Текст книги "У свободы цвет неба (СИ)"

Автор книги: Эгерт Аусиньш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 65 страниц)

   – Ты за помыслы судить собрался? – уточнил Гавриил все с тем же суровым блеском в очах.

   Полина повернула к нему голову и смотрела с неожиданным интересом.

   – Ну хорошо, – рассердился Итчи. – Если ты взялся спасать ее от нас, сперва посмотри на это. – Он кивнул Гавриилу на стол, где были разложены амулеты Полининой работы. Монах уверенно подошел к столу, вгляделся и улыбнулся:

   – Ох ты ж. Мощевики. – Он повернулся к женщине. – Сама делала?

   – Да, – кивнула она, – я бы и целиком закрыла, но у меня металла было мало. Первые были закрытые полностью, – она печально улыбнулась, – все серебряные ложки в доме на них извела, и мельхиоровые тоже.

   – Мельхиоровые? Что это? – уточнил следователь.

   – Мельхиор – сплав металлов, не окрашивающий кость при соприкосновении с нею, – ответила женщина. – Из него делают посуду и утварь.

   – То есть ваша вера позволяет хранить останки людей в доме? – спросил дознаватель.

   – И в доме, и в храме, – подтвердил Гавриил.

   – Ты готов доказать это? – очень мягко спросил магистр.

   – Ну, знаешь, – стремительно обернулся к нему монах, – мощи я из храма ради вас сюда не потащу. Надо вам – сами пойдете и посмотрите. Это все-таки святыня, она общая.

   Взгляд Гавриила упал на стеллаж, и он осекся. Осмотрев комнату целиком, монах вперил в магистра суровый взгляд.

   – Вот это и вот это, – указал он рукой, – вы взяли в крае.

   Монах указывал на две чаши. Одна, огромная, стояла на полу, была высотой со стол и содержала чистую воду для магических нужд. Во второй, небольшой, похожей на увеличенный сааланский кубок для вина с травами или фруктовых отваров, хранился запас кристаллов для записи.

   Эрве поморщился.

   Монах продолжил обличительную речь.

   – Это, – указал он на большую чашу, – крестильная купель. Ты хоть знаешь, скольких детей вы лишили возможности получить защиту и утешение? – Не дожидаясь ответа на вопрос, он продолжил, указывая на кубок. – А это причастная чаша. Из нее причащают страждущих, в ней подают Святые Дары.

   – Какие дары? – не понял магистр.

   Гавриил выпрямился, осенил себя крестным знамением и произнес:

   – Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: "приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание". Также и чашу после вечери, и сказал: "сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание. Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет".

   – Что это за слова? – спросил Эрве. – Что они значат?

   – Он цитирует их святые тексты, – объяснила Хайшен. – Они кладут хлеб в вино и принимают так, из общего сосуда и с общей ложки, в память о казни своего пророка и о своем горе по нему. Так он наказал им перед смертью.

   – Но с его смерти прошло две тысячи лет! – воскликнул магистр. – Сколько можно убиваться о мертвом!

   – Судя по их сакральному преданию, он воскрес на третий день после того, как был казнен, и еще четыре десятки дней проповедовал, а потом на глазах у всех своих учеников просто взял и улетел в небо, – ответила Хайшен с невозмутимым лицом.

   – Тогда поведение мистрис становится более ясным, – задумчиво произнес второй дознаватель.

   – Подожди о ней, – настаивал Гавриил. – Давай теперь о вас. То, что вы взяли, принадлежало всему приходу, а может, и всему христианскому миру. Кроме того, что это ценность, которую вы взяли, не заплатив, вы взяли общую собственность, необходимую каждый день для насущных нужд души. Как вы собираетесь компенсировать ограбленным людям это святотатство?

   Магистр скривился.

   – Передадим тебе, чтобы ты отнес назад. Об уплате цены нашей вины я буду говорить всяко не с тобой.

   – И не теперь, – кивнул монах. – Теперь вам бы с имеющимся разобраться.

