Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 74 страниц)

– А коли Господь тебя сейчас испытывает? Поможешь ли тому, кого он избрал, благость свою явить или ворота перед ним запрешь? – Тут инок не хуже Мирона возвысил голос. – Гляди, узнает твой боярин про такое непотребство – одними батогами не отделаешься, и кнута еще попробуешь!

Дворнику, здоровенному дяде, было тяжко. Следовало на что-то решиться – и он мучался,

понимая, что при оплошности и в том и в другом случае спина целой не останется. Наконец божественное победило.

– Заходите скорее, бегите за угол, вон туда, пока никто не видит… А ты?..

– Да и я с ними, – сказал, оказавшись во дворе, инок. – Мне ведь тоже где-то ночевать надобно!

Стенька, получив от Мирона удар коленкой, вспомнил про свою хромоту и весьма живописно проковылял до подклета.

– Вот и пробились, – весело сказал молодой инок. – Теперь уж он либо войлоки нам даст, расстелить на полу в подклете, либо на конюшню пустит, на сеновал. А спозаранку вместе и уйдем. Я тоже с вами святому Алексию помолюсь.

– С Божьей помощью, – добавил Мирон. – Выручил ты нас, я уж не знал, как быть. А что у них тут стряслось?

– А кто их ведает! У боярина, говорят, дочки молодые. Не иначе, у одной молодца в светлице поймали.

Выразившись столь легкомысленно, инок усмехнулся.

– Ты сам-то не к боярышне ли пробираешься? – с подозрением спросил Мирон.

– Нет, брат, боярышни не про меня, – внезапно помрачнев, ответил инок. – Мне иное теперь на роду написано… Да куда ж он запропал, бляжий сын?

Это относилось к дворнику.

– Поймают нас тут сейчас, – принялся пророчить Мирон, – по шее надают да и выкинут…

– А вон зайдем в сарай – нас и не заметят, – предложил инок.

Так и сделали, причем вовремя – откуда ни возьмись появились два крупных кудлатых мужика из дворни, пошли к воротам, и вступать с ними в драку никому, ни Стеньке с Мироном, ни загадочному иноку, было незачем.

Кабы боярин поселился не в Кремле, а в Белом городе, то и был бы у него двор, как подобает: между воротами и главным крыльцом широкое и открытое пространство, по бокам от хором – службы, за службами – сад и огород. Но для настоящего устройства двора места не хватало, сруб с подклетом, очевидно, предназначенный для приказчиков и старшей челяди, стоял у самого забора, сарай – чуть подальше, за сараем уже виднелись курятник, хлев, конюшня, и перебежать от одного строения к другому было несложно даже убогому обезножевшему Стеньке.

Но обошлось – дворник рассказал о бесприютных иноках ключнику, ключник – еще кому-то, и им отвели угол в подклете, не пожалели войлоков, даже ужином угостили – остатками рыбного пирога и квасом.

Дворня была уныла. Многих притянули к розыску о похищении младенца, прочие боялись за свою шкуру и решительно никто не мог понять, для чего это сделано.

– Это Господь боярину испытание посылает, – попробовал растолковать инок, назвавшийся, кстати, Феодосием. – Как Аврааму – убьешь ли мне в жертву сына единородного или пожалеешь? А что вышло? Занес старец нож над чадом – а ангел Божий и схвати его за руку! Гневен боярин, а зря, людей губит – а ему бы смириться перед Божьей волей…

Складно толковал инок – даже Мирон со Стенькой заслушались. А дворня – так тем более. Обычно странных людей для того и привечали, чтобы про божественное или про необычное послушать. Иной дед божился, что из самого Иерусалима идет, и сиживал в тени той осины, на которой Иуда повесился, и складно лаял бусурман, и показывал камушек с горы Голгофы.

На сей раз божественное пришлось очень кстати.

– Баб жалко, – сказал сторож Максимка. – И девок жалко. Изуродуют их – кто их таких возьмет? Я одну знал – ее за воровство притянули, так она после двух висок трястись стала. Отлежалась потом, но все равно тряслась, вот и была ей одна дорога – на паперть.

– Но ведь каким иродом нужно быть, чтобы дитяти вред причинить? – спросил Мирон. – Неужто у боярина враги завелись? Ну и пусть бы ему в бороду вцепились – дитя при чем?

