Кто он? – робея, спрашивали горожане.

– Сын неба, посланец Божий, – отвечали явившиеся с Эгимаром. – Он сошёл в Мир с громом и бурей, он повелевает ветрами и смерчами, очищает от грехов и скверны! Идите с нами, поклонитесь ему.

– Эй, продайте нам цветов, да побольше!.. Дева любила цветы…

Невидимая граница запрета, веками ограждавшая Холм Прокажённых, рассеялась вмиг, словно её никогда не было. Вскоре каменистый холм был запружен народом, лоточники волокли сюда свежие булки, жареную рыбу, сласти, сюда спешили босые водоносы с полными бурдюками, даже круглоголовый почитатель Матери-Луны толкал тележку с винным бочонком.

Только вблизи гроба не было толчеи – круг движущегося воздуха стал рубежом, за который никто не решался шагнуть. У края ветра становились на колени, падали ниц, целовали прокалённую землю, рассыпали цветы – и пятились, с трудом проталкиваясь сквозь толпу, насытив любопытство, полные благоговения и страха, ибо поистине страшен был гигант, чей лик и руки скрывало пятнисто-серое одеяние.

И все, кому посчастливилось лицезреть Воителя, видели у его ног сидящую девушку с пепельными волосами – худую, загорелую будто подёнщица, в самом простом плаще поверх туники и ременных сандалиях. Тонкое лицо её было вдохновенным и усталым, охряные глаза смотрели ласково.

– Уванга. Она целительница. Ветер наделил её благим даром Радуги – побеждать хвори.

– Через муки прошла, вся истерзана, а вот – живая доброта, как сама Дева!

– Святая, видно же!

Курчавый ученик скульптора влез товарищу на плечи, чтобы разглядеть, запомнить – и быстрым мелком набрасывал: богатырские плечи, широкая спина, наклон могучей шеи… а вот Уванга, стан хрупок и гибок, как стебель цветка, улыбка… неуловима, как её ухватить!

Люди приходили, часами молились, плакали, устилали землю цветами, сменяли друг друга, в утомлении засыпали вблизи гроба на циновках и ковриках, а Ветер не изменял позы, не замечал людского сонмища вокруг.

Такая выносливость людям чужда. Когда звёзды усеяли купол небес, Уванга отошла вдаль от гроба – ей тотчас поднесли хлеб и сыр, а винник-лозовик (бесплатно!) нацедил кружку вина.

– Мой дом принадлежит тебе, – звеня ожерельями, склонился городской богач. – Благая дева, осчастливь, не побрезгуй моим гостеприимством. Паланкин ждёт. Я велю устелить твоё ложе шелками…

– Лучше прими на постой воинов, – улыбнулась девушка.

Какой-то малый преклонил колено перед ней, тряхнул кудрями:

– Дом у меня беден, но ужин найдётся. Я с просьбой – дозволь изваять тебя.

– Не сегодня. Мне нужна только постель.

Под покровом ночи привести девушку в свою лачугу – это ли не счастье?

– Эй, ты с кем там?.. – отслонив тряпицу от оконца, выглянула оплывшая рожа с бородой.

– Заткнись, пропойца! – и ком земли в него, а пёс, с ленцой гавкнув на соседа, завилял перед гостьей лохматым хвостом, припал к земле.

– Какой смешной!..

– Мне б вашу молодость… – хрюкнула рожа, убираясь. – Секта город захватила, вот-вот глотки резать начнут, а им всё бы куры строить…

Откуда ученику скульптора взять богачество? Хижина, умелые руки, голова да зоркие глаза – всё его достояние. Ещё топчан, дощатый стол, горшки-плошки, кувшин дрянного винца, лук да чеснок, сенной тюфяк и рыжий пёс. Есть чан доброй глины, деревянные вёдра с водой и помост, где из бесформенной, жирной земной плоти лепится красота.

