Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 74 страниц)

– Да уж найдется!

Пока Кузьма добывал веревку, Стенька расковырял засапожником смоленую древесину вокруг затычки.

Отец Кондрат едва ль не с трепетом следил, как сотоварищ, сидя на земле, возится с бочонком, и призывал на помощь всех святых поочередно.

Несильно обвязав едва торчащую затычку, Стенька сломил толстую ветку и при помощи засапожника изготовил колышек. Введя его между затычкой и веревкой, земский ярыжка стал осторожно крутить тот колышек, стягивая затычку все туже. Наконец веревка натянулась до предела. Тогда он начал тащить.

И вытащил!

Все трое уставились на черную дырку.

Никакие перстни с алмазными звездочками из нее не сыпались, золотые цепи тоже не выползали, белая россыпь бурмицкого жемчуга не струилась…

– Ты пальцем-то ковырни, – посоветовал Кузьма.

Как оказалось – правильно посоветовал. Но Стенька не послушался, не стал совать пальца в дырку, а поколыхал бочонок влево-вправо. Там что-то квакнуло – и только. Стенька, сидевший на земле рядом с бочонком почти по-татарски, поднял голову.

– Что за притча?

– Вот то-то же! – провозгласил Кузьма. – Говорил же – подшутит нечистая сила! Заберет из клада золото, а оставит смрад и мерзость!

– Я молитвы читал, все кругом закрестил! Не было тут нечистой силы! – возразил отец Кондрат. – Даже она духовное сословие уважает!

– Может, не те молитвы? – спросил Стенька.

– Погоди! – Отец Кондрат потянул носом воздух. – Это что ж такое? Это не смрад!..

Он присел, широко расставив толстые ноги, и нагнулся, насколько позволяло брюхо.

– Свети сюда, дармоед! Сюда вот!

– А это что еще?! – Стенька уставился на дыру в священном ужасе. Оттуда выползало черное, страшное! Он оперся рукой о землю, чтобы скоренько подняться, и заорал благим матом – рука попала в мокрое, липкое, жуткое!

Оказалось, что перепуганный земский ярыжка умеет очень быстро перемещаться, прыгая по траве на заднице. Он мигом отлетел чуть ли не на сажень от подозрительного бочонка.

– Свят-свят, изыди, сатана, наше место свято! – Отец Кондрат, не в силах разогнуть колен и подняться, крестил осмоленную емкость. – Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!

Кузьма, насколько позволял костыль, нагнулся.

– Лопни мои глазыньки! Да это же мед!

– Какой тебе мед?..

– Ставленый!

И все сделалось ясно…

Батюшка захватил пальцем темной жидкости, облизал, и на лице его отразилось райское блаженство.

– Ишь, забирает! Степа! Да что ты глядишь?! Поворачивай бочонок-то! Ведь вытечет! А он – дорог!

Стенька на всех четырех подскочил к бочонку и повалил его набок, повернул отверстием кверху. При этом он, понятное дело, оказался коленями в натекшей луже, но этой беды не заметил.

– Отведай! – велел отец Кондрат. – Когда еще такое в рот попадет! Этот медок не то что тебе или мне – он и подьячему твоему не по карману будет!

– За такой ставленый мед на торгу пятнадцать рублей за ведро просят, – добавил не в меру осведомленный Кузьма. – И чем старше, тем дороже.

Стенька, сгорая от нетерпения, приник губами к отверстию и накренил бочонок, чтобы можно было высосать хоть глоток. И попал глоток живого огня в его глотку, и сладостно опалил, и проследовал вовнутрь, оставив в голове такой восторг, от которого ясные очи на лоб лезут. А то, что при этом борода оказалась вся измазана, Стенька тоже сразу не уразумел.

Вслед за ним пожелал сделать свой глоток отец Кондрат. Стенька, видя, что батюшке к отверстию не нагнуться, подхватил бочонок и встал с ним. Отец Кондрат, выпрямившись, позволил поднести отверстие к своим губам и принял в рот столько драгоценного напитка, что и не поместилось.

– Да что ты, черт косой, творишь? – возмутился, проглотив мед, батюшка. – Зря добро переводишь! Всего меня изгваздал!

– А мне-то? – спросил Кузьма. – Нешто не заслужил?

– Заслужил! – решил отец Кондрат. – Степа, поднеси Кузе!

