Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 74 страниц)

– Гаврила Михайлович… – почти без голоса позвал Стенька. – Может, она ходом ушла?..

– Молчи, дурак… – так же отозвался подьячий.

– А другая беда – что она разведала, кто Илюшеньку погубил. И сама наказать вздумала. Потому и ушла. К чему розыск привел, подьячий?

Эта мысль старца Акилы показалась Деревнину разумной. Он велел Стеньке рассказать о всех похождениях в троекуровском доме. Стенька рассказал кратко – чуть он увлекался и пускался в рассуждения, Деревнин незримо для инока показывал ему туго сложенный кулак.

– Выходит, могли через лаз дитя вынести? – переспросил старец. – Что вы про лаз вызнали – за то вас Господь наградит.

Стенька приосанился. И гордо этак глянул на подьячего – не он ли, земский ярыжка Аксентьев, с опасностью для жизни под землей ползал?!

– Кто-то из комнатных баб ночью к погребу дитя поднес, а сообщник под землей вынес. Обратно же через забор перекинули, сие понятно… – продолжал рассуждать старец. – А тот инок, что с твоей помощью, ярыга, на троекуровский двор попал, вряд ли в чем виновен. Пропал, сказываешь? Так, может, его-то к внуке моей с весточкой посылали? Когда беда стряслась – к ней родня кинулась было, да муж гостей не привечает. Может, кто-то разведал про злодеев и дал ей знать?

– Об этом мы, честный отче, и не подумали, – признался Деревнин. – Кто из родни мог такое сделать?

– У меня от Родиона шестеро внуков, от старшей, Марьи, трое молодцов да Агафьюшка, от младшей, Степаниды, семеро. Статочно, Агафьюшкины братцы что-то проведали. Ты, подьячий, отправляйся тайно к Родиону, он в Большом Кисельном живет, тебе всякий его двор укажет. Родион Хотетовский, запомни. Скажи – отец-де посылает…

Затворник там, за дверью, явно задумался. Деревнин и Стенька терпеливо ждали.

– Вот что, подьячий, мне на ум пришло. Думал – говорить, не говорить, чтобы безвинного не опорочить. Скажу. Коли грех – замаливать буду. У Троекурова был с давнего времени враг. Теперь-то оба в годах, угомонились малость, да не примирились, как Христос велит. Враг тот… прости меня, Господи, коли клевещу… Враг его – князь Обнорский. Чего не поделили – долго рассказывать. Коли Обнорский к убиению Илюшеньки руку приложил… Господи прости, что такие мысли я лелею… Коли Обнорский, то и понятно, отчего он в последние годы словно бы затаился. Выжидал, чтобы больнее ударить, поди… Ступай, подьячий, с Богом. Сыну кланяйся, вели ему все пересказать и девку к тебе вывести, а чтобы не было сомнения, слово между нами есть тайное – перекрестясь в горнице на образа, тропарь Честному Кресту тихонько прочитать. И он коли кого ко мне посылает, тоже под дверью тропарь читают. Всякое случается, а я был великий грешник, мне есть что замаливать. Теперь ступайте оба, Господь с вами. Я за вас помолюсь. Мне сегодня многие грехи свои замаливать надобно, не дает мне покоя мирское…

– Храни тебя Господь, честный отче, – сказал Деревнин и поклонился запертой двери.

Стенька ничего говорить не стал, но тоже поклонился. С тем оба и убрались из Донского монастыря.

– Вот это кто таков, – сказал Деревнин уже за воротами. – Хотетовские… Знатный был род, да захирел. А старец этот, Акила, и точно при поляках много нагрешил. Время было такое, что и Боже упаси. Только тогда он не Акилой – Яковом звался. Молод был, за славой гонялся, на почести и деньги льстился. Едем, Степа. Гляди ты, сколько лет в затворе, а ум-то не растерял…

– Надобно прежде всего с той девкой потолковать! – воскликнул Стенька. – Боярыня, может, с горя в обитель поехала, а девка несет околесицу!

– Окстись, Степа. Виданное ли дело, чтобы боярыня одна куда-то отправилась? Это твоя женка одна всюду бегает, – вовсе не желая уязвить Стеньку напоминанием о Натальином приключении с Богданом Желваком, возразил Деревнин. – Когда боярыня в богомольный поход поднимается, с ней все комнатные женщины едут. Сейчас же те бедные бабы в остроге сидят. Мало кто под розыск не угодил. Так что девка уцелевшая, ее любимица, первая бы про богомолье знала и с ней поехала. Едем к Хотетовскому. Надобно убедиться, что того инока кто-то из родни прислал. Может, ей записку передали, а потом бежать пособили? И инок все устроил?

– Бежать? – удивился Стенька. – Для чего бы, Гаврила Михайлович?

– Я почем знаю? Может статься, она постриг принять захотела, а муж не пускал? А про Обнорского старец точно клевету произнес. Обнорских нет сейчас на Москве, а что там вышло, отчего государь на них гневом опалился, не наша с тобой забота.

