Текст книги "У свободы цвет неба (СИ)"
Автор книги: Эгерт Аусиньш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 65 страниц)
О неизбежно следующем из этого еще одном выводе думать было очень неприятно, но не думать было бы глупостью. А учитывая, что Дейвин да Айгит, Ведьмак, как его звали у "Последних рыцарей", был равноправным членом клуба, эту мысль нужно было держать в уме, даже если подтверждений не найдется. Этими же путями наверняка получалась и распространялась информация. Проверить версию можно было простейшим образом: по тому, какие заявки на чапты будут одобрены и в каком порядке. Но это было делом будущего, хоть и ближайшего, и Эгерт решил обратиться к фактам – например, оценить товарооборот. Первичные прикидки показали, что "нищие байкеры без крыши над головой" владеют предприятием размером с Etsy. Не меньше. Может, и больше, но в демонстрациях они не заинтересованы.
Второй раз напроситься в гости было проще, чем в первый, и Эгерт, дождавшись приглашения, приехал. Офисное здание на Славы – то самое, с паркингом внизу и лофтом наверху – обзавелось небольшой пристройкой с разместившимся в ней кафе. Там журналиста и попросили подождать. Но вопрос, можно ли прогуляться по территории и сфотографировать, возражений не вызвал, и Эгерт, взяв дорожный "Кэнон", отправился гулять вокруг здания. Если фотографии предстоит утверждать, – а об этом предупредили сразу, – нужно по крайней мере предоставить достаточный выбор. Из открытого окна лофта на втором этаже летели фразы, свидетельствующие о том, что тут чужих то ли совсем не боятся, то ли не принимают этих чужих в серьезный расчет.
– У вас фура подо Мгой стояла два дня, что вы там ловили все это время? Новую арендовать или даже купить религия не позволила? Какая, можно узнать? У вас простой окна стоил, как пять таких фур... пустых, конечно. Это я про пеню за просрочку доставки не упоминаю. Леший, вот что это было?
Эгерт чуть не наступил себе на шнурки. Представляя себе стоимость фуры, нетрудно было сообразить, что в оценке предприятия он ошибся едва ли не на порядок. Разговор в лофте тем временем двинулся дальше.
– Вот чего ты на этот проселок на своем Выфере поперся? Я давно говорю, что для курьеров на ярославском направлении нужно покупать хоть те же Африки-твин. Ну или Сутенеров, что ли. А так ты туда залез, трижды прилег, пластик расколол в нулинушку... Ты и так приметный, а на расколотом пластике каждый пост, считай, твой.
– А мы что, уже разожрались покупать байки под задачу целым парком?
– Дебил. Три года назад. И не "разожрались", а нашли возможности проявить уважение к родной технике.
Супер-Тенере, который неизвестный Эгерту "рыцарь" назвал "Сутенером", стоил под полтора миллиона даже в Москве. Один. Не считая таможенных расходов и пошлин. Эгерт знал об этом от своего юного приятеля, зарабатывающего в период простоев, случающихся у всякого журналиста, обзорами техники. Байк "Африка-твин", кажется, был не сильно дешевле.
– Мужики. Это все очень мило, но колхоз пора прекращать и уже наводить порядок. По дорогам гонять до семидесяти лет мы, конечно, будем, но хотелось бы делать это не из необходимости, а по желанию. Договоренности на словах с Андреем и его козой-матушкой – это сааланский стиль, и он пока работает, но оформлять слова в документы уже совсем пора. Просто для уверенности в завтрашнем дне. Дно завтра неизбежно.
– Дно по-любому неизбежно, там на ремонтной станции наш вагон ждет транспорт уже десятый день...
– А чего на ремонтной станции?
– Так мешает...
– Ремонтировать, значит, не мешает... Но по-любому надо решать. А мысль я все равно продолжу. При всей нашей общей нелюбви к официозу и прочим инструментам собственности светит нам, ребятки, акционирование "Ключика от кладовой".
– Умеешь ты испортить настроение... Может к зиме, а?