Стенька, поднатужившись, приподнял бочонок еще выше, хотя уже держал его из последних сил, и то – кому доводилось обниматься с трехведерным бочонком, тот поймет…

– Прошибает! – сообщил, отведав, Кузьма. – Этот мед, поди, еще до смуты ставили. Ух, хорош!

– Ты-то что в этом понимать можешь? – спросил батюшка.

– А то и понимаю. Лучшие ставленые меды по сорок лет в земле соблюдаются.

– Чтобы не украли? – спросил Стенька.

– А черт его знает. Говорят, что чем дольше под землей выстаивается, тем духовитее и крепче. А почему, думаете, он такой густоты? В него нарочно рыбий клей добавляют. Карлук называется. Слыхивал я, что тот карлук раз в двадцать подороже осетровой икры будет!

– Стало быть, заготовил какой-то хозяин для внуков да и прикопал, чтобы детки не польстились раньше времени, – сделал вывод батюшка. – Может, того Панкратия тесть, а может, и кто иной. А бумажку-то не внуки, а мы отыскали. Вот любопытно – сколько за такой бочонок на торгу взять можно, за нераспечатанный?

– Рублей, поди, полсотни… – сразу посчитал Кузьма.

– Полсотни! Да в распечатанном еще сколько осталось!

И замерли все трое, складывая в головах ведра с рублями…

Утро только начиналось, но по летнему времени решетки на улицах поднимали рано. Поэтому сторож и не удивился телеге со спящим человеком на облучке.

Телега эта медленно проследовала по тихой улице замоскворецкой слободы. Кузьма, завернувшись в чугу, смотрел сладкие сны, и вдруг колесо попало в колдобину. Он встрепенулся.

– Люди добрые! Да где ж это я?!

Лошадь, которая оказалась сообразительнее звонаря, шла себе да шла, пока не остановилась перед воротами поповского дома и поскребла землю правым копытом – впусти, мол, хозяйка, а то груз у меня совсем бесчувственный…

Кузьма, кое-как опомнившись, попытался, не слезая с телеги, достать костылем до ворот и постучать. Это ему не удалось, и тогда он с грехом пополам слез.

– Хозяйка! Матушка Ненила! Вавила! Отворяйте! Батюшку привез!

Отворила, понятно, не сама попадья, а работник.

– Где ж вы пропадаете! Хозяйка всю ночь не спит, убивается! Степанова жена прибежала, вместе сидят, друг дружку утешают! Заводи кобылу скорее!

– С-с-сам зав-в-в-води! – с трудом выговорил Кузьма. – А мне бы…

И, выписывая загогулины почище тех росчерков, что с великим трудом осваивал Стенька, побрел почему-то не в дом, а к хлеву. Работник хотел было его окликнуть, да догадался – у хлева и конюшни общий сеновал, вот туда-то и мечтает добраться звонарь. Да не удалось – сел все-таки наземь задом и проворчал что-то, на молитву вовсе не похожее…

Кобыла сама вошла на двор и стала. Работник взбежал на крыльцо, стукнул в дверь.

– Выходи, матушка! Привезли!

Матушка Ненила, Наталья и обе поповны, Соломия и Степанида, загомонили за дверью.

– Ах, привезли! Ах ты, Господи! Ах, шагу ступить не могу!..

Обалдевший за ночь от бабьих и девичьих причитаний работник поспешил вниз – распрягать кобылу. И следом за ним по лестнице затопотали, голося, страдалицы.

Они окружили телегу – да и шарахнулись от нее. Было таки от чего – там лежали два длинных и неподвижных тела, оба – на спине, как покойнички, и лица закрыты у одного – чугой, у другого – рогожей.

– Убили-и-и!!! – заголосила попадья, сдергивая чугу.

Она увидела лицо благоверного своего – можно сказать, неживое, изгвазданное засохшей черной кровью. Борода – так и вовсе той кровью пропиталась. Точно так же отшвырнула в сторону рогожу и Наталья.

Стенька лежал, вытянув руки вдоль боков, тоже весь перемазанный.

– Ах ты, сокол мой ясный, на кого ж ты меня покинул?! – И матушка Ненила, действительно искренне любившая отца Кондрата, поставила ногу на колесную ступицу – да и пала ему на грудь.