   Эрве потерял терпение окончательно.

   – Отправляйте обоих в Старый дворец. Достаточно на сегодня.

   Гавриил подал Полине руку.

   – Вставай, сестра. Пойдем Псалтырь читать.

   На следующий же день после появления Гавриила Полина заметила, что снова может читать, правда, очень понемногу и только Библию. Она попросила у нобиля охраны дать ей шерсть и спицы и принялась вязать вечерами. Она и сама не знала, зачем вяжет простое прямое полотно из «дикой» некрашеной шерсти. Полотно получалось цвета сливок, слишком широкое для шарфа и слишком короткое для снуда. Оно казалось совершенно бессмысленным. Как все разговоры последнего месяца. Как вся ее жизнь тут. Но бездумное движение спиц позволяло чувствовать себя занятой, и Полина пользовалась этим. Когда Димитри разрешили встречу с ней, полотно представляло собой полосу в две ладони высотой и почти два локтя шириной.

   – Что это будет? – спросил князь.

   Женщина пожала плечами:

   – Понятия не имею.

   – Тебе нравится само действие? – предположил он.

   – Не особенно, – призналась Полина. – Но хоть какое-то занятие, кроме размышлений о вечном.

   – Ты герой, – серьезно сказал князь, положив ладонь на руки подруги, державшие спицы. – Я еще ни разу не видел человека, держащегося во время расследования с таким достоинством, а ведь оно тянется почти большую луну.

   – Это второе, – напомнила Полина без эмоций, – первое было весной, в "Крестах".

   – Я помню, – вздохнул Димитри. – Прислать тебе что-нибудь?

   – Нет, – ответила женщина. – Что нужно, все есть.

   – А что не нужно? – улыбнулся князь.

   – А зачем мне то, что не нужно? – с легким удивлением спросила Полина.

   – Понятно, – вздохнул Димитри и ушел.

   Найдя в резиденции Академии Хайшен, он сетовал ей, что он плохой друг, что Полина выглядит как на собственных похоронах и что в этом виноват он один и никто кроме него. В тревоге и досаде князь едва не договорился до того, что Вейлина надо было вешать тогда же, в девятнадцатом году, а не разводить политику с непонятными результатами. Досточтимая еле сумела его остановить. Напомнив, что поскольку император приглашал Полину на Долгую ночь в Старый дворец, можно не беспокоиться о том, что она не переживет праздник, Хайшен сумела внушить взволнованному князю, что все будет хорошо.

   Глядя в закрывшуюся за ним дверь, она вздохнула про себя, понимая, что не может обещать этого же даже относительно весеннего солнцеворота. Было очевидно, что Академия проигрывает процесс. А маркиз Вейен, мыслящий себя единым целым с Академией и не переносящий не только проигрывать, но даже быть вторым, будет искать возможности реванша и за себя, и за дело своей долгой жизни. Ей и самой было очень не по себе от происходящего, но то, как Академию пытались спасти, досточтимую не устраивало совершенно.

   Димитри вернулся в край недовольным собой и увиденным. Но по крайней мере формально он уже знал, чем успокоить Онтру да Юн. Сестренка по морскому братству планомерно и целенаправленно напоминала ему о своем желании повидаться с новой родственницей и проверить, все ли с ней хорошо. Едва он вернулся из столицы, она немедленно явилась к нему в приемную. Димитри вышел к ней, не дожидаясь сцены между маркизой и своим секретарем.

   – Онтра, сестренка, здравствуй, – сказал он. – Я знаю, что ты пришла спросить о Полине. Отвечаю: она жива и благополучна, насколько это возможно после месяца общения со Святой стражей. Подожди, осталось совсем недолго, считаные дни. И вообще, можешь начинать ждать оправдательный вердикт. Ее уже перевели из Исюрмера обратно в столицу.

   – Благодарю тебя, брат, – ответила маркиза. – Тогда не буду тебе мешать, подозреваю, у тебя и без меня уйма дел.