– Если сейчас начнем, к зиме как раз раскачаемся, к сезону сделаем. А начавши в зиму, год провозимся, знаю я нас.
– А Андрей не расстроится?
– Он нет. А Онтра может. У нее пока стиль ведения дел в голове только один, в манере Джека-воробья. Как ее Димитри терпит, вообще не представляю.
– Ну так я продолжу? Кроме акционирования, нас ждут трудовые контракты друг с другом.
– Перец, да ты...
– Выматерите меня потом, дай договорить. В трудовых контрактах нужно прописывать понятие опциона: получения доли собственности в виде акций на определенных условиях. Обычно это выслуга лет. Мы будем прописывать иначе. Как – потом обсудим. И конкретно эти трудовые контакты будут основанием для возможности, во-первых, получать дивиденды по долям, во-вторых, в случае необходимости заложить или продать эти акции.
– Не нуди. Зубы сводит.
– Я еще не начал. Акции еще можно выставлять обеспечением под сделки... Ладно, потом. В общем, мужики... колхоз у нас был очень милый, но мы его переросли. Пора отдать себе отчет, что не только Поля, у которой восемь процентов, а даже и мы со своими сорока на круг, вообще-то, миллионеры. И не в рублях, господа и дамы.
– Ей только не говори. Не выживет после таких новостей.
– Не скажу. А вам скажу: своей собственностью пора управлять. Пусть это небольшая доля в компании, но это ваш голос. Такой же, как слова на общем сходе. А иначе вы ничем не отличаетесь от той биомассы, которая от своего права на выбор чуть не батареей отмахивается. Ну и... каждому выгодно, когда есть понимание, что от любого действия на пользу ты не только сам получаешь дополнительные деньги, но и соседу даешь приподняться.
– У нас что, такие большие доли?
– Не, доли у нас у всех маленькие. Пирог просто вышел до фига большой.
– А теперь по поводу Дна. И того несчастного вагона.
Эгерт, поняв, что он стоит под окном лофта не шевелясь, очнулся, сделал несколько шагов в сторону и принялся фотографировать двор, стараясь сдвигать из кадра номера транспорта, стоящего на открытой парковке. Потом понял, что делает ерунду, поскольку их все равно предстоит замазывать. Журналист чувствовал себя как та учительница после прыжка с парашютом: ошеломлена, ошарашена и обескуражена, но сказала совсем другие слова. Слова не находились. Никак. Да и откуда бы им взяться: шел в гости в байк-клуб, очевидно не бедствующий и с историей, даже известный, но все-таки всего лишь байк-клуб. А оказался случайным свидетелем собрания основателей очень немаленькой торговой компании.
– Эгерт, вы закончили с фотографиями? Если да, то мы тоже закончили, – окликнул его из дверей тот самый голос, который спрашивал про судьбу фуры подо Мгой.
Голос принадлежал мужчине среднего роста и уже не среднего возраста. Его короткая стрижка под случайным солнечным лучом сверкала ноябрьским инеем.
– Я Артур. Ну или Зеро, как удобнее. Пойдемте наверх, мы вас ждем.
Эгерт послушно зашагал по лестнице, вошел в лофт, занял предложенное место, достал блокнот.
– Господа, я пришел с вопросами о делах давно прошедших. Я примерно представляю себе логику ваших решений со дня аварии и до момента, когда вы приняли в клуб Дейвина да Айгита. Но вот с этой точки у меня начинаются затруднения. Вы не могли бы пояснить свое решение?
– Для начала – как именно вы представляете себе нашу логику? – осведомился байкер в кожаной жилетке с нашивкой. На нашивке значилось "Перец".