Больше крика не было. Попадья стала молча шлепать ладонями по своему личику и по безгласному батюшке. Наталья и поповны таращились на нее в ужасе – ума с горя лишилась!

– Да что ж то за зелье такое?! – возопила попадья, повернулась к Наталье и дочкам – и те ахнули! Все ее круглое лицо было измазано темной гущей, которую она безуспешно пыталась оттереть грязными руками. Распашница, накинутая поверх рубахи, тоже на груди имела два преогромных пятна.

Произошло то, что и должно было произойти. Пьяными руками Стенька не сумел вставить как следует затычку. Бочонок при тряской езде повернулся набок, затычка выскочила, и кладоискатели лежали в густой луже драгоценного напитка ничем не лучше двух хряков после летнего дождика…

– Ивашка! Анютка! Воды несите! – закричала попадья. – Ведрами! А вы что, дурищи, стоите? Отец в беду попал, а вы, прости Господи, как две колоды!

Это уж относилось к поповнам. Девки ахнули и понеслись прочь.

Суета в поповском дворе поднялась такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Наталья тоже не стала стоять без дела – и в пять ведер отливали ледяной колодезной водой отца Кондрата со Стенькой, а Кузьма и матушка Ненила с ветошками в руках оттирали им лица, бороды и, как могли, одежку. Даже Кузьма пришел помогать советами.

Очухались-то они, положим, уже после второго ведра, но матушка Ненила прикрикнула, и оба кладоискателя позволили отмыть себя от драгоценного напитка, только крякали и поругивались.

Понемногу у них и в головах прояснело!

– Бочата! – первым воскликнул отец Кондрат.

Стенька же стал шарить вокруг себя руками. Он точно помнил, что они вдвоем с батюшкой поочередно сволокли оба бочонка к телеге, а Кузьма им светил. Теперь же обнаружился один, наполовину пустой, а второй подевался непонятно куда.

– Обронили! – Стенька от такой неприятности протрезвел окончательно.

– Какие тебе бочата? Чего обронили? Горе ты мое! – напустилась на мужа Наталья. – Я ноченьку не спала, Бога за тебя, за аспида, молила! Явился! Хорош! На тебя глянуть – родимчик приключится!

И впрямь, от густого ставленого меда Стенькина красота немало пострадала. Волосы на голове слиплись гнусным образом, их еще полоскать и полоскать, вся рожа – в темноватых потеках, борода с усами – позорное зрелище… Впрочем, отец Кондрат выглядел не лучше, а, пожалуй, еще и похуже – его длинная, едва ли не по пояс бородища, гордость всей семьи, куда больше меда впитала!

– Бочонок пропал! – мало беспокоясь о жене, Стенька сдуру напустился на отца Кондрата. – Ты куда его, батька, поставил? Не мимо телеги ли?

– Да ты же и ставил, а я тебе подавал! – взревел отец Кондрат. – Ты же сам, выблядок, бочата в ногах уставлял!

– Да ты ж их перекатывал!

– Матку свою перекатывай, а я их как раз прямо ставил! – Тут батюшка вдруг вспомнил про третьего соучастника. – Кузьма, сучий сын, куда второй бочонок подевался?!

– А я откуда знаю?! – возмутился звонарь, стоявший рядышком с ведром колодезной воды и ветошкой.

– А ты разве их не ставил?

– Да как я мог их ставить, чем? У меня одна рука-то костылем занята, другая – фонарем! Третьей пока не отрастил!

– Твои, стало быть, грехи! – Отец Кондрат повернулся к Стеньке. – За что я только с тобой связался? Полнехонький бочоночек! Рублей пятьдесят бы за него взяли!

– Как это пятьдесят рублей? – До матушки Ненилы дошло, что пропажа нешуточная. – Так это из-за тебя, подлого, мы пятидесяти рублей лишились?!

– Да ты не с меня спрашивай! Я бочата подавал, он – уставлял! – Стенька ткнул пальцем в батюшку. – Вот он бочонок-то прозевал! А мой-то целенький!

– С чего ты взял, будто это твой бочонок? – Попадья живо сообразила, что в наполовину пустом еще осталось товара рублей на двадцать, а двадцать рублей – деньги немалые, работнику на хозяйских харчах в год пять рублей она платит, стало быть, коли сейчас не отступиться от бочонка, можно будет еще одного принанять!

