Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 74 страниц)

– Проверить несложно, – настаивал Данила. – Пусть бы Башмаков велел допросить Евтихеева, откуда он взял, будто твоя ватага пришла на Москву пошалить. И все сойдется на Соболеве.

– Данила прав, – вмешался Богдаш. – Бородавка посидит у нас, покамест это дело не разъяснится. Завтра же поскачу в Коломенское. Измена в Разбойном – это не шутки.

– А теперь пусть растолкует, что значат «мышь», «ядра» и «коло»! – очень довольный тем, что Богдаш его поддерживает, воскликнул Данила.

– Какая мышь? Какие еще ядра? – удивилась Настасья.

– Покойный Бахтияр что-то под землей разведал и пытался нам передать. Почему он Башмакова поминал, теперь уж окончательно ясно – узнал, что в Разбойном приказе нечисто. А эти три слова – «мышь», «ядра» и «коло» – приметы, не иначе. «Мышь» – это, может, Беклемишевская башня. А «ядра» и «коло» – сдается, те пушечные ядра, что мы с тобой видели, и колодец.

– Точно! Колодец! Я сам через колодец лазил и попал в каменную горницу, где ядра на полу разбросаны! – оживился Стенька.

– А как ты туда вылез? – сразу спросила Настасья.

– Да через тот лаз, что в погребе у боярина Троекурова!

Данила и Богдаш переглянулись – никчемный ярыжка, оказывается, кое-что ценное разведал.

– Ну-ка, расскажи толком, как ты ту горницу отыскал и что в ней видел! – потребовала Настасья, подходя к Стеньке поближе. – И один ли ты там был? И для чего туда полез?

– Погоди, кума! – Данила даже дернул ее за длинный рукав, откинутый назад.

По обычаю московских посадских девок и женок, она летом продевала руки в отверстия у пройм однорядки, а рукава связывала сзади узлом.

– Чего тебе?

– Ярыжка и потом тебе все расскажет! Нужно Бородавку допросить – для чего княжичу под землей околачиваться? Кого он там прячет?

– Кого прячет? – переспросила озадаченная Настасья.

– Может статься, он там человека прячет, и не одного. А то, глядишь, там и беглая боярыня Троекурова сыщется!

– Сдается, живая она уж не сыщется. Всему свой срок, куманек, пусть сперва Степа расскажет, как под землей оказался, – и Настасья так улыбнулась Стеньке, что тот почувствовал себя орлом!

– Погоди, может статься, ярыжка нас сейчас надоумит, о чем Бородавку спрашивать, – сказал Даниле Богдаш.

Настасья обернулась к Желваку, еще держа на устах улыбку. И Данила вдруг понял, да ей только того и нужно, чтобы вокруг – статные молодцы, и каждый за жемчужный проблеск ее зубов душу сатане продаст! Тут-то ей и раздолье! Ведь в ватаге – либо парнишки, вроде Филатки, либо взрослые мужики, вроде Третьяка, а молодца, вроде покойного Юрашки Белого, и нет. Да ведь и Юрашка с ней толком не сладил – лишь за миг до смерти получил от нее согласие венчаться…

Но что, коли она и впрямь почуяла подходящего молодца в Богдашке? Как будто и не глядит на него, а лицо… как если бы озорство затеяла и сама заранее ему радуется…

А Богдаш молчит. Происходит что-то странное – сдается, они уже без слов друг дружку понимают!

Данила измаялся, пытаясь разобраться, пока Стенька радостно повествовал о своих с Мироном подземных шатаниях. И домаялся – Афонька Бородавка, выждав подходящий миг, рванул с лавки, опрокинул светец, ударился о дверь и, казалось, вместе с той дверью пропал за порогом, в ночном мраке.

Тут же залились лаем конюшенные псы. Этого человека они не знали и подняли тревогу на весь Кремль.

– Имай его! – закричала, резко разворачиваясь, Настасья и выскочила было на двор, да Богдаш удержал.

– Псы порвут! – только и сказал он.

Потом сам выскочил наружу, а Данила – следом. Последним устремился на ловлю Стенька, но уж этого удержала Настасья.

– Мало тебе клюкинских кобелей? Лучину подыми – не занялось бы!

