Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 74 страниц)

– Не ори! Ну что вы все за дуры? – пожаловался холщовым и крашенинным стенам Стенька. – Как что – так орать! И ты рядом случилась – так я же тебя ни в чем не виню! А вот я сегодня тоже рядом вовремя случился! Кабы не я – отец-то Геннадий и не подумал твоего Артемку в обитель переносить!

– Перекрестись! – подозревая вранье, потребовала Федора.

Стенька честно, сколько позволяло узкое пространство, перекрестился.

– А теперь отвечай, как на духу, – сказал он. – Тот человек, что за носилками следом выскочил, что тебя со двора не пускал, – кто он?

– Горе мое – вот кто он! На что его Артемушка только подобрал!..

И Федора вдруг разревелась.

– Ты не реви, дура! – прикрикнул возмущенный таким непорядком Стенька. – Как это – подобрал? Он что – кошелек?

Федора сквозь слезы провыла нечто, похожее на «милостивец ты мой!». Стенька вздохнул и приготовился к долгому сидению. Его Наталья плакала редко, но уж как принималась, так за полгода все мужние грехи ему отпевала и все свои обиды. Главное было – сесть на лавку, уставя глаза в пол, и думать о чем-либо своем, не забывая держать на роже полнейшее раскаяние. Тогда жена успокаивалась быстрее, чем если бы ей перечить или даже с ней соглашаться.

Очевидно, Федора ревела по иному образцу – часто и коротко. Утерев рукавом глаза, а подолом, без лишнего стеснения, нос, она запричитала так, как полагается, когда девку замуж выдают или богатого человека хоронят.

– И куда только мои глазыньки смотрели! И что ж сразу горюшка-то твоего не разглядела! – издалека завела она. – Да гнать его нужно было в тычки, поганой метлой со двора выкинуть да и след замести! Да чем же это мы перед Богом провинились, что он нам того Короба на шею посадил! Ой, родная ты моя матушка, встань из могилки, открой оченьки, погляди, как твое чадо любезное мается!..

Стенька догадался, что Федора была из тех баб, которых приглашают выть на свадьбы и на похороны.

– Да будет тебе! – оборвал он. – Я человек безденежный, мне такая мастерица-плачея не по карману. Ты прямо говори – что за Короб? Чем он тебе не угодил?

Тут оконный ставень малость отодвинулся, в шалаш хлынул свет, а в свете возникло удивленное лицо.

– Чем это вы тут занимаетесь?! Аль хороните кого?!

И точно – Федорины пронзительные причитания даже на шумном торгу должны были перекрыть общий гул и удивить честной народ. А хозяин шалаша и подавно изумился – уж чего-чего, а такого услышать не ожидал.

– Сказку отбираю! – выкрикнул Стенька.

– Хороша сказка! Вы там потише! Не то как раз стрелецкий караул прибежит!

С тем голова исчезла, а ставень задвинулся. В шалаше опять сделалось темно.

– Стало быть, кто тебя с мужем обидел? – сердито спросил бабу Стенька.

– Посадский человек Короб, батюшка мой! А как он с мужем знакомство свел – не спрашивай! Приводит его как-то муж и говорит – погорел Короб-то, все добро пропало, родня у него не здесь, а во Пскове, ему и податься некуда! И лавка пропала, и товар пропал! И буду, мол, просить боярина, чтобы Короба взял – он за конями ходить ловок. И как боярин того Короба принял, так наши беды и начались! Теперь-то я знаю – Короб ему на Артемку-то наговаривал! Короб-то хитрый! Он дворне тайно вина принесет – и холопы за него горой! А Артемушка так-то пробовал – и пить не стали. Мы-то выпьем, говорят, а ты-то боярину доложишь! Сам под батоги ложись, нам недосуг!

Склоки среди боярской дворни Стеньке неохота было разбирать. К тому же ему объяснил положение дел звонарь Кузьма. Состояние между молотом и наковальней было так же естественно для ключника, как наличие двух рук и одной головы.

– Выходит, привел твой муж того Короба, да сам змею на груди и пригрел, – коротко подытожил Стенька. – А как его по имени, по прозванию?

Федора призадумалась.

– А Петром… Или Ивашкой? Или Архипкой?.. Ну, Короб и Короб! Или Ивашкой?..

Стенька понял, что пора переходить к другому вопросу.