С тем он встал, вышел из-за стола и очень тихо спросил Максимку, куда тут ходят по нужде, и Максимка вызвался показать. Молодой инок Феодосий увязался следом. Стенька остался среди дворни один и всем видом изобразил полнейшую бестолковость. Он понятия не имел, как должен вести себя убогий, лишенный речи и слуха, а потому и сидел пень пнем.

– Легко им рассуждать! – сказал поневоле добрый дворник Онисий. – Враги-де у боярина завелись! Нет хуже, чем домашний вор…

– Нишкни, – одернул его старый огородник Михей.

– А более – некому, – прошептал молоденький его помощник Фомка, такой беловолосый и белокожий, что в темном подклете казался совершенно невозможным видением.

– А ты ему-то скажи…

– И до дыбы не дойдешь – тут же он тебя посохом…

– Да ведь только тот и мог…

– Не он сам, а змея…

– Да неужто та дура-девка не догадалась бы сама вместе с младенцем убежать? Какого ж рожна она ждала?!

– Нишкни!..

Так переговаривалась вполголоса боярская дворня, а Стенька мучился от невозможности задать хоть один вопросец.

Было ясно одно – подозревали в преступлении мужчину, связанного с некой змеей. Вскоре ясно сделалось и другое – как именно вынесли дитя и с рук на руки передали похитителю.

– Одна согрешила – другие терпят! Эх, Господи…

– Тут две женки орудовали – комнатная и дворовая. Портомоя ли, мовница ли, или хоть твоя баба, дядя Михей, – огородница…

– Ты чего на мою бабу поклеп возводишь, пес!

– А с чего – две?

– А одна дитя вынесла из терема, другая его передала…

– Кому?

– А почем я знаю! Тому, кто ждал… Комнатные-то девки в погреб не ходят, они с крыльца кричат – принести-де боярыне того да сего! А та, что ходит да знает…

– Не ври, ни при чем тут погреб.

Стенька насторожился.

Он не знал поименно тех, кто тихонько обсуждал впотьмах пропажу боярского сыночка, и мог разве что по голосу опознать назавтра человека, обмолвившегося про погреб.

– А нора?

– А нору заложили.

– Чем заложили?

– Бочку сверху поставили, ее вдвоем не своротить!

– Капустную бочку, что ли? Так там и капусты уж, поди, не осталось, коли женка крепкая, то и своротит… И вынесли через лаз!.. Он-то, тот, про нору, поди, с самого начала знал…

– Нишкни…

Все это Стенька слушал да мотал на ус. Но недолго он лакомился слухами и домыслами – потому что не могли же Мирон с Феодосием до полуночи нужду справлять. Вернулись мнимые иноки – и тут же разговор об ином зашел. А потом, помолившись, все легли. И Стенька тоже.

Онисий с Максимкой предупредили гостей, чтобы ночью по двору не шастали. Хотя после драки кулаками не машут, боярин удвоил строгость охраны. А отнимать добычу у кобеля ростом с телка – радость сомнительная. Мирон хлопнул себя по лбу – ахти мне, а мой убогий? И, показав Стеньке знаками, что требуется, повел его скоренько в известное место за конюшней, куда по летнему времени бегала мужская часть дворни.

– Полагают, будто какой-то мужик через бабу кого-то из здешних женок подкупил, чтобы дитя вынесли, и тут же то дитя задавил, – шепотом сообщил Стенька. – А вынес-де через нору – лаз у них там какой-то в погребе есть, капустной бочкой заставлен.

– На что лаз, коли усадьба невелика? – удивился Мирон. – Два шага – и вот тебе забор, и переправляй хоть младенца, хоть старца!

– И все они, сволочи, знают, кто тот мужик, но молчат – потому что боярину это объяснять опасно, боком выйдет, – продолжал Стенька.

– Старший сын, что ли? – догадался Мирон.

– Больше некому. Вот тебе скажи, что твой старший твоего же младшего порешил…

– Типун те на язык!

– Но почему же тогда его бабы под пыткой не выдают?

– Только одна, видать, правду знает…

– Что ж они подметное письмо не изготовят, боярину не подбросят?

О причине, которая заставила бы старшего троекуровского сына избавиться от младшего братца, оба молчали: причина известная! Боярин до того младенца возлюбил, что в завещании, того гляди, все ему отпишет.

