Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 74 страниц)

Хорошо хоть, бежать до Кремля было недалеко. Очень скоро он увидел торчащие в небе рядком две башни, потоньше – Никольская, а потолще – Собакина. Стенька пробежал еще немного и увидел охраняющую Троицкие ворота Кутафью башню. А с другой стороны, на спуске к Неглинной, против Никольских ворот стояло темное здание родного Земского приказа.

То, что его вынесли за пределы Кремля, было, пожалуй, и разумно – подальше от бояр и прочих чиновных людей, поближе к торгам и к простому люду.

В самом же Кремле хватало суеты от стоявшего посередке, боком к Ивановской площади приказного здания, где в тесноте, да не в обиде расположились прочие приказы – Иноземский, Стрелецкий, Ямской, Пушкарский, Разбойный, Сибирский, Казанского дворца, Поместный, Малороссийский, Посольский, Рейтарский, Разрядный и еще Новгородская четь и Галицкая четь.

Там же, на площади, сидели в особой палатке площадные подьячие – безместные, кормящиеся тем, что пишут для неграмотных прямо на колене челобитные и дают советы. Были среди них такие, что усвоили хороший почерк, но сидел один, которого Деревнин с Протасьевым собирались самолично за шиворот проволочь через весь Кремль и сбросить в Москву-реку. Несколько уж раз бывало, что за ним посылали – пусть сам прочитает, что такое накарябал!

Редко так радовался Стенька этому неуклюжему деревянному строению, в котором просторные на первый взгляд палаты посреди дня делались тесны до невозможности – столько сюда шло народу со своими бедами и кляузами.

Никто за ним не гнался, но он все же перешел на шаг лишь возле самого приказа. И бегущего Стеньку, видать, приметили с башни.

Приказ, как оно и должно быть ночью, стоял запертый. Ломиться туда было бесполезно, однако и стоять пнем было того бесполезнее – мороз к утру крепчал, и Стеньке в его теплом, обычно заменяющем шубу кафтане скоро должно было сделаться весьма неуютно. Да и нога, та, что осталась без онучи, начала ощущать холод.

– Эй, там, у приказа! – крикнули ему с Никольской башни. – Кто таков?

– Да свой я, свой! – заорал в ответ Стенька. – Земского приказа ярыга!

– А что ночью шастаешь?

– Баба с печи согнала?

– Из кружала дороги не сыщешь?

Три эти вопроса прозвучали почти одновременно.

И впрямь – растолковывать сторожевым стрельцам о своих ночных похождениях было нелепо. Стенька и промолчал.

– Подожди малость, за час до рассвета Спасские ворота отворять будут, войдешь, погреешься! Как раз пока обойдешь Кремль – и начнут!

– Замерзну я, пока вы отворите, блядины дети! – огрызнулся Стенька.

И тут сторожевые стрельцы завели свою обычную перекличку.

Откуда-то из глубины Кремля запел гулкий, под стать зазвонному колоколу, сочный голос, вывел церковным распевом:

– Пресвятая Богородица-а-а! Спаси-и-и на-а-а-ас!

И тут же издалека, через весь Кремль, от Спасских ворот донеслись слабые, но дружные, почти что ангельские голоса:

– Святые московские чудотворцы! Молите Бога о на-а-а-ас!

И пошло по стенам, по башням:

– Славен город Киев!

– Славен город Суздаль!

– Славен город Смоленск!

– Славен город Казань!..

Все, поди, города перечислили сторожевые стрельцы, взбодрившись при этом. И пора было – вот-вот в Кремле новый день начнется…

Стенька едва не хлопнул себя по лбу – к Боровицким воротам нужно бежать. Эти – хозяйственные, при них тайная калиточка есть, которую и среди ночи открыть могут, а ранним зимним утром там наверняка уже стоят сани с припасами, которые спозаранку потребуются на Сытенном, Хлебенном и Кормовом дворах. Вот там и можно погреться, пока Земский приказ отворят да печи топить начнут.

А толкаться у Спасских вместе с юродивыми, нищими, калеками – это уж пусть кто-нибудь другой. Правда, там же и подьячие стоят, и попы, но сводить с ними знакомства, наступив на ногу или отпихнув плечом, – себе дороже встанет.