Бородавка, несмотря на почтенные лета, оказался ловок и быстроног. Попадаются порой мужики, которых Господь сотворил без затей: взял костяк да кожу на него натянул, однако при своей худобе они жилисты, выносливы, и это остается с ними до смертного часа. Домишко стоял у забора. Судя по всему, Бородавка пташкой вспорхнул на забор да и был таков, провожаемый возмущенным лаем.

Данила и Богдаш, поняв, что псы пленника тоже упустили, вернулись в домишко, взяли там слюдяной фонарь, который Тимофей мастерил на продажу, да не закончил, поставили в него огарок и на всякий случай прошлись по конюшенному двору. Бесполезно – ищи ветра в поле…

Злые, как черти, они вернулись обратно. Спрятаться в Кремле – проще простого. А если Бородавка знает, где открывается лаз под землю, то тем более.

Настасья и Стенька сидели рядом на лавке, и Настасья тихонько расспрашивала ярыжку о подземных подвигах – чтобы зря времени не терять. Данила вошел в тот самый миг, когда Стенька живописал свой спуск по каменному колодцу и страх свалиться в жуткую черноту:

– И неведомо, что хуже! То ли дно каменное – так сорвешься и насмерть расшибешься, то ли вода – ну и мокни в ней, пока не сдохнешь!

Богдаш прислонился к косяку (головой он был чуть ли не под самый потолок, а дверь оказалась ему примерно по ухо), уставился на Настасью и сказал мрачно:

– Ну, что, кума, болтуна спровадила? Теперь некому рассказать, за каким чертом Обнорский по земляным норам гоняется, а ты – за Обнорским?

– Да Господь с тобой! – воскликнула Настасья. – У кума моего спроси, коли мне не веришь. Обнорский жениха моего сгубил. Слово дала – своими руками на тот свет спроважу!

– Непременно надобно под землей спроваживать?

– Там его никто вовеки не сыщет. А коли тело наверху подымут – будет розыск, мало ли что…

Богдаш покачал головой.

– Не верю я тебе, – произнес твердо. – Как-то ты хитро прямо при нас с тем Бородавкой сговорилась, чтобы он Соболева выдал, а за то ты ему бежать поможешь.

– Ты с ума сбрел, детинушка? – возмутилась Настасья. – Или в тебя нечистый вселился?

Богдаш опять выразительно покачал головой.

– Вдругорядь не обдуришь. Данила!

– Что, Богдаш?

– Рассвет скоро. Чуть светлее станет – седлай Голована, он уже отдохнул, и скачи в Коломенское, возвращай дьяка в Москву. Растолкуй на словах, что в Разбойном приказе измена и что мы изловили Настасью-гудошницу. Скажи – время не терпит. Коли тот Бородавка из Кремля выберется, много беды наделает – догадается, как своих предупредить. Чем скорее мы догадаемся, что там, в подземелье, за диво, тем больше надежды, что изловим Обнорского с его приспешниками.

– Так, – отвечал Данила, не глядя на куму.

Он видел – Желваку здорово не по себе. Да и сам чувствовал себя – дурак дураком. Похоже, кума не первый день водила его за нос.

– Я буду девку стеречь. И этого, как бишь его…

– Меня-то за что? – возмутился Стенька.

– Ты – свидетель. Когда дьяк приедет, вместе будем вспоминать, как вышло, что Бородавка сбежал.

– Так мне же с утра в приказ и на торг! А я и глаз не сомкнул…

– Все мы на том свете глаза сомкнем. Ступай, Данила!

Было ясно – он, опозорившись, не хочет глядеть в глаза товарищу.

– Данила! – окликнула Настасья. – Ты-то хоть ему скажи! Совсем сдурел!

– Это ты меня можешь морочить, кума. Желвак не таков, – отвечал Данила. – Теперь перед дьяком Башмаковым оправдывайся.

И поскорее вышел.

Действительно, уже малость развиднелось. Он побрел в конюшню к Головану.

Бахмат поглядел на него с явным неудовольствием.

– Кого это вы мне вчера на спину посадили? – без слов спросил он. – И теперь вот гоните куда-то, а я еще овес не проел…

Овес большей частью доставался аргамакам, бахматов особо не баловали, но Богдаш на сей раз щедрой рукой зачерпнул в бочке не менее двух фунтов. Очевидно, просил у Голована прощения за всадника-недотепу.