– Как бы ту подлую девку вызнать? – спросил Стенька. – Кабы ты меня убогим не выставил – я бы, глядишь, с кем из женок знакомство свел. Мовниц-то не трогали, приказчикову жену не трогали, а только тех, кто в горницах и сенях на лавках спали.

– Кабы не твое убожество – ты бы всего не услышал, – напомнил Мирон, и они тихонько пошли обратно в подклет. Сделано это было очень вовремя – Максимка как раз отвязал четверых кобелей, черных и лохматых.

В подклет набилось немало народу, войлоки для гостей кинули у самой двери, но Стенька с Мироном были не в обиде. Красивый инок Феодосий был тут же со своим мешком и сумой.

– А и ладно, – шепнул он, – утром встанем раненько, помолимся, да и поведем убогого в Чудов монастырь. Дайте-ка я с краю лягу, я вас обоих помоложе.

– Нехорошо, честный отче, – шепнул и Мирон. – Ты лицо духовное, ты в середку ложись, а я с краю.

– Делай, как велено, – с внезапной строгостью приказал инок.

Мирон был неглуп – повадка инока сразу показалась ему диковинной. Сладкоречие сладкоречием, а сильно смахивал Феодосий на кречета, что сидит на рукавице под колпачком, ожидая, пока спустят на шилохвостку или иную пернатую дичь. И слышит он голоса, и понимает, что близок миг желанного полета, но медлит хозяин, и тяжко птице от сознания своего плена…

Кабы Стенька не был сейчас лишен употребления языка – посовещался бы с ним Мирон: нет ли, кроме подьячего Деревнина, на Москве человека, который хотел бы разобраться в деле о похищении младенца? Но посовещаться никак не выходило, и Мирон, решив во всем положиться на милость Божью, уступил Феодосию место у двери, помолился про себя ангелу-хранителю и вскоре заснул. Коли с утра из Останкина прийти пешком, да весь день по Москве мотаться дотемна, так и голову приклонить не успеешь – глаза сами закроются.

С каждым днем светало все раньше. И надо же – вечером вроде еще довольно светло, а в подклете, где высоко прорубленные узкие окошечки, хоть на ощупь бреди, а утром только заря занялась – а лучи по тому подклету так и ползут, и все по глазам норовят!..

Стенька ощутил это прикосновение луча к векам, сперва никак не желал просыпаться, потом вспомнил, где он, – и проснулся. Первым делом толкнул в бок Мирона. Тот от неожиданности сел.

Дворня боярина Троекурова как завалилась с вечера спать, так, видно, и не вставала. А вот инока Феодосия с его мешком на месте не оказалось.

Мирон сделал рукой знак – пошли, мол, за конюшню. Стенька помотал головой – коли все спят, надо полагать, и сторожевые кобели еще не пойманы и не привязаны. Как показать Мирону свирепого кобеля – он не знал. Словом сказать – так, не дай Бог, кто-то из дворни проснется и услышит…

Стенька, стоя на коленях, удержал Мирона за край рясы. Мирон ткнул пальцем на место, где уже не было Феодосия, и Стенька понял – коли не гремит лай, не орет покусанный инок, стало быть, кобели привязаны. Он встал и вслед за Мироном вышел из подклета.

Стоило им сделать два шага к конюшне – раздался-таки песий лай, но где-то в саду. Сперва один кобель звал хозяев, потом к нему другой присоединился. Но человеческих воплей не было, и Стенька с Мироном озадаченно переглянулись.

Наконец и голос до них долетел – сторожа бежали разбираться, что обеспокоило псов. А в подклете заговорили разбуженные Фомка, Онисий и еще какие-то мужики, но не конюхи – те при лошадях спали.

– Эй! Сюда! – этот отчаянный крик пролетел над всей усадьбой. Псы на миг притихли.

Из подклета выскочил Фомка.

– Кто там глотку дерет? – спросил Мирон.

– Дядька Максим!.. – Парнишка покрутил головой, ища, откуда был крик, и тут он повторился. Его подкрепил лай.

– Что ж он в саду-то делает? – спросил удивленный Фомка. – Чего он там позабыл?

И побежал на голос.

