Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 74 страниц)

Данила ткнул кулаком прямо в середину Желваковой груди, прикрытой кулаками. Желвак, стоя как вкопанный, развернулся влево, так что кулак Данилы только скользнул по зипуну, и, почти одновременно выставив локоть, отвел Данилину руку в сторону.

Проделал он все это неторопливо – чтобы товарищ смог все разглядеть и понять.

– Это называется – скрут. Скрутить можно голову, плечи, живот. Куда тебя бьют, то и скручивай. А сейчас я тебя буду бить! Я – бить, ты – скручиваться! – Богдаш криво усмехнулся. – Сперва шутя буду бить, потом – во весь мах. Не увернешься – пеняй на себя.

Данила кивнул. Шея еще болела от мгновенного и жесткого объятия Желвака. Но он встал, как велено – плечи опущены, кулаки к груди, и тело вроде должно свободно поворачиваться…

– Кон! – выкрикнул Богдаш. И тут же ударил.

Удар был какой-то крученый. Данила зазевался и пропустил его. Кулак врезался в грудь, дыхание захватило!

– Х-хы!.. – само вылетело из глотки, после чего Данила невольно шагнул назад и пошатнулся.

– Жив? – спросил Богдан. – Или родимец разбил? Стой, не качайся!

– Х-хы… – вторично выдохнул, хотя воздуха в груди вроде не оставалось, Данила. А вдохнуть уже не мог.

– Ага! Буздыгана не видывал! – с непонятным удовлетворением заметил Богдаш. – Так вот он тебе – буздыган! Что, полюбился? Скоро сам так бить будешь! Ну, становись! Ну?!

Данила кое-как управился с непослушной глоткой. И снова встал, как велено.

Следующий подкрученный удар он уже встретил не грудью, а плечом. Успел сделать этот самый скрут, хоть и в последнюю долю мига. Богдаш бил от души – плечо онемело.

Еще несколько ударов и вовсе научили Данилу, как можно ловко поворачиваться, и он возгордился было своим мастерством, но тут Богдаш заорал:

– Чего руки повесил? А коли не в грудь – коли по харе вмажу? Зубы-то по снегу собирать будешь! Кулаки к груди! Обороняйся!

Следующий за тем удар действительно был нацелен в лицо.

Не дав Даниле после скрута передыха, Богдаш ударил левой, отчего и правое плечо неопытного бойца пришло во временную негодность.

– Что? Нечем бить? А ты поспевай! Уворачивайся!

И жесткие кулаки все сильнее, все весомее доставали Данилу – иной вскользь, а иной – и всей вложенной в него силищей.

Парень, теряя всякое соображение, поскользнулся…

– Аль ты сдурел, Богдашка?! – раздался гневный голос деда Акишева.

Богдаш и еле устоявший на ногах Данила разом повернулись.

Очевидно, Семейка предупредил деда, что Желвак затеял неладное. Дед взял с собой и Тимофея, и Гришку с Никишкой Анофриевых, здоровенных мужиков, которые слушались его, как родного отца никто слушаться не стал бы.

– Ступай сюда, Данила! – срывающимся, уже совсем старческим голосом велел дед Акишев. – Стань здесь!

– Остынь, Богдаш, – обратился к бешеному от боя товарищу Тимофей. – Не то я тебе буйную голову-то остужу…

– Ишь, сцепились! – проворчал Никишка Анофриев. – Ты, Желвак, против меня выйди!

Богдаш стоял, повесив голову. Вдруг он вздернул подбородок – да так, что конюхи едва не шарахнулись.

– А как еще учить?! – выкрикнул он. – Меня – не так учили?!

– Пошли, – распорядился дед Акишев.

И повернулся спиной к буйному учителю кулачного боя, и повел конюхов прочь. Данила попытался было остаться…

– Нечего! – Тимофей подтолкнул его. – Пусть постоит да одумается. Озверел вконец! Скоро глотку кому-нибудь перегрызет!

Богдаш нагнулся, схватил горсть снега и прижал ко лбу. Талая вода потекла, пробилась сквозь кудрявую бороду, остудила лицо…

– Нет, – сказал Данила. – Не пойду.

