Текст книги "Столетняя война. Том V. Триумф и иллюзия (ЛП)"

Автор книги: Джонатан Сампшен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 73 страниц)

Насколько типичным был Фастольф? У него были несомненные преимущества перед другими, в том числе покровительство герцога Бедфорда, который щедро одарил его землями в Нормандии и Мэне и назначал командовать на самых активных театрах военных действий. После случая Фастольфа наиболее полно задокументирован случай датского авантюриста сэра Эндрю Огарда. Он был урожденным Андерсом Гюльденстьерне, а в Англии натурализовался под именем Эндрю Огард, по месту своего рождения в Аагаарде на западе Дании. Не случайно Огард, как и Фастольф, был офицером герцога Бедфорда и своим обогащением во многом был обязан благосклонности регента. Огард поступил на английскую службу около 1422 г. и в течение последующих четверти века сколотил немалое состояние, в основном в Мэне. В конце концов он стал капитаном Кана, где исполнял свои обязанности через заместителей и (как утверждалось) присваивая часть жалованья гарнизона. Часть своих доходов он, видимо, перевел в Англию, так как купил земли в Хартфордшире и Норфолке. Огард построил себе большой дом в Стэнстед Эбботс с тремя внутренними дворами и часовней, в которой служили четыре капеллана и дюжина служек и хористов. Однако большая часть его состояния, по-видимому, осталась во Франции. К моменту завоевания французами Нормандии Огард владел там должностями и землями, которые когда-то приносили ему 1.000 фунтов стерлингов в год. Кроме того, в доме его заместителя в Кане хранилось 7.000 марок (4.666 фунтов стерлингов) золотом в сундуке, который, предположительно, был утерян в 1450 году. Под Фастольфом и Огардом, находились другие люди, которые приобрели во Франции приличные, но не впечатляющие состояния, например, друг Фастольфа сэр Генри Инглоуз, который прибыл во Францию вместе с герцогом Кларенсом в 1412 году, а затем с Генрихом V в 1415 и 1417 годах. Как и многие другие подобные ему люди, Инглоуз в 1420-х годах вкладывал большие суммы в покупку земель в Англии[1088]1088
  Worcester, Itin., 46–8; HoC 1422–61, v, 702–8; Hunger (1925), 81–2; Massey (1987), 104–5. Уиттингем был заместителем Огарда в последний год ланкастерской Нормандия: L&P, i, 501, 513, ii, 631. Инглоуз: Moreton and Richmond, 40–1.


[Закрыть].

Такие состояния, как у Фастольфа, Огарда и Инглоуза, были весьма заметны, но они были лишь частью общей картины. Многие из их английских современников были разорены войной. Их судьба была более туманной и легко упускалась из виду такими людьми, как Тома Базен. Однако такая доля становилась все более распространенной в последние два десятилетия существования ланкастерской Франции, когда военная удача отвернулась, а правительство оказалось банкротом. Капитаны, нанимавшие свои отряды для участия в боевых действиях во Франции, брали на себя личную ответственность за выплату жалованья солдатам, которое не всегда удавалось взыскать с казначейства. Некоторые из самых видных людей, например граф Уорик и герцог Йорк, понесли большие убытки, когда были вынуждены списывать долги, причитавшиеся им от короля. Менее значимые люди, не имевшие такого влияния, оказались в худшем положении.

Выкупы, которые так часто упоминаются как источник богатства, были более значимы как источник обнищания. Можно не сомневаться, что во времена Генриха VI английские солдаты в совокупности выплачивали гораздо больше выкупов, чем получали. В 1421 г. при Боже вместе с братьями Бофортами и Джоном Холландом было захвачено несколько сотен человек. В 1429 г. не менее 400 англичан было взято в плен при Пате вместе с Толботом, Скейлзом и Фоконбергом; более 100 – с Фоконбергом при Пон-де-л'Арк в 1449 г.; более 1.200 – с Кириэллом при Форминьи в 1450 г.; и около 2.000 – после битвы при Кастильоне. Гарнизоны, которые сдавались слишком поздно или в результате штурма, могли быть взяты в плен в полном составе. На каждый роскошный дом, построенный в Англии за счет военных доходов, приходился другой, владельцы которого были вынуждены продавать или закладывать его, чтобы заплатить выкуп. Рыцарь из Восточной Англии сэр Джон Кнайвет совершил три похода во Францию и в двух из них попал в плен. Для уплаты первого выкупа он был вынужден продать Кнайвет-Холл в Кембриджшире, а для уплаты второго – заложить свой родовой дом в Мендлшеме в Саффолке.