Стенька схватил Мирона за руку и затащил за угол. Он это сделал вовремя – дворня, ругаясь спросонок, посыпала из подклета, лба не перекрестив. И вроде бы там никого не осталось…

– Что у них стряслось? – спросил Стенька, отменив свое убожество. – Кого там псы поймали?

– Пойдем-ка да поглядим, – предложил Мирон.

Боярские хоромы были невелики – то ли на шести, то ли на семи срубах высились терема, одно крытое крыльцо было главным – широкое, с пологой лестницей, за углом было другое, сзади наверняка имелось и третье – крылечко для боярышень с подружками, откуда спускаться в крошечный сад. Вот туда и понесся весь народ.

Стенька с Мироном были осторожны, шли тихо, выглянули из-за угла с бережением. Увидели саженей за пять от девичьего крыльца одни лишь отставленные зады – мужики все как один над чем-то нагнулись и невнятно галдели. Вдруг раздалось отчаянное:

– Да за боярином же бегите!..

Рванулись сразу двое, понеслись в обход, а тут и на крылечке появились разбуженные переполохом бабы в распашницах, кое-как накинутых поверх рубах. В одной подпоясанной рубахе – только по горнице без посторонних ходить, потому что стыдная это одежда, тело чересчур облегает, все напоказ. А на люди – хоть в какой распашнице, накинутой поверх рубахи. Это даже спросонья свято соблюдали.

– Илюшеньку? – неуверенно повторил Стенька имя, что с трудом удалось разобрать в общем гомоне.

– Неужто сыскался? – с преждевременной радостью спросил Мирон.

И через миг все стало ясно – завопили на крыльце бабы, а мужики выпрямились и из толпы появился один – сторож Максимка. Он держал на руках младенца – и нес его так, как несут неживого.

Младенец и точно был простоволос, в одной рубашечке, запрокинутая его головка в светлых кудряшках и босые ножки казались особенно жалкими.

Навстречу сторожу выбежал мужчина, при взгляде на которого Стенька ахнул и перекрестился. Ему показалось, что на боярский двор нечистая сила принесла конюха Аргамачьих конюшен Богдана Желвака, воспоминания о котором были такого рода, что Стенька затолкал их в самые дальние закоулки памяти.

Но ярыжка миг спустя понял, что ошибся. Сходство имелось, да не такое, чтобы в ужасе креститься. Богдаш был высок, поджар, с резкими чертами лица, а этот, с виду Желваков ровесник, – чуть пониже, станом поплотнее, личиком пошире, нос – картошкой, разве что удивительной желтизны волосы и борода соответствовали. Но и он был хорош собой, и на него в иное время девки, поди, оборачивались, а рядом встав – норовили на ногу, балуясь, наступить.

Сейчас этот человек был нечесан, как выскочил из постели, так и прибежал босиком.

– Максимка!.. Господи, нашлось дитя! – воскликнул он.

В волнении протянул он руки к сторожу, но тот помотал головой.

– Не тронь, Василий Ильич, – сказал Максимка. – Тут уж не поможешь… опалился гневом на нас Господь…

Стенька понял, что этот Василий Ильич – лицо, приближенное к боярину – может, старший ключник, может, приказчик.

– Удавили!.. Тогда ж и удавили, когда выкрали!.. Уж тленом от него тянет, от бедненького!.. – гомонили мужики.

Пренебрегая правилами, Максимка взошел на девичье крыльцо и встал там, ожидая, пока разбудят и приведут боярыню с боярином. Наконец старый боярин вышел, встал наверху, за ним появилась боярыня, закрывавшая лицо полосатой шелковой фатой. Мужская дворня сгрудилась внизу и притихла.

– Вот те, бабушка, и Юрьев день… – прошептал Стенька и посильнее вытянул шею. Он хотел понять, где отыскали бедное дитя.

Боярин о дочках заботился – было у них все, что положено по званию, и наряды, и утехи. В саду для боярышень разбили цветник, приладили к дереву висячие качели, поставили лавочки. А что меж деревьев вскопаны грядки под морковь, репу и огурцы, так это во всех московских садах заведено – не пропадать же земле зря. И в самом Кремле у многих вдоль забора капуста и свекла растут – все ж свое, не купленное! Но орава мужиков цветник и даже грядки потоптала, и Стенька приблизительно определил, где была страшная находка.