– Да будет тебе! – отвечал Данила коню. – Ты, чай, на службе.

– А если я подлижусь? – полюбопытствовал Голован, беря губами Данилин рукав и дважды тихонько дергая. – Если покажу, какой я милый, ласковый, добрый конек? Может, тогда никуда не поскачем?

– Да нет, поскачем, брат, – усмехнувшись конской хитрости, сказал Данила. – Служба. Десять каких-то верст! Ну, что для тебя десять верст? Ты их и не заметишь.

И пошел за Головановым седлом, что было, как и прочие седла, поблизости от шорной, на торчке. Там же висело оголовье с уздой.

Данила не раз оставался на конюшне дневальным, он любил эту ночную живую тишину, с ее невесомыми шорохами и скрипами. На сей раз дневальным назначили конюха Павлушку Алексеева, он лежал на узкой лавке в шорной и дремал, но все слышал.

– Ты, что ль, Данила? – спросил он.

– Я. Голована седлаю.

– Бог в помощь.

И это тоже было приятно – что узнают по шагам да не задают лишних вопросов.

– Не пойду и не пойду, – объявил уже оседланный Голован, высоко задирая башку. Он всегда это проделывал, не желая брать удила, но Данила уж наловчился.

– Пойдешь, куда денешься…

Он вывел бахмата на двор, потом за ворота, а в седло сел уже за кремлевскими стенами. Москва просыпалась, еще немного – и колокола позовут богомольцев в храмы Божии.

Солнечное утро, пронизанная лучами листва, буйные птичьи пересвисты, мерный топот копыт – то, что, казалось бы, должно радовать душу, начисто этой душой отторгалось. Даниле было порядком тошно – и Настасьино предательство, сдается, отступило перед той бедой, что коварная кума осталась в домишке с Богданом. Ярыжке-то на нее плевать, ярыжка, сидя на лавке, лопатками в стену упрется да и задремлет. А эти двое…

Данила стал вспоминать, как Настасья обещала изматерить Богдашку, да дивным образом сдержала себя, как подошла к пленнику… Заодно ему показалось, что он уловил миг ее тайного сговора между Афонькой Бородавкой, если только и тут она не солгала. Настасья первым делом назвала ему место, где он находится, хотя без этого вполне можно было обойтись. Это, возможно, означало – я делаю первый шаг навстречу, теперь твой черед. И когда он выдал подьячего Соболева, она принялась за лисьи хитрости, отвлекая внимание от налетчика. Стало быть, для нее важнее всего было – чтобы никто раньше нее не попал к загадочным сокровищам кремлевского подземелья. Для этого она и о мести княжичу, сдается, подзабыла… Когда ж будет конец ее вракам?..

– Данила, ей-богу, пошлю по матери, – сказал Башмаков, когда к нему в опочивальню впустили конюха. – Государь в храм Божий идет, всем там быть надобно, а ты врываешься, как оглашенный. Подожди, остынь. Службу отстоять тебе тоже не вредно.

– Твоя милость, Дементий Минич, я-то подожду, а беда не ждет. В Разбойном приказе измена!

– Той изменой мой человек в Земском приказе давно уж занимается.

Слышал бы эти слова Деревнин – навеки бы гордостью преисполнился.

– Он-то когда еще изменника сыщет, а мы уже знаем, кто таков.

– И кто же?

– Подьячий Соболев. Это через него все донесения Бахтияра в приказ шли, а он наместо Обнорского Настасью-гудошницу всюду подставлял.

– Откуда такие новости?

Данила вздохнул – ну, как рассказать, не подведя под удар Богдана?

– Опять чего натворили? – спросил догадливый дьяк.

– Натворили, да только время не терпит. Коли не успеть в Москву пораньше, Соболева предупредят – и ищи свищи. Твоя милость, Дементий Минич! – взмолился Данила. – Вся надежда, что тот человек не знает, где Соболев живет. А как приказ откроют, он тут же парнишку с тайным словом или запиской подошлет – и поминай как звали! И уже не откроется, кто еще вместе с Соболевым в Разбойном приказе орудовал и налетчиков покрывал!