Эгерт напрягся, вступая на опасную тропу. И, выбирая самые осторожные выражения, рассказал, что именно знает о клубе, начиная с дня гибели его первого капитана, обсуждавшейся в сети еще года три, пока этот демарш саалан не забылся за другими, более масштабными. Его вежливо дослушали. Потом капитан клуба, Валентин, сказал:
– Нет, это не наша логика. Наша была другой. Начинать, по-хорошему, надо еще с Эрмитажа. Если не с последних "Алых парусов". С них лучше, нас это тоже коснулось, хоть и краем. Счет пошел с того самого дня, когда у родителей пропавших девочек не приняли заявления в розыск. Кстати, праздник выпускников так и не восстановили. Но тогда мы были еще вполне законопослушны. Ну по крайней мере старались. И до гибели капитана верили, что это все проблемы на местах и частное недопонимание конкретными людьми конкретных ситуаций. Но когда у нас на глазах капитан оставил колонну, чтобы дать нам увезти детей к родителям, и мы услышали выстрелы... В этот день наша законопослушность кончилась. Даже если бы не произошло все остальное, мы выставили бы счет все равно. И не в деньгах, как делают саалан. Байкеры и политика – вещи несовместимые, но бывают такие ситуации, когда как ты ни уходи от политики, она к тебе все равно придет. Вот и к нам она пришла. И вынудила решать, с кем мы и как об этом сказать понятно. Для саалан понятнее всего было деньгами. В работу Полиного предприятия мы включились раньше, в зиму после аварии, тогда это было еще не про деньги, а про возможность выжить вопреки всему, что тут было наворочено. То, что деньги стали языком спора, мы поняли даже не после смерти Виталия, а во время первого процесса саалан против боевого крыла. Разгром Сопротивления в Заходском, покушение на наместника – это все прошло мимо нас, мы были заняты доставкой в город сперва тепла и воды, потом овощей и лекарств, потом мыла и канцелярии с учебниками. Потом у нас убили капитана в рейде, и мы осознали себя по уши в политике и поняли, что все наши действия до сих пор – это уже она и была. Боевое крыло наместнику сразу прислало горячий привет, а мы вот затормозили, не тем заняты были. Почти сразу после выходки сааланской инквизиции с кражей детей уволилась из МЧС Поля, Полина Юрьевна, и мы начали политическую программу уже осознанно – с обеспечения защиты боевого крыла на процессе в Новгороде. Ну раз к развлечениям не успели, так хоть потом, задним числом их программу поддержать, так как-то. А дальше пошло: у боевиков свое, у нас свое. Они растяжки ставят и машины минируют особо зарвавшимся, мы школы на дому организуем и прячем. Они статьи программные в интернете выкладывают, а мы народ снабжаем средствами защиты от фауны... индивидуальными... стандартного калибра. Ну а после ареста Алисы и разгрома боевого крыла, когда мы прятали выживших, пришлось посчитать, сколько влили средств в то, чтобы одним удалось дать уехать, другим скрыться, третье убрать, четвертое переслать туда, где не достанут. Поля пахала как проклятая, мы тоже, и все это только затем, чтобы у людей были не только лекарства, патроны и мыло с карандашами, но и безопасность на случай, если за ними придут. И вот она стоила дороже всего. Когда взяли Полю, мы все еще были уверены, что это политика. Все раскопал именно Ведьмак, и когда он рассказывал, как именно ее сдали и кто, было стыдно. Перед ним, перед врагом – за своих. Но даже тогда мы еще считали, что линия проведена между ними и нами. Понимание наступило еще позже. Даже не тогда, когда Поля нам представила Андрея, своего приемного сына из-за звезд.
Капитан клуба замолчал, явно утомленный длинной речью.
– Да, – сказал Перец. – Лично я включил голову, когда утром увидел в сети фото развороченной взрывом двери наших гаражей, выложенное капитаном. А окончательно до меня дошло, когда я узнал, что капитан вдвоем с Андреем ночью это все разгребали, вызывали полицию и сдавали туда этих... эм... чудаков. Дальше мнение только подтверждалось – и когда я понял, что те, кто на крае наживались, торгуя людьми, уже успели договориться и им культурная разница нигде не жала. Тогда и пришлось принять простой факт: черта проходит не там, где мы ее проложили изначально. Она проходит по способности человека быть свободным и уважать свободу других.