– Я лягу на полу, – объявил курчавый, запалив ночник-жирник. – Гони пса пинком, он всё время в кровать лезет. Сейчас занавесь повешу…

Пока он ладил матерчатую разгородку, Уванга осматривала жильё. Больше похоже на хибару горшечника, но – в углу за пологом столбик мрамора с намётками начатой обработки, киянка, долото, закольник… На полках – искусно сделанные глиняные фигурки и головы.

«Умелец!..»

Рыхлая дырчатая ткань разделила их, Уванга распустила ленту на волосах, застелила тюфяк плащом, устало потянулась – ах, долгий день!.. Сколько тревог – будет ли штурм? сдастся ли город? Зато обет, данный Воителю, исполнен – она привела его к гробу. И он слово сдержал, крови не пролил. Правда, Эгимар зарока не давал, а он человек жестокий.

«Только не со мной… Когда я близко, он смотрит… как этот пёс. И так же хочется потрепать его по холке».

Кому молится молодой скульптор, она не спросила. Придёт время, и он выберет истину. Сама, опустившись у кровати, зашептала молитву Радуге – свою, собственную:

– Ну, вот мы и встретились, милая Дева. Я коснулась твоего земного приюта. Жаль, что мои слёзы – не тот дождь, который пробудит тебя ото сна. Как бы я хотела, чтобы ты взошла из земли, словно весенний росток, взошла и расцвела такой, какой я тебя помню – сердечной и кроткой, мягкой как хлеб, душистой как ирис. Моли Бога молний о нас, помни нас на громовом небе и даруй нам путь по радуге…

Осенившись трижды – во имя Отца Небесного, Грома и Молота, – она распустила завязки туники…

…и замерла.

Малый за занавесью не дышал, ни звука с его стороны слышно не было.

Торопливо погасила жирник и скользнула под плащ.

«Видит Гром, сейчас Эгимар рассылает патрули по городу – искать меня! – лукаво улыбнулась она, кутаясь с закрытыми глазами. – А я здесь. Я ничего не боюсь. Мой страх умер со старым именем…»

Сопя, подсунулся мокрым носом пёс, лизнул угодливо – ох, ты, паршивец!.. Под одеяло захотел? Она нашла ладонью его шерстистую голову, погладила, нашла чутьём руки бьющийся в черепе огонёк бодрствования и мягко загасила его, шепнув:

– Спать! Усни…

Пёс обмяк и повалился у кровати.

Утром за стеной запел петух-горлодёр. Ну, словно дома в деревне!.. Наскоро одевшись и опрятно прибрав волосы, Уванга выглянула за занавесь.

За ночь жирник досуха выгорел. Курчавый, с покрасневшими глазами и горящим испитым лицом, орудовал руками, по локти перемазанными в глине – на помосте перед ним высилась невысокая, локтя два, статуэтка нагой девы, вскинувшей руки то ли для благословения, то ли чтобы пригладить волосы.

«Это же я, ко сну ложусь. Так он подсматривал!..»

На неровном, со следами пальцев постаменте, были выдавлены слова: «БОЖЕСТВО РАДУГА».

– Она была не такая…

– А? – Скульптор будто очнулся, заморгал.

– Грудь полнее. Бёдра шире. Женственнее меня. Спасибо за ночлег и пищу, да хранит тебя Гром. Я должна идти.

– Но… как… – хлопотливо вскочил он, вытирая ладони о заношенную тунику, но Уванга уже выскочила за дверь.

В думах о предстоящей встрече с сердитым Эгимаром («Где ты пропадала? Я был очень встревожен!») и будущих беседах с жителями города (здесь необходимо учредить церковь!) она, втайне счастливая тем, что её сохранили в рукотворном образе, даже помыслить не могла о тысячелетней бездне, которая отделяет нынешний день от времён, когда эта статуэтка превратится в статую и будет стоять в любовном приделе каждого храма. И ей будут молиться о ниспослании Духа Любви. Ну, разве что одежд на теле немного прибавится.