Стенька и зашагал вдоль Неглинки, поглядывая на высоченную стену, которая громоздилась на немалой крутизны откосе. Миновал Кутафью башню, стоявшую как раз посередке между Собакиной и Боровицкой, и поспешил, поспешил!..

В Боровицких воротах Стеньку вместе с возом дров знакомые стрельцы и пропустили. И он мимо Аргамачьих конюшен пошел на кремлевские задворки, туда, где, неприметно для знатных людей и заморских гостей, варили, пекли, ставили меды, стирали белье, собирали из-под кур свежие яйца.

Там на Хлебенном дворе уже вовсю топились печи, чтобы подать кремлевским обитателям к завтраку свежие калачи. Стенька пробрался, вызвал знакомого подключника и за полушку приобрел горячий, вкусный, но негодный к столу калач – бок у калача подгорел. Стенька не стал уходить, а пристроился в теплых сенях и неторопливо сжевал покупку.

Скоро уж можно было идти в свой приказ и исполнять службу.

Помолившись про себя Богу, чтобы поменьше сегодня вышло беготни, Стенька через весь Кремль направился к своему приказу и возле Разбойного столкнулся с подьячим Емельяном Колесниковым. Тот, видать, спозаранку заявился сюда, чтобы самым первым что-то разведать.

– Бог в помощь! – сказал ему Стенька и пошел с ним рядом к Спасским воротам.

Никольские то ли открыты, то ли нет, а Спасские уж точно, ишь сколько богомольцев, спеша, расходится по кремлевским храмам! А там по Красной площади и до Земского приказа рукой подать.

– Ну, раз ты мне первый попался, то тебе и честь! – отвечал подьячий. – Помнишь ли челобитную купца Вонифатьева о покраже и сыске приказчика? Отнесешь грамотку тому купцу, сыскался его приказчик.

– Сейчас же и побегу! – радостно отвечал Стенька.

Дельце было такое, что уж и подьячим с купца немало перепало, и земский ярыжка с добрым известием тоже мог рассчитывать на две деньги, а то и на алтын!

И точно – отнеся грамотку, он остался в сенях купеческого дома, объявив челяди, что ждет ответа, и сидел там в тепле, пока не вышел сам купец, не дал ответа, что, мол, сегодня же сам пожалует к Колесникову, да не одарил двумя деньгами, старый скупердяй.

Выполнив поручение, Стенька поспешил в Земский приказ. Нужно же было хоть как-то отчитаться перед Деревниным.

Пробиваться к начальнику пришлось через толпу челобитчиков. А когда Стенька оказался у деревнинского стола, то услышал совершеннейший бред: некто взъерошенный толковал про куму, которая испортила его, подпустив зверскую икоту и всадив в него дюжины две сатанаилов. Челобитная у страдальца была давно заготовлена, но он не отдавал ее, а махал перед носом у подьячего, перечисляя беды от сатанаилов. И что любопытно – ни разу не заикнулся…

Спасать нужно было Гаврилу Михайловича, спасать немедленно!

– Государь Гаврила Михайлыч! – заорал, перекрывая бредни про сатанаилов и про икоту, Стенька. – Велено тебе в Разбойный приказ идти не мешкав! Все собрались, тебя одного ждут.

– Прости, мил человек, служба! – радостно воскликнул Деревнин, вылезая из-за стола.

Кляузных дел с порчей и припуском нечистой силы подьячие не любили, денег с того мало, а разбирательства много, опять же – не за всякое такое дельце попы по головке погладят…

Он вслед за Стенькой протолкался к дверям и прямо без шубы вышел на крыльцо.

– Ну, спас! – похвалил он земского ярыжку. – Пусть с ним, с идолом, Протасьев возится! Когда к Протасьеву тот пасечник приходил – кто его вызволял? Да я же!

Было и такое – вошел здоровенный мужик, такой и медведю шею свернет, и бил мужик челом на соседа – сосед у него украл баню.

– Как это – украл? По бревнышку раскатал да и со двора вынес? – принялся расспрашивать Протасьев.

И оказалось, что вор поступил куда хуже – ночью унес баню под мышкой. Дородный и неповоротливый Протасьев, ошалев от таких врак и от нависшего над ним грозного челобитчика, только знаки рукой товарищам подавал – мол, сделайте же что-нибудь! А сам в ужасе задавал еще вопросы. Мол, что же за баня такая, раз ее можно под мышкой унести?