Особенно тяжело это отразилось на людях с высокими военными должностями, но небольшим земельным достоянием. Сэр Томас Ремпстон был одним из самых выдающихся английских капитанов той эпохи, но одним из самых бедных рыцарей Ноттингемшира. Он попал в плен в битве при Пате в 1429 г. и, по его собственным словам, семь лет содержался в "жесткой и грязной тюрьме", после чего был освобожден за выкуп в 18.000 экю (2.000 фунтов стерлингов). Это было непосильным бременем для человека, чей доход составлял всего 60 фунтов стерлингов в год от английских земель, плюс неопределенный доход от его нормандских владений в Гасе и Белленкомбре. В 1442 г. он был снова захвачен в плен в Сен-Севере и находился в неволе не менее четырех лет. Второй выкуп, скорее всего, был выше, поскольку в то время Ремпстон исполнял обязанности сенешаля Гаскони. К 1451 г. он был свободен, но потерял свои нормандские земли в результате французского завоевания, а доходы от его английских земель сократилась до 20 фунтов стерлингов в год, что было недостаточно для поддержания его рыцарского статуса. В прошениях, поданных королю неимущими солдатами, зафиксировано бесчисленное множество случаев, когда речь шла о таких людях, как Ремпстон. Это были люди скромного ранга и состояния, разорившиеся в результате выплаты выкупа, поглотившего большую часть или все их имущество, а зачастую и имущество их семей. Большинство этих прошения датируется периодом после окончательного падения ланкастерской Нормандии. Они являются грустным напоминанием о том, что большинство англичан, ставших землевладельцами в Нормандии, в 1450 году потеряли все[1089]1089
  Боже: *C. Compayré, Études historiques … sur l'Albigeois (1844), 266; Пате: Cagny, Chron., 155. Пон-де-л'Арк, Форминьи: Chartier, Chron., ii, 71, 198; Кастильон: *Beaucourt, v, 464. Кнайвет: HoC 1386–1421, iii, 536–7. Ремпстон: Payling (1991), 59–62. Петиции: M. K. Jones (1991), 222–4; Ambühl (2013), 213, 225–6.


[Закрыть]

За судьбами и несчастьями войны кроется множество индивидуальных историй социального подъема или разорения. Но невозможно перевести истории нескольких тысяч человек в оценку экономического влияния войны на Англию в целом. Война оказала существенное влияние на английскую экономику. Налоги достигли исторически высокого по английским меркам уровня. За все 120 лет войны было собрано около 8.250.000 фунтов стерлингов налогов, что в среднем составило около 70.000 фунтов стерлингов в год[1090]1090
  McFarlane (1962), 142–3.


[Закрыть]. Огромное количество серебра ушло из Англии в карманы солдат, чтобы быть потраченным или потерянным во Франции. Производственные ресурсы в огромных масштабах направлялись на обеспечение ведения боевых действий. В каждый момент времени во Франции находилось от 5.000 до 40.000 солдат (включая пажей, варлетов и слуг). Для их доставки во Францию требовались корабли и большое количество моряков для укомплектования экипажей, что наносило значительный ущерб заморской торговле Англии. При общей численности населения от 2.000.000 до 2.500.000 человек, из которых, возможно, треть составляли взрослые трудоспособные мужчины, на войну уходило до десятой части имеющейся рабочей силы, что сопоставимо с долей призывников во Второй мировой войне. В условиях дефицита рабочей силы и высоких зарплат это было существенным экономическим бременем. Призыв в армию часто охватывал ограниченный географический район, связанный с крупным капитаном, что создавало очаг серьезных экономических потрясений.