– Ну и дурак, – тихо отвечал Тимофей. – Не видишь, что ли? Ему кровь в башку ударяет, он от боя как зверь делается. Пойдем, Данила. Ты и то сколько продержался…

Данила понял, что имел в виду Тимофей. Озорной хотел сказать – твоя шляхетская гордость не пострадала, мы все с ней, с гордостью, считаемся, а теперь пора и о душе подумать.

– Нет.

Он повернулся и пошел к Желваку.

– Что, мало? – злобно спросил тот. – Могу еще поучить!

– И поучишь.

– Сейчас, что ли?

– А хоть бы и сейчас.

Данила говорил тихо и просто. Но что-то было в его голосе, заставившее Богдаша посмотреть прямо парню в глаза.

Глаза-то были знакомые – темные, глубоко посаженные, под черными бровями. И волосы на них падали, едва не касаясь ресниц, все те же, легкие и пушистые, которые сами вместе держаться не желают. И длинноватый нос, так странно вылепленный, что из-за него всю рожу вкривь повело, был тот же…

Вряд ли в тот миг лицо Данилы выражало что-то особенное. Разве что готовность к дальнейшему жестокому бою. Но Желвак понял то, чего сказано не было, да и незачем мужчинам между собой такими словами меняться.

Данила остался с ним, невзирая на дедов приказ, на строгое мнение Тимофея… Данила признал его право быть таким, каков он, Желвак, есть, и не сказал ни слова упрека…

Богдаш сделал два шага и положил руки парню на грудь. Качнул упрямой своей, непутевой, кудрявой башкой – да и прижался виском к виску. Потом оттолкнул Данилу, развернулся и поспешил прочь.

Данила остался стоять. Он хотел спросить – а как же урок? Будет ли продолжение? Но спрашивать было не у кого – Богдаш уже завернул за угол.

Вечером Семейка привел какую-то древнюю бабку, и она растерла Даниле грудь с плечами – то, что пострадало от урока.

– Ты, старая, на какой отраве свои зелья замешиваешь? – удивлялся Семейка редкостной вони, идущей от заветного горшочка. – Теперь молодца неделю к коням подпускать нельзя – чихать станут, как бы не взбесились!

Знахарка собралась было возмутиться, но конюх замахал на нее руками:

– Молчи, Христа ради!

И, усмехнувшись, повернулся к лежащему на скамье Даниле.

– Мне так-то сказали правду – мол, к чирью твоему гусиный навоз приложен! Поверишь ли, конского навоза навидался – и ничего, а от этого – чуть меня наизнанку не выворотило.

– Я завтра-то руками шевелить смогу? – спросил Данила.

– Лучше бы отлежаться, светик, – и старуха принялась собирать свое имущество.

– Выходит, мне после каждого урока по три дня отлеживаться? – ужаснулся Данила своему будущему.

– Тому, чему тебя учил Богдаш, не всякий кулачный боец обучен, – сказал Семейка. – Я-то знаю, сам дураком был, смолоду в стенке стаивал! Вот ты все шею трешь, досталось шее! А кто велел выходить в одном зипунишке поверх рубахи?

– Двигаться легче, – объяснил Данила.

– Теперь уж совсем легко, свет! На лед в тулупах выходят, с вот такущими воротниками, и те воротники еще чуть ли не войлоком подбивают. Шею беречь надобно! Потом – без шапок вы из конюшни выскочили. Ну, до Богдашки не всякий кулаком дотянется, чтобы ему зубы пересчитать – руку в сажень длиной сперва отрасти. А тебя, дурака, всякий ткнет в рыло – и шамкай потом, как старый дед! Когда дерешься – шапку в зубах зажимай непременно! Она и удар гасит, вскользь пускает, и во рту у тебя – вроде распорки.

– И точно…

Данила соглашаться с кем бы то ни было не любил, но тут вспомнил – прошлой зимой, когда на льду Москвы-реки, как раз под Кремлем, сходились стенки, выбегал посмотреть и еще подивился этим самым шапкам.

– Еще – рукавицы. Богдаш тебя голым кулаком бил – вот и больно! А когда стеночники сходятся – они в меховых рукавицах. Удар-то должен не кости ломать, а с ног сбивать. Не устоишь – ну и уползай себе подобру-поздорову, лежачего не бьют. Правда, есть умники – бьются с закладками в рукавицах. А закладка – или свинца кусок, или камушек. Всякую рукавицу не проверишь… Еще – онучи! Можно и в сапогах биться, но лучше – в лаптях. Ежели, конечно, не собираешься недруга ногами забить. Тогда – тяжелый сапог нужен. А учиться – непременно в лаптях!