– А для пчелок! – отвечал челобитчик. – Для моих голубушек!

Тогда Деревнин, рассудив, что выволакивать безумного посетителя при помощи стрельцов – значит весь приказ разгромить, решительно пришел на помощь.

– А не твою ли баню сегодня утром в Кремль принесли? – спросил он. – Государя тешить с государыней и с царевнами? Мне у Красного крыльца сказывали – мол, пришел некий человек, принес диковину – баню для пчел…

Челобитчик, распихивая честной народ, кинулся из приказной избы прочь, и как его у Красного крыльца ловить да вязать – это уж было заботой сторожевых стрельцов.

– Гляди, замерзнешь, Гаврила Михайлович, так-то стоя, – предупредил Стенька.

– А не замерзну, я сейчас и впрямь в Разбойный приказ сбегаю! Пойдешь со мной, доложишь о своем розыске!

И Стенька на ходу, шаря в глубинах памяти, перечислил приметы пропавших у Устиньи вещей, особо красочно расписав синюю душегрею с золотыми павами.

– Да видел ты ее, что ли, своими глазами? – удивился не в меру прозорливый подьячий, поспешая в Разбойный приказ.

– Мне уж так ее расписали – словно бы и увидел! – объяснил Стенька.

– Подожди малость!

С тем, расталкивая народишко, Деревнин и ушел.

Стенька же принялся ходить взад и вперед, маясь ожиданием.

Довольно скоро он увидел, как подьячий пробивается уже в другом направлении. Но и тут вышла закавыка – Деревнина остановил стрелецкий полковник Никифор Колобов. С ним был стрелецкий десятник, которого Стенька не знал. Деревнин, уже вступая в разговор, подал земскому ярыжке знак, чтобы подошел поближе.

– Ты, что ли, Гаврила Михайлович, розыск об убийстве старой бабы ведешь? – сразу осведомился Колобов. – Могу тебе еще одну прибавить, чтобы служба раем не казалась. Не иначе, Господь на старых баб гневом опалился. То в Конюшенной слободе одну удавили, а теперь вот сваху Тимофеевну!

– Какую еще Тимофеевну? – спросил Деревнин.

– А есть такая, ее вся Москва знает. Сколько свадеб сладила – не перечесть. Моего сына женила. Вон ее и порешили.

– Слыхал, Степа? – спросил Деревнин. – Ты же тут с самого утра.

Стенька многих на Москве знал, но со свахами в последний раз дело имел года два назад, когда сестру замуж отдавали.

– Знать не знаю никакой Тимофеевны, – сурово сказал он.

Мол, бабьих дел мужику знать и не положено.

– Да куда тебе! – усмехнулся Колобов. – Она все по князьям и боярам промышляет. И живет богато. Жила. Вот кто-то и вздумал ее перины пощупать, много ли там зашито.

– В собственном дому, что ли, удавили? – уточнил Деревнин.

– В светлице ее нашли, и все короба наземь вывернуты. Но одно тряпье валяется. Что было ценного – видать, унесли. Там еще другая диковина. Соседи утром увидели – пес на снегу отравленный лежит. И случайно заметили – из-за угла подклета вроде нога виднеется. Пошли поглядеть и нашли два тела.

– Ты ж говорил – одно, свахино.

– Свахино-то наверху, в светлице. А под самой лестницей мужики лежали. Один – с глоткой распоротой. У другого, по всему видать, башка проломлена. И снег весь истоптан – дрались.

– Любопытно они дрались, – заметил Деревнин. – Ежели один другому глотку распорол, то не мог же тот, с распоротой глоткой, его успеть по башке треснуть. А ежели тот, что с глоткой, первым успел, то второму, с пробитой башкой, уже не до ножей было.

– Да, был там кто-то третий, – согласился Колобов. – Третьего-то я охотно бы к себе на двор заполучил… Мало бы ему не показалось… А может статься, и четвертый, и пятый.

– И кто ж таковы? – спросил подьячий, имея в виду покойников.

– А шут их разберет! Никто из соседей не признал. К вам еще никто не заявлялся с криком, что, мол, брат-сват сгинул?

– Других крикунов хватает, – отвечал Деревнин.

– Я почему к тебе иду, Гаврила Михайлович? Вот моего человека расспросить надо, сказку у него отобрать. Он в эту ночь в карауле ходил и странные вещи видел. Другой сейчас отсыпается, а есть еще третий – тот ранен. Когда моему молодцу прийти-то, чтоб недолго у вас промаяться?