Наиболее значительные экономические издержки войны для Англии, вероятно, были связаны с нарушением ее экспортных операций. Англия зависела от экспорта, в основном шерсти, сукна и олова, в такой степени, в какой это не имело аналогов в Европе, за исключением Нидерландов. Английское правительство жестко регулировало торговлю шерстью на протяжении всей войны, отчасти для того, чтобы использовать ее в качестве дипломатического оружия против Фландрии и княжеств Нидерландов, а отчасти для получения монопольной прибыли от товара, который был необходим текстильной промышленности Италии и Северной Европы. В 1337–1342 гг. Эдуард III фактически национализировал эту торговлю и использовал ее для финансирования своих первых кампаний во Франции. Начиная с 1343 г. английское правительство ввело систему Стейпл, в соответствии с которой экспорт шерсти в обязательном порядке осуществлялся через определенный порт, как правило, Кале, привилегированным картелем купцов. Контролируемый рынок шерсти и монетный двор в Кале были важным элементом английского военного финансирования вплоть до XVI века. Главными жертвами этой системы были промышленные потребители континентальной Европы. Но она также, вероятно, приводила к снижению сумм, выплачиваемых английским фермерам разводящим овец. В конечном итоге это привело к медленному упадку торговли, поскольку шерсть перенаправлялась на переработку местной текстильной промышленности, которая облагалась налогами и регулировалась более мягко.

Торговые войны, затронувшие экспорт как сырой шерсти, так и готовых тканей, усугубили экономическое бремя. Франция Валуа была закрыта для прямого английского экспорта на протяжении почти 120 лет. Кастилия, важный рынок сбыта английских тканей, была закрыта в 1370–1380-е годы, когда Англия вела войну с королями Трастамарской династии, а также в период правления Генриха V, когда Кастилия бойкотировала английские товары в поддержку своего французского союзника. Разрыв с Бургундским домом в 1435 г. привел к запрету на торговлю с Англией на территории Бургундской державы до 1440 г. и еще одному запрету в период с 1447 по 1452 гг. Несмотря на то, что запрет далеко не всегда выполнялся, он серьезно повлиял на экспорт тканей во Фландрию, Голландию и Брабант. Торговля со странами Балтики, еще одним крупным рынком сбыта, в эти годы была сильно нарушена, поскольку большая ее часть осуществлялась через крупные порты Мидделбург, Берген-оп-Зом и Антверпен. Даже союзники и нейтралы периодически разрывали торговые отношения в отместку за английские военно-морские операции, которые нередко перерастали в пиратство. Торговля с ганзейскими городами была приостановлена по этой причине с 1447 по 1470-е годы[1091]1091
  Childs, 40–53; Munro (1972), 113–20, 133–46; Lloyd (1991), 180–234.


[Закрыть].

* * *

Вряд ли Англия стала богаче от того, что вела долгую, дорогостоящую и в итоге неудачную войну во Франции. Однако в действительности подобный отчет о прибылях и убытках имеет смысл только в эпоху, подобную нашей, когда материальное благополучие является главной заботой государства, а ресурсы, потраченные на войны, которых можно было избежать, по определению отвлекаются от более достойных альтернатив. Жалость и милосердие были христианскими добродетелями в средние века, как, впрочем, и всегда, но материальное благополучие в более широком смысле не было той коллективной заботой людских обществ, которой оно стало впоследствии. Этим объясняется многое из того, что кажется странным в отношении средневековых людей к войне. Война не была катастрофическим исключением из упорядоченного хода жизни. Она была естественной чертой человеческих отношений. В конце XIV века гражданский юрист Оноре Бове, чьи труды читали юристы, герольды и солдаты, осудил мнение "простых людей" о том, что война – это неизбежное зло. Антипатии, соперничество и конфликты неизбежны, утверждал он, а война – это естественный и неизбежный способ разрешения споров между государями, не признающими над собой никакого превосходства. Она "хороша и добродетельна, ибо война по своей природе не стремится ни к чему иному, как к исправлению неправды и обращению раздора в мир в соответствии с Писанием". Бове признавал, что на войне совершается много зла, но оно никогда не вытекало из самой природы войны, а только из злоупотребления ею.