   – Подожди, – остановил ее князь. – Что Айриль?

   – К летнепразднику будем готовы, по его мнению, – сказал Онтра.

   В ее тоне было легкое сомнение, и Димитри улыбнулся.

   – Хорошо. Пусть хотя бы напишет мне, я хочу знать, благополучен ли он среди всех этих дел.

   Онтра улыбнулась, наклонила голову, принимая поручение, и вышла. В тот же день она отправила своим шпионам в столицу поручение следить по возможности за выходами мистрис Бауэр в пределах города.

   Визита князя Полина почти не заметила и вообще не очень поняла смысла его тревоги за нее. За этот месяц события дальних от нее мест и поведение людей, которых она не видела каждый день, как будто потеряли значение и смысл, стали быстро забываться имена и лица. Она уже не скучала по подруге, не интересовалась прогулками, не замечала, что ест, и перестала следить за поведением окружающих ее людей. Все, кого она видела днем в допросной, слились для нее в одну фигуру в сером, то обвиняющую и обличающую, то задающую непонятные вопросы о прошлом. Прошлое тоже постепенно теряло смысл и значение. Золотоволосый кареглазый монах, читающий псалтырь, был единственной свечой в этой мгле для нее. И не только для нее. В гостевом крыле Старого дворца уже несколько дней жил третий гость. Полина заметила его не сразу: он ел отдельно и почти не выходил, но однажды вечером остался слушать молитвы, которые читал Гавриил.

   Сначала гость показался Полине немолодым, но, приглядевшись, она увидела, что он просто довольно сильно потрепан жизнью и привык к недостатку всего – еды, тепла, одежды, отдыха. По мелким шрамам на руках и темноватым ногтям она угадала в нем ремесленника. Возможно, столяра или резчика по дереву, точно она сказать не могла, а присматриваться внимательнее не стала.

   Каким-то очередным утром она заметила, что его тоже забрали двое в одежде Святой стражи и, вероятно, увели, как и ее каждый день, на допрос. Гавриил дернулся было за ним, но пошел все же с ней.

   Вечером все трое встретились в холле. Полина вышла с вязанием, чтобы дать Чаку убраться в комнате. Сайни было обрадовался ее возвращению и даже попытался найти китар, но в холле музыкального инструмента не было, его куда-то убрали. Полина постаралась не показать, что это ее порадовало, но он понял – как обычно, носом и усами – и, похоже, загрустил. Но тоже сделал вид, что ничего не происходит.

   С этого дня Чак молча приносил ей еду, иногда перебирал ее волосы, ночью ложился спать ей в ноги, но не пытался ни заговорить с ней, кроме самых необходимых слов, ни предложить играть. Полина была даже рада этому: разговоры, даже самые простые, даже с искренне расположенным к ней существом, были ей тяжелы после общения со Святой стражей. Ей вообще больше нравилось слушать, а теперь и тем более.

   Второго гостя, как выяснилось, звали Пино. Представляясь Гавриилу, он сказал, что имя ему осталось носить недолго, потому что он, как и Полина, некромант и детоубийца. Гавриил насторожился и попросил объяснить ему сказанное более подробно. Пино пожал плечами – почему бы и нет? И рассказал подробнее. Как оказалось, он слишком поздно понял, что следующий, четвертый, малыш будет уже лишним в их доме. Когда он подсчитал свои силы и возможности семьи, зачатие уже состоялось. И Пино убедил жену прервать беременность. Сам искал методы, спрашивая стариков, ловя оговорки и недомолвки, сам собирал травы и коренья, сам делал отвар. Сам и дал его выпить жене. Разумеется, хорошо не вышло, целители забрали ее в монастырь. Ее удалось спасти, а плод не выжил. Начали следствие, и тогда он явился в монастырь сам и признал вину. Он понимал, что жизнь его закончится в заливе и, скорее всего, не позднее зимнепраздника. К следствию Пино относился как к пустой формальности, которая только напрасно занимает время всех участников событий.