– А приди к обеденному времени, – сказал стрельцу Деревнин. – Я велю писцу задержаться и сам тебя расспрошу. Скажешь – подьячий Деревнин назначил. И товарища приводи. Он к тому времени, поди, уж проснется.

– Благодарствую, – полковник поклонился. – Если во мне и моих молодцах нужда будет – приходи.

Он пошел прочь, стрелец – следом. Деревнин, что-то соображая, некоторое время глядел им вслед.

– Темное дело, – сказал он Стеньке. – Зайдем-ка в храм, там поговорим без лишних глаз.

Подумал и добавил:

– И без ушей.

Для тихой беседы выбрали Благовещенский собор.

И там-то, забравшись в дальний угол, Деревнин сообщил:

– Не хотят мне в Разбойном приказе толком объяснять, что стряслось. Каких-то лесных налетчиков опоили да повязали, и был ли при том тот Родька Анофриев – никому не ведомо. И сдается мне, что тех налетчиков не просто опоили, а кто-то на них навел, а кто – открывать не хотят. Видать, среди воров и татей есть у них свои людишки, и коли даже тот человек видел, как Родька сдуру затесался туда, где налетчиков опоили, и сам того пойла отведал, то они того человечка, чтобы Родьку опознал, вовеки нам не предъявят. Так-то…

– Ты полагаешь, Гаврила Михайлович, что Родька случайно в том кружале оказался и случайно его опоили? – спросил Стенька. – А коли так, кто удавил Устинью и вещи ее забрал?

Он бы и больше сказал, он бы и про заколдованную душегрею сказал, да боялся, что ловкий подьячий выпытает у него про ночное похождение с Анной Ильинишной, которая велела себя звать просто Анюткой.

– По-твоему, Родьку в кружало заманили и опоили, чтобы удавление Устиньи на него удобно спихнуть? А кому бы и зачем убивать никчемную бабу? Ты лучше не над этим бейся, а найди свободного писца и приметы ему вели записать, подклеим к делу. Пока не забыл! Расспрашивал-то, чай, на ходу?

Стенька закатил глаза вверх, проверяя себя, точно ли все, что ему говорили бабы, пересказал подьячему… И тут его осенило.

– Баба-то никчемная, да только жила одна и разное про нее люди толкуют, – со значением сказал он.

– Ворожбой промышляла, что ли?

– Ворожбой не ворожбой, а за двое суток до убийства прибегали к ней в ночь какие-то тайные гости. Чей-то возок заполночь прикатил, а вскоре и укатил.

– Мало ли кто к ней мог приехать? – уже чувствуя, что появилась ниточка, за которую можно тянуть, спросил Деревнин.

– Среди ночи, Гаврила Михайлович! Добрый человек днем куда надобно сходит.

– И то верно…

Деревнин призадумался.

– Мне походить, поспрашивать? – подсказал Стенька.

– Значит, берешься доказать, что того Родьку с умыслом опоили?

– Гаврила Михайлович! – едва ль не на всю церковь воскликнул Стенька. – Вот я же знал, что Родька тещу за приданое гонял, которого недодала! А я в Конюшенной слободе не часто бываю. И многие знали, кому вовсе до конюхов дела нет. Кто-то умный и догадался – если Устинью порешить, то это дело запросто на Родьку спихнуть можно.

– Разумно, – одобрил Деревнин. – Ты еще скажи, за что ее, старую дуру, убивать было.

– Вот посуди, Гаврила Михайлович. Ночью к той Устинье тайно кто-то в возке приезжал да и уехал. Что, ежели у нее что-то важное оставили? Потом Устинью весь день соседки не видали. Где ее нелегкая носила? Потом же нашли Устинью удавленной, а ее носильные вещи пропали. И в ту же ночь Родьку опоили. Что, ежели в тех вещах что-то спрятано?

– Зашито? – уточнил подьячий.

– А ты, опять же, посуди сам, куда баба может что-то важное упрятать? – У Стеньки в голове возникали удивительные мысли, которые раньше бы и на ум не взбрели, но, видать, бессонная и шальная ночь пробудила какие-то скрытые способности. – В короб на дно? В хлеву под притолоку? Устинья же была рукодельная, это все знали. Взяла да и зашила!