Пролитие христианской крови греховно, если его можно избежать, о чем не перестает твердить Церковь. А вот то чего можно было избежать, во многом зависело от социальных и нравственных ценностей. Справедливость означала защиту юридических и территориальных прав. Победа означала санкцию Бога на эти претензии. В обращении к Эдуарду IV, которое, вероятно, было произнесено в Парламенте в 1472 г., английский король призывался подражать "непобедимой мужественности, непоколебимой правде и бессмертной славе" своего предка Эдуарда III, чьи победы показали, что его дело угодно Богу. "Пусть Вашей милости будет известно, – говорилось в документе, – что каждый христианин обязан мстить за Божьи распри, в особенности лорды и рыцари, которые присягнули на это". Немного найдется лучших свидетельств этого менталитета, чем автобиографический роман Жана де Бюэля Le Jouvencel, написанный в середине 1460-х гг. после военной карьеры автора, продолжавшейся более четырех десятилетий. Люди ссорятся из-за пустяков, писал он, ибо никто не хочет добровольно отказываться от своих прав. Война в конце концов обрекла большинство солдат на нищету, но они продолжали сражаться, несмотря на веру в Бога, надежду на лучшую судьбу и "высокие амбиции и жажду почестей и похвал мира". Стремление к справедливости, к чести, к воинскому мастерству были ценностями, достойными сами по себе. Они определяли благородство, и вызывали восхищение мира, даже среди тех, кто не был благородным. Honi soit qui mal y pense (Пусть станет стыдно всем, кто об этом плохо подумает)[1092]1092
  Bovet, L'arbre des batailles, 199–200; Westminster Abbey Muniments 12235, cited in Morgan, 873; Bueil, Jouvencel, i, 20–1, 27.


[Закрыть].

Вопрос о справедливости войны активно обсуждался в средние века теологами и юристами, ответственными за первые сочинения по международному праву. Теоретики справедливой войны были в целом согласны с основными критериями такой войны. Она должна вестись сувереном с определенной целью, которая должна быть объективно оправдана и преследоваться добросовестно, а не ради какого-то побочной цели. Однако большинство этих критериев были слишком общими по формулировке и дискуссионными по применению, чтобы существовать в качестве норм права. Они не имели большого влияния за пределами мира ученых. Единственным исключением был критерий, известный канонистам как auctoritas (власть). Только суверен может санкционировать справедливую войну. Этот принцип имел огромные последствия не только для ученых, но и для правительств, судей и солдат. Это был критерий, по которому объявленная война отличалась от простого уголовного насилия. Для солдата, попавшего в плен, он означал разницу между выкупом и повешением. Auctoritas стал в практических целях знаком справедливой войны. В глазах солдат и государственных деятелей справедливая война – это война, ведущаяся суверенной властью. Все остальное – лишь организованная преступность. Гражданские юристы, которых никогда не устраивала расплывчатость теологических критериев справедливости, как правило, соглашались с этим. Согласно Джованни да Леньяно, итальянскому гражданскому юристу XIV века, чей трактат о войне стал академическим стандартом, "война является законной, когда она санкционирована законно установленной властью"[1093]1093
  Contamine (1982) [2], 10–13, 17–18; Keen (1965), Ch. V.


[Закрыть].