– Не говорил ли при тебе твой муж, что ему нужна из дерева резаная медвежья харя?

– Медвежья харя?..

Она переспросила, как бы удивляясь, но Стенька почуял – баба что-то знает.

– Стало быть, нет? Так и запомним. А тот человек, Короб, в медвежьей харе не нуждался?

– Да разве он скоморох, чтобы хари носить?

– Вот то-то и оно! – согласился Стенька. – Если бы скоморох, то было бы понятно. А так совсем непонятно, для чего он почти готовую деревянную харю у деда Савватея Моркова выкрал…

– Ах он аспид! – вскрикнула Федора. – Ах, выблядок!

– Стало быть, ваша харя? – перешел в наступление Стенька. – Стало быть, вы с Артемкой за нее вперед уплатили, а он ту харю у дедовых внуков обманом выманил?!

– Да пропади ты пропадом! – зверски завопила на него Федора и попыталась вскочить на ноги.

При этом она невольно оперлась о стенку из холщовых свитков, стенка поехала и завалила бабу. Стенька успел шарахнуться.

– Да помоги ж ты! – потребовала она, сидя на полу.

Ее ноги были под холщовыми и крашенинными бревнами, она ворочалась, но теснота не позволяла ей откатиться в сторону.

– Помогу, коли правду скажешь.

Ставень опять приоткрылся, и хозяин лавки с ужасом уставился на холщовый развал.

– Что же вы, ироды, творите?! Я вас по-доброму впустил, а вы?! – завопил он на весь торг.

– Кого ты, Степаныч, пустил? И что там тебе натворили? – полюбопытствовала прохожая баба и тоже заглянула.

– Вылезайте оттуда, подлые!

– Да постой ты, не ори! Дай до конца договорить! – взмолился Стенька, а Федора от стыда закрылась рукавом и вроде бы опять заревела.

– До какого еще конца? Этак ты мне и весь шалаш обрушишь! Вылезайте, не то стрельцов крикну! Они-то вас вытащат!

Пришлось не только самому выбираться из шалаша, но и высвобождать из-под холстов Федору.

Оказавшись на торгу, она первым делом попыталась сбежать. Но толпа, собравшаяся на шум, была плотна, да и Стенька не зевал. Он был навычен хватать воришек, а те куда как ловчее Артемкиной женки. И потому земский ярыжка ухватил ее за плечо, потом – за руку, и поволок, ругая на все лады, как муж – загулявшую жену. Толпа уважительно расступалась – понимали, что баба нагрешила и ждет ее скорая расправа.

Стенька высматривал местечко между двумя шалашами, куда можно было пихнуть Федору и собой загородить ей выход. Местечко нашлось, и тут уж он взялся за бабу всерьез.

– Вам, дурам, на пытке одно послабление – вениками горящими не палят! – начал он уже не ласково, как в шалаше, а злобно. – А стегают палачи так, что с первого же удара в беспамятство впадешь! А очнешься – вновь на дыбе повиснешь, и руки тебе из суставов выдернут, месяц потом шевельнуться не сможешь! А ну, говори живо, на кой вам с Артемкой медвежья харя понадобилась!

– Это он выдумал, с него спрашивай! – взвизгнула перепуганная Федора. – Я-то тут при чем?!

– Что выдумал?! Ты не изворачивайся, змеища! Что он выдумал?! На кой ляд ему та харя?! Ведь он за нее и деньги вперед уплатил!

– Какие еще деньги, знать ничего не знаю! – твердила баба. – И ведать не ведаю! И не знала никогда!

– А врешь! – Стенька решил выложить главный козырь. – Под харей той, что для твоего муженька-то дед Морков резал, убитое тело нашли! Говори прямо – знаешь ты купцов Горбовых? А коли знаешь – чем Терентий Горбов твоему мужу грешен, что его под той медвежьей харей мертвого нашли?!

– Да это все Короб! Он харю стянул, с него и спрашивай!

– Что Короб харю у деда украл, я и сам знаю. Ты мне скажи, для чего она вам с мужем понадобилась? В скоморохи, что ли, собрались?

– А коли скажу – отвяжешься?

– Отвяжусь, вот те крест! – пообещал Стенька. – А коли мне сейчас не скажешь – на дыбе под кнутиком все обстоятельно доложишь. Это я тебе точно обещаю.