Сейчас он сам в это свято уверовал.

– А ежели его опоили там, где разбойнички гуляли, те, которых повязали, то не казна ли разбойничья ночью у той Устиньи спрятана?

Сказал это Деревнин – и сам изумился.

– Казна? – ошалело повторил Стенька. – Много ли денег в душегрею зашьешь?

– Деньги – что?! Есть такие перстеньки, что и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят рублей! Я видывал такой перстень – верх четвероуголен, и о четырех алмазцах. И цена ему была шестьдесят рублей!

– Шестьдесят рублей?.. – Тут уж в изумление впал Стенька. – Это ж и за год не заработать!

– За год ты, положим, больше имеешь. Нешто я не знаю, как земские ярыжки на торгу кормятся? – возразил подьячий. – А то, что средства на черный день лучше в золото и дорогие камни вкладывать, даже дураку Матюшке понятно.

Матюшка был из тех юродивых, что вечно околачивались у Кремлевских ворот, и умел складно желать добра, за что его подьячие Земского приказа и прикормили.

– Стало быть, пропала та душегрея потому, что в нее тысячи зашиты? – И тут у Стеньки в голове стали возникать яркие и соблазнительные картины: как он сам, в одиночку, находит ту душегрею, как вспарывает ее, как добывает из-за подкладки полные горсти сверкающих лалов, яхонтов и изумрудов!

– Могло и другое быть. Они, разбойнички, мастера клады закапывать. Знаешь, как скоморохи приговаривают: зарыл под кокорой, сам не знаю, под которой? Так они записи делают. Может, у Устиньи в душегрее не алмазы, а запись зашита?

Стенька на это ничего не сказал. Только понурился. Ну, выковыряет он ту запись из-за подкладки – кто ж ее читать станет?..

– Видывал я такую кладовую роспись, – безжалостно продолжал Деревнин. – Верхний край оборван, а далее простому человеку ни хрена не понять. Лежат-де в двух верстах на речке три кучи костей, а напротив выкопана-де лестница о семи ступенях, и от лестницы-де на берегу сосна, и куда в полдень тень от сосны падет – оттуда-де на восток идти сорок шагов… А что за речка – неведомо!

– У попа был двор, на дворе был кол, на колу – мочало, начинай опять сначала… – проворчал Стенька.

Записи ему не хотелось, а хотелось алмазов с яхонтами.

– Складно у нас с тобой получилось про душегрею с записью, – со вздохом сказал Деревнин. – Да только придется нам, Степа, от этого дела отказываться. Коли речь идет о лесных налетчиках, а орудуют они, согласись, уже за московскими воротами, то это забота не Земского, а Разбойного приказа.

– Гаврила Михайлович! – воскликнул Стенька. – Так кто, кроме нас, про это ведает?! Никто! Да и мы этого не ведаем!

– Как это так? – удивился подьячий.

– А так! Пока мы об этом никого не известили, то и не ведаем. А как известим хотя бы нашего дьяка, то с того дня, выходит, и ведаем!

– Ловок! – одобрил Деревнин. – Быть тебе подьячим! Ну и как же нам теперь быть?

– Взошло мне тут кое-что на ум… – туманно выразился Стенька. – Отпусти, Гаврила Михайлович, денек походить! Христом Богом прошу! Не с пустыми руками вернусь!

– Ин быть по-твоему, ступай! – решил подьячий.

* * *

Настасья, в отличие от Данилки, Москву знала. Править она тоже умела, да и кобылка бежала резво – видать, наскучив глупым стоянием в переулке, спешила домой.

Наконец раздалось «Тпр-р-ру!». Настасья обернулась.

– Приехали, вылезай. Отсюда пешком пойдем. Эй, куманек!

Куманек, понятное дело, задремал под войлоком. Настасья сошла с саней и хорошенько его тряхнула.

– Вставай, свет. Избудем нашу заботушку – отведу тебя к девкам и спи там хоть до весны.

Данилка вылез.

Они были в укромном местечке за церковью.

– Теперь тихо, – велела Настасья. – Иди за мной и ничего не бойся. Нож при тебе?

– При мне.

– Вытер хоть о войлок?

– Да.

Похлопав в благодарность кобылку по шее, Настасья взяла ее под уздцы и уверенно пошла вперед. Данилка, не пряча ножа, за ней.