– Вот диво, откуда ж он там взялся? – не дожидаясь Стенькиного вопроса, спросил Мирон.

– Через забор, что ли, перебросили?

– С князя Сицкого двора?!

– А там Сицкого двор, что ли?

Тут раздался истошный крик – так только мать может завопить, увидев мертвого сыночка, да и рухнуть наземь. И снова загомонила боярская дворня. И зычный голос боярина призвал было всех к повиновению, да сорвался…

– Мирошка! А Феодосий где?

– Феодосий?..

И точно – пропал молодой инок вместе с мешком, сгинул, исчез. Ни один из четырех кобелей ему вслед не взбрехнул. Что за притча?

Мирон и Стенька переглянулись – обоих озадачила одна мысль: уж не младенец ли был в том мешке?

Очевидно, мысль была настолько сильна, что расправила крылья и полетела к крыльцу, к огороднику Михею, к сторожу Максимке, к доброму дворнику Онисию.

– Богомольцы-то! – воскликнул Михей. – Куда богомольцы подевались?!

Михей мог вспомнить про них безнаказанно – не он пустил на двор троих чернорясцев, из которых один лишен слуха и речи.

– Какие тебе богомольцы, дурак? – крикнул сверху боярин, не велевший в эти скорбные дни пускать посторонних.

– Он, точно – он! – в восторге от своего открытия шептал Стенька. – Он на нашем хвосте сюда въехал! Ему как раз сюда попасть было надобно! Он младенца в мешке пронес да и выкинул под кусты!..

– Богомольцев троих Ониська пустил ночевать! – верноподданнически заорал дед Михей. – Вот хоть Фомка подтвердит!

– Были богомольцы! – закричал и парнишка. – Вот те крест, боярин-батюшка, – были! Все трое!

– Сюда их, ко мне, живо!

– Бить будут… – догадался Мирон. – Где ворота-то, Степа?..

Но как раз к воротам бежать было опасно – следующим повелением боярин именно туда направил дворню, чтобы не упустить подлецов.

Отродясь оба ярыжки в такую передрягу не попадали.

Конечно, они могли признаться, что служат в Земском приказе и занимаются розыском, да только сперва ведь побьют, а потом уж выслушивать станут… коли на тот свет сгоряча не отправят…

– Погреб, Мироша… – догадался Стенька. – Нора…

Где погреб – они сообразили сразу. Не всякое особо стоящее строение наполовину в землю врастает, замшелым камнем обложено и дверцу имеет низкую, к которой по трем высоким ступенькам спускаться надобно. Не у всякого строения выветривается на шестах, чтобы не попортилась, сухая соленая, вяленая и копченая рыба…

Прихватив свои посохи (что за странник без высокого, выше себя, посоха, которым при нужде и от собак, и от лихих людей можно отбиться?) и не оставив на растерзание боярской дворне набитые соломой мешки (увидев такое содержимое, всякий поймет – приютили злоумышленников!), Мирон и Стенька кинулись к той заветной дверце, распахнули ее, проскочили вовнутрь и сделали это очень вовремя – раздался звонкий собачий лай,

раздался вопль «Имай их!», топот босых ног тоже, понятное дело, раздался…

Они оказались в полнейшей темноте. И хуже того – обдало их холодом.

Боярин, человек древней закваски, вел домашнее хозяйство по заветам старца Сильвестра, написавшего в поучение своему сыну книгу «Домострой». Боярин не входил во все тонкости и полушек собственными перстами не считал, но всякий припас велел закупать в тот срок, когда он всего дешевле. Для того его погреб содержался наилучшим образом – с весны запасался на Москве-реке чистый лед, набивался в нарочно устроенные глубокие ямищи и

держался там, истаивая понемногу, до самого Нового года. А как новогодье отпразднуют – сколько до той зимы с ее холодом остается? Сентябрь да октябрь, а в ноябре уже опять снег и мороз.

Надо полагать, именно под лед углубляли погреб дворовые мужики, когда напоролись на загадочный лаз.

– Ищи капустную бочку, Мироша…

– Сам ищи…

Они шарили впотьмах руками, натыкались на вещи, способные привести в трепет: на битую птицу в пере, висевшую гроздьями, на мерзлые половины свиных и коровьих туш, на высокие бочки, на углы какие-то непонятные…

Стенька вовремя услышал голоса за дверью и присел на корточки. Хорошо, успел дернуть за рукав Мирона.