– Уговорились же – добычу пополам! – отвечал Стенька и в поисках поддержки оглянулся на жену. – Наталья, матушка, ведь поровну же уговаривались!

– Поровну, да не на двоих, а на троих! – встрял Кузьма. – Я-то ведь тоже всю ночь от страха глаз не сомкнул! Клад-то брать – душу погубить!

Ближе к обеду, когда уж соседям надоело, стоя у забора, слушать склоку, и они разбрелись, на поповском дворе пришли к некоторому согласию. Ставленый мед решили разлить пополам, а бочонок отдать за труды Кузьме, бочонок тоже денег стоит. И награда будет соответствовать вкладу каждого в общее дело…

Добившись хоть какой, а справедливости, Стенька с Натальей отправились домой.

Там они обнаружили возмущенную Домну.

Осознав поздно вечером, что муженек пропал, кинувшись затем к отцу Кондрату и оставшись там с перепуганной попадьей, Наталья напрочь забыла о хозяйстве. С утра ей бы полагалось подоить корову и выгнать ее в стадо – она этого не сделала, и буренка некоторое время спустя принялась душераздирающе мычать. Соседки, перекликаясь через заборы, оповестили Домну, что с ее подружкой стряслось неладное.

Домна, бросив все свои дела, прибежала и обнаружила еще одно несчастье – Наталья с вечера поставила квашню, надеясь утром испечь хлебы в огородной печи. Топить же в домах государевым указом не дозволялось во избежание пожара – разве что в доме была роженица. Тесто перестояло и полезло из квашни, вывалилось и на лавку, и на пол. Ужаснувшись, Домнушка схватила нож, отсекла тесто по краям, обернула квашню рогожкой и потащила к себе – спасать то немногое, из чего еще можно было испечь хоть парочку ковриг. Растопив пожарче печь и получив за расход дров нагоняй от мужа, она кинулась доить Натальину корову. Вернувшись, обнаружила, что оставленные без присмотра дети добрались до квашни и младшенький, Алешенька, залез туда обеими ручками…

Ахая и охая, Наталья винилась перед Домной, благодарила за ковриги, обещалась перестирать все Алешенькины рубашечки. Стенька же под шумок сбежал. Пока делили ставленый мед, его рубаха и порты на солнышке высохли, так что ему не было нужды переодеваться.

Он забежал к Кузьме за фонарем, мешками и лопатами. Звонарь не послал его матерно, к чему земский ярыжка внутренне был готов, а лишь поворчал малость, сворачивая мешки и увязывая их вместе с лопатами, чтобы Стеньке удобнее было нести.

В приказе на него первым делом напустился Емельян Колесников:

– Где ты пропадаешь, страдник? Батогов захотелось?! Как тебя не надобно – так ты в ногах путаешься, как грамоту отнести – так тебя не дозовешься! Скажу вот дьяку! Коли тебе государева служба надоела – так и мы в тебе не больно нуждаемся!

– Я по Деревнина делу ходил! Деревнин меня еще с вечера посылал! – отбивался Стенька, ища глазами подьячего.

Но тот, как на грех, отправился в Кремль, в Разбойный приказ, и вернулся, когда Стенька, выслушав много неприятного, был приставлен к делу – получил грамоту, снес ее в Заиконоспасскую обитель, дождался там ответа и принес его Колесникову.

С обителью у приказа были прескверные отношения. Недавно там случился пожар, причем погорели иноки как раз на том, что не подчинились государеву указу, а государь-то знал, что делал, когда тот указ подписывал: жарким летом одна-единственная искра, подхваченная ветром, могла Москву спалить. В итоге у обители отобрали участок земли с тем, чтобы передать Земскому приказу для его нужд. Нужды были великие – Москва росла, приказ ширился, и держать под самой кремлевской стеной избу, где выставлялись на обозрение поднятые ночью и утром мертвые тела, чтобы их опознали родственники и знакомцы, во-первых, осточертело, а во-вторых – место для более важных дел требовалось. Иноки возмущались и затеяли слать государю челобитные. Приказ не уступал. И всякий его посланец бывал в обители принят прескверно, задержан надолго и изруган при этом нещадно. Так и вышло, что Стенька проторчал там по меньшей мере два часа…

Увидев Деревнина, он кинулся к подьячему, как к отцу родному:

– Гаврила Михайлович, защити!