   Гавриил выслушал его очень внимательно и сказал:

   – Это все понятно, но почему ты сказал, что ты, как она? Кто рассказал тебе о ней?

   – Все это знают, – безразлично сказал Пино.

   – Все – это никто, – жестко произнес Гавриил. В глазах его появился знакомый Полине суровый свет. – Так что никому, кроме тебя, сказавшего, оно неизвестно.

   Охрана толклась на галерее, делая вид, что не то что-то выясняет, не то о чем-то договаривается. Даже Полине, смотрящей в основном в вязание, было понятно, что все уши с галереи направлены в холл.

   – Что тебе рассказали о ней? – спросил монах у ремесленника.

   Тот поморщился.

   – Что она клятвопреступница. Что выйдя замуж, она отказалась слушать мужа, как должна была по обычаю своего народа, и из упрямства и своеволия погубила ребенка.

   Гавриил выслушал это, выгнув брови двумя дугами над своими прекрасными и строгими карими глазами.

   – Она перед тобой. Может, спросишь ее, как было?

   – Зачем? – не понял Пино. – Я и так знаю.

   Монах усмехнулся.

   – А что, если тебе скажут, что у нее под юбкой рыбий хвост вместо ног, тоже поверишь? И будешь знать, потому что все это говорят?

   – Так ведь если спрошу, за такое можно и в зубы отхватить, – озадачился ремесленник.

   – А злословить за спиной, значит, можно? За это в зубы не положено? – осведомился монах с едва заметной иронией.

   Пино пожал плечами и повернулся к Полине.

   – Мистрис, могу я спросить?

   – Спроси, – отозвалась она, переворачивая вязание.

   – Что в твоих делах расследует Святая стража?

   Полина не подняла от вязания головы.

   – Для начала, донос.

   На галерее замерли и перестали даже притворяться, что беседуют. Она продолжила говорить.

   – В доносе было указано, что я, вопреки приказам ваших досточтимых, участвовала в сохранении останков наших мертвых от поругания и глумления. Это и было вменено мне в вину. На самом деле причины, по которым донос был написан, совсем другие. Его писал человек, который хотел себе мой торговый дом. Этот человек – друг моего бывшего мужа.

   С галереи шепотом помянули пьевру-мать и ящерову бабку. Полина, не отрываясь от вязания, мерно и без выражения продолжала.

   – Что же до моего замужества, то хотя клятвы были даны по принуждению, я честно выполняла свою часть договора, пока в нем был какой-то смысл. Я содержала нас, мы жили в доме, принадлежащем мне, и я не жаловалась, когда не хватало денег, еды или одежды, потому что муж просил не жаловаться и не огорчать его. У меня не было времени пойти к врачу вовремя, ведь я работала. Поэтому и не знала, что мой нерожденный ребенок мертв, месяца два или около того. Я плохо себя чувствовала, но не понимала почему.

   На галерее ахнула Арель. Полина смотрела в вязание, опустив голову. По полотну катились капли, но голос женщины был таким же ровным и мерным.

   – Когда я наконец пришла к врачу, меня заперли в кабинете, чтобы не ушла, и отобрали часть одежды для надежности. Потом приехал транспорт и меня забрали в госпиталь. Там дали снотворное и вырезали из меня то, что было моим ребенком, вместе с частью моего тела, хранившей и питавшей его. Когда я вернулась домой, мужа там уже не было. Не было и всех вещей, которые он счел своими. Первым человеком, сказавшим мне, что я разрушила наш брак и убила своего ребенка, была моя мать. Думаю, что они это решили вдвоем с моим мужем. Они и теперь дружны.

   Договорив, Полина замолчала. Угли в камине догорели. В холле было так тихо, что постукивание ее спиц оказалось единственным звуком.

   Подождав некоторое время, Гавриил спросил Пино:

   – Ну что? Похожа ее история на твою?

   Пино пожал плечами. Монах настаивал:

   – Так да или нет?