Если закон мало ограничивал поводы для войны, то еще меньше он делал для того, чтобы смягчить ее жестокость. Рыцарская литература изображала мир, в котором жестокость войны сдерживалась куртуазностью, великодушием и христианскими добродетелями. Великодушие после победы и милосердие к слабым были неотъемлемой частью этого идеала. Однако попытки контролировать способы ведения войны не привели ни к каким результатам. Оноре Бове было что сказать и по этому поводу, и носило тот же отпечаток прагматического реализма, что и остальные части его трактата. Рыцарь, по его мнению, был обязан соблюдать "таинства достойного рыцарства и древний обычай благородных воинов, защищавших справедливость, вдов, сирот и бедняков". Но он был первым, кто признал, что на практике рыцарство мало способствовало смягчению ведения войны. Черный принц, Бертран дю Геклен, Генрих V и сэр Джон Толбот были воплощением рыцарства в глазах всей Европы, но их кампании были одними из самых жестоких за всю войну. "Это их обычай, грабить, разбойничать и убивать, – бесстрастно заметил парижский хронист, – они называют это законами и обычаями войны". Современники не увидели бы в этом никакого противоречия. Война была стремлением к справедливости. Расправа с теми, кто отказывался признать справедливость притязаний государя, была нормальным явлением войны. Как только знамена были развернуты, выкуп или смерть становились выбором пленителя, а не правом пленника. Что касается некомбатантов, то законы войны не предоставляли им никакой защиты, за исключением теоретической защиты духовенства, паломников, послов и герольдов. Оноре Бове признавал, что уничтожение средств существования страны является законным средством ведения войны. На практике же, по его мнению, "человек, не умеющий поджигать деревни, грабить церкви, попирать их права и сажать в тюрьму священников, не годится для ведения войны"[1094]1094
  Bovet, L'Arbre des batailles, 319–22, 476–7; Journ. B. Paris, 288–9. Keen (1965), 104–8; Taylor (2013), 177–230; Kaeuper, Ch. 6.


[Закрыть].

Стремление к соблюдению чести имело значение для людей благородного происхождения, отправлявшихся на войну, как англичан, так и французов. Оно лежало в основе кодекса правил обращения с пленными и способствовало дисциплине в армиях и чувству солидарности, которое являлось основой духа сражающихся мужчин. Оно способствовало развитию военных навыков, особенно езде на лошади и обращению с оружием. Оно побуждало их к подвигам удивительной, а порой и бессмысленной храбрости. Бегство с поля боя прямо запрещалось уставами одних рыцарских орденов и неявно – других. Сэр Джон Фастольф подвергся резкой критике за бегство с поля боя при Пате, принц Оранский был опозорен за то же самое при Антоне, а сэр Льюис Робесар был поставлен в пример за безнадежную стойкость, стоившую ему жизни при Конти. В остальном, однако, вклад рыцарства в военную жизнь был чисто декоративным. Оно стало частью нравов владетельных дворов, где куртуазность высоко ценилась и хорошо вознаграждалась. В эпоху создания профессиональных армий и кодексов военной дисциплины практическая значимость аристократических правил поведения стала снижаться. Жан Фруассар, писавший в конце XIV века, намекнул на это, заметив, что старые идеалы рыцарства на войне все еще соблюдаются дворянами, но не теми людьми низкого происхождения, которые теперь заполняют ряды армий. Полвека спустя Уильям Вустер сказал примерно то же самое. Дворяне, по его мнению, "по природе своей добросердечны" и проблема состояла в том, что, за исключением командного звена, войну вели уже не дворяне, а профессионалы[1095]1095
  Froissart, Chron., i, 214; Worcester, Boke of Noblesse, 73.


[Закрыть].

В XV веке вся Европа была раздираема войной: гражданские войны, региональные и международные конфликты, организованный бандитизм. Образы и ценности войны определяли мировоззрение людей в такой степени, которую сегодня трудно себе представить. В зоне военных действий люди жили под постоянной угрозой внезапной смерти и разрушения всего, что их окружало. Жизнь горожан обрамляли укрепленные и охраняемые ворота, стены и сторожевые посты, сельских жителей – башни приходских церквей и гарнизонные замки, расположенные вблизи их полей, где они укрывались, когда церковные колокола оповещали о приближении солдат. Книжные шкафы грамотных обывателей были заполнены трактатами о рыцарстве, военном искусстве и истории войны. Они читали романтическую беллетристику, прославляющую войну, – от артурианской легенды о сэре Гавейне и других мифических героях до реальной жизни героя романа Le Jouvencel, написанного, по словам его автора, "во славу Божью и в назидание воинам". Сцены сражений были основным элементом миниатюр в манускриптах и на стенах церквей, на гобеленах и витражах. В Италии конные статуи закованных в броню воинов впервые появлялись в публичных местах со времен крушения римского мира. В церквях по всей Англии (а в свое время и во Франции) внушительные мраморные и алебастровые гробницы и инкрустированные латунные пластины знати и дворянства подчеркивали статус умерших, изображая их в полном доспехе, а напыщенные надписи сообщали о их боевых подвигах. Сэр Джон Кресси, умерший в 1445 г., на своей гробнице в Додфорде (Нортгемптоншир) объявлен капитаном Лизье, Орбека и Пон-л'Эвек, после чего последовал за Мэтью Гофом в Лотарингию и там погиб. В церкви в Тайдсуэлле на гробнице дербиширского рыцаря сэра Сэмпсона Меверелла высечены слова, рассказывающие о том, что он провел годы на службе у великого графа Солсбери и сражался в одиннадцати "великих битвах" во времена герцога Бедфорда. Сэр Томас Хангерфорд, возможно, участвовал в войне в молодости, но в зрелые годы он был администратором и управляющим поместьем, который никогда не брал в руки оружия. Однако после его смерти в 1397 г. его более знаменитый сын похоронил его в часовне замка Фарли в гробнице с надгробным изваянием в полном вооружении, под настенной картиной со Святым Георгием, убивающим дракона, и изображением его головы в шлеме в витраже[1096]1096
  Bueil, Jouvencel, i, 18; Kemp, 196.