– Он и доподлинно ходил по моему делу, – выгородил ярыжку подьячий.

Стенька смотрел на Деревнина влюбленными глазами. Осанистый, крепкий, не так чтобы слишком сильно для своих лет поседевший подьячий казался ему в этот час чуть ли не святым Петром, как его на образах рисуют. Тем более что вечером им двум предстояло совместное дельце, да какое!

И настал вечерний час! И с замиранием сердца приблизился Стенька к подьячему, который совершенно случайно припозднился.

– Ну, Гаврила Михайлович, поедем, что ли, благословясь?

– Куда поедем, свет? – безмятежно спросил подьячий.

– По дельцу нашему, – опасаясь, как бы кто не вернулся и случайно не подслушал, отвечал Стенька.

– По какому такому дельцу?

– Гаврила Михайлович! – изумился Стенька. – Дельце-то, неужто забыл?

– Да я-то не забыл… – В голосе Деревнина были горечь и усталость. – Я-то, Степа, вчера тебя прождал, и с конями, и с оружием. Это ты, свет, памяти лишился.

– Вчера?!

– Мы с тобой сговаривались во вторник ехать. А сегодня у нас что?

– Да вторник же!..

– Среда, Степа.

У Стеньки в глазах помутилось!

– Да как же это? – пробормотал он.

– А так! – отрубил подьячий. – Ты кто таков, чтобы со мной шутки шутить?! Я важное дело на другой день перенес, деньги из-за тебя упустил! А ты, страдник, пьянюшка, нализался где-то, дни перепутал! Ты на себя погляди! В каких лужах-то валялся?!

Как Стенька ни полоскал голову, как ни растирал ветошкой лицо, а какие-то следы от пролитого меда все же, видать, остались.

– Да, Гаврила Михайлович!.. Да я!..

– Не ври. Все вижу! Не было там никакого клада! И боярин Буйносов его закопать никак не мог. Я справлялся – в кошельке у боярина вошь на аркане да блоха на веревочке! А что ты затеял – неведомо! Коли человек собрался ехать клад добывать, а сам вместо того напился, то что это за человек, я тебя спрашиваю, и что это за клад?!

Грозен и суров был подьячий Деревнин! Оскорбленное достоинство гремело его возвышенным, рокочущим голосом. Стенька только разинутым ртом подергивал, как рыба на прибрежном песочке.

Он попытался было объяснить, что всего-то навсего спутал дни, что вот они – мешки, лопаты и фонарь, что он все помнит, все знает и готов хоть целую ночь землю рыть!

– Не поеду я с тобой воров выслеживать и клады брать, вот те крест! – с особым наслаждением отрубил Гаврила Михайлович. – Веры твоим словам больше нет. Мало ли что опять выдумаешь – да и пропадешь, да и меня, прости Господи, ни за грош погубишь!

– Гаврила Михайлович! Да коли бы мы туда поехали, мы бы, может статься, и про то разведали, каким образом скоморохи с той медвежьей харей увязаны! – Стенька уж пустил в ход последнее, надежду на служебное рвение Деревнина.

Но подьячий странным образом утратил всякое желание разбираться с преступными скоморохами.

Как ни бился Стенька, как он ни молил, как ни пытался растрогать и соблазнить – холоден и тверд был подьячий Деревнин. На том и расстались.

Стенька поволокся со своими кладоискательскими причиндалами обратно…

Недели с две он не ходил к отцу Кондрату осваивать грамматику. Потом кое-как помирились…

А некоторое время спустя звонарь Кузьма посватался ко вдове Елизарки Шевелева. К удивлению всех слободских баб, она согласилась. Хотя сперва малость поартачилась – мол, ты небогат, я небогата, чего ж нам с тобой нищету плодить?

Некоторое время спустя Кузьмина женка получила от какого-то дедушки наследство и купила хороший, крепкий дом с поварней на огороде и с банькой. Кумушки, побывав, рассказывали, что завелись в семье и оловянные тарелки, и даже оловянная стопа для вина, тонкой работы, с буквами поверху, вся испещренная цветами и травами.

Матушка Ненила заподозрила неладное.