– Настасьица… – шепотом позвал он. – Я вроде бы здесь уж был.

– Был, был, – подтвердила Настасья. – Здесь тебя кобель трепал. Вот так мы сейчас санки поставим… Пусть думают, будто кобыла сама домой пришла. И будем ждать.

– А где?

– А за санками. Тащи-ка войлок…

Данилка постелил войлок на снег, и они присели за санями, умостив под себя еще и полы шуб.

– Чего ждем-то? – спросил Данилка.

– Гвоздя ждем. И молчи, ради Бога, кобыла вон беспокоится. Следи за ней. Как ушами зашевелит, значит, и человек сюда идет.

Гвоздя прождали недолго.

Очевидно, ему удалось уйти от стрелецкого караула. Шел он неторопливо да и вел себя, как человек, который не опасается погони, а просто погружен в тяжкое раздумье.

Гвоздь, увидев кобылку с санями, похоже, даже не обрадовался.

– Ишь, гулена… – неодобрительно сказал он и трижды бухнул кулаком в калитку.

Калитка приоткрылась.

– Не приходила? – спросил Гвоздь.

Что-то ему там буркнули отрицательное.

– Проклятая баба… – отвечал Гвоздь. – Вот ведь кашу заварила!..

Из-за калитки, видать, что-то спросили.

– Не твое дело, – отрубил он, подошел к саням, повернулся к ним задом да и сел на облучок. – Скоро, поди, явится.

Настасья сжала Данилкину руку – молчи, мол, дурак…

Данилка недоумевал. Вот ведь перед ними была спина Гвоздя, вот и башка его, в которой варились и кипели всяческие злоумышления! А Настасья еще чего-то выжидала.

И спросить невозможно!..

Оказалось, она была права.

Из-за угла показалась дородная баба – коли в тяжелой шубе, так и вовсе поперек себя шире. Когда подошла поближе, то оказалось, что под мышкой она держит небольшой мешок. Гвоздь встал ей навстречу.

– Ну, насилу дождались! – сказал он грубо. – Принесла ли?

– Принесла, Иванушка, от Никитской до нас неближний путь, а через ряды я идти побоялась, – голос у бабы, невзирая на стать, был тоненький, испуганный, и в доказательство она показала мешок.

– Тут, стало быть, душегрея?

– Тут!

– Точно ли?

– Да как Бог свят!

– Ну, ступай, а то благодетель наш уж гневаться изволит. Я вон за тобой ехать собирался. Ступай, ступай вперед! Замаливай грех!

Баба вперевалку пошла к калитке, а Гвоздь резко выдернул из-за голенища свой персидский узкий нож.

И рухнуть бы бедной бабе со сдавленным криком, но взвизгнула за санями Настасья, так дико взвизгнула, что Гвоздь повернул голову.

Девка была уж на ногах и к бою готова. То, что она прятала в рукаве, чем сражалась с Гвоздем во дворе, она за время сидения на войлоке достала и переделала чуток иначе. А что это такое было, Данилка сразу и не понял. Вырвалось что-то из ее руки, и врода даже звук удара вышел негромкий, однако Гвоздь встал, как вкопанный, постоял мгновеньица два и повалился.

– Мешок! – крикнула Настасья Данилке, хватая поводья и занося ногу.

Данилка в два прыжка оказался возле остолбеневшей бабы и выхватил у нее из руки небольшой мешок.

Настасья уже сидела на облучке и, шлепая кобылку вожжами по крупу, посылала ее вперед.

– Падай сюда!

Усаживаться и укладываться было некогда. Повинуясь приказу, Данилка рухнул, как сумел в подъехавшие сани, и тут же они помчались прочь из переулка.

– Караул! – услышали Настасья с Данилкой тонкий вопль вслед.

– Вот дура! – крикнула, не оборачиваясь, Настасья. – Ей жизнь спасли, а она – «караул!».

Кобылка, послушная вожжам, завернула за угол и пошла по прямой размашистой и ходкой рысью. Данилка ворочался в санях. Он рухнул туда набок, одна нога у него свисала за край, и он из-за ухабов никак не мог ее втянуть.

Вроде и недолго ехали, однако Настасья уже натянула вожжи.

– Выходи, куманек. Дальше – пешим ходом. Ни к чему, чтобы нас на Неглинке с лошадью и с санями кто повстречал.