[Закрыть].

* * *

Война создала государство, а государство создало нацию. Франция была монархией с сильными авторитарными устремлениями, всепроникающей бюрократией и мощной центральной судебной системой. Но в отличие от Англии она была раздроблена на регионы с юридическими, языковыми и экономическими, различиями которые на протяжении многих лет препятствовали попыткам королей распространить свою власть на все королевство. Кризисы, вызванные длительной войной с Англией, ослабили эти барьеры и привели к появлению более могущественного государства.

Решающим испытанием стали налоги. К концу XIII века большинство западноевропейских государств переросло стесненные рамки феодальных обязательств, на которых когда-то основывалось комплектование армий. Правительства формировали крупные и все более профессиональные армии, солдаты которых получали денежное жалованье. В результате стоимость войны росла в геометрической прогрессии. Требовалась соответствующая система государственного финансирования, основанная на надежных и предсказуемых налоговых поступлениях. В эпоху позднего Средневековья была разработана сложная теория королевского суверенитета, созданная в основном юристами-цивилистами и канониками, но ставшая общепринятой для многих людей, никогда не читавших книг по праву. Король был обязан действовать в интересах общего блага и объявлять чрезвычайное положение, если под угрозой оказывалось коллективное благосостояние подданных. В этом случае права собственности подданных должны были уступать коллективным потребностям общества, и король имеет право взимать налоги. Авторитарные последствия этого принципа сдерживались общепринятыми представлениями о легитимности. Все соглашались с тем, что король не может вести себя как тиран, и что характерной чертой тирании является произвол одного человека. "Что может быть более невыносимым, – спрашивал Жан Жерсон, наиболее авторитетный философ своего времени, – чем то, что мнение одного человека произвольно определяет направление государственных дел?" Таким образом, право короля на взимание налогов подчинялось другому принципу, который канонисты заимствовали из римского права. То, что касается всех, должно быть одобрено всеми (Quod omnes tangit ab omnibus approbetur). Филипп де Коммин не был юристом, но он считал само собой разумеющимся, что "ни один король или правитель на земле не имеет права взимать ни одного денье в виде налогов без согласия тех, кто должен их платить, поскольку в противном случае это просто тирания и грубая сила"[1097]1097
  Scordia, 133–64, 199–215, 355–7; Post, Studies in Medieval Legal Thought (1964), 15–24, 108–68, 310–32, 447–8; M. V. Clarke, Medieval Representation and Consent (1936), 247–316; Strayer, 294–8; Y. Congar, 'Quod omnes tangit ab omnibus tractari et approbari debet', Revue historique du droit français et étranger, xxxv (1958), 210–59, esp. 230–9, 242–3; Lewis (1962), 8; Lewis (1968), 361–2, 364–6; Commynes, Mém., Lib. V.19 (p. 408).


[Закрыть].