Федора мялась, жалась, говорить ей не хотелось, но упоминание дыбы сработало – это было такое местечко, куда никто попадать не желал.

– Боярин наш велел ему харю раздобыть.

– Боярин, стало быть, скоморошничать надумал?!

– Да не ори же ты, идол… – Федора потянула к себе Стеньку за рукав и перешла на жаркий шепот: – Клад боярин решил схоронить, а харя та – примета… Теперь понял, почему это дело – тайное?..

– Так и я знал! – воскликнул Стенька. – Так я ему и говорил: харя-то – примета!

– Кому говорил?

– Деревнину-подьячему!

– Теперь уразумел? Боярин уж собрался поклажу свою в лесу хоронить, а хари-то и нет!..

– И из-за такой дряни он твоего мужа выпороть велел?..

– Ох, свет, он – такой!.. Ему полсловечка поперек не скажи…

– А для чего ж Короб ту харю уволок? Тоже клад под ней хоронить?

Федора закусила губу, и это Стеньке не понравилось. Такую рожу корчат, когда впопыхах выдумывают, как бы вывернуться половчее.

– Да для того и уволок, чтобы Артемушку моего под кнут подвести!

– Это ему на что?

– Так я ж тебе толкую! Муженек-то мой – простая душа! Пригрел этого змея на груди! А змей-то и сам ключником стать не прочь!

– И каждую неделю под батоги ложиться? – не поверил Стенька.

– Да он, Короб-то, хи-и-итрый! Он бы извернулся! Он вот и харю-то у деда взял, не стал дожидаться, пока Артемушка ее заберет. Кабы не ты – ввек бы на него не подумала!..

– Ты ж знала, что он в ключники метит!

– Знала, и что ж с того? Кто бы догадался, что он Артемку выследит да деда обворует?..

Ловко баба все объяснила, да ведь и Стенька не дурак.

Он понимал, что часть этих баек – правда, а честь – ложь, но разобраться, что в какую кучку, пока не мог.

– Ладно, – решил наконец. – Что я хотел – ты мне сказала. Ступай себе с Богом! Только не вздумай на боярский двор возвращаться. И мой тебе совет – коли иноки твоему Артемке помогут, ты его из обители тайно, ночью, вывези ну хоть к своей родне. Я этого Короба видел – погубит он вас, поняла?

– Да уж поняла…

Совет Стенькин был на такой подкладке. Федора родом из Стрелецкой слободы, но выдана оттуда замуж еще до того, как Стенька повенчался на Наталье и туда переселился. Стало быть, она не знает, что он знаком с ее отцом, Ерофеем Жеравкиным, и дальше слободы прятаться не станет, а Стенька знает, где Федору при нужде искать, и в этом его преимущество.

Отпустив бабу, он побрел к Земскому приказу.

Медвежья харя и впрямь могла служить приметой кладу. Если допустить, что Федора сказала чистую правду, то, выходит, загадочный человек Короб, то ли Ивашка, то ли Архипка, раздобыв харю, заявился к боярину и сказал:

– Ведомо мне учинилось, что твоя милость клад в лесу закопать надумала! Так вот, принес я тебе надежную примету – и поедем закапывать вместе!

Чтобы такое сотворить, нужно быть одним из тех юродивых, что у Спасских ворот околачиваются…

Стало быть, Артемка Замочников с женкой Федорой умыслили что-то иное, и такое хитрое, что их затея Коробу полюбилась. И сам он решил ее осуществить. И затея такова, что ради нее Короб изловчился и так Артемку бедного под кнут подвел, чтобы тот и не выжил…

Стало быть, на немалых деньгах это дельце замешано, решил Стенька. Может, ключник решил каким-то неслыханным образом боярина обворовать, а Короб догадался, помешал и теперь, показав свое усердие и преданность боярину, сразу в его глазах вознесется?

Но что же тогда означает тело купца Горбова, на которое та харя глядела?.. Купец-то за что пострадал?

Может, купец боярину тайным недругом был? Тогда другой вопрос возникает: чего же они не поделили?

У купца, сказывают, молодая женка-раскрасавица, и как раз сыночка-сиротку родила. Может, боярин к этому делу причастен? И ревнивого мужа после того, как дитя законным родилось, решил убрать? Опять же – харя тут при чем?