Свет проник в погреб, но не в большом количестве, потому что узкий и невысокий дверной проем заслонили плечищами два мужика.

Они таращились в жутковатый полумрак, откуда веяло холодом, и ничего, кроме смутных очертаний туш и бочек, там не видели.

– Ну, не дураки ж они – в погребе прятаться! – сказал один, чей голос Стеньке вроде был знаком.

– А коли тут?

– А коли тут?.. – Мужик оказался не по чину смышлен. – А припрем-ка мы дверь снаружи! Коли нигде больше не сыщутся – стало быть, и тут…

С тем дверь и захлопнулась.

– А все ты, блядин сын, сволочь!.. – зашипел на Стеньку Мирон. – Нора, нора… Мы бы, может, и на конюшне отсиделись!.. И на поварню проскочили!.. Все-то сейчас в сад сбежались!..

Оба они, и Стенька, и Мирон, могли бы сейчас служить живой картинкой к древней мудрости «Русский человек задним умом крепок», кабы в погреб заглянул один из тех мастеров, что разрисовывают потешные книжки для царевен и царевичей, наполненные именно такими краткими рассуждениями.

Стенька на ругань не ответил. Они оба действительно попались. И если бы кто его спросил, как он представлял себе поиски лаза под капустной бочкой в кромешном мраке, он бы объяснить не смог.

– Ну, побьют нас! – с непонятным злорадством продолжал перепуганный Мирон. – Радуйся, коли кутние зубы уцелеют! А с передними прощайся!..

И тут Стенька промолчал.

– Что бы мне подьячему пирогом поклониться? Знал же – кто с тобой, с дураком, свяжется, тот непременно в беду влипнет! Весь приказ знает!.. Как же я оплошал-то? Пирогом бы поклонился – он бы со мной кого другого послал!..

– Не причитай, Мироша, – наконец вымолвил Стенька. – Мы мешки-то куда побросали?

– На что тебе мешки?

– Солому зажечь.

– Чем тебе солому зажечь? У тебя что, огниво припасено?

– У меня – нет, а у тебя припасено, – уверенно сообщил Стенька.

– Господи Иисусе! – Стенька не видел, как Мирон в темноте крестится, но это было единственное, чем следовало сопровождать такие слова. – Не брал я огнива!

– Ты в суму загляни, – посоветовал Стенька.

Суму Мирон с себя не снимал, с ней и спать лег, пусть дворня думает – там у богомольцев ценное имущество. И точно – в ней топорщилось что-то, оставшееся с тех дней, когда он выслеживал изготовителей воровских денег. Мирон полез туда, пошарил, отыскал засохший ломоть хлеба, отыскал деревянную обгрызенную ложку, которую с трудом опознал на ощупь, накололся на костяной гребень, в котором половины зубцов не хватало, и наконец

добыл завернутые в тряпицу кремень и кресало.

– А ты почем знал?.. – изумившись, спросил он.

– Да не знал я… Просто – вся надежда на это была, – признался Стенька.

Опустившись на корточки, он пошарил вокруг, добыл мешок, скрутил соломенный жгут, а Мирон уронил на него выбитые искры раз и другой, причем ветхая тряпица послужила заместо трута.

– Бочек-то! – воскликнул Стенька. И торопливо пошел в них заглядывать. Мирон светил ему, для чего-то поднимая руку повыше и даже привставая на цыпочки.

– Поди ж ты… – удивлялся ярыжка. – Кто ж знал, что у меня в суме весь богомольный припас сохраняется?..

– Сам ты и знал, – Стенька едва ль не нырнул в бочку, убедился в ее пустоте и прошептал озадаченно: – Эта, что ли?

Ощущавший некоторую вину Мирон качнул бочку за край и слегка переместил. Стенька пошарил у ее основания.

– Крути еще жгут, – велел Мирон, – не то руку сожгу.

Бочка оказалась та самая, вот только лаз был доподлинной норой – вел не вниз, а вбок. Выглядел он таким узким, что непонятно, как Стенькиным плечам да Миронову брюху туда протиснуться.

– Вот незадача… – пробормотал Стенька. – Залезть-то залезем – а как бочку за собой задвинем?