– Этого достаточно, чтобы стать членом клуба? – спросил Эгерт.
– Нет, конечно, – вновь включился в разговор капитан. – Этого достаточно, чтобы быть человеком. Чтобы быть байкером, нужно еще любить дорогу. А чтобы быть членом клуба, нужно знать, кто ты и кто твои друзья, уметь уважать себя и их и быть самостоятельным.
– В чем это должно выражаться? – уточнил журналист.
– Должна быть профессия. Не образование, а профессия, дающая деньги. Техника стоит денег, обслуживание техники стоит денег, гээсэм, экипа... Не можешь заработать – не можешь и кататься. Это самостоятельность. Должно быть дело для души. Иначе ты никто, а с никем и говорить не о чем. Блажь, конечно, у каждого своя, и тут у нас все очень пестро. Глюк вон фарфоровых фей собирает, а Валькирыч – вон он, у окна – который год пытается построить идеальный бар. А Зеро фантастику пишет. Эльфийский киберпанк. Пять книг уже вышло.
– А Дейвин да Айгит? – поинтересовался Эгерт. – У него тоже есть хобби? Вы о нем знаете?
– А как же, – усмехнулся Белый. – Он за уроками фехтования аж во Львов ездит. И друзья у него тоже там, он говорил.
– Ну хорошо, господа. А с точки зрения бизнес-проекта клуба, я про "Ключик от кладовой" – как вы распределяете роли?
– Если это вопрос о роли да Айгита, то он представляет торговый дом да Юн при дворе их императора и участвует в торговых переговорах по эту сторону звезд. Остальное...
Остального было на полчаса. И на этом вопросе разговор можно было заканчивать. Для статьи уже хватало, а за материалом для книги предстояло приехать еще не однажды.
К Лейшиной Эгерт заглянул в тот же свой визит в край.
– Марина Викторовна, я хочу знать ваше мнение: правление Димитри да Гридаха было диктатурой или нет?
– Почему такой вопрос? – заинтересовалась правозащитница.
– Я говорил с князем да Гридахом, и он сказал мне: "В вашем мире век диктатур еще не кончился". Какого вы мнения на этот счет?
– Начнем с того, что у саалан век диктатур еще не начался и вряд ли уже начнется. Они быстро учатся, а урок был впечатляюще наглядным. Не считая даже того, что предыдущие уроки нашей истории они тоже теперь знают. Кроме слова "диктатура", Димитри да Гридах знает и слова "инквизиция", "культ", "опричнина" и "хунта", и без ошибок объяснит вам разницу. Но в целом для него, как для нормального феодала, "имеет признаки – следовательно, оно и есть", так что разницу между прямой диктатурой и гибридным режимом с признаками диктатуры он учитывать не станет и назовет то и другое одинаково.
– Вы предполагаете, Марина Викторовна, что он ушел от перспективы стать диктатором с его же собственной точки зрения?
– Я не предполагаю. Это был его запрос к "Свету в окне" и объединенной комиссии империи и края по вопросам формирования общей с империей правовой базы. Защитить наместника империи в крае от рисков оказаться в положении диктатора. Создать свод правовых норм и правоприменительных практик, при которых диктатура невозможна иначе, чем через силовой приход к власти, а от этого создаются другие защиты и другие гарантии.
– Огромная работа, Марина Викторовна...
– Да, и я надеюсь, моей жизни на нее хватит. Но вернемся к вашему вопросу, Эгерт Урмасович.
– Да. Мне доводилось слышать мнение, что диктатура – это процесс возвращения общества на предыдущий этап развития, чтобы все-таки решить эти проблемы в соответствующих им условиях, а не тащить их в следующий этап с большими возможностями...
– Ну... нет, Эгерт Урмасович. Диктатура создается не для того чтобы решить проблемы. Это специфическое проявление социального иммунитета, как повышение температуры при заболевании. Но она только симптом.
– Симптом коллапса власти, Марина Викторовна?