Может, купец ключнику недругом был?

Может, купец Коробу недругом был?

Понимая, что для выяснения правды нужно отобрать сказки у доброй дюжины свидетелей, и не имея такой возможности, Стенька маялся до вечера. Куда бы его ни посылали, чем бы он ни занимался, в голове у него составлялись различным образом эти незнакомые ему люди: купец Горбов, боярин Буйносов, ключник Артемка Замочников и посадский человек Короб.

Когда он вечером заявился домой, некоторое понимание вроде забрезжило, словно серенький зимний рассвет в узком оконце.

– Ну, входи, входи, – велела Наталья, глядя на мужа с тихой ненавистью. – С кем это ты сегодня по Москве шатался? Что это за шлюшка на тебе висла, как черт на сухой вербе?!?

– Это не шлюшка, а свидетель! – успел выкрикнуть Стенька, отскакивая назад, в сенцы. Он вовремя захлопнул дверь – горшок, видимо, заранее припасенный, полетел прямо ему в голову…

Наталья, видя, что первый приступ оказался неудачным, кинулась бить мужа в сенях. Но муж привалился к двери и не пускал.

– Новые новости завелись! По Москве ярыжки со свидетелями в охапке ходят! – буйствовала Наталья, колотя в дверь чем-то деревянным. – По Красной-то площади! Чуть ли не посреди торга ярыжка со свидетелем-то блуд затевает!

Оставалось только подивиться, как глупость, прозвучавшая на одном конце Москвы, сразу же находит нужного ей, глупости, человека на совсем другом конце Москвы и даже перелетает для этой надобности через реку…

– Не ори, не ори! Соседи сбегутся! Подумают – я тебя бью! – не имея в виду ничего обидного, выпалил не подумавши Стенька.

– Еще бы ты меня хоть раз ударил! – И тут Наталья, совсем помешавшись от ревности, заголосила что было сил: – Люди добрые! Да вы поглядите, что этот выблядок со мной творит! Да сил моих больше не стало! Да в гроб он меня живую сведет!

Стенька, не отлипая спиной от двери, стал шарить в поисках какого-нибудь дрына. Отыскал метлу, приспособил ее палку вместо засова, выскочил из сеней и кинулся вниз по крыльцу.

Наталья, еще не догадавшись, что выблядок сбежал, продолжала крыть его последними словами. Стенька дал дёру.

Он решил огородами пробраться к Ерофею Жеравкину, чтобы там поговорить и с Ерофеем, и с его горемычной дочкой. Но поспешил, сам того не ведая, по той тропке, которой Домна с Натальей друг к дружке в гости бегали.

Там он и столкнулся с маленькой, Наталье по плечо, но крепенькой и отчаянной Домной. За ней шел с навозными вилами ее муж, стрелец Мишка Патрикеев.

– Что там у вас за шум? – спросил Мишка, Домна же сгоряча проскочила мимо Стеньки и помчалась выручать любезную подруженьку. – Не пожар ли?

– Моя последнего ума лишилась, – чистосердечно отвечал Стенька.

– А что?

– Втемяшилось ей, будто я себе другую завел. Вот и орет.

– Ничего, моя ее успокоит. Пошли к нам, они там еще долго друг дружке плакаться будут.

Стенька решил, что если он сейчас пойдет к Ерофею, а все слободские стрельчихи уже проведали, что к нему дочь вернулась, то наутро он может вовсе домой не возвращаться…

Разумеется, отсидеться и переночевать у Патрикеевых было разумно – может, Домна, оценив такое смирение, и помирит Стеньку с Натальей. Но ему на ум взбрело иное…

Он поглядел на небо. По летнему времени закат был поздний, и до него еще немало оставалось. Можно было засветло добежать до Николы Старого и узнать, как там ключник Артемка Замочников, жив или помер, а коли жив – попросить отца Геннадия, чтобы допустили к болезному.

После беседы с Федорой Стенька был готов отбирать сказку у этого человека, заварившего всю кашу с деревянной медвежьей харей.

– Спасибо, Миша. Я лучше по дельцу одному сбегаю.

– По дельцу ли?

– Вот те крест! – Стенька широко и весомо, правильно вжимая пальцы и в лоб, и в плечи, и повыше живота, перекрестился.