Наученный ею батюшка Кондрат на исповеди так прижал новобрачную, так ее хитрыми вопросами в угол загнал, что не выдержала – призналась…

Возмущенный батюшка так круто пригрозил епитимьей и лишением на десять лет причастия, что Кузьма счел нужным откупиться. Оловянная посуда переехала в поповский дом, и наступил мир.

Разумеется, Стеньке о том не сказали…

Стенька попробовал встретиться с ключником Артемкой Замочниковым, чтобы доподлинно узнать у него про медвежью харю, но оказалось, что Федора умнее его. Она увезла больного мужа к его родне, а в Стрелецкой слободе больше носу не казала.

Так это Стенькино дело и заглохло.

* * *

Конюхи, оставшись в амбаре с кладом, уже знали, как быть – вернуться в Коломенское, рассказать про Гвоздя Дементию Башмакову, да ему же и передать жемчуг, чтобы нашел подходящий для сокровищ храм.

Семейка развернул оставленную Деревниным епанчу, еще раз полюбовался находкой.

– А то – взять чего на память, светы? – спросил он. – Прав же подьячий – и церковь за труды платит.

Они с Желваком взяли по горстке жемчужных пуговок – все равно их много и цена им невелика, а девкам дарить пригодится. Озорной же отказался наотрез – выдерживал благочестие.

Семейка вышел поискать своего родственника, чтобы отдать ему ставший ненужным котел. На конюшне применения такой посудине не предвиделось. Данилка следом тащил подарок.

Родственник ругательски ругал баб:

– На Неглинке ночью пожар был, вам тоже захотелось?! Следите, куда ветер искры несет, дуры!

Данилка едва не выронил котел.

– Ты что, свет? – удивился было Семейка, но сразу все понял. – На Неглинку бежать вздумал? Сейчас тамошним девкам не до тебя!

– А ну, коли?.. – договорить парень не мог, всучил грязный котел его новому хозяину и кинулся было бежать, да цепкая рука удержала за плечо.

– Да постой, я с тобой поеду, – сказал Семейка. – Мало ли что там…

Они вошли в амбар.

– Куда это вы? – негромко спросил Богдаш.

Глотка побаливала, но говорить, а не шипеть, как змей, он уже мог.

– Дельце у Данилы одно есть, съездим скоренько и за вами вернемся, – отвечал Семейка.

Тимофей и Богдаш переглянулись.

– Далеко ли?

– До Неглинки – и тут же назад.

То, что Семейка без лишних рассуждений решил идти с Данилкой, для них немало значило. Первым догадался, в чем дело, Богдаш. Он и хозяйские вопли за стеной амбара слышал, и о том, что молодцу без шалых девок с Неглинки порой трудно приходится, доподлинно знал…

– Поедем-ка и мы, что ли, – сказал он Тимофею. – Подведи-ка коня к телеге.

– А сможешь? – усомнился Озорной.

– С борта взберусь.

Данилка с Семейкой сразу же довольно быстро ушли грунью вперед.

– Ему-то чего на Неглинке искать? – спросил вовсе не желавший шататься по Москве без дела Тимофей.

– Девку он себе там, сдается, завел. Так от пожара не вышло бы с ней беды… Коли уцелела, так и Бог с ней. А коли нет – хоть уведем оттуда парня-то, – объяснил Богдаш.

Он ехал, не вставляя ног в стремена, берег колено.

– Женить его надобно, а то избегается, – буркнул Тимофей, но на Неглинку направился беспрекословно.

Семейка все оборачивался, словно не был уверен, что товарищи за ним последуют. Когда же заметил торчащую над пешими и конными голову Богдаша, приметную голову с высоко задранной бородой, удержал Данилку:

– Погоди, наши нагоняют. Вместе поедем.

Добираться было недалеко. Конюхи завернули за угол и увидели пожарище. Сердце верно подсказало Данилке – Федосьица в эту ночь еле успела с Феденькой выскочить.

Почему-то огонь пощадил избенку Феклицы, а вокруг несколько вполне еще справных домов сгорело напрочь. Девки в смирной одежонке бродили по золе, шевелили ее палками, пытаясь сыскать хоть что-то уцелевшее.

Спасти удалось немного – главное, колыбель с Феденькой уцелела! Стояла она посреди огорода, под смородинным кустом, и дитя, не успев испугаться и не осознавая опасности, сладко посапывало. Рядом лежала свернутая перина, стоял короб с тряпичной казной, на коробе – закопченный чугунок, из тех, что мастерят на Таганке.