– Экий ты нетерпеливый…

Данила полюбился Башмакову еще той зимой, когда искал и отыскал убийцу Устиньи Натрускиной. Заморыш, приставленный к водогрейному очагу, молчун, которого все конюхи считали придурковатым, показал такие качества, что имело смысл с ним повозиться, уберечь от Разбойного приказа, растить и дорастить до настоящего конюха, мастера конной гоньбы и рукопашной драки, исполнителя поручений Приказа тайных дел. Вырастил на свою голову! Теперь этот молодец сам ему приказывает: садись, Башмаков, в седло, скачи в столицу ловить изменника!

– Так твоя милость…

– Ступай, вели седлать мне… ну хоть Орлика. Его не вредно проездить, застоялся. И еще двух аргамаков, я людей с собой возьму. И ждите на берегу, за Вознесенским храмом. Я вместе со всеми войду, а как служба начнется, тихонько выйду. Грех, конечно…

Данила хотел было сказать, что упустить изменника – грех куда больше, но вместо того, набравшись духу, брякнул:

– Я, сдается, знаю, что там, под землей…

– И я, сдается, знаю, – ничуть не удивившись, молвил Башмаков. – Клад, поди?

– Нет, не клад, а хуже клада.

– Это ты верно заметил. А как свою правоту докажешь?

– Пойду с людьми под Водовзводную башню, лопаты возьмем. Найдем тот выход из барсучьей норы, через который Бахтияр пытался спастись.

– По-твоему, человек прополз барсучьей норой?

– Нет, человек-то ходом шел, да барсуки все изрыли. Может статься, он в ту нору случайно провалился да и напоролся на дырку. Барсуки ведь ночью выходят, бродят в потемках, мне Назарий Петрович сказывал. Так коли там окажется нора, через которую можно в подземные ходы забраться, то я прав. И там же его посох сыщется!

– И я даже знаю, что там, у норы, такое может быть. От Водовзводной к Москве-реке есть старый тайник, который никому более не надобен. Коли в него попасть, то наверх прокопаться уж нетрудно.

– Так, выходит…

– Ступай за конями!

Данила поспешил к конюшням и вскоре стоял за храмом, держа в поводу Голована и серого Орлика. Вместе с ним был конюшонок Васька, этот держал каурого Гирея и мухортого Султанку.

– Гляди, как он тебя слушает! – сказал Васька, знавший, как и все конюхи, про строптивый нрав тугоуздого Голована. – Верно говорят, что чалый конь всякому ко двору, а вороной – редкому.

– Когда еще у меня тот двор будет… – и Данила вспомнил Настасью. Ведь точно попытается по-бабьи перехитрить Богдашку! Да не на того напала – он теперь пуганый.

Башмаков появился, как и обещал, не один. С ним был молодой подьячий его приказа Семенов и еще один человек, которого Данила увидел впервые в жизни.

Это был мужичок лет сорока, сильно похожий на Семейку, только волосом чуть потемнее да бровями погуще, и глаза – не светлые, а карие, глубоко посаженные, одет же неприметно, в серый армячишко, обут в потертые сапоги, шапчонка на голове – как у побирушки. Однако сел в седло – как влитой, и по всей повадке видно было – мужичок непростой.

– Это Сарыч, – представил его Башмаков, да так, что вопросов задавать уже не хотелось. – Ну, на конь – да и с Богом!

Головану было трудновато гоняться за аргамаками. Однако сделал все, что мог.

– Дальше куда? – спросил, когда уж встали во весь рост кремлевские башни, Башмаков.

– К Боровицким воротам. Настасья у нас на конюшнях спрятана…

– Не удерет?

– Не удерет, там с ней Желвак.

Переправившись шагом через пустой в эту пору живой мост, связанный из больших деревянных брусьев толстыми веревками и малость гуляющий под ногами и копытами, они проехали под кремлевской стеной, миновали и Тайницкие ворота, и Водовзводную башню (Данила даже обернулся на нее), поднялись к Боровицким воротам, уже открытым, и въехали в Кремль.

– Жди меня у конюшенных ворот, – велел Башмаков. – Мы в Стрелецкий приказ едем. Когда вернемся – будем твою подземную загадку разгадывать.

Данила, не слезая с Голована, заступил на пост у забора и прождал довольно долго. Он наблюдал за кремлевскими жителями, спешившими с утра по делам в посад, и за посадскими, спешившими в кремлевские соборы. Их было немного – в основном богомольцы шли Троицкими и Спасскими воротами. При этом он еще водил пальцем по забору – вывел умозрительный треугольник Кремля и прокладывал ногтем от башни к башне большие и малые ходы.