– Общества, скорее. Когда общество отказывается принимать на себя ответственность даже за повседневные выборы, когда начинаются слезные песни о "сильной руке" и стоны "сделайте за нас, а то нам страшно", диктатор появится неизбежно. Им станет любой лидер, который согласится взять на себя ответственность. Поскольку он будет брать ответственность уже не за людей, но за...
– Стадо, говорят в таких случаях?
– Если бы, Эгерт Урмасович. За предметы. За вещи, которыми люди себя считают.
– "Живая вещь" – не так ли называли рабов, Марина Викторовна?
– И это тоже. Но забавно, что именно появление диктатора приучает людей брать на себя ответственность за свои поступки и слова, за свои выборы. Да, личная самостоятельность в условиях диктатуры чаще всего оценивается как противозаконная, но настаивает на этом не сам диктатор, а те, за кого он принимает решение – обращаю ваше внимание, Эгерт Урмасович, по их же просьбе. И именно они активнее всего протестуют против самостоятельности своих знакомых и соседей. Чаще всего в форме доносов. Так начинаются репрессии.
– А армейские путчи Латинской Америки?
– Там немного другое, но принцип тот же. Только голосовали там не доносом, а отчислением в кассу хунты. И как правило, возвращение законности и называние вещей своими именами очень помогает.
– Следуя этой логике, Марина Викторовна, придется признать, что лекарственная доза может оказаться больше летальной...
– Да, Эгерт Урмасович. Так бывает. В этом случае государство перестает существовать.
– Марина Викторовна, так что насчет моего вопроса? Князь Димитри да Гридах – диктатор он или нет?
– Он – нет. Диктатуру тут пыталась построить церковь Саалан. А все действия их светской власти добуквенно законны, включая участие в репрессиях, за которые и Академии, и госсовету империи еще предстоит выплачивать компенсации и нести свое покаяние.
– Но почему же он тогда сложил полномочия? Его версию по поводу необходимости другого наместника, способного работать в условиях прозрачной системы закона и права я слышал, а что думаете вы?
– Князь очень свободолюбивый человек. Здесь ему приходилось слишком во многом себя ограничивать. Думаю, дело в этом.
– Удивительно, но факт: все, с кем я говорю о событиях между аварией и судебным процессом по ней, в итоге говорят мне это слово – свобода. Что для вас значит это слово, Марина Викторовна?
– Это ответственность за себя и право самостоятельно решать, какой будет твоя жизнь. И обеспечивать эти решения, конечно.
Полина Юрьевна Бауэр согласилась только на звонок по скайпу, и первый разговор вышел довольно натянутым.
– Можете хотя бы в общих чертах рассказать о сути вашего контракта за звездами?
– В общих чертах – могу. Личностный рост и психология развития. Как и любой контракт вне корпорации.
– А немного подробнее не расскажете?
– Не расскажу. Это не мой секрет.
– Как вы теперь, после всего, относитесь к империи?
– У меня двойное гражданство, как и у моих детей.
– Вы, как всегда, очень точны. Я спрашивал про человеческое отношение. Про чувства.
– Чувства, Эгерт Урмасович, бывают к людям. А государство – образование условное. Оно есть только до тех пор, пока достаточное количество граждан согласны считать себя таковыми.
– Только к людям, Полина Юрьевна? А к событиям?
– К событиям – возможно. Если мнение о них еще не сложилось, чувства, конечно, будут. Вероятно, даже сильные.
– У вас есть чувства по поводу событий вашего прошлого? Или, может быть, мнение?
– А это важно?
– Для вас – нет? Ведь эти тринадцать лет полностью изменили вашу жизнь.
– Она в любом случае изменилась бы, жизнь вообще явление изменчивое. У здорового человека, по крайней мере.
– Полина Юрьевна, вы чувствуете себя сейчас достаточно свободно?
– Неожиданный вопрос, но, пожалуй, да. Теперь – да.
– Ваши ответы настолько обтекаемы, что создается впечатление скованности и нежелания говорить.