– Тебя ждёт Ветер, – прибавил легат, выговорив ей за исчезновение. – Он ушёл к лесистым холмам на север. Я дам тебя смирного коня… или паланкин?

– Не святая, пешком дойду. – Она коснулась его небритой, в чёрных иголочках, щеки. – Что это, зуб болит?.. Ну-ка, стой прямо. Не верти головой! не дёргайся!.. Ты поэтому такой злой сегодня?

– Ладно. – Эгимар вздохнул, позволив ей целить без помех. – Только лоб не трогай.

– Дурные помыслы лелеешь? – Её голос звучал чуть насмешливо, но тепло. – Боишься, развею?..

– Эти – не развеешь, – взглянул он по-мужски прямо.

Стоящие поодаль воины с завистью посматривали, как дева-избранница гладит по щеке сурового легата, а тот хмурится, сохраняя лицо.

– Я замуж не собираюсь. Буду искать девиц по себе, создам обитель.

– Тогда и я не женюсь. Соберу когорту таких же – без девичьих шашней воевать способней.

– Гром в помощь! – хлопнув его напоследок ладошкой, Уванга плеснула плащом и лёгкими стопами пошла в северную сторону.

Много позже их мимолётная беседа станет пафосным летописным сказанием «Об основании Ордена меченосцев и Ордена любви».

Пока же она гадала, повезёт ли ей подкрасться к Ветру незамеченной, чтобы увидеть, как он касается трав и листвы своей огромной дланью. Уванге казалось, что Воитель на громовом небе стосковался по живой зелени – или жаждет повторить чудо Радуги с воскрешением увядших растений, но не может. Его власть иная.

И призвал Ветер её одну в место тайное, обетованное, вдали от жилищ людских.

Был день постный, назначенный от Бога, и Уванга не вкушала яств с часа вечерни, дабы душа и тело очистились и приуготовлены были к лицезрению вышнего.

И путь её к желанной встрече был долог, но одушевление Уванги было велико и ноги легки, и она не замечала длинноты пути и трудностей дороги.

Воитель встретил её в назначенном урочище, что зовётся Козий Дол, и рёк:

«Будь тверда, не ужасайся, ибо явлена будет тебе мощь громового неба во плоти, и так исполнится мною сказанное: На облака взойдёшь, и покажу Мир очам твоим, славу и простор Отцом Небесным сотворённого, чтобы утешилось сердце твоё».

И раздвинул для неё завесу синевы, чтобы явилась Птица-Гроза.

Чёрная как смоль, с полосами железно-серых перьев вдоль опущенных крыл, с поднятой главой, свесившей по сторонам два острых клюва и глядящей плоскими глазами, зеркально отливающими в свете полудня – замерла она, твёрдо опираясь на пальцы лап, придавивших смятые кусты.

Предупреждённая Ветром, Уванга укрепилась духом и стойко ждала появления Птицы, повторяя про себя: «Не убоюсь, не устрашусь, со мною Гром», но когда та с гулом возникла низко над холмами и стала приближаться, Уванге захотелось пасть лицом в траву, закрыть глаза, зажать уши – или бежать опрометью сквозь густые заросли дрока, расцарапывая ноги в кровь. Зрелище глыбы, летящей словно пушинка, вселяло ужас.

Но она сдержалась, даже когда от опустившейся Птицы дохнуло жаром, и воздушный порыв, как выдох великана, сорвал с неё плащ, а с Ветра – капюшон. Лапы Птицы-Грозы коснулись земли, твердь под стопами Уванги дрогнула.

Вышина её была – как портик храма, ширина – втрое больше! Она походила на огранённую скалу из чёрного, со светлыми прожилками, агата. Её грудь открылась, и перед Увангой легли ступени.

– Взойди, – просто сказал Воитель, пригласив девушку жестом.

Эта скала не цельная – но полая!

Её ступени были соразмерны ногам Ветра, а Уванге пришлось высоко поднимать колени, чтобы взбираться по ним.

А внутри!..