Некоторое время спустя подъехали Башмаков, Семенов и Сарыч.

– Ждите меня тут, – велел дьяк спутникам. – Данила, веди к Настасье.

Конюшенный двор прибирался, но в меру. К Семейкиному с Тимофеем домишке следовало пробираться задами, обходя довольно высокую кучу навоза со ржаной соломой. Башмаков поглядел на свои щегольские сапожки и потребовал чистых жгутов соломы – обтереть. Данила крикнул конюшонка Алешку, тот принес жгуты, опустился на корточки и почистил дьяковы сапоги.

Увидев, кто первым входит в двери, Желвак, Настасья и Стенька встали с лавки и разом поклонились. Данила отметил: посередке сидел Стенька, по краям – Богдаш и Настасья.

– Ну, вот и встретились, – сказал Башмаков. – Опять шалишь, девка?

– Говорила уж, и вдругорядь скажу – врага своего извести желала. А он и государев враг и злоумышленник! – смело отвечала Настасья.

– Ясно. На том и стоять будешь?

– На том и стоять буду.

– Желвак, расскажи-ка, что тут у вас вышло. Этот ясный сокол молчит, как воды в рот набрал, – Башмаков весело глянул на Данилу. – Не выдает тебя! Так ты уж сам растолкуй, сделай милость.

– А то и вышло, твоя милость, что мы налетчика из ватаги Обнорского в плен захватили, а она ему бежать помогла, – доложил Богдаш. – Перед тем как бежать, он нам выдал, кто в Разбойном приказе покрывает Обнорского.

– Про то я известен. Сейчас его стрельцы из приказа возьмут и в надежное место отведут, – ни словом не упрекнув конюха за то, что упущен такой ценный пленник, отвечал дьяк. – Хорошо, что без промедления за мной послали. Но теперь дорога каждая минута. Коли тот беглец успел своих предупредить, может статься, они сейчас уже в подземелье, чтобы успеть хоть что-то унести. Настасья, откуда ты под Кремль приходила? Через какой ход?

Настасья не ответила, за нее сказал Данила:

– Шли под Неглинкой, твоя милость. Да я того дома не признаю, где ход открывается.

– Настасья! – строго окликнул Башмаков. Но она отвернулась.

– Твоя милость, Дементий Минич! Можно через ту нору, которой Бахтияр выбрался! – воскликнул Данила. – Она тут рядом! Лопаты у нас есть…

– Нет, барсучьей норой мы не полезем. Сарыч, ступай, добудь веревки, факелы, оружие и на конюшнях сыщется. Так, Богдан?

– Так, твоя милость, – отвечал Богдан, еще более угрюмый, чем Настасья.

– Семенов, ты ступай в Успенский собор, предупреди иереев, что пройдем через ризницу.

Молодой подьячий и Сарыч поклонились и вышли.

– Данила, ступай к деду, пусть даст какую-нибудь епанчу подлиннее и шапку помохнатее. Иначе нас с Настасьей даже в ризницу не пустят.

Тут и Богдаш, и Данила, и Стенька уставились на дьяка в великом недоумении.

– Из-под Успенского собора ход ведет к Тайницкой башне. В алтаре есть лаз в нижнюю алтарную казну, оттуда можно выйти в тот ход, – объяснил Башмаков. – Задумано, чтобы при нужде прятать храмовую утварь. Оттуда можно попасть в ход, что соединяет Никольскую башню с Тайницкой.

– Да как же бабу там вести?! – изумился Богдаш. – Это ж…

– Знаю, что нельзя. Однако спустить ее под землю надобно. Мой грех, мне и замаливать, – строго отвечал Башмаков.

– А коли не пойду? – хмуро спросила Настасья.

– А тогда за косу да в Разбойный приказ. Они там тебя давно поджидают, – отрубил дьяк.

Настасья вдруг повернулась к Даниле и размашисто поклонилась в пояс:

– Исполать тебе, куманек! Заманил в ловушку! За то тебя серебряной полтиной пожалуют!

– Ступай за епанчой и шапкой, Данила! – прикрикнул дьяк. – Не то она такого наговорит – в петлю от ее речей полезешь!

– Уж точно, – поддержал Богдаш. – Девка опасная.