– Я все еще здесь и говорю с вами. Просто вы задаете вопросы вокруг темы, не слишком для меня значимой.
– А что для вас сейчас значимо, Полина Юрьевна?
– Дети. Новый проект. Друзья. Предстоящее открытие Эрмитажа. Перспективы восстановления метро.
– Вы всегда ориентируетесь в жизни на текущий момент?
– Но это ведь и есть свобода, как же еще ее почувствовать?
Исчерпывающий ответ, да...
Собирая книгу, Эгерт получил еще множество таких ответов. Дейвин да Айгит, с которым журналисту удалось встретиться только весной, рассказывая о новой частной военной компании, руководство которой он принял, между делом обронил, что свобода – это право самостоятельно выбирать авторитеты и приоритеты. Досточтимый Айдиш и Унриаль да Шайни, не договариваясь и не советуясь, сказали, что свобода – это право человека самому решать, что именно он будет делать с ожиданиями, которые к нему адресуют – претворять их в жизнь, разрушать или оставлять без внимания. Досточтимая Хайшен, задумчиво улыбнувшись, предположила, что так можно назвать право как принимать свои и чужие чувства во внимание, так и пренебречь ими.
Самый пространный ответ дал достопочтенный Озерного края Лийн. Встреча состоялась, когда его сын Глеб получил кольцо мага, и это, как юноша сказал, было лучшим подарком на его шестнадцать лет. Его отец, рассказав всю историю рождения мальчика в подробностях, признался:
– Знаете, Эгерт, когда-то и я был ребенком. И рос в доме, в любящей семье. Как у любого ребенка саалан, у меня была сайни. Когда мне было семь, она умерла, не сумев ощениться. Так бывает. Редко, но бывает. О родителях плохо подумали, они долго оправдывались потом, но оправдались. И кто-то из сайни даже пошел к ним в дом жить, хоть и не сразу. Пустой дом, в котором не для кого зажигать огонь – это ужасно, Эгерт. Хуже, мне кажется, ничего не может быть... Я тогда решил, что, будучи самцом, представляю опасность для самок своей расы. И должен отказаться иметь детей, чтобы из-за меня никто не умер. Такое детское решение из определяющих жизнь, знаете... Я вырос, выучился, принес обеты, отправился в край – и нашел Юлю в общественном туалете в Сосново. Она могла умереть, рожая, очень многое пошло не так, и я должен был, просто обязан помочь ей выжить. Она могла умереть, оставив себе Глеба, да и он мог не пережить ее материнской заботы, поэтому она и ушла, и правильно сделала. Так что я был прав, когда забрал его. И став отцом по законам края, получив в руки документы – я понял, что свободен. Никакие обеты, никакие мои решения и ограничения не помешали мне быть отцом. И никто от этого не умер, и мир не рухнул от того, что монах растит ребенка, в рождении которого он так или иначе поучаствовал.
– Впечатляющая история, достопочтенный. Глеб, а для тебя что такое свобода?
– Я думаю, что музыка. Когда в Исюрмере я стоял на скале над заливом и играл, а в заливе два китовых ящера танцевали под мою музыку, я ощущал, что как будто я, скрипка, ветер, залив и эти ящеры – это все одно целое, и это было... не знаю, как сказать...
Прелестная рыжая девушка, найденная Эгертом в Московии, выпускница колледжа легкой промышленности, начинающий дизайнер одежды, одна из "дважды украденных" детей, за возвращение которых родителям положил свою жизнь капитан "Последних рыцарей" Виталий Ланьков, определила так: "Свобода – это право отказаться от таланта ради любви. И наоборот".
Ее товарищ по приключениям, пережитым тогда в крае и во время эмиграции, сказал: "Свобода – это дорога, которую выбираешь ты сам". Кстати, он уже успел поучаствовать в трех ежегодных московских мотопарадах и ждал одобрения своего членства в одном из мотоклубов Москвы.