– Чтобы друг дружку не поранить? – догадался Данила.

– И это тоже. А другое – онучи толсто намотать. У человека, как у коня, коли лодыжку повредить – не бегун и не боец. Онучи правильно намотать – с них удар соскальзывает, ступню они крепко держат.

– А еще? – Данила, хоть и побитый, был нетерпелив.

– Еще? За Богдашкой следи, вот что еще! – Семейка рассмеялся так, как он это делал всегда – почти беззвучно, и глаза его сделались узенькими щелочками. – Он, блядин сын, думает – раз сам тебе показал, так ты все тут же и понял! Учить-то не умеет, а берется! Ты следи, свет, как он бьет.

– А как он бьет?

– Видел, как малые дети на кулачки бьются? Парнишка ткнет другого да и отскочит – неохота ему, вишь, сразу сдачи получить. А ты на одних тычках далеко не уедешь. Ткнул – хорошо, да пока рука назад приходит, ты как раз по рылу огребешь. А Богдашка руку-то назад не просто возвращает, а по-хитрому. Приглядишься, поймешь – твое счастье!

– Так платить-то будете, соколики? – прервала беседу знахарка. – Мне тут с вами до заутрени сидеть недосуг!

Лечение происходило в домишке, который занимали вдвоем Семейка с Тимофеем. Тимофей был на конюшне – исполнял и свою, и Данилину работу, ругая при этом Желвака на все корки.

– Ему на дело идти, а ты его чуть калекой не сделал, ирод!

– Так коли ему кулачный бой для дела, что ж он не сказал? Я бы сам заместо него пошел! – оправдывался Богдаш, и тогда Тимофей, несколько остыв, растолковал ему положение.

– Ну так что же? Я их замашки знаю! И Соплю того тоже знаю! Коли Данилка к нему придет в бойцы проситься, он первым делом дня два за свой счет поить будет да еще рукавицы с шапкой преподнесет, чтобы привязать покрепче. А за три дня Данила и позабудет, где что болело, он крепкий.

– Ну, не дурак ли?! – снова возмутился Тимофей. – Кабы он просто в бойцы нанимался, то у него не то что два дня, неделя до Масленицы впереди! А он ведь розыск ведет. Ну как его раскусят? Не отобьется же!

– Черт бы их всех побрал…

– Вот и выходит, что из-за тебя, обалдуя, государево дело откладывается!

На это Богдаш ничего не ответил.

Но наутро, когда Семейка проводил с напутствиями Данилу в Хамовники, его в конюшнях не оказалось…

* * *

После неудачной затеи с ловушкой Стенька с Натальей и разговаривать не хотели. И Стенька-то был готов покаяться, попросить прощения, даже не попрекать жену, что брякнула про медную сковородку ценой в пять алтын. А вот Наталье словно вожжа под хвост попала. Шарахалась от мужа – да и только. Даже протасьевская сковородка дела не поправила. Возмутившись тем, что муж после такого срама еще не постыдился притащить домой вещь, которая всю жизнь будет служить жене укором, Наталья из злобной вредности засунула ее на полку, за старые горшки, и отказалась пользоваться.

Стенька махнул рукой, решив, что до Масленицы немного осталось, а на Масленицу, когда вся Москва будет развлекаться и ликовать, Наталья помягчеет. И даже не стал задумываться о ее причудах, и без того мысленных трудов хватало.

А меж тем вовсе не гордость и не обида владели женой. Наталья влюбилась.

Поди не влюбись, когда такой молодец, как Богдан Желвак, в очи глядит и прельстительные слова на ухо шепчет!

На Стенькины уговоры Наталья поддалась довольно скоро – трудно, что ли, по Никольской прогуляться, в окрестных церквах, принарядившись, помельтешить, к тому же, в Стрелецкой замоскворецкой слободе живучи, где все между собой знакомы, она малость заскучала. И еще треклятая медная сковородка!

Когда Богдаш нагнал ее в переулке, Наталья торжествовала – значит, еще хороша собой, коли такого красавца заманила! Прибежав же домой с победным известием, призадумалась…

Немудреные слова говорил Богдаш, да как глядел!.. Как дыханием ухо и щеку обжигал!..