   С галереи спрыгнул нобиль охраны, статный красавец с толстой светло-русой косой.

   Он подошел к Полине.

   – Мистрис...

   Женщина подняла голову от вязания, посмотрела в полузнакомое лицо.

   – Я Гайям, – напомнил он. – Сопровождал твою подругу Марину, вашу законнницу. Я хотел сказать – прости меня. Я думал о тебе дурно с чужих слов.

   Полина пожала плечами:

   – Я не знала этого, пока ты не сказал. Не знала бы и дальше, но ты подошел и признался.

   Утром сайни принес в комнаты Полины ароматический шар и повесил его за возвышением для огня.

   – От здешних людей, – пояснил он. – Хотят, чтобы ты не сердилась на них.

   За испытанием нового сайхского хладагента для обездвиживания и транспортировки фавнов и всеми прочими делами незаметно наступило первое мая, и Дейвин объявил на девятое число воинские игры. Участвовать должны были Охотники, полиция и городская самооборона. Других вооруженных сил в крае не было. Чтобы не делать ситуацию окончательно идиотской, сталкивая лбами на огневом рубеже вчерашних противников, пригласили и гвардейцев из имперских легионов и личных гвардий. Сюрреализма в нашу жизнь этот план и правда добавил, факт нельзя было не признать.

   Сопротивление охотно согласилось поучаствовать и даже предложило готовый полигон, правда, немного заброшенный. В Заходском. Мне эти новости перепали из чата городских отрядов, еще не закрытого после городских зачисток. Я призадумалась и решила ничего не говорить, а подождать ответа да Айгита.

   Ответ я получила уже третьего: Дейвин вызвал меня к себе и сказал, что в силу моей полной бесполезности в любом виде соревнований, лучшее, что он может предложить, чтобы не позорить мое имя публично, это поручить мне прессу. И выдал список приглашенных. Увидев среди них Эгерта, я обрадовалась. Это была официальная возможность поговорить. Целых два дня. Кроме него, на меня и еще двоих повесили целый кагал, человек двенадцать. По именам я узнала двух долбанутых французов, одного испанца, стоящего их обоих, того самого бельгийца, который едва не полез здороваться к оборотням, польскую начисто отбитую девицу, знаменитую по репортажам о браконьерской добыче китов, и американку, лицо которой мне было знакомо еще по Африке. После знакомства со списком я поняла, почему Дейвин рекомендовал начать с лаборатории ксенофауны при Институте гриппа. Про мою полную бесполезность я тоже все поняла. Намечалась большая демонстрация понтов с обеих сторон, так что выставлять меня в соревнования смысла действительно не было. Мои результаты были средними в группе хороших, и на большее рассчитывать, пока я на Земле, не приходилось. А даже "светлячка" тут было тупо негде взять. В этом месте мысли остановились, и я вдруг поняла, что если мне выдали список приглашенной прессы, то выходит, на условия Пряника да Айгит согласился. И нам обоим, мне и ему, предстояло пройти через место, в котором летом двадцать второго года мы не встретились. По меньшей мере пройти. Судя по всему, экскурсию в Институт гриппа он поставил нам в план именно затем, чтобы решить часть вопросов с Сопротивлением без прессы.

   Так и вышло. Заезжали мы уже на полигон. А поскольку втроем этот мешок тараканов, в котором Эгерт был еще самым спокойным, можно было отследить только очень напрягшись, отскочить на минуточку спросить, что было в предварительной части, я не успела. Общую программу подготовили вполне внятную: и полоса препятствий, и стрельбы, и командная работа с пораженными – словом, все как в жизни.

   Испанец немного удивился, что все цели расположены не выше уровня пояса, они немного поспорили с французом на фиговом английском, потом подошли выяснять. Я и Диган из второй полусотни, получивший третье место в общем зачете за полосу препятствий, им объяснили, что цели – это оборотни. А как мы транспортируем фавнов на лечение, тут показано не будет, поскольку, во-первых, это зрелище не для слабонервных, а во-вторых, они граждане края и имеют право на тайну личности.