Этот принцип был традиционным, и политические теоретики продолжали его поддерживать. Однако к концу XV века, когда Коммин написал эти слова, во Франции от него уже практически отказались. Королям Франции так и не удалось создать представительские учреждения, согласие которых было бы обязательным для всего королевства. В результате достаточно сильные в политическом отношении короли обходились без согласия и устанавливали налоги своим декретом. Так поступил Карл V после 1369 г., но он чувствовал себя за это виноватым, чтобы в 1380 г. на смертном одре отдать приказ об отмене военных налогов. Тем не менее министры Карла VI, вновь ввели их, и эта система просуществовала до тех пор, пока гражданские войны начала XV в. ее не разрушили. Сыну Карла VI пришлось начинать все сначала. Главной проблемой был провинциальный партикуляризм. Карл VII предпринял не менее шести попыток созвать Генеральные Штаты всего королевства, но только одна из них увенчалась успехом – в Шиноне в 1428 г. во время кризиса, вызванного осадой Орлеана англичанами. Но уже тогда представители Лангедока протестовали против того, что их заставили ехать в Шинон. Депутаты от Руэрга присутствовали на заседании, но отказались от участия в нем, поскольку, по их словам, у них свои ассамблеи для Руэрга и они не привыкли совещаться с другими. Они добавили, что у них есть свои проблемы с общественным порядком и английскими набегами, и они предпочитают оставлять налоги себе для этих целей. У французов было несколько идентичностей: они были не только подданными французского короля, но и жителями региона, провинции, города или прихода. Большинство из них думали о налогах и обороне в местных, а не национальных масштабах. Они с подозрением относились к национальным и даже региональным ассамблеям, воспринимая всю концепцию представительства как инструмент королевской власти. Даже когда представители приезжали с полными полномочиями, как это обычно происходило в 1420–1430-х годах, их согласие на налоги на практике становилось лишь прелюдией к утомительным переговорам на местах, без которых сбор налога был бы затруднен. Результатом были длительные задержки и большие уступки, снижавшие доходность налогов[1098]1098
  Lewis (1962), 8–11, 14; Major, 25–47.


[Закрыть].

Итог при Карле VII был таким же, как и при его отце и деде. Не имея возможности финансировать войну за счет налогов, взимаемых по согласию, он отказался их согласовывать, как только обрел достаточно сил. Пока шла война, открытое сопротивление налогам практически не оказывалось. Тарифы оставались неизменными. Люди привыкли к податям и воспринимали их как необходимое дополнение к доходам от королевского домена. Эды, налог с продаж, взимались с продавцов товаров и были менее заметны. Более противоречивыми были тальи. Это были прямые налоги, уплачиваемые наличными, по ставкам, зависящим от усмотрения короля, которые неуклонно росли. Процесс их взимания мог быть довольно жестоким. Их успешное введение Карлом VII стало поворотным пунктом в истории французского государства. Принцип постоянного налогообложения, вводимого и изменяемого королевским указом, был слишком ценен для короля, чтобы от него можно было отказаться даже после окончания войны.

По подсчетам Филиппа де Коммина, доходы Карла VII в конце его жизни составляли 1.800.000 ливров в год, что примерно соответствовало доходам его отца в 1380-х годах. Из них 97% приходилось на налоги и почти 60% приходилось только на талью. После короткого периода экспериментов Людовик XI, королевским указом, обложил своих подданных еще более высокими налогами, чем его отец. К моменту его смерти в 1483 г. его доход в мирное время составлял 4.700.000 ливров в год, причем почти весь он был получен за счет налогов. На долю тальи приходилось более четырех пятых поступлений. "Я имею право взимать со своих подданных все, что захочу", – так писал Филипп де Коммин, хотя, храня память о своем царственном повелителе, он приписывал эти слова королевским чиновникам.