Данила выскочил из домишки и побежал к конюшням. Щеки горели…

Он приволок тяжеленную проолифленную епанчу, в какой ливень и снег не страшны, а также дедов треух. Одновременно прибежал и Сарыч с мешком.

Богдаш накинул на девку епанчу, прикрыв длинную косу, нахлобучил шапку.

– Сойдет, – сказал дьяк. – Идем. Настасья, подымешь в соборе шум – тут же до Беклемишевской башни пташкой долетишь. Там на твою красу не посмотрят. И ты, ярыжка, с нами. Коли уж в это дело вляпался… Идем кучно, красавицу нашу от всех заслоняем. Ну, Господи благослови!

– Данила, так что там, под землей-то? – шепотом спросил Богдаш, когда шли по конюшенному двору.

– Там, Богдаш, измена, куда хуже той, что в Разбойном приказе, – тихо ответил Данила.

В Успенском соборе Данила бывал нечасто. Исповедовался и причащался, как многие конюхи, в Предтеченском храме. Туда же забегал поставить свечку Николаю Угоднику, а также святым Флору и Лавру, которые, как сказал дед Акишев, особо заботятся о конях. Тому же деду принадлежала такая мудрость:

– Ты в дороге не столь за себя молись, сколь за коня молись. Спасет Господь коня – и ты спасешься…

Успенский собор с его прославленными образами, стенными росписями, с блеском самоцветов на золотых и серебряных окладах, с множеством горящих свеч, с бережно хранимым «Мономаховым троном», который был вырезан из липы сто лет назад для царя Ивана, был дивом дивным – Тимофей даже усомнился однажды, можно ли в таком великолепном храме молиться от всей души, когда вокруг столько соблазнов для взгляда. Неудивительно, что под ним приготовили на всякий случай каменные палаты – прятать драгоценную утварь и златотканые облачения.

Смотреть на красоты Успенского собора было некогда – Башмакова с его странным отрядом встретили Семенов и предупрежденный им седой батюшка в красивой лазоревой рясе. Безмерно взволнованный батюшка одно лишь твердил: «Скорее, скорее!» – да совал Башмакову в руку большой старинный ключ.

Башмаков отвлек старика малозначительным вопросом, а его отряд пробежал туда, куда простому смертному ходу не было, однако обстоятельства оказались сильнее запрета: ни Башмаков, ни Сарыч не знали иного способа оказаться на подземной улице, которая пересекала Кремль с севера на юг. Сарыч спускался вниз то из одной башни, то из другой, но связной картины подземных палат у него в голове не было.

В «нижнюю алтарную казну» можно было попасть через два отверстия, имевших необычный вид – как будто две каменные бочки, прикрытые деревянными крышками, растут из пола. Думать, для чего бы такие сложности, не было времени – Сарыч спустил вниз веревочную лестницу, ловко спустился сам, и тут же ему вслед отправили Настасью.

– Стыд-то какой! – твердила она. – Много грехов накопила, а такого бы и на ум не взбрело!

– Угомонись! Мой грех! – прикрикнул на нее Башмаков. – Я затеял – мне отвечать.

– Вы, бабы, еще и не на то горазды, – добавил Сарыч. – Мне старый епитимийник показывали, еще мою бабку, поди, по нему поп исповедовал. Так там вопросы, что бабам раньше на исповеди задавали. Есть и такой – не блудила ли с иереем в храме Божьем. Вопрос-то неспроста взялся – обязательно такие проказы бывали!

Собравшись внизу, в каменной палате, зажгли факелы и вышли поочередно в низкую дверь – первым Сарыч, за ним Данила и Настасья, потом Башмаков и Стенька. Замыкал шествие Богдаш с пистолем наготове.

Короткий ход привел к толстой железной решетке, заменявшей дверь. В пробои был вставлен амбарный замок ужасающей величины, весом чуть не в полпуда.

– Да он, поди, старше меня, – заметил Башмаков, вставляя ключ. – Будь он неладен! Заржавел!

– Сразу после смуты вешали, – определил Сарыч. – Когда полячишек повыкинули и всю дрянь из Кремля возами повывезли, тогда и заперли собор снизу.

Провернуть ключ удалось только Богдану. Замок вынули, Данила навалился на решетку плечом, она отворилась, Сарыч выставил перед собой факел и оглядел местность.