По просьбе журналиста в одном из монастырей саалан нашли досточтимого Вейлина, бывшего достопочтенного Озерного края. И устроили Эгерту встречу с ним. Досточтимый выглядел точно так же, как во времена своего правления краем, только фаллин был темнее, да вышивка располагалась на рукаве выше локтя, а не на груди. Историю своего пребывания в Озерном крае Вейлин вспоминать не любил, сухо отозвался о своей там миссии, заметив не для протокола, что вернувшись назад в монастырь, он ощутил себя человеком, выгнавшим из своего дома очень большого и очень вонючего ящера. И вероятнее всего, это самое чувство и есть свобода.
С разрешения настоятеля Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, Эгерт поговорил и с иноком Гавриилом, уже семинаристом. От него журналист узнал часть подробностей следствия по делу Полины Бауэр в Исюрмере и в Исанисе.
– Свобода... – улыбнулся он вопросу Эгерта. – Это, мне так кажется, бывает, когда Господь через человека действует и его ведет. Тогда нет ни сомнений, ни страха, ни стыда, ни греха. Только уверенность и сила, какой человеку не дано, она и есть знак божественного водительства, некоего крыла над тобой. Вот свобода, как я ее вижу.
Ответы собирались и собирались, вместе с подробностями, и чем дальше, тем больше Эгерта интересовало, а как же ответит на этот вопрос главный герой истории, Димитри да Гридах. И, что уж скрывать, за Алису он тоже не взялся бы угадывать. Эти двое оказались полной противоположностью друг другу не только потому, что так распорядились обстоятельства. Димитри был не свободен, когда подписывал смертные приговоры, поданные Вейлином. Алиса совершенно свободно и по собственному выбору призывала людей умереть за край. Он мог дать публичный отчет в каждом своем слове и каждом своем решении. Она действовала по наитию, не всегда помня и понимая, что делает, и уж тем более не думая о последствиях. Он любил, умел и хотел жить. Ей терять было нечего. Вообще. Особенно когда она второй раз вернулась в край из Созвездия. Когда Димитри пришел в край, у него было две одинаково любимых живых женщины, не считая легких увлечений. И в сумасшедшем колесе событий и задач, которое он здесь вращал, ему хватило сил на еще два романа. Когда Алиса увидела Димитри, она все еще не могла понять, что ее любимый мертв. Она продолжала любить мужа и хранить ему верность, даже когда память отказала ей, скрыв то, что она любила и была любима. Димитри всегда считал, что он прав – пока не доказано обратное. Алиса была уверена, что она ошибается, пока правоту ее мнения не подтверждали извне, и любое свое высказывание подтверждала пачкой прикрепленных ссылок на источники, документальных свидетельств и доказательств. Архив девушки, так легко переданный ею Эгерту по первой же просьбе, оказался неоценимым вкладом в будущую книгу.
И к своему возрасту они относились по-разному. Димитри ощущал себя не просто взрослым. Он, посмеиваясь, как-то сравнил себя с ящером: "Юные от древних отличаются только количеством мусора, налипшего на чешую", – сказал он. И добавил: "Но Озерный край хорошо вымыл меня, дочиста, и хоть это было больно временами, вышло к лучшему". Алиса своих лет не помнила. Она в свои пятьдесят с лишним выглядела девчонкой-подростком, да и была ею. Легко принимая любые изменения в своей жизни, она принимала форму, предоставленную обстоятельствами, и заполняла ее без остатка, сохраняя взгляд на жизнь и веру в лучшее, как это делают дети. И все же было между ними и общее. Им обоим природа дала горячий и упрямый характер, хорошую цепкость, позволяющую помнить о цели и держаться за нее, здоровое легкомыслие и гордость. У Алисы она сходила за достоинство, у Димитри была неотъемлемой частью оного.