– Ну, гляди…

Чтобы попасть на Никольскую улицу, где стояла обитель, ему нужно было из своего Замоскворечья на тот берег перебраться да Кремль обогнуть. Не так уж и далеко, кабы не река. Но тут Стеньке повезло – увидел знакомых рыболовов да и переправился на лодочке.

По дороге он принялся выдумывать вопросы для Артемки, как если бы тот был не только жив, но и здоров, и способен отвечать. Но вопросы не понадобились – намерения Стеньки изменились, когда он был совсем уж рядом с обителью.

Он увидел, что калитка буйносовского двора отворяется, и оттуда выходит тот самый посадский человек Короб, которого так немилосердно крыла Федора. Более того, Стенька едва нос к носу с ним не столкнулся, но Короб очень вовремя обернулся к еще не затворившейся калитке.

– Да Бог с ним! – отвечал он кому-то незримому. – Я, может, вовсе ночевать не приду!

Это было любопытно!

Стенька резко крутанулся на одной ноге, почище всякого скомороха, и пошел назад, слыша за спиной шаги Короба. Сейчас следовало нагнуться, как если бы сапог поправляя, и в таком согбенном положении пропустить Короба мимо себя, а потом уж и пойти за ним следом. Таким уловкам земский ярыжка был обучен смолоду старшими, подьячие Земского приказа знали и умели немало, и даже дородный Протасьев, кому и в церкви-то кланяться было тяжко, тоже при нужде мог тряхнуть стариной, исхитриться и проследить за злодеем.

Короб довольно быстро зашагал к Лубянке, оттуда – по Мясницкой. Стенька поспевал следом. Наконец его подопечный с Мясницкой свернул налево и, пройдя несколько, вошел в храм Николы Угодника, что на Столпах.

Стенька подивился – есть же, кажется, у самого буйносовского двора Никола Старый! Нет же – тот угодник ему нехорош, этого подавай! Впрочем, могло быть и хуже – Николу на Москве любили и церквей Никольских понастроили почитай что полсотни, Короб мог потащиться и к тому Николе, что на Таганке, и к тому, что в Хамовниках, и даже к тому, что на Песках…

Дальнейшее ввергло Стеньку в состояние, близкое к ангельскому.

Земский ярыжка знал про себя, что неглуп, что способен на большее, чем мелких воришек на торгу гонять. И сейчас он убедился в своей неслыханной и невиданной прозорливости!

Человек, стоявший у паперти, стал махать Коробу рукой – сюда, мол, ко мне! Короб в ответ ему рукой же показал – мол, вижу тебя, спешу к тебе. Стенька прищурился и узнал в ждущем Короба мужике скомороха, одного из тех, кто при помощи конюхов ушел от облавы.

Дальше – больше!

Стенька приотстал, имея в мыслях обойти церковь кругом и явиться с другой стороны вовсе независимо, авось и удастся что-то услышать, что-то понять.

Его замысел удался куда лучше, чем было рассчитано.

Едва ли не нос к носу Стенька столкнулся и с самими конюхами.

Уж Данилку бы он всяко признал! Рожа у парня была приметная, с перекосом, и русые пушистые волосы, отзывавшиеся на всякий ветерок, и черные, довольно глубоко сидящие глаза, впечатались в ярыжкину память намертво. Тот, что шептался с Данилкой, тоже оказался знаком – еще бы не запомнить навеки злодея, щекотавшего тебя в шейной ямке засапожником…

Стенька перебежал к колокольне и во все глаза таращился из-за угла.

Конюх-татарин, завершив совещание с Данилкой, пошел туда, где его, судя по всему, ждали скоморох и посадский человек Короб. А Данилка зашел за другой угол, оттуда несколько понаблюдал за тремя собеседниками у паперти и тоже пошел вокруг церкви, словно бы высматривая – не прячется ли где какой тайный соглядатай…

Стенька язвительно усмехнулся – ох, не умел парень обнаружить слежку! И вовеки не научится – пропадет в тюремной яме или вообще в сибирские украины его отправят!

Стало быть, шалая догадка, возникшая от обиды и в жажде расплаты, оправдалась. Конюхи увязли-таки по уши в странном дельце о кладе и медвежьей харе! Теперь следовало узнать чуток побольше и бежать докладывать Деревнину!