– Ну, кажись, большой крытый ход сыскали.

Данила огляделся – похоже, решетка знакомая, именно тут они с Настасьей проходили и он ей пистолем грозил.

– Теперь ты веди, – велел Настасье Башмаков. – Бежать попробуешь – пристрелю, тут и останешься.

– У тебя рисунок был, – напомнил Данила.

– Дома остался, – огрызнулась она.

– Нет у тебя, девка, дома, – укоризненно сказал Сарыч. – Давай, веди, а мы за тобой.

В сущности, нужно было только перейти подземную улицу и взять чуть правее – там и открывался ход, ведущий под Ивановскую колокольню.

– А там, выходит, Тайницкая башня с воротами? – показав рукой, спросил Данила.

– Она самая, – неохотно подтвердила Настасья.

– Твоя милость, позволь сходить! – обратился Данила к Башмакову.

– На что тебе?

– Посох поискать!

– Дался тебе тот посох! – воскликнул Богдаш.

– Убедиться надобно, что он там. Батюшка Дементий Минич!

– Заплутаешь один, а Настасью с тобой не пущу.

– Где ж там заплутать? До башни, поди, все прямо, а потом… а потом вправо свернуть…

– Да я тебе и без посоха верю, что Бахтияр под землю лазил и тут на него напали.

Данила помотал головой.

– Нет, твоя милость, не в том дело. Где он кошель с воровскими деньгами взял? Коли найду посох – может, и это дело прояснится.

– Экий ты упрямый… Желвак, сходи с ним, далеко не забредайте и чтоб тут же назад.

– Как твоей милости угодно.

Богдаш взял у Стеньки факел.

– Пошли, Данила.

Они быстрым шагом, чуть скользя на расползавшейся под ногами мелкой дряни, которой был усыпан ход, дошли до трех широких ступенек; поднявшись, попали в каменные палаты, откуда вела вверх узкая лестница, а вправо, вбок, – новая земляная нора. Имелась также дверь, которую лет сто не открывали, и четырехугольная дыра в полу, тоже какая-то сомнительная, не мастером-строителем задуманная, а кем-то проломанная.

– Туда, что ли? – спросил Богдаш, показав направо.

– Сдается, туда. В той стороне Благовещенская и Водовзводная башни… – Данила прислушался и прижал палец к губам.

– Ты что?

– Оттуда кто-то лезет…

– Один?

– Не один, говорят меж собой, – прошептал Данила. – Гаси факел… Сдается, я знаю, кто это…

– Обнорский с приспешниками?..

– Тот бляжий сын, видно, смог из Кремля выбраться только утром, когда богомольцев впустили. Потому они только сейчас и прибежали. Коли точно они…

Голоса были уже близко, предупредить Башмакова конюхи не успевали. Да и как? Знаменитый ямщицкий свист, который они переняли, спугнул бы налетчиков – и только.

Богдаш сунул факел в грязь и притоптал. Данила при последних вспышках угасающего огня отступил к лестнице и за руку втянул на ступени товарища.

Понемногу в каменной палате делалось светлее – это по выложенному старым семивершковым кирпичом ходу приближались люди с факелами. Наконец первый вошел. Данила и Богдаш разом подтолкнули друг дружку – это был их старый знакомец Ивашка Гвоздь.

За Гвоздем шагал юноша в черном кафтане, высокий и тонкий, той породы, которая заставляет девок и женок терять последний разум, одни черные глазищи чего стоили! Одна только отметина портила его красу – большое родимое пятно на щеке, о котором знающие люди говорят, что-де метка от чертова когтя.

Третьего человека Богдаш признал не сразу, потому что видел очень редко да и не чаял встретить в подземелье, Данила же признал и не удивился: сдается, стрельцы в Разбойный приказ посланы напрасно и до места своей службы подьячий Соболев не дошел.

Четвертым шел с факелом их недавний пленник Афонька Бородавка. Пятым – увесистый дядька с особой приметой – безбородый. И замыкали это шествие двое, кого разглядеть было уже невозможно.

Вот теперь можно было нападать.