– Нажитого добра жалко, – сказала Федосьица. – А дом – чего его жалеть! Были бы деньги!

– А есть? – спросил Данилка.

Он стоял рядом, держа под уздцы Голована и всем видом показывая, что приехал лишь убедиться – жива, здорова, дитя цело?

Конюхи, не сходя наземь, слушали беседу.

– А найдутся. В долг возьму, – по видимости беззаботно отвечала Федосьица, но этой бодростью она бы даже Данилку не обманула. – Сейчас главное – людей нанять, место убрать, головешки разгрести. Может, что и уцелело. А завтра с утра – на Трубную площадь.

– Что за площадь такая? – Данилка впервые слышал это название.

– А там домами торгуют.

– Как это – домами?

– Очень просто, – взялся объяснять Семейка. – Нарубят у промышленника люди бревен, привезут куда указано, срубят домишко. А потом бревнышки пометят, сруб разберут – и на Трубную! Приходишь, говоришь – мне, братцы, о трех окошках и с резным крылечком. Тебе кучу бревен на воз грузят, везут куда скажешь и там за день ставят.

– Дивное дело! – восхитился Данилка. – И просто, и скоро…

Тут он задумался.

Конюхи уж знали – когда он вот этак заводит глаза к небу и прикусывает губу, жди подарка!

– А вот теперь казаки в Сибири остроги ставят… Так ведь и острог можно где-то из бревен собрать, бревна пометить – и куда нужно по реке сплавить!..

Раздался такой хохот, что разгребавшие пепелище девки подскочили.

Данилка ошалел – вроде никакой дурости не сказал. Однако ж хохочут трое конных, чуть с седел не валятся!

– Ты к государю!.. Скажи – сам придумал!.. – сквозь смех присоветовал Богдаш. – Гляди, дворишком на Москве пожалует!.. Гляди…

И не смог продолжать, так и заливался жеребцом стоялым.

– Уморил ты нас, Данила, – сказал невнятно Тимофей. – Уморил!

– Да разве я неправду сказал? – возмутился парень. – Разве не умнее привезти с собой готовый острог, чем его на месте полмесяца под стрелами рубить?

– Да тихо ты! – притушил его ярость Озорной. – Все бы ладно, да только у нас не одни остроги – у нас и город вот этак однажды ставили. Слыхал, есть на Волге Свияжск? Ну вот – его. Еще при царе Иване.

– До поляков, – пояснил, отсмеявшись, Желвак. – Государь, сказывают, решил Казань осадить, а там же кругом – орда. Задумали сперва выше по течению крепостцу поставить, чтобы за рекой смотреть. А как ее поставишь? Чуть лес рубить начнешь – они и налетят. Вот ту Свияжскую крепость сперва в тихом месте поставили, потом разобрали, привезли тайно. Татары опомнится не успели, а она уже и тут! А ты – острог!

– Ну, коли уж ты остроги ставить принялся, стало, беда миновала, – сказал Семейка. – Ехать нам, девка, надобно. Ты уж прости, свет.

Данилка полез за пазуху, достал узелок и вынул оттуда перстенек с белой финифтью и лазоревым яхонтом.

– Рублей в шесть, поди, встанет, – сказал он. – На, бери! Уж не знаю, почем нынче дома, но хоть на ворота хватит!

– Откуда у тебя? – спросила Федосьица.

– В лесу нашел, – честно отвечал парень, вжал ей в ладонь подарок и вскочил на Голована так, как учил и наконец выучил-таки Семейка.

Не мог он, чтобы такой ловкой ухваткой перед девкой не похвастаться!

– Ну, братцы, теперь – в Коломенское! – приказал Тимофей.

Однако быстро ехать они не могли – боялись за Богдаша. Он же, пользуясь случаем, решил Данилку просветить.

– Нашел ты с кем связываться, – недовольно толковал Желвак. – И я не ангел, и Семейка вон – не святые мощи, как-то устраиваемся. Вдовы есть, в богатых домах женщины и девки живут чистые, можно договориться. Так нет же – зазорную девку с Неглинки нашему молодцу подавай! Она под кем только не побывала!