* * *

Взяв в Аргамачьих конюшнях Голована и другого бахмата, для Семейки, оба конюха выехали по привычке Боровицкими воротами, чтобы посреди Кремля не мельтешить, и, обогнув Китай-город, выехали на Большую Лубянку, которая, продолжаясь за пределами Москвы, становилась Троицкой дорогой. Чем дальше от Кремля, тем тише делались улицы, тем резвее бежали кони, сперва машистой рысью, а потом уже можно было пустить в намет.

Троицкая дорога была лесной, и человеку непривычному трудно было понять, какой поворот куда уводит. Хорошо, Семейка не раз тут езживал, он уже чувствовал и дорогу, и то, сколько времени должен идти по ней конь до нужного места.

– Ну, свет, вот мы уж Пушкино проехали, до Хотькова еще верст пятнадцать будет. Теперь гляди да припоминай! – велел Семейка.

Лесная дорога тем и плоха для посадского жителя, что примет на ней по его разумению немного. И знал Данилка ухватку, как запоминать путь, да кто же мог предвидеть, что та харя однажды понадобится?

Семейка, понимая его мучения, не торопил и не ругался.

– Разумно было бы подальше проехать, к тому месту, где ты уговорил Тимофея в лес свернуть, – предложил он. – Может, там узнаешь окрестности! Ведь харя недалеко от дороги была, так?

– Недалеко, – согласился Данилка. – И тропа к ней вела широкая.

– Значит, вы широкой тропой к харе подъехали, потом на поляну заглянули, а потом с телом другой тропой на дорогу выбрались?

– Так все и было.

– И та, вторая тропа, тоже, видать, не узкая была? Не такая, по какой только грибники или ягодницы пробираются?

Дотошен был Семейка до такой степени, что Данилке захотелось обласкать его словесно. И так скверно, тропа словно в прятки играет, а тут еще изволь на вопросы отвечать!

И особенно надулся парень, когда не он, по той тропе ездивший, а именно Семейка ее отыскал.

– Эта, что ли?

Для человека, по меньшей мере три года из города носу не казавшего, все тропы – на одно лицо.

– Может, и эта! Что там за черт?

Кто-то трещал в кустах, прокладывая дорогу.

– Да лось это! – успокоил Семейка.

– Кто?

– Слон сохатый! Ты что, лося никогда не видывал? Здоровая зверина по лесам слоны слоняет, погоди, сейчас познакомишься… Голована-то осади! Сохатый-то здоровенные рога носит, как бы чего не вышло…

Но не лось выбрался на дорогу, а каряя кобыла, из тех неказистых ездовых лошадок, кого только в санки или в телегу закладывать, а не под седло. Тем не менее она была оседлана, вот только всадника своего где-то потеряла.

Семейкин бахмат, Ворон, прозванный так за масть, хотя и Голован был не светлее, приветствовал кобылку ржаньем. Она, однако, от приятного знакомства отказалась, а зарысила в сторону Москвы. Веревочные стремена, свисая из-под драного войлока, болтались довольно низко…

– Это что еще за аргамак? – удивился Данилка, Семейка же молча поправил за поясом кистень-навязень.

– Езжай вперед да вверх гляди внимательно!

– А кобыла?

– Тебе харя нужна, а не кобыла.

Харя обнаружилась довольно скоро. Торчала себе промеж ветвей и глядела тупо деревянными глазами.

– Ну-ка, взгляну, привязана или приколочена, – решил Семейка и прямо с седла перелез на дерево.

Оттуда он заодно оглядел, насколько мог, окрестности. Бесхозная кобылка и ему не понравилась…

– Данила! – вдруг воскликнул он. – А ведь эта харя – твоя бабушка!

– Какая еще бабушка?!

– Она совсем уж трухлявая! Давно тут торчит, лет двадцать, поди!

– А привязана?

– Нет, братец ты мой, приколочена…

– Так это что же получается? – спросил Данилка. – Получается, что у нас – две медвежьи хари?..

– Погоди, еще и третья найдется, – вглядываясь сверху в просвет между деревьями, тот самый, которым Данилка выехал на поляну с мертвым телом, прошептал Семейка. – Молчи, Христа ради…

– Да что там?..

– Нишкни… Вроде бы сам медведь…

Медведь – это было уж вовсе некстати. Хотя и лето, хотя медведь и не голоден, а шастает в поисках своих медвежьих лакомств, однако может попортить коней, а кони казенные.