В бездонных зеркалах, мерцавших таинственным светом, как в окнах виделся Козий Дол с окрестностями, многократно отражённый и пересечённый белыми нитями, словно паутиной. Переливы огнистых самоцветов, прихотливые изгибы стен, выточенных из рога или кости… Сперва пугливая, как кошка в чужом доме, вскоре Уванга осмелела и стала касаться всего, что её привлекало.

Это… буквы? Будто посвящение, которое язычники пишут при входе в дом, на тимпане фронтона, под барельефным ликом божества: «Благие боги, будьте добры к нашей семье». Здесь череда знаков в овальной рамке чернела над обманчивыми зеркалами. Очертания их были непривычны, но чем-то неуловимо знакомы.

– Про… – шевелила губами Уванга, задрав голову. – Про-ект фе… Феникс…

И знак без смысла.

– Феникс Шесть, – гулко произнёс Ветер за спиной.

– Великий, что это значит?

– Имя того, кто умирает и родится вновь. Как возгорается пламя из искры.

– Я сумела прочесть!

– Ты умна. Сядь в кресло.

– Для меня оно слишком велико.

– Велико – не мало. Садись.

– Шесть – число или второе имя?.. – Глубокое мягкое кресло поглотило девушку, словно пуховая перина.

– Номер. – Ветер опустился в соседнее кресло, оно было ему как раз впору. Перед ним, под зеркалом, Уванга заметила портрет, вроде камеи, но гладко полированный – лицо молодой и прекрасной женщины, замершее в улыбке.

Радуга.

– Ты ничего не повелел об её гробе…

– Пусть останется, где есть. Постройте там храм. – Не мигая, Ветер смотрел на маленький портрет.

– Она была твоей любимой сестрой?.. – осмелилась спросить Уванга.

– Моей любимой, – мёртво повторил он, и воздух внутри Птицы всколыхнулся. – Мне очень её не хватает. Для вас она отказалась от вечного тела, сошла к вам, погибла ради ваших жизней – не знаю, сможете ли вы когда-нибудь оценить её жертву…

Никогда прежде он не говорил столько и так быстро. Неслышный звон, исходящий от него, в Птице утих, но теперь он возвратился с новой силой, и волосы Уванги поднялись, как от натёртого шерстью янтаря, а воздух под сводом заметался, грозя обратиться в смерч.

– Мы вечно будем восхвалять её, благословлять её имя! мы назовём этот город в её честь – Девин, город Девы…

– Но её тело пусто, – продолжал Ветер, погружённый в свои думы. – Видеть его таким – больно. Возможно, кто-то… заполнит его. Кто-то достойный. Чья-то дочь. Надеюсь, это будет.

«Её жертва, её тело, дочь-надея» – борясь со страхом, Уванга запоминала главное, чтобы потом записать речи Ветра, передать их громовникам. Она не могла предугадать, что именно из её записей на Первом Вселенском соборе сочтут истиной, а что – заблуждением.

– Теперь мы взлетим. Смотри.

Сердце подступило к горлу, Уванга сдавленно вскрикнула, впившись ногтями в мякоть кресла – зелёный Козий Дол в россыпях жёлтых цветов дрока, видимый в зеркалах, понёсся вниз.

Буфф! – снова сброс воды из балластных цистерн, но теперь высота такая, что ветер развеял струи уже в сотне мер ниже дирижабля, превратил их в серебристый шлейф дождя. Сияющий в лучах солнца «Морской Бык» поднимался всё выше.

– Гере капитан-лейтенант, группа ремонта доложила – управление рулями восстановлено!

– Отлично. Всем ремонтникам – по червонцу и по чарке водки за усердие.

– С ними был корнет Сарго из экспедиции – ему тоже?

– Да, как добровольцу.

– Маловато будет, – усмехнулся вахтенный офицер. – Этакому здоровиле чарка – только сигнал «К выпивке – товсь!» Когда эстейскую победу отмечали, он лишь с четвёртой порозовел.