Первым делом рассказала Наталья, как мужу в служебных делах помогает, подружке Домне Патрикеевой. Домнушка только ахнула.

В отличие от Натальи, которая до свадьбы жениха, может, раза два и видела, Домна со своим Михайлой вместе выросла и задолго до венчанья его полюбила. В последние разве что года полтора мать, словно спохватившись, стала за доченькой присматривать, и именно это пошло на пользу супружескому счастью: шестнадцатилетняя Домна и семнадцатилетний Михайла, лишенные возможности открыто беседовать и смеяться на улице у калитки, стали решительно искать тайных встреч. Они не нарушили девства, краснеть им было не за что, но к свадьбе оба до того друг друга хотели – огнем горели. Вот и пошли у них детишки – один за другим!

Домнушка Наталью жалела – мало того что с муженьком не слишком повезло, так еще и ребеночка Бог не дает. Узнав про статного молодца, который затмил подружке ясный свет, она и развеселилась, и советы давать принялась, как принарядиться да что молодцу говорить. И казалось обеим женкам, что до сей поры они не то чтобы спали – подремывали, а теперь словно проснулись, оживились, радость жизни ощутили.

Летела Наталья, как мотылек на огонь, и от мученья своего, от необходимости и мужу об успехах доносить, и Богдана от беды уберечь, совсем с ума сбредать стала. Дважды уж совсем готова была уступить, да изворачивалась. Богдаш не унимался, и, совсем запутавшись, Наталья одной рукой его отталкивала, а другой к себе манила, и доманилась!

Ночью, когда выяснилось, что не только Земский приказ, но и конюхи ловушку поставили, Наталья и дара речи лишилась, и соображения. Выяснилось, что нежности, нашептанные на ушко, и объятия горячие, и быстрые поцелуи – все это было лишь средством вызнать какие-то смутные тайны Печатного двора. О том, что ее взгляды, объятия и поцелуи были тоже средством – завлечь в засаду предполагаемого посланца Немецкой слободы, она в тот миг как-то не подумала. И злосчастные слова о сковородке вырвались у нее от глубочайшей обиды и великой растерянности…

Уже на следующий день, разругавшись с мужем, она побежала к Домне.

Коли подумать – оба были хороши, и Богдаш, и Наталья. Но не получилось сразу разлюбить молодца – глубокая оказалась заноза! И знала Наталья, что никакой любовью Богдаш не пылал, а вспоминала то словечко, то взгляд, и жаром ее обдавало, и земля из-под ног плыла.

Умница Домнушка догадалась – к другой стрелецкой женке побежала, к третьей, к четвертой, и вызнала, который полк в Кремле теперь караул несет, да у кого из того полка родственник на Больших конюшнях служит, а от Больших конюшен, что в Чертолье, до Аргамачьих – рукой подать!

Знал бы Желвак, как много про него разведала ловкая женка! Первым делом – не женат ли. Оказалось – нет, и даже не был. Разве что еще задолго до чумы овдовел. Затем – каково звание. Оказалось – стряпчий конюх, у государя на виду. Потом – какие слухи о нем ходят. Оказалось – из тех конюхов, которым сам дьяк Башмаков поручения дает… Вызнала Домнушка и распорядок дня на конюшнях – когда встают, когда коням корм задают, поят, чистят, моют, вываживают, а также – где и как конюхи кормятся. Все это она исправно Наталье рассказала.

– Ты, свет, не горюй! Не может же быть, чтобы в нем ничего не шелохнулось! Тогда-то вы оба растерялись. А ты ему на глаза попадись, тогда и гляди, удержит ли, пойдет ли следом! Ты, главное, сперва его высмотри, потом следом пойди, а потом, будто ненароком, ему навстречу и вывернись! Вот увидишь – дрогнет сердце!

Вдохновленная этими страстными речами, Наталья с утра собралась идти разыскивать Желвака. Первым делом, выпроводив мужа, достала и поставила на стол свой уборный ларец.

Она получила его в приданое и понемногу наполняла всем тем, что требовалось молодой женщине для красы.

В кровельной доске ларца было устроено изнутри небольшое зеркало. А в самом ларце удобно помещались коробочки и баночки с белилами, румянами, сурмилами и даже клеем для подклеивания волосков в бровях, который Наталья приобрела лишь потому, что он был у подружки Домны. Были там и скляницы с пахучими водками, и скляницы с бальзамами для губ. Особенно часто обновлялось содержимое в шестигранной сулейке с гуляфной водкой, куда то ли турецкое розовое масло подмешивалось, то ли ее настаивали на розовых лепестках – Наталья доподлинно не знала.