– Один?

– Вроде…

Это было важно – одинокий мохнатый гуляка может уйти подобру-поздорову, а вот медведица с медвежатами – баба опасная, мало ли что ей померещится – и полезет воевать!

Семейка взобрался малость повыше.

– Данила, убираться надо. Там здоровый черт…

– И чего он там позабыл? – прошептал Данилка.

– Кто его разберет? Малинник, поди, ищет… Данила!

– Что?

Семейкины глаза от изумления и восторга округлились совсем не татарским образом.

– Он!.. Он – перекрестился!

– Медведь?!

Семейка, ухватившись за ветку, повис прямо над седлом и оказался на коне в одно мгновение.

– Какой тебе медведь? Монах!

Подхлестнув коня нагайкой, что неразлучно висела у него, как и у всякого конного человека, на мизинце, Семейка поскакал на просвет между деревьями. Данилка, еще раз поразившись быстроте его решений, послал своего Голована следом. На поляну они вылетели чуть ли не разом.

Но тот, кто издали был принят за вставшего на дыбы медведя, уже со всех ног удирал, норовя скрыться в малиннике.

– Обходи, обходи! – Семейка показал нагайкой, с какой стороны заезжать Данилке. Тот, ни секунды не беспокоясь, что безоружен, стал отсекать огромного дядю в черной рясе от малинника.

Дядя обернулся и выкинул вперед обе руки, переплетя пальцы диковинным образом. Еще он выкрикнул что-то вроде «абар-рар-ра!», да с такой яростью, с таким рыком, что Голован – и тот вскинулся, замолотил по воздуху передними копытами. Данилка, уже знакомый с такими затеями, грудью рухнул бахмату на крутую шею и сразу, пока тот не начал козлить, выпрямился. Однако это вышло у него не так ловко, как выходило у Тимофея, испуганный Голован ударил задними ногами, и Данилка, перелетев через его дурную голову, свалился в траву. Летя, он успел скорчиться и ткнулся в мягкую землю плечом, перекатился набок и отделался всего лишь испугом.

Но сразу он об этом знать не мог. Оказавшись на земле в неподвижности, он осторожно вытянул ноги, руки, уперся локтем и приподнялся. Все было цело, нигде не хрустнуло, не крякнуло.

– Ну, жив? – раздалось сверху.

Семейка озабоченно глядел на него с высоты конского седла.

– Жив, слава Богу, – буркнул Данилка, стыдясь своего позора. – Где эта песья лодыга?! Шкуру с него спущу!

– Знай сметку, помирай скорчась – это про нас, про конюхов, сказано. Коли успеешь в воздухе скорчиться, то, считай, уцелел, и хватит к своим косточкам прислушиваться – не треснули. Вставай скорее, а на бахмата не лайся, – велел Семейка. – Конь не виноват. Я эти ухватки видывал…

– Какие ухватки?

– Тот мужик на поляне – никакой не монах, а ведун, – объяснил Семейка. – Я же видел, как он тебе коня в свечку поставил. Они – умельцы! Одни говорят – они сильное слово знают, а я полагаю – тут либо медвежье, либо волчье сало виновато. В деревнях иногда так балуются – смажут кому ворота медвежьим сальцем, и кони на двор идти не хотят, дрожат и бьются. И никаких там сильных слов не надобно!

– Слово он тоже крикнул… – И тут Данилка вспомнил! – Семеюшка, я ж этого монаха знаю! Я его на том дворе приметил, куда мы к кладознатцу приходили!

– Не путаешь?

Данилка вскочил и цапнул под уздцы Голована левой рукой, а правой перекрестился.

– Он самый!

– Ну так, выходит, мы убийцу упустили.

– Убийцу?..

– Садись на коня да и глянь вон туда, правее…

Данилка сделал, как велено.

Примерно там, где он обнаружил Терентия Горбова, лежал другой человек, но точно так же – лицом вниз. Был он в одной рубахе, и на спине расползлось кровавое пятно, как оно бывает, когда из глубокой и смертельной раны выдернут нож…

– Не трогай и подъехать не пытайся! Ему уже не поможешь.

– А ты откуда знаешь?

– Медведь-то… – Семейка вздохнул и невольно усмехнулся своей ошибке. Он сперва сам перекрестился, потом лежачего перекрестил. Кабы тот был жив, то постарался бы помочь…

– Ты ж говоришь – убийцу упустили!