– Куда ж мы ее денем? – выбираясь и прихватывая мешок, спросил Данилка.

– До утра она, Бог даст, не замерзнет… – Настасья, уже отойдя от саней, вернулась и покопалась в них. – Вот незадача – войлок-то мы там оставили… Могли бы и накрыть… Ну, хоть мешок давай!

Она вытряхнула из мешка содержимое и, не глядя, что там валяется под ногами, протянула руку:

– Нож давай!

Данилка достал из-за голенища тот самый нож, и Настасья ловко распорола мешок, почти по шву. Был он средней величины, гораздо меньше настоящей попонки, но Настасья накинула его кобылке на спину и огладила.

Данилка же сперва смотрел на выпавшую из мешка вещь, потом подхватил ее со снега и распялил на руках.

– Она, что ли? – сам себе не веря, спросил парень.

Настасья взяла из его рук синюю, богатого цвета душегрею.

– Сдается, что она… Пойдем-ка поскорее, кум, нечего нам тут делать.

Словно твердо зная, что Данилка не отстанет ни на шаг, она пошла вперед, не оборачиваясь.

Оказалось, что до Неглинной и примыкающих к ней переулков, где селились зазорные девки, было рукой подать.

Настасья привела Данилку туда, откуда они с Феклицей его и взяли, – к церквушке. Уж теперь-то там было по-настоящему тихо.

– Ну, что, свет? – приветствовала ее Авдотьица, когда они взошли на крыльцо, толкнули незапертую дверь и, миновав сени, оказались в горнице у Федосьи. – Тише только, тише, уснули они – и Федосьица, и Феденька. Я вот и свечи погасила, одну лучинку держу…

Настасья махнула рукой, мол, все ладно, и села к столу.

– Выпить не осталось? – только и спросила.

Авдотьица налила ей в чарку буроватого вина. Настасья молча и разом его выпила.

– А Юрашка где же?

– Не придет Юрашка, – отвечала хмурая, как осенняя туча, девка. – Налей еще.

– Да когда ж ты столько пила?

– Никогда. Потому и пью.

После второй чары Настасья встала.

– К Феклице ночевать пойду, – сказала она. – А ты куманьку моему на полу постели. Да покорми его, сделай милость.

С тем и вышла.

– Что стряслось-то? – приступила к Данилке с расспросами Авдотьица, но он молча смотрел вслед Настасье.

Впервые парень встретил в девке такую норовистую стойкость и недоумевал отчаянно.

Данилка открыл было рот, да мысль в голове объявилась.

Коли Настасья не сказала Авдотьице, что Юрашка убит, – стало, и ему незачем…

И он отвел глаза, понятия не имея, что же в таком случае полагается врать.

Авдотьица, которую Бог силушкой не обидел, подошла к нему вплотную.

– А ну, в глаза гляди! – потребовала она, беря его за плечи с такой силищей, что иной конюх бы позавидовал. – Жив Юрашка-то?

Данилка мало имел дела с бабами и никогда не сталкивался с их внезапной прозорливостью. То есть бывает баба – дура дурой, а вдруг такое брякнет – словно сквозь стенку на другом конце Москву увидеть умудрилась…

– Нет, – буркнул он, краснея до ушей. Такое с ним хоть редко, но все еще случалось.

И тут выяснилось, что суровая Авдотьица все же обыкновенная баба, и объявила она про Юрашку примерно таким же образом, каким слепая курица зерно находит…

Отступив и в растерянности сев на лавку, она глядела на Данилку с ужасом.

– Это что же, родненькие мои?.. И Юрашка?.. А она?.. Настасьица?..

И тут дошло-таки до Данилки, чему он был свидетелем.

– А что Настасьица? – сказал он так строго, как, по его мнению, должен разговаривать взрослый мужик с перепуганной девкой. – Она за него…

Данилкин голос сбился, видно, рано ему было во взрослые мужики лезть.

– …двоих положила… – почему-то шепотом закончил он.

Молчали они долго. Данилка смотрел в пол, потому и не видел, что по широкому лицу Авдотьицы катятся крупные, как горошины, иных у нее и быть не могло, слезы.

И все же первой собралась с силами именно Авдотьица.

– Есть будешь? – спросила она.

– Давай…

Она, стараясь не подымать шума, принялась доставать из печи припрятанную с тем, чтобы к утру сохранила тепло, еду. Первой попалась миска оладьев.