Отдельно лежали в перстневнике недорогие перстеньки-жуковины – и с жемчугом, и с бирюзой. Перстневник Наталья сама с лица оклеила бархатом, а внутри – тафтой. В особой коробочке Наталья хранила серьги – простые, «лапки», в крошечных коготках у которых крепились или жемчужинки, или камушки наподобие лалов, и дорогие – с запанами. У одной пары запаны были круглые, с травами, у другой на бляшках угадывались человечки, а внизу они имели по три привески из мелкого жемчуга каждая и в целом были вершка в полтора длиной. Наталья видела на других молодых бабах и двухвершковые серьги, но это ей не нравилось еще и потому, наверно, что такое украшение было ей не по карману.

Там же, в ларце, хранились и переперки, какими закалывать убрус, и шитые зарукавья, которые по мере необходимости пришивались к рубахам, и мелкие серебряные дробницы, и семенной жемчуг – то, что пришивалось по челу и по краям убруса.

Наталья села снаряжаться. Косы уже были заплетены, нарядная сорочка – надета и подпоясана, без пояса же – не то чтобы грех, а нехорошо, пояс от всякой нечисти оберег.

Набелилась и нарумянилась она довольно быстро – румянец должен быть ярок и сидеть посреди щеки, это дело нехитрое. Потом вдела серьги с запанами, те, на которых человечки, потом убрала косы в узел и, удерживая его одной рукой, другой подвела сзади волосник и, перехватив, ловко натянула его на голову. Косы оказались в плотно охватившей их сетке, а Наталья стала спускать нарядную ошивку волосника на лоб. Эта ошивка, шириной около вершка, представляла собой золотую сеточку по алому шелку, прикрывала спереди волосы так, чтобы ни единой волосинке наружу не пробиться, а потом следовало надеть и заколоть белое полотнище убруса так, чтобы она была видна во всей своей красе.

Выложив убрус так, чтобы расшитые концы красиво спадали на плечи, Наталья внимательно поглядела на себя в зеркало.

Хороша ли?

Да, пожалуй, еще хороша.

Домна четверых родила, они ее всю высушили, а Наталья – круглолицая, взгляд живой, морщин покамест нет. Ежели не приглядываться.

И косы густы, и тело крепко, и грудь пышна!

Но для кого же вся эта краса соблюдается?..

Для бездельника мужа, который к двадцати семи годам насилу грамоте научился! Смех один был – глядеть, как бородатый мужик, день пробегав по приказным делам, сидит под лучиной с книгой на коленях, склады разбирает. А попадья-то, попадья? Матушке Нениле в ее-то годы пора бы и оставить смехотворение. Уж точно, что смех тридцать лет стоит у ворот, а свое возьмет! Как она рассказывала бабам про Стенькино обучение грамоте! И ведь показывала, как отец Кондрат, намучавшись с бестолковым учеником, охает и пот со лба утирает!

В дверь стукнули. Это была подружка Домна.

– Иду, иду! – отозвалась Наталья и, надев в рукава шубу (срам один, а не шуба, больше бы муж денег на бумагу и чернила переводил!), расправив убрус, вышла на крыльцо.

Умница Домнушка взяла с собой двух своих старшеньких. Жгучее любопытство – посмотреть бы хоть, кто так Наталью распалил? – и горячее желание помочь подружке вовсе не лишили ее разума и более того – разбудили в стрельчихе хитрость. Коли две принаряженные женки пойдут бродить по Кремлю да кому-то из соседей на глаза попадутся – сильно будет недоумевать муж Михайла, да и мужу Стеньке про то знать незачем. А кто посмеет сказать дурное слово про двух женок с малыми детьми? Повели подружки детишек покупать к Масленице нарядные сапожки, заодно и Кремль посмотреть, и Ивановскую колокольню, о которой столько слышано, и надвратные часы с небесной сферой.

– Ну, бежим, светы мои! – воскликнула Наталья и увлекла за собой подружку со старшенькими. – Добежим скоренько – я вам, светам моим, по калачу куплю!