   Пока мы объяснялись, настало время показательных выступлений. Девочки Асаны показали работу с сетью, парни Дейвина – сааланский рукопашный бой. Наши, Охотники, показывали стрельбу, конечно. Не поисковые же работы изображать на открытом поле и в сосновом редколесье.

   После выступлений Охотников настала очередь городских отрядов. Ребята Смолы были первыми, они работали с пиротехникой. Вышло красиво и убедительно. За ними вышла группа Философа и показала сааланцам, что такое паркур. Я услышала, как кто-то охнул: "И это они без магии!" – и тихонько улыбнулась про себя. Потом "Красная вендетта" ставила минное заграждение. Испанец больше всего удивился тому, что редколесье, в котором заграждение сперва ставилось, затем активировалось, особенно не пострадало, а вот чучела, изображенные мешками на ножках, разобраны весьма основательно. Вообще-то, ни одного целого из десяти. Следом группа Княгини демонстрировала радиопеленг и перехват частот. У полиции лица были очень кислыми, но делать нечего: перемирие есть перемирие. Сами полицейские продемонстрировали неплохой набор из самбо, крав-мага и чего-то еще, настолько же практичного и простого, а заодно мастерство автовождения и прочий стандартный набор. Стрельбу, конечно, тоже. В том числе по ростовым мишеням.

   А потом вышел Музыкант. Филипп Баулов, лучший стрелок Сопротивления, ради ответственного дня был одет в черную пиджачную пару, белую рубашку с галстуком-бабочкой и лаковые ботинки. В этом великолепии он и подошел к специально для него выставленному столу. По его просьбе на полосу подтащили вместо мишеней почти два десятка стендов с металлическими листами, выкрашенными в белый и черный цвет. Листов было десятка три, разного размера, самые маленькие были не больше стандартного писчего листа, самый крупный оказался шире и выше классной доски. На рубеж поставили стол, на стол выставили кейс с десятком или дюжиной пистолетов.

   И тут я догадалась, что будет. Оставив журналистов на двоих других сопровождающих, я побежала к рубежу с криком: "Фил! Подожди!"

   Он удивленно обернулся.

   – Зрители же без наушников, – объяснила я. – Не услышат половины.

   – И? – не понял он.

   – Я сейчас шумоподавитель сделаю, пять минут подожди, мне посчитать надо.

   Считала я прямо у него под ногами, пальцем на песке. И за пять минут, конечно, не справилась, провозилась почти десять. Зато когда закончила ставить заклинание и попросила пробный выстрел, осталась полностью довольна результатом. Хлопок за пределами построенного мной цилиндра был не громче, чем от открытой пластиковой коробки.

   Он сыграл пулями на металлических листах три мелодии. Это были "Ода к радости", вальс "Осенний сон" и "Прощание славянки". Закончив, он повернулся сперва ко мне и дал пятюню, потом поручкался с ассистентом, менявшим ему обоймы. А потом я сняла защиту и пошла к прессе. По дороге глянув на Дейвина, чтобы оценить, что и когда мне будет за самодеятельность. Граф улыбался и выглядел вполне довольным увиденным.

   Про христианскую веру Гавриил рассказывал Пино каждый вечер перед молитвой. И убеждал его в том, что душа не расточается после смерти, как пар, что человек не умирает вместе со своим телом. Пино, вздыхая, качал головой и говорил, что исчезнуть навсегда ему страшнее всего на свете. Страшнее даже того, что он чуть не оставил своих девчонок без матери и погубил ничем не виновную жизнь. Но понять, как же можно жить без тела, он так и не мог, несмотря на все объяснения Гавриила о том, что тело храм, но в нем живет душа, и вот она-то не умрет. Нобили из охраны слушали эти разговоры, хмыкали и уходили подальше подобру-поздорову: под языком у монаха помещался порядочный запас колючек. И за попытки вмешаться он не стеснялся припечатать словом так, что после того примерно с час неудачливый мелкомаг ловил Поток и пытался вернуть душевное равновесие.