Глядя на нее, Эгерт все чаще вспоминал сказанные Димитри слова о том, что детство мага длится до семидесяти лет, и пока живы все смертные друзья юности, маг не может считаться взрослым. По Алисе это было видно очень четко. Но определенная взрослость в ней была. Особая, специфическая. Такую Эгерт видел у югославских детей, побывавших под бомбежками и обстрелами, и у африканских подростков, умеющих обращаться с автоматом, едва он, поставленный прикладом на землю, перестанет доставать им до подбородка. И у уличных детей на окраинах индийских городов, ворующих и лгущих белым так же просто, как они мочатся на красную глину улиц. И у своих менее удачливых московских сверстников в девяностые. Взрослость как неверие в лучшее, как привычка к плохому – это у Алисы было. А взрослость как право принять решение и ответить за его воплощение в жизнь была у Димитри. Впрочем, сааланский специалитет Алисы был достаточным шансом того, что рано или поздно в ней разовьется и это умение. Эгерт думал так – и не торопился спрашивать ее, что такое свобода. Ответов уличных детей он наслушался в более чем достаточном количестве, а другого от Алисы пока ждать не приходилось.
Димитри другое дело. Ему вопрос следовало задать, и Эгерт сделал это, подкараулив момент. Моментом, строго говоря, это время можно было назвать весьма относительно. Разговор происходил по пути с Герхайма на Ддайг, и путь этот вместе с Димитри держали две сотни человек команды фрегата "Эйнан" и три десятка пассажиров экспедиции с Земли: антропологи, культурологи, психологи, врачи – и журналисты. В их числе и Эгерт. С удивлением узнав, что путь до Заморских земель занимает в среднем около двух месяцев, журналист приготовился было к худшему, но тут же был обрадован новостью о том, что первый пробный дальний рейс фрегата имеет целью выяснить, насколько можно сократить длительность морского пути. После нескольких вопросов выяснилось, что длительность и длина – вещи разные, и если второе величина неизменная, то первое может зависеть от размеров корабля. Это и предстояло проверить команде и пассажирам фрегата.
Первые три дня Эгерт, недоумевая про себя, осторожно выяснял подробности странного плана Димитри. К концу этого срока, когда берега марки Сиалан сменились песчаными пляжами Кедвира и на горизонте появились скалы, кажется, Юальского герцогства, недоумение прошло, а логика стала понятна. Часть объяснений Эгерт получил от врачей экспедиции, объяснивших наивному журналисту, что у архаичных рептилий действительно очень простое отношение к жизни. Они предполагают, что в мире есть только три категории объектов, достойных внимания. Все, кто мельче рептилии – это еда. Все, кто больше рептилии – это хищники. И все, кто по размеру равен – это вероятные партнеры для драки или спаривания, тут уж как повезет. Причем тезис "шевелится – значит, кто-то живой, неподвижно – значит, никого нет" – основа этой незамысловатой картины мира. Таким образом, корабли саалан оказывались для жителей океана планеты или крайне драчливой едой, или не менее строптивыми партнерами для спаривания. И так было, пока саалан не попали на Землю и не узнали о новых для них типах парусных судов. Потому-то время сааланского корабля в пути и могло занимать месяцы при довольно небольших расстояниях. До обнаружения третьей точки единственным способом путешествовать и переправлять людей и грузы с места на место была система кораблей, примерно в три раза дольше ждущих свободной воды, чем идущих по ней. Конечно, любое судно имело мага на борту, чтобы построить портал и переместить через него все необходимое на следующий корабль, а оттуда дальше. И так, по цепочке, с борта на борт, люди и грузы перемещались с берега на берег. С такими транспортными путями за "третью точку", позволяющую снизить риски, империя сняла бы с себя не только последнюю рубашку, случись в том нужда. Поняв условия, Эгерт удивился только тому, насколько мягко подавлялись волнения в крае. Ну да, саалан не приучены к огнестрельному оружию, но вскипятить мозг любому несогласному мог каждый недомаг, обслуживающий портал. А они несли потери, но терпеливо договаривались. Цена самоуправства Академии оказалась страшной не только для края, монахам предстояло расплачиваться еще лет пятьдесят. Живыми деньгами, товарами потребления, строительными материалами, продовольствием, трудом в крае и всем, что еще может потребоваться.