– Ну, голову на отсечение, что это был убийца, не дам. Но, Данила, шел он к тому месту уверенно и знал, что увидит мертвое тело. Кабы не знал – хоть шарахнулся бы, так нет же… Он оглядел тело и убедился, что тот человек мертв. После чего собрался уходить прочь. А ты не вздумай подъехать! Довольно того, что весь край поляны копытами истоптали! Мало ли что? Коли ты во второй раз ту же байку в Разбойном приказе сказывать начнешь – уж точно не поверят!

– Так что же тут было?.. – уже начиная соображать, спросил Данилка.

– Что было – не скажу, а как оно бывает – знаю. Коли врага пришибешь и он упадет, сперва-то унесешь ноги, а потом с другой стороны и сунешься поглядеть – точно ли пришиб? Не оплошал ли?

Данилка уставился на товарища. Тихий Семейка говорил такие слова, что вожаку лесных налетчиков впору. Впрочем, из всех разбойных вожаков Данилка знал лишь двух – и один уже лежал в могиле, а другой… тьфу, другая…

Жутковато сделалось ему при мысли, что и Настасьица вот так-то приходит, подкрадывается с другой стороны проверить – не оплошала ли?..

– Надо его догнать, – решил Данилка. – Поймаем и всю правду из него вытрясем!

– Он-то здешний лес, поди, лучше нас с тобой знает. Были бы псы – мы бы его живо затравили. А так – заляжет он за корягой или выворотнем, и прямо над ним ты проедешь, а не заметишь.

– Что же это за харя такая окаянная? – спросил парень. – Для чего у этой хари людей убивают?!

– Коли это и впрямь ведун, так, может статься, дела ведовские. Раньше-то в идолов верили, может, та харя на самом деле – поганый идол? – предположил Семейка.

– Кладознатец утверждал, что она – кладу примета!

– Одно другому не помеха. Кто-то, надумав клад закопать, на нее набрел и обрадовался – вот, мол, как ловко вышло, пусть она и сторожит.

– Стало быть, чуть ли не в самой Москве людей харям в жертву приносят? – Данилка произнес это, сам своим словам изумляясь, и сразу же воскликнул: – Да нет же! Идолы – они еллинские, мраморные! А то – медвежья харя!

– Лесные жители медведя вообще за человека почитают, – отвечал Семейка. – И праздники в его честь справляют. Погоди, послужишь в конюхах, поездишь тайными тропами, на такое налюбуешься! Тут еще так-сяк, а к северу, там, где чуваши, и мордва, и иные украинные народы, там-то много занятного бывает.

– Одно из двух – либо этот ведун тут людей убивать наладился, либо он сам, как мы, случайно на тело набрел.

– Не-е, не случайно… – пробормотал Данилка.

Семейка пожал плечами.

– Ты как знаешь, свет, а я пока во всем этом деле ни складу, ни ладу не разумею!

– Надо бы пойти и поглядеть, что за тело, – сказал Данилка.

– Незачем. Откуда ты знаешь, кто тут еще в лесу прячется, кроме того медведя? Что та кобылка беглая означает – как ты полагаешь? Как раз тебя возле тела и поймают. Держись-ка от него подальше.

Данилка понимал, что старший товарищ прав.

– Того купца в спину ножом убили, а этого как?

– Лежит он лицом вниз, – приподнявшись в стременах, отвечал Семейка. – Надо полагать, точно так же…

– На кобылке мог он приехать – покойник…

– По-твоему, его только что прикололи?

Парень пожал плечами.

– Поедем-ка мы отсюда прочь, – решил Семейка. – Нам еще к закату на встречу со вторым кладознатцем попасть нужно.

– А тело так и будет лежать?

– Коли тот убийца, кем бы он ни был, наладился людей в одном и том же месте на тот свет отправлять, то он и от тел наловчился избавляться.

– От купца Горбова тела мы-то его избавили с Тимофеем!

– Стало быть, счет ему потом для оплаты предъявишь.

С немалым трудом Семейка заставил Данилку убраться с той злополучной поляны.

Они вернулись в Москву, оставили бахматов на Аргамачьих конюшнях, а тут и время приспело идти к Николе Угоднику, что на Столпах.