У Натальи водились и свои, независимые от мужа, деньги. Она понемногу пряла и отдавала наработанное одной бабе, торговавшей на Красной площади в тряпичных рядах. Нельзя же во всем на такого обалдуя, как Стенька, полагаться… Вот и пригодятся заработанные рублики!

На торгу Домнушка озиралась вовсю – не попасться бы на глаза Стеньке. Когда миновали опасное место и оказались в Кремле – прямо дух перевели с облегчением. Детишки, Татьяница и Васенька, тут всего лишь раз в жизни и были, просились скорее к Ивановской колокольне. Увидели, задрали головы, тут Васенька и шапку потерял, Домна подхватила, отругала растяпу. Наталья же озиралась – а вдруг?

– А вон там, светики, Аргамачьи конюшни, – сказала находчивая Домнушка. – Пойдем, поглядим, может, кто на аргамаке выедет? У них вместо поводьев цепи гремячие, и на подковах цепочки коротенькие, чтобы звенело! У них сбруя вся в серебряных и золотых бляхах, а гривы им в косы плетут, и те косы до самой земли…

– И косники вплетают? – радостно спросила дочка.

– Лентами перевивают, и внизу под уздечкой шелковая ворворка подвешена, головка жемчугом оплетена, вот такая!

Домна показала руками, что у подвесной кисти-науза головка не менее чем в полторы пядени обхватом, да сама кисть – в четверть длиной.

Хорошо, когда Домна детей к конюшням повела, оглянулась – Наталья встала у стенки и шагу сделать не в силах. Вот ведь что случается, когда чересчур долго о молодце думаешь…

– Пойдем, матушка, поглядим на аргамаков! – Домна ухватила подружку под локоть и поволокла, а сама принялась ей, чуть ли не подпрыгивая на ходу, шипеть в прикрытое убрусом ухо. И ругнула, и ободрила, и пригрозила…

Никаких аргамаков они не увидели, хотя и дошли до самых Боровицких ворот. Зато увидели конюхов – двоих, росту среднего, вида не совсем молодецкого, один – приземист, черноволос, нос – репкой, борода вширь растет, другой – как есть татарин, только волосы словно выцвели, а глаза прозрачны, как вода в ручье.

– Они… – шепнула Домнушка. – Их мне показали…

– Кто?.. – без голоса, одним дыханием, спросила Наталья.

– Товарищи его – Тимошка Озорной да Семейка Амосов… Гляди, гляди, куда пошли… Встали…

– Точно – они, – согласилась Наталья, хотя ночью, в суете, товарищей своего ненаглядного совсем не разглядела.

– Но, коли эти тут, то и твой поблизости…

– Ах!..

– Тише, дурочка…

Конюхи, толкуя, где бы пообедать, заодно вспомнили и Желвака, дивясь тому, что запропал. Но этого со стороны слышно не было.

Мальчишки с полными горячих пирогов лотками и лукошками бегали по Кремлю, но недавно конюх Родька Анофриев отравился так-то тухлой зайчатиной – веры мальчишкам не было.

– Каши нам с поварни вынесут, – имея в виду, что государевы кухонные мужики, стряпающие на несколько сотен рыл придворного народу, помереть голодной смертью конюхам не дадут, сказал Тимофей. – А коли тебе так уж подового пирожка с говядиной захотелось, так пойдем на торгу у Власия купим, он тухлого не подсунет.

– Надо же напоследок душу потешить, – ответил Семейка. – Со следующей седмицы – Масленица, и никакой тебе говядины! А потом и вовсе Великий пост.

Конюхи неторопливо пошли через весь Кремль к Спасским воротам, а обе женки с детьми увязались следом.

– Они нас к твоему-то выведут, – шептала Домна. – Погоди, погоди, все, с Божьей помощью, наладится…

На торгу конюхи останавливались потолковать со знакомцами, и Наталья с Домной тут же делали вид, будто прицениваются к товару.

– Ты гляди, гляди… – шепотом требовала Домнушка, которой малый рост не позволял уследить за конюхами в толпе. – Куда повернули-то?

Наталья только что за сердце не хваталась всякий раз, как Тимофей или Семейка поворачивались. Боялась – узнают, а почему боялась, сама бы объяснить не могла. Торг на то и торг, чтобы все туда приходили, и ее блудное намерение на лбу пока не написано…

И добоялась – когда Тимофей, который слежку уже наловчился не то что носом, всей шкурой чуять, вдруг резко развернулся, развернулась и она – достаточно быстро, чтобы заподозрить неладное.