– Веревка нужна, – сообразил Мирон. – Обхватим ее веревкой да за собой и потянем! Потом один конец отпустим, веревку втянем…

– Умный! Где тут тебе веревка?!

– А мешок?

Надрезав засапожником, они быстро распустили один из мешков на полосы, связали их – и Стенька, заткнув полы подрясника за пояс, первым пополз непонятно куда. Ползти оказалось не страшно – вот только локтям места было мало. Да и недолго – сажени две промучался Стенька, когда вытянутая вперед рука не нашла опоры. Он ощупал верх и стенки норы и понял, что попал в какое-то помещение. Подавшись сколько можно вперед, он свесился из лаза и возблагодарил Бога, обнаружив внизу пол. Ступая по этому довольно жесткому полу руками, Стенька выволок из норы брюхо с ногами и позвал Мирона.

Тому пробираться было и труднее – дородство мешало, и легче – Стенька подбадривал и напоследок тянул его, как сказочную репку из грядки. Потом он уже довольно уверенно вернулся в лаз, при помощи холщовых полос подтянул к нему бочку и вернулся очень вовремя – Мирон как раз снова разжег огонь.

Оба ярыжки оказались в странном месте. Это был давным-давно заброшенный подвал. Всякой рухляди там стояло немерено, а вверху был округло выведенный свод.

– Ишь ты… – произнес Мирон. – И правду сказывали, будто Кремль весь норами изрыт. В таких погребах еще до поляков порох хранили…

– Тут не порох хранили, – вглядевшись в рухлядь, заметил Стенька. – Когда при поляках в Кремле боярские дворы погорели, на пожарищах новые ставить стали, а от старых погреба не засыпали. Я про такие слыхивал. Стрельцов-дозорщиков государь посылал глядеть, есть ли какие тайники под стенами, и столько всяких дыр они сыскали! Даже таких, что пройти нельзя. И для кого их делали – не понять…

– А я тебе скажу, Степа, для кого их делали. Мне умный человек как-то рассказал: коли из крепости тайник выводят, так непременно рядом с ним другой копают, и копают по-хитрому, он сперва широк, потом сужается. И задумано это для воров. Вор или переметчик захочет тайником пройти – а сам в другой ход попадает и сперва идет, потом ползет, а потом и рад бы назад, ан нет! Там и погибает!

– А правильный тайник рядом проходит? – уточнил Стенька.

– То-то и оно, Степа. Его только те знают, кому надо. Стало быть, мы под чей-то дом выбрались. Может, самого боярина Троекурова дом?

– Поди знай! Далеко от погреба мы не уползли. А боярский дом не так давно срублен. Может, там, где до него сгоревший был, а может, и нет.

– Да нет, срублен-то давно, а перестраивали его, поди, как боярин жениться вздумал. Новый сруб ставили, да горницу, да светлицу, да сени меж ними, да повалушу, да гульбище, где боярышням сидеть, – перечислил Мирон то, что увидел на боярском дворе, и Стенька позавидовал такой наблюдательности: то, что подметил Мирон, могло пригодиться при розыске, а ему и в ум не вошло приглядеться к хоромам.

– На Сицкого двор мы вроде заползти никак не могли… – Стенька стал припоминать, далеко ли стоял погреб от хором и в которую сторону он под землей простирался.

Мирон тем временем нашел себе занятие – отыскав ветхий лубяной короб, выкинул истлевшее содержимое, стал разбирать его на полосы луба, а полосы накручивать на какую-то палку, чтобы получился факел.

– Ты мне лучше, Степа, другое скажи – куда тот блядин сын Феодосий подевался! – вдруг воскликнул Мирон. – Ведь как сквозь землю провалился!

– Встал с петухами, подбросил мертвое дитя и дал деру, – предположил Стенька. – Погоди, Мироша, ведь чей бы то погреб ни был – не через нору же в него попадали! Дверь и лестница должны быть!..

– Ан нет, Степа. Спозаранку кобели по двору шастали. Он бы до ворот добежать не успел. А тын у боярина высокий. Бережет дочек!

– Да ну тебя и с Феодосием твоим вместе… – Стенька был озабочен, как выбраться из погреба, и о мертвом младенце думать не желал. – Дай-ка я вдоль стен проберусь. Грязи-то! Тут с польского времени, поди, все это дерьмо валяется… Гляди, Мироша!