Конюхи понимали, что вдвоем против шестерых – не бой, но в неожиданном приступе один боец троих как раз и стоит. Опять же, у Богдана были за поясом два пистоля, у Данилы – один. При удаче троих противников они могли положить сразу. Да и хитрость много чего значит – Богдаш удержал товарища от немедленного прыжка с лестницы, позволил налетчикам приблизиться к ступеням, за которыми был поворот в подземную улицу.

Тут-то и грянули два выстрела, а следом раздался пронзительный свист – Богдаш докладывал Башмакову, что это они, конюхи, вступили в бой.

Уложить удалось толстяка (в него целил Данила, стрелок не очень опытный, здраво рассудив, что по такой туше в трех саженях не промахнешься) и кого-то, конюхам неизвестного. Теперь уж было полегче – двое против четверых.

Конюхи спрыгнули с высоких ступенек, готовые к рукопашной. Богдаш держал пистоль наготове для того, кто сунется первым.

Гвоздь и княжич Обнорский резко повернулись. Богдаш успел заметить резкое движение руки княжича, он это движение прекрасно знал и оттолкнул от себя Данилу.

Маленький клинок, стальное жало, был пущен метко – кабы не Богдаш, лежать бы Даниле с джеридом в горле. А так острие вонзилось в левое плечо, поцарапало кожу и застряло в сукне кафтана.

Тут же Богдаш выстрелил в княжича, но тот был догадлив – отскочил, подставив вместо себя Афоньку Бородавку. Тот выронил факел, схватился обеими руками за бок и рухнул на колени.

Пистоли стали бесполезны как оружие огнестрельное, но еще могли поработать дубинками. Взяв пистоль за ствол, Данила побежал к тому, кто был ближе, – к незнакомому крепко сбитому мужику. Богдаш, еще раз свистнув, кинулся ловить княжича.

У налетчиков было два факела – один валялся на полу, другой был выставлен Гвоздем вперед – не подпуская Желвака, он прикрывал мечущимся огнем себя и княжича, понемногу меж тем отступая к ступенькам.

Но там уже шлепали подошвы – на помощь Даниле и Богдану бежали Башмаков, Сарыч, Стенька и, возможно, Настасья.

Налетчики поняли, что угодили в ловушку, хотя ни Данила, ни Богдаш, ни Башмаков и в мыслях не держали ловушку эту ставить.

Пробиваться стоило лишь туда, откуда они пришли.

Соболев подхватил с пола факел. Гвоздь же свой и не выпускал. Крестя воздух огнем, они побежали к Даниле и Желваку, те невольно попятились, да на беду Богдаш еще и поскользнулся.

Он упал на колено, однако сообразил – и перекатился под ноги Соболеву. Тот споткнулся и полетел в грязь, лежавшую двухвершковым слоем. Богдаш тут же насел на него, упираясь коленом ему в спину и удерживая руку с факелом в таком изгибе, что подьячий взвыл от боли.

Данила оказался один против двух, с разряженным пистолем – против большого хорошо разгоревшегося факела и по меньшей мере двух ножей. Он решил повторить Богдашкин подвиг и отважно кинулся противникам в ноги, но Гвоздь и княжич были поопытнее конюха – княжич отпрыгнул, Гвоздь же нагло перескочил через Данилу. И оба кинулись наутек.

В этот миг по ступеням взбежал Башмаков с пистолем и выстрелил на исчезающее в глубине кривого хода светлое пятно. Следом появился Сарыч.

– Живы, целы? – крикнул Башмаков.

– Живы, целы! – отвечал Богдаш. – Вот посмотри, твоя милость, какую птицу изловили! Возьми у него, Данила, факел, покуда он мне бороду не попалил!

Появился Сарыч и, мало беспокоясь о плененном подьячем, на спине которого сидел Желвак, пошел проверять раненых. Их было трое – толстяк, Афонька Бородавка и кто-то третий.

Сарыч, человек опытный, ловко их обыскал, забрал ножи и кистени, а из мешка достал веревки. Одной перетянул бедро толстяка, из которого уже вытекло довольно много крови. Толстяк стонал, вскрикивал и ругался. С Афонькой и третьим налетчиком Сарыч возиться не стал.

– Чем меньше с ними нянчиться, тем скорее отойдут, – просто сказал он. – С такими дырьями не живут.

– А этот? – спросил дьяк, указывая на толстяка.

– А кто его знает. Может, и выживет, да только долго еще ходить не сможет. Придется на старости лет ремесло менять.