– Она не виновата, что зазорной девкой сделалась! – вступился за Федосьицу Данилка. – У нее в чуму родители померли, никого не осталось, податься было некуда, ее потаенная бабка с толку и сбила…

– Да что ты причитаешь? – возмутился Богдаш. – Тоже сиротинушка выискалась! Как если бы у нее одной в чуму все сгинули! Вон у боярина Морозова, сказывают, под четыреста человек дворни до чумного сидения было – двадцать осталось! В Кузнецкой слободе под двести человек жило – четыре, не то пять семей спаслось! Сам подумай – сколько сирот осталось?! Да если бы все девки на Неглинку жить ушли – Неглинки бы им не хватило! Иные к обителям приткнулись, иные хоть какую дальнюю родню отыскали.

– Верно попы толкуют, что у этих баб все на похоти замешано, – добавил, прислушавшись, Озорной.

– Незачем тебе туда больше ездить. Расплатился – и будет! – подвел итог Богдаш.

– Невтерпеж станет – поеду, – отрубил Данилка.

Смутно было у него на душе – вроде обещал, да не исполнил… И жалко бедную девку, и ясно, что есть между ними преграда, и еще что-то, чего словами не объяснить…

Чтобы избавиться от нравоучений, он послал Голована вперед и оторвался от товарищей саженей на десять.

– Будет толк! – глядя, как он сидит в седле, сказал Богдаш.

Тимофей, который вез перед собой на конской холке узел с жемчугом, смотанный из епанчи, хмыкнул. Вроде и согласен, да не совсем…

Один Семейка словно бы и не обращал больше на норовистого парня внимания. Ехал себе и ехал, думал о чем-то своем.

Приказ тайных дел вслед за государем на лето перебрался в Коломенское, чтобы всегда быть под рукой. К тому же одной из главных его забот было устройство любимой государевой потехи, охоты, в особенности соколиной.

Дьяк Дементий Башмаков как раз вернулся с охоты, когда ему доложили, что четверо государевых конюхов домогаются его видеть и говорить с ним.

– А кто таковы? – спросил дьяк, не имевшей большого желания, умаявшись, еще и делами заниматься.

По молодости и бойкости всюду он норовил проскакать первым, и не для того лишь, чтобы добиться государевой похвалы. Невзирая на скромный рост и неброский свой вид, Башмаков был проворен, ловок, и крепко сбитое тело само просило действия, такого, чтобы вся силушка выплеснулась. Вот и доигрался – стоит у стены большая охотничья пищаль, выложенная смутно белеющим рыбьим зубом, а встать да повесить на крюки, как ей полагается, уже – никак!

– Богдашка Желвак с Тимошкой Озорным, и с ними Семейка Амосов.

– А четвертый?

Четвертого прислужник не знал.

– Ну, пусть взойдут.

Основательно пригибаясь, появился из низкого дверного проема Богдаш. Он протиснулся одновременно с малость склонившим голову Семейкой, опираясь о плечо товарища. Третьим переступил порог Данилка, при этом он, разумеется, треснулся лбом о косяк. Четвертым в горницу прибыл Тимофей и, выйдя вперед, поставил к ногам Башмакова узел с жемчугом.

– Добро пожаловать, – недоумевая, сказал конюхам Башмаков и качнул ногой котел. – Что это вы мне за добычу принесли?

Конюхи перекрестились на образа и поклонились в пояс, трое – разом, четвертый – с едва заметным отставанием.

– Здрав будь, батюшка Дементий Минич, и со сродниками, – обратился к нему, как старший из гостей, Озорной. – Повиниться хотим – в Конюшенном приказе нас, поди, обыскались. Да мы не по кружалам пропадали… Глянь-ка!

Поняв, что его просят раскрыть узел, Башмаков нагнулся, развязал концы с бережением (там могло оказаться что угодно, и голова злоумышленника – в том числе) – да и ахнул.

– Клад, что ли, сыскали?!

– Клад, батюшка, – подтвердил Тимофей. – Да только к нему в придачу еще и такое нашлось, что и Боже упаси.

– Что ж за беда?

Тимофей обернулся на Богдаша, тот – на Семейку, а уж Семейка вытолкнул вперед Данилку.

– Сказывай, как было, – шепнул.

Дьяк признал парня и улыбнулся ему.

– Опять богопротивное деяние раскрыл?