   Доставалось от него и следователю. Первый разговор случился прямо в дверях допросной следующим же утром после расспросов Пино. Монах гремел набатом на всю резиденцию Академии, клеймя следователя сплетником, давшим пищу для слухов и позволившим злословить безвинного человека. Когда Вейен да Шайни пришел выяснить, что за шум, перепало и ему. Досточтимый Эрве еле остановил Гавриила, объясняя, что маркиз не инициатор процесса, а светский привлеченный специалист. Тогда монах предъявил накипевшее магистру и спросил, действительно ли они вменяют женщине в вину волю Божью, в которой она не властна, и намереваются казнить ее за горе, которого она себе не искала. Вейен да Шайни, слушая это, периодически косился то на схему, так и висевшую на доске в допросной, то на Полину, стоящую в коридоре бледной тенью. Наконец, Гавриила уняли и обещали больше эти вопросы не поднимать. С этим он и отправился в коридор, на обычное место, к своей свече и своей книге.

   Допросы после того дня постепенно выродились для Полины из моральных истязаний в формальные расспросы о подробностях и деталях, имевшихся еще в весенних протоколах допросов из «Крестов». Следствие зашло в тупик. Признать подследственную невиновной значило немедленно начинать оценивать ущерб, нанесенный ей всей этой историей, начиная с ареста. Хуже того, считать размер выплат предстояло по почти тысяче подобных дел. И живых фигурантов было хорошо если десятка два вместе с Полиной. За остальных предстояло выплачивать родственникам. А осудить женщину было не за что ни по законам Земли, ни по законам Аль Ас Саалан. Держать ее в столице под следствием бесконечно тоже было невозможно: это могло в любой момент спровоцировать новый скандал в крае или за его пределами. И тогда границы новой колонии империи оказались бы под угрозой, а следом и все перевозки ценных и срочных грузов через третью точку.

   Наконец, монах Гавриил закрыл и этот вопрос. Разумеется, он не выставлял следователю никаких требований, кроме соблюдения рамок допустимого, да и кончилось все вовсе не в допросной и даже не в резиденции Академии.

   За считаные дни до зимнепраздника городской судья наконец решил, что с делом Пино все ясно. Нобили объявили незадачливому мужу и отцу, что завтра он получит прощение у моря, спросили, хочет ли он говорить с досточтимым. Пино не пожелал, но провел весь вечер с Гавриилом.

   Утром монах встал до рассвета и долго молился за преступника, а когда тот поднялся и принялся собираться, пообещал пойти с ним в гавань, чтобы Пино не был один в свой последний час. Полина, заставшая эту сцену, сказала, что тоже пойдет с ними. Запрета на общение с преступником не было наложено, поэтому Жехар только спросил ее о причинах.

   – Потому, что мне не все равно, – ответила она.

   – Он же злословил тебя в лицо? – удивился нобиль.

   – А вот это уже неважно, – сказала женщина и пошла одеваться. На куртку она накинула, сложив вчетверо, довязанное ею странное полотно, соединенное в подобие слишком узкого снуда.

   В гавань ехали на крытой повозке, в которой ради тепла стояла жаровня. Всю дорогу Пино молчал, молчал и когда увидел корабль, который должен был отвезти его на середину залива. Соблюдать это правило никому не хотелось, зима в столице Аль Ас Саалан – это время штормов, и за считаные полчаса в прямой видимости от берега море может сделать с кораблем, что захочет. Пока капитан обсуждал с судьями необходимое и достаточное расстояния, Пино вдруг очнулся. Повернувшись к Гавриилу, он сказал:

   – Я тебе верю. Я верю, что не исчезну.

   – Повторяй за мной, – быстро сказал монах, оглядевшись и убедившись в чем-то важном. И начал читать чин отречения сатаны на церковнославянском, быстро взглядывая на небо и поворачивая своего подопечного сперва от солнца, потом обратно к солнцу.