Он поднял с почерневшего от времени и сырости сундука немалых размеров пищаль.

– Ну, пищаль… Эка невидаль… Ты слушай, что я тебе толкую. Тот Феодосий младенца в мешке принес, спозаранку его подбросил, а сам куда девался? Помнишь, вопила дворня – троих-де богомольцев имать надобно? Стало быть, он со двора не через ворота и не через тын убрался… Стало быть…

– Он и посейчас где-то тут? – догадался Стенька.

– Вот то-то!

– Куда ж он шмыгнул?

– Куда? – Мирон разжег наконец свой факел, отчего в подвале вмиг сделалось веселее. – Ну, давай рассуждать. Он от подклета до сада добежал и младенца из мешка выкинул.

– Далековато бежать пришлось, – заметил Стенька. – Диво, что его псы не потрепали. Неужто не мог бедное дитя в ином месте положить?

– Для чего-то ему нужно было под боярскими окнами младенца кинуть…

– Выходит, прав Деревнин – мстят боярину, и мстят жестоко? А дворня на боярского сына думает… Слыханное ли дело, чтобы сын с отцом так посчитался?

– Неслыханное, свет…

Ярыжки примолкли.

– Сколько дней, как дитя пропало? – вдруг спросил Стенька.

– Дня четыре, поди. А что тебе с того?

Стенька пожал плечами и пошел дальше вдоль стены, отодвигая короба, отпихивая ногами мешки – из одного в дырку посыпалось черное зерно…

Он не знал, зачем ему в его рассуждениях нужны эти четыре дня. Они были необъяснимы – коли неизвестный мститель решил проявить такую жестокость, зачем не сразу сделал свое злодеяние явным? Зачем подвел под пытки комнатных женщин? Ведь одна из них помогла ему, это несомненно! И ее же подвел под пытки? Не опасаясь, что выдаст?

Для чего?..

Возможно, злодей хотел огорошить боярина в заранее намеченный день – в память о неком им обоим известном событии? Выкрал дитя, когда получилось, а подбросил – в нужный день?

Дело становилось все более смутным.

– И ведь мы рядом с тем мертвым телом всю ночь проспали! Спаси и сохрани! – Мирон, перекрестившись, пошел с факелом следом за Стенькой. – Как выберемся – живо в приказ! Надобно того Феодосия сыскать! Хорошо, примета у него знатная – с таким пятном на роже он от нас никуда не денется. А как начнут пытать – с первой же виски во всем признается, сучий сын, выблядок!

Стенька подумал, что рассуждать можно хоть до морковкина заговенья, а поиск и поимка инока – то настоящее, чем придется заниматься и что сулит удачу.

– Да вот же она! – воскликнул Мирон.

Дверной проем вмиг был освещен факелом. Но высокие ступени вели не вверх, как бы следовало, а вовсе вниз.

– Что за притча? – удивился Стенька.

– Добрый боярин тут жил, погреба двухъярусные имел, – объяснил Мирон. – Должно быть, еще до поляков строены. Пойдем, Степа, куда-нибудь да выберемся!

Он повеселел.

– А как полагаешь – куда?

– А и к Москве-реке можем выйти, коли повезет, – Мирон даже разулыбался. – Коли хоромы старые, то, может, еще с тех времен, когда от татар нападения ждали и о том, где при осаде воду брать, беспокоились. Слыхал, под иными башнями засыпанные колодцы находили? А коли под Кремлем и есть тайники, так непременно к воде ведут.

– Либо в самое Замоскворечье, – добавил Стенька. – Может, еще на тот ход набредем, которым боярин Морозов из Кремля уходил…

– Нишкни! – прикрикнул на него Мирон и вдруг, поняв всю глупость своего страха, рассмеялся. Кто бы их, двух переносчиков сомнительного известия, тут услышал?

А о том, что боярин более десяти лет назад во время бунта из Кремля загадочно сгинул, а в Замоскворечье вдруг объявился, многие знали. Пришел за боярином в Кремль возмущенный московский народ, требовал от государя, чтобы выдал на расправу своего чересчур хитромудрого воспитателя, чей совет поднять налог на соль всем вышел боком. А боярин возьми да и пропади. Потом так же внезапно в Кремле объявился. Вот и разумей как