Она не видела, как Озорной дернул за рукав Семейку да два кратких словца на ухо шепнул. Когда Домнушка возмущенно развернула ее лицом к конюхам, тех уже поблизости не оказалось. Исчезли.

– Ахти мне!.. – прошептала Наталья.

– Далеко не ушли, – ответила Домна. – Идем!

И потащила одной рукой дочку Татьяницу, другой же Наталью, прямо через толпу.

Когда вот так ломишься: не имея возможности пихаться локтями, потому что обе руки заняты, того и жди, что кто-то, даже без дурного намерения, а лишь чтобы пройти, с силой оттолкнет. Так вышло и с Домной – толкнули, проехала по утоптанному снегу и прижалась щекой к чьей-то спине. Грубое суконце оцарапало щеку, Домна дернулась и задрала подбородок. Спина оказалась удивительная – все не кончалась. И более того, Домна увидела рядом со своим носом длинную русую косу в руку толщиной. Она еще чуточку подняла голову и увидела, что коса начинается от шапки с рыжей меховой опушкой.

– Господи, спаси и сохрани!.. – прошептала Домнушка. – Натальица, глянь – девка!..

Как ни горела Домна желанием отыскать для подружки ясного сокола, однако и любопытства бабьего никто не отменял. Ей отчаянно захотелось увидеть лицо рослой девки, и она, отпустив Натальину руку, вывернулась сбоку – да и замерла!

Девка стояла лицом к лицу с подружкиным непутевым мужем, а тот, хорохорясь, как петушок, радостно назначал ей встречу в сумерки у Земского приказа с тем, чтобы повести с собой в Замоскворечье…

Тут-то и уверовала Домнушка в Божий промысел!

Пока ее подружка от живого мужа за ясным соколом гоняется, муж-то и сам с пути сбился! Да еще какую девку уговаривает! Поменьше, что ли, на всей Москве не нашлось?

А главное, Домнушка резко ощутила свою вину в происходящем. Она потащила Наталью на поиски Богдана Желвака – ей же и выправлять беду!

– Степан Иванович! Ты что это тут делаешь?!

Домна возникла перед Стенькой, маленькая и яростная, а что хуже всего – тут же вытащила за руку из толпы Наталью.

Наталья уставилась на мужа, еще плохо понимая, что происходит, но Домнушка своими обвинениями живо ей все растолковала.

– Так-то ты, батюшка, на службу ходишь?! Для того ты по торгу шатаешься, чтобы девок подговаривать? Куда ты эту блядину дочь вести собрался?! Какого кумова брата уговаривать?! – вопила Домнушка. – Чтобы в клеть с ней пустил?! А приданое тебе, женатому дураку, на что сдалось?! Натальица! Да что ж ты молчишь?

– Ах ты, выблядок! Ах ты, стервец, вор, страдник, собака бешеная! Ты сперва жену прокорми, потом за девками зазорными гоняйся! – вступила Наталья. – Я к подьячим твоим пойду, я весь приказ на ноги подыму! Я отцу Кондрату все донесу!

Стенька очумело глядел на обеих, потом в поисках спасения повернулся к Авдотьице, мол, хоть ты им скажи! – но девки уже не было.

Многое в жизни повидала Авдотьица, и возмущенных жен, что норовят разлучнице в косы вцепиться, – тоже. И хотя ее кулака стало бы, чтобы угомонить любую женку, затевать драку посреди торга она не пожелала. Вот и исчезла с поразительной для такой крупной девки ловкостью.

– Жена недоест, недопьет, в лепешку для него, подлого, разбивается! – подхватила Домнушка, благоразумно не задевая гнилым словом высоченную девку и даже не глядя в ее сторону. – Жена ноченьки-то напролет прядет на продажу! А он-то за девками бегать собрался! Жена все глазыньки себе выплакала! Раньше сроку в могилу сойдет! А он-то и не почешется!

Всякий, у кого хватило бы ума приглядеться к Наталье, усомнился бы в скорой могиле: женка была в соку, круглолицая, румяная. Но так выразительно голосила Домнушка, с таким отчаянием заткнул уши меховыми рукавицами и даже чуть присел, сгорбившись, Стенька, что народ полностью оказался на стороне женок, и даже мужики-сидельцы, изругавшие Стеньку за то, что концов в воду прятать не научился. Нашел же место с зазорной девкой сряжаться, – посреди Красной площади, где все его, дурака, знают!