Когда в 1484 г., во время несовершеннолетия Карла VIII, в Туре собрались Генеральные Штаты, там были высказаны гневные слова против этой политики и предприняты серьезные попытки ее изменить. Прозвучали призывы к сокращению численности армии, отказу от тальи и габеля, которые считались неоправданными в мирное время. Генеральные Штаты должны были созываться каждые два года, а налоги не должны были вводиться без их согласия. В своей заключительной речи канцлер назвал собрание в Туре самым знаменитым собранием Генеральных Штатов за всю историю, но из попытка провести фискальную реформу оказалась неудачной. Правительство лишь временно сократило численность постоянной армии и облегчило налоговое бремя. Но требования Штатов о предоставлении им права вето на введение новых налогов и более полной роли в управлении государством остались без ответа. Когда Генеральнее Штаты соглашались только меньшую сумму налога, чем требовали министры короля, и ограничивали ее текущим и следующим годом, правительство все равно собирало всю сумму и без их согласия вводило новые тальи по истечении двух лет. Несколько королевских советников были убеждены, что подобные собрания подрывают суверенную власть короля. Как и Карл VII в 1442 г., они заявили, что тот, кто советует королю регулярно созвать Генеральные Штаты, совершает преступление против Бога, короля и общественных интересов[1099]1099
  Lassalmonie, 15, 60, 609–14, 673–6; Major, 50–8; Commynes, Mém., Lib. V.19 (pp. 409–11); Masselin, Journ., 350–489 (esp. 422), 518–91, 594–6, 671–80. Сокращение армии: Contamine (1972), 286, 307.


[Закрыть].

Все это привело к постоянному росту власти французской монархии. Доходы Карла VII к моменту последней кампании в Нормандии примерно в четыре раза превышали доходы английского короля в хороший год. Они позволяли ему содержать постоянную армию в 8.000 человек в составе ордонансных рот, а также постоянный резерв в 8.000 вольных стрелков. Людовик XI удвоил оба показателя[1100]1100
  Contamine (1972), 282, 285–6, 305–6.


[Закрыть]. Впервые король Франции имел сокрушительный перевес в вооруженных силах на территории своего королевства. Теперь только самые крупные коалиции французских принцев могли надеяться бросить ему вызов, да и то лишь при содействии внешних держав. Именно это и произошло в ходе войны Лиги общественного блага в 1465 г., когда коалиция, возглавляемая братом Людовика XI Карлом, объединилась с герцогом Бургундским. Обещание лигерами отменить военные налоги было рассчитано не только на то, чтобы добиться поддержки своего дела внутри Франции, но и на то, чтобы ущемить возрожденную монархию и низвести ее до состояния сорокалетней давности. Но даже Лига общественного блага оказалась недостаточно сильной, чтобы добиться в военном отношении больше, чем ничьей. В политическом же плане она потерпела неудачу.

В результате Франция вышла из войны с большим и постоянным военным потенциалом, который обязывал страну к системе взимания постоянных налогов на неопределенный срок. Короли были ограничены только своей совестью и снижающимся риском восстаний. Умеренный уровень налогообложения, говорил Клод де Сейссель Франциску I в 1519 г., желателен потому, что он соответствует его долгу перед Богом и его заботе о благополучии подданных, а не потому, что он должен быть одобрен конституцией. Он считал, что этих моральных ограничений вполне достаточно. Мнение сэра Джона Фортескью было более проницательным. Писавший во Франции при Людовике XI, он сослался на высказывание Аристотеля о том, что лучше править лучшими людьми, чем лучшими законами, но отметил, что короли не всегда были лучшими людьми. Фортескью считал, что разница между налогообложением по согласию и по королевскому указу имеет принципиальное значение. Она обозначала разницу между неограниченной королевской властью королей Франции (dominium regale) и более ограниченной "политической монархией" Англии (dominium politicum et regale). Франция до войны тоже была политической монархией, когда Генеральные Штаты выполняли функции, сравнимые с функциями английского Парламента, но те времена прошли. Как и многие английские политические писатели впоследствии, Фортескью считал, что это связано с авторитарными традициями гражданского права, заимствованными из римских имперских кодексов. Он считал их чуждым английскому общему праву. Если бы английские короли могли править с "полностью королевской властью", писал он, то они также могли бы менять законы и облагать налогами своих подданных по своему усмотрению, как это делали короли Франции. Именно на такое правительство ссылаются гражданские законы, когда говорят: "Что угодно государю, то и закон". Фортескью не приветствовал такой тип правления, и большинство его соотечественников разделяли его мнение[1101]1101
  Claude de Seyssel, La monarchie de France, ed. J. Poujol (1961), 110–11, 163–4; Fortescue, De Laudibus, 22–4, 80–90; Fortescue, Governance, 113–14, 116–18.


[Закрыть].