   Пино, ломая язык, старательно повторял непонятные слова. "Дуни и плюни на него" Полина ему перевела, определив сатану как всех старых богов, вместе взятых.

   Капитан подошел к ним:

   – Попрощались? Пойдем.

   Пино бросил на Гавриила отчаянный взгляд. Тот сказал ему вслед, возвысив голос:

   – Спускаясь в воду, одежду свою брось! Так иди! И что бы ни было, постарайся трижды поднять голову над водой, слышишь?

   Ремесленник кивнул, показывая, что понял. Капитан, придерживая за локоть, провел его по трапу, и корабль отчалил.

   В гавани собралась порядочная толпа. Полина даже заметила цвета да Юн в толпе, но, подумав, что людям из южной марки всяко нечего делать в этот день в гавани, решила не подходить: мало ли кого она приняла за людей Онтры.

   Корабль остановился метрах в пятистах от берега, преступнику спустили трап, он разделся и, прикрываясь ладошкой, спустился в воду. Булькнулся сразу с головой, и Полина вздрогнула: в заливе было градуса четыре, но важным ей показалось другое. Вода рядом с кораблем начала темнеть: из глубины поднималась какая-то большая тварь. Голова Пино снова показалась над водой, и Гавриил, уже стоявший на причале, наклонившись к самой воде, возгласил что было мочи: "Во имя Отца!" Пино недолго продержался над водой и погрузился снова, но вынырнул и второй раз. "И Сына!" – прокричал Гавриил, едва не срывая голос. Голова Пино третий раз пропала в воде и показалась снова. "И Святаго Духа!" – возгласил монах. Тень в воде оставалась неподвижной, но над ней мелькнула другая, тоже здоровая, размером с дельфина.

   Малые морские стражи жили в заливе и были приручены, чтобы помогать рыбакам и лодочникам, обслуживающим суда на рейде, в случае вдруг возникших проблем на воде. В судьбу людей, сошедших в воду добровольно, они никогда не вмешивались. Почему человек решил умереть в пасти мусорщика или большого морского стража, сааланских офтальмозавров не волновало. Может, этот двуногий болен или отравлен, кто знает, в любом случае он уже еда. Но во-первых, сами офтальмозавры питались рыбами и каракатицами, а во-вторых, едой не может быть участник разговора. А с человеком, оказавшимся в воде, разговаривали с берега. У двуногих дурацкие игры, решил малый страж.

   Внезапно появившаяся длинноносая рептилия поднырнула под человека и направилась к берегу с ношей на спине. Малый страж доставил Пино обратно к пристани, ударом хвоста по воде сообщив всем собравшимся свое мнение об уме людей, так грубо нарушающих сложившийся порядок. Человек двадцать закричали, подзывая недомага, способного высушить промокшую одежду. Пино, стоя нагишом на четвереньках на причале, трясся от холода. Полина сняла с шеи свой недоснуд и подала монаху: «возьми ему одеться». Гавриил взял поданный предмет, расправил и натянул на Пино.

   – Какой сам, такие и крестильные одежды, – сказал он со смешком, – но всяко риз чище, чем эти, у тебя не было. Да ты не беспокойся, нам бы только до дома добраться, там сделаем по-людски.

   Присутствующий маг Академии ошеломленно спросил:

   – Как ты это сделал под блоком?

   Гавриил пожал плечами, глядя на блокирующий браслет:

   – Не я сделал, Господь сделал. Вы думайте, а я домой пошел. И ты, обретенный, со мной иди.

   – Как это – с тобой? – спросил городской судья.

   – А вот так, – ответил монах без затей. – Для вас он умер, а для Господа воскрес.

   Маг Академии вздохнул:

   – Браслет отдай.

   Гавриил молча протянул ему руку. Маг снял с него блокирующий браслет и провел каким-то каменным зеркалом перед лицом Пино.

   – И правда Источник, – сказал он растерянно. – Небольшой, но отчетливый.