Выставив ее всю Данилке, шлепнув сверху большую ложку липового меда, Авдотьица пошла к образам, которые висели в красном углу, задернутые от пыли и суеты зеленой занавесочкой.

О чем она там молилась, глядя на темные лики, Данилка не слышал.

После того, что ему довелось увидеть, он ощутил страшный голод. Он еще не знал, как хочется есть сильному человеку после сильной встряски, и сам себе подивился, когда, шаря в глубине миски, выяснил, что она уже пуста.

Авдотьица достала из короба свернутый трубой войлок, постелила на пол.

– Вот, поближе к печке. А шубой укроешься.

– Благодарствую, – буркнул Данилка и сразу же сел разуваться.

Вроде бы ему полагалось заснуть мертвым сном – минувшую ночь кое-как проворочался в сенях на короткой доске поверх бочат, потом днем опоили, кое-как разгулял сонную одурь, и потащила его Настасья по ночной Москве…

Но лег Данилка, укутался поосновательнее, под щеку рукав подмостил, глаза прикрыл, а все равно нейдет сон. Вроде и завязалось что-то, вроде и поплыл, и тут как ножом отрубило. Данилка перевернулся на другой бок, так ему посчастливилось больше, но первое же, что ему явилось, был живой Юрашка… И даже какое-то время они во сне чем-то занимались, лошадь, что ли, чистили, а потом Данилка все вспомнил и, перепугавшись, стал силком выпихивать ни в чем не повинного Юрашку из своего сна всеми, какие только жили в памяти, молитвами. И его выпихнул, и сам оттуда вывалился.

Тогда, догадавшись, что после всех событий так просто уснуть не получится, решил Данилка поразмыслить.

Душегрею отыскать удалось, а что с того толку?

Кабы та душегрея была отнята у целовальника, Данилка бы пришел к деду Акишеву и все растолковал: и что не в своем доме убита Устинья, и что Родька, с вечера взяв в коробе носильные вещи, засел поблизости от такого-то кружечного двора, и тому найдутся свидетели…

Но парень, повинуясь приказанию, выхватил мешок у неизвестной бабы, о которой и спрашивать-то некого, разве что покойника Гвоздя – вот он ее наверняка прекрасно знал.

Так ведь и Настасьица ее, скорее всего, знала!

Она, когда увели у Гвоздя лошадь, ехала не просто так, а в ведомый переулок. То есть для нее Гвоздево местожительство не было тайной. И схватка не на жизнь, а на смерть, между ними вышла не из-за Данилки с нелепой душегреей! Даже не из-за Юрашки. Там что-то иное примешалось…

Данилка принялся вспоминать, как вышло, что Настасья и Юрашка, царствие ему небесное, отправились на ночь глядя к той свахе, Федоре Тимофеевне, да и его с собой прихватили. Они хотели найти девку в нарядной шубе и с боярским посохом. Девка же что-то такое знала про убийство Устиньи.

Пока получалось складно.

А какого ж черта ночью туда же отправился Гвоздь со своим огромным товарищем, в котором Данилка почти признал Илейку Подхалюгу? Жениться оба, что ль, надумали?

И главный вопрос: в дому у свахи они побывали, девке удрать удалось, но жива ли сама сваха? Кто-то ж там в горнице заорал?..

Ежели они пошли ночью убивать сваху и живущую при ней девку, которые что-то проведали про гибель Устиньи, то почему этой, а не предыдущей ночью?

Задав себе этот разумный вопрос, Данилка крепко его запомнил и приступил к делу с другой стороны.

Шастая по кружечным дворам и домогаясь душегреи, он нигде не встречал человека, который стал бы его самого расспрашивать, что за сестра да что за муж-питух. Первый это догадался сделать зверь-целовальник. Он заподозрил, что Данилку подослали, и хотел при помощи сонного зелья проверить, так ли это.

Все ж целовальники жульничают, все хоть чем, а грешны перед Богом и перед государем, напомнил себе Данилка. Что же именно этот всполошился?

Потом на помощь пришел Подхалюга… Нет, Подхалюга особо правды не домогался… Этого человека Данилке было жаль. Если именно он боролся с Юрашкой и всадил ему в горло нож, то, конечно, уже не жаль. Но очень хотелось, чтобы это был кто-то другой.