Решив, что семь бед – один ответ, Стенька набрался отваги и кинулся бежать прочь, провожаемый криками Домны. Народ расступался, давая дорогу земскому ярыжке, и весело за ним смыкался, не давая подружкам возможности преследовать блудного муженька. Да им не больно-то и хотелось.

Накричавшись, Домна повернулась к Наталье и остолбенела – у той по лицу катились крупные слезы. Дивно еще, что не замерзали на морозце!

– Пошли отсюда! Танька, Васька! – Домна собрала своих старшеньких и повела всех троих прочь с торга. О поисках Желвака уже не могло быть и речи.

Еще и потому, что обнаружились наконец Озорной и Семейка. Все это время они, оказывается, стояли поблизости и наблюдали Стенькин позор. Да что Стенькин! Натальин позор они видели – вот где настоящая беда-то! Нетрудно догадаться – обо всем Богдашке своему окаянному донесут!

Домнушка уж была и не рада, что подружке потворствовала…

Стенька, сильно беспокоясь, не поспешила бы взбаламученная жена в Земский приказ, понесся туда что хватило духу. И хотя никто за ним не гнался, он ощутил себя в безопасности, лишь проскочив в дверь и увидев своих.

Его жизнь в Земском приказе отнюдь не была безоблачной. Однако все эти подьячие, включая Протасьева (старый крючкотвор отводил глаза, ничем иным, впрочем, своей нежной любви к Стеньке и к Деревнину не выдавая), все эти приставы, порой поражавшие ярыжку своей бестолковостью, да и прочие товарищи по службе были – свои, и он занимал среди них определенное место, пониже одних, зато повыше других, что для всякого мужчины важнее, чем кажется дурам-бабам.

Стенька постоял, переводя дух, а затем подкрался к Деревнину.

– Чего тебе, Степа? – благодушно спросил тот.

– Беда, Гаврила Михайлович.

Деревнин как раз сличал столбцы, то и дело их переворачивая, чтобы убедиться, что склеены правильно и подпись писца в местах склейки присутствует. Он повернулся и удивился подлинной скорби на ярыжкином лице.

– Что стряслось?

– Выручай, Гаврила Михайлович.

– Да кто обидел-то?

– Она… жена… государеву делу препоны ставит!..

Выкрикнув это, Стенька в горести махнул рукой.

Деревнин заставил его рассказать беду и так захохотал, что свечные огоньки по всему столу задрожали.

– Ах ты, за государево дело страдалец!..

– Гаврила Михайлович! Я же через них, двух дур, ту девку упустил, что на конюхов работает! Совсем было с ней сговорился, да упустил!

– И что же, твою женку за это в монастырь на покаяние ссылать?

– Гаврила Михайлович!..

– Уморил ты меня, Степа, – отсмеявшись, сказал подьячий. – Вечно с тобой всякая чушь приключается. Ну-ка, расскажи все сначала. Откуда та девка взялась?

Выслушав, Деревнин собрал бороду в кулак, подержал, огладил, и видно было – усердно думает.

– Вот что, Степа. Говоришь, сама за тобой пошла, на дружбу набивалась? Стало быть, ты ей, может, еще нужнее, чем она тебе.

– Я-то ей на что?

– Ну, не дурак ли? Коли она для конюхов старается, то и знает, что мы с тобой оба в этом дельце о деревянной грамоте увязли. И догадалась, что может от тебя такое вызнать, что конюхам пригодится. Знаешь, Степа, я как-то у себя сидел летом с внучкой на заднем дворе, на цыплят с утятами глядел. Под курицу ребятишки для потехи два яйца подложили, она и высидела. Ходят птенчики, землю ковыряют, кормятся, и вот цыпленок с утенком по червяку отыскали. Червяки – толстые, здоровые, из земли лезть не хотят, птенцы их клювишками своими тащат, стараются! Вытащили – и тут я, Степа, со смеху чуть с лавочки не свалился! Ведь это один и тот же червяк-то был! Цыпленок его за хвост ухватил, а утенок – за башку, или что там у червей бывает! Они его в разные стороны тянут, а он-то не рвется, крепкий попался! Вот так и мы с конюхами – за одно дельце с двух концов ухватились…