Стенька на словах не возражал, но принялся вспоминать, что там вышло с этим Обнорским. Слухи ходили, да еще какие. Вроде старый князь Протасий Петрович чернокнижием увлекся, всяких чертознаев да колдунов привечал, и за то им, всей семье, кара – разослали на покаяние по отдаленным монастырям и самого князя, и княжича Савву, и красавицу-княжну Арину, и даже дворню – тех, кто был поближе к хозяевам. Но это были еще самые благопристойные слухи.

Выкапывая из прошлого подробности, Стенька добрался и до того, что тайный розыск по делу Обнорских совпал по времени с его собственным розыском – как раз тогда ярыжка, свесив язык на плечо, гонялся по всей Москве за душегреей, в которую, статочно, лесные налетчики зашили кладовую роспись. Кончилась та погоня так, что и вспоминать тошно. Поэтому Стенька даже отодвинулся от Деревнина – сильно насолил ему тогда хитрый подьячий. Но нет худа без добра – Стенька, рассвирепев, принялся учиться грамоте и теперь вполне сносно писал, а читал и вовсе бойко. Отец Кондрат уж заманивал его в храм псаломщиком, но Стенька предпочел беготню на торгу и надежду на прекрасное будущее.

Он по-прежнему мечтал стать подьячим – сперва неверстанным, без оклада денежного содержания, но ведь совсем дураком нужно быть подьячему, чтобы в приказе – да не прокормиться. Вон Аникушка Давыдов – давно ли взяли, а уж кунью шубу купил. Правда, у Аникушки родня; там, поди, старшие решили, что не дадут ему пропасть, пока в люди не выбьется; у Стеньки же никаких кормильцев нет. Но велик Господь, и если ему для чего-то нужно, чтобы земский ярыжка Аксентьев вышел в подьячие, то и пропитание пошлет, и одежонкой обеспечит.

До Большого Кисельного ехать было далеко – Стенька много чего успел передумать.

Жил Родион Хотетовский неподалеку от Сретенских ворот, как раз за Рождественской обителью. Смолоду служил в стольниках, потом его хорошо женили, отправили воеводой на хлебное место. Вернулся он несколько лет спустя, обзавелся хорошим домом, стал рачительным хозяином и о продвижении по службе более не беспокоился.

Это был высокий крепкий мужчина, и ежели отец его, старец Акила, был таков, то непонятно, как же он в своем затворе помещался. Встретил Хотетовский незваного гостя в горнице, одетый по-домашнему – в полосатый тафтяный зипун по колено, в рудо-желтую рубаху, в синие порты, в пестрые короткие ичедыги.

Деревнин прежде всего обратился лицом к образам и прочитал вполголоса, очень отчетливо, тропарь Кресту. Потом лишь повернулся к хозяину и с поклоном пожелал мира дому сему.

– Садись, добрый человек, – предложил Хотетовский и указал Деревнину на тяжелый стул с резными ножками, с высокой спинкой, Стеньке же, определив в нем подчиненного, – скамью под окошком.

По одной повадке, решительной и самоуверенной, можно было признать в Хотетовском бывшего воеводу, своевольно правившего небольшим и бестолковым городишкой, откуда до Москвы полгода добираться, городишкой, который, по сути, лишь огромный острог в опасном, но нужном государю месте.

Деревнин неторопливо сел и оправил полы однорядки. Хозяин крикнул, чтобы принесли угощение, и тогда только уселся сам напротив.

– Вижу, батька мой прислал. Какая ему во мне нужда? И как тебя, господин подьячий, звать-величать?

– А звать меня Гаврилой Михайловичем, Родион Яковлевич, – сказал на это Деревнин. – А прислал меня честный инок Акила, потому что я веду розыск по делу об убиении младенца, племянницы твоей Агафьи сыночка. И просил он тебя вывести ко мне девку, что бежала с троекуровского двора и сказывала, будто боярыня ее пропала.

– Так я и знал, что он не утерпит, сам за это дело возьмется…

Помолчали. Вошла сама хозяйка, дородная и румяная, с подносом, поставила поднос на стол, поклонилась гостю, в котором сразу определила человека значительного. Стенька остался без поклона. Но его утешило угощение – три чарочки, высокая сулея темного стекла, миска с жирными пирогами.

Хозяйка была встревожена, смотрела на мужа с немым вопросом в глазах.

– Приведи Лукерью, – велел муж. – Да присмотри, чтобы за дверью никто не околачивался.

Хозяйка молча поклонилась мужу и вышла.

Стенька быстро вынул и привел в боевую готовность свое хозяйство – несколько листов бумаги и перницу с двумя перьями достал из-за пазухи, отцепил от пояса чернильницу, которую теперь таскал за собой всюду, к великой потехе прочих ярыжек. Пристроив бумагу на колене, он изготовился записывать отбираемую Деревниным сказку.

Несколько спустя вошла красивая девка лет восемнадцати, одетая не просто нарядно, а богато. Головная ее повязка была густо расшита жемчугом, на высокой груди в несколько рядов лежали ожерелья, зарукавники тоже были сплошь жемчужными. Длинные и широкие рукава зеленого летника были тяжелы от золотного шитья и жемчуга. Коли не знать, что комнатная девка, можно и за боярышню принять.

– Поди сюда, Лукерья, – сказал Хотетовский. – Вот этому человеку все расскажи как на духу. Звать его Гаврила Михайлович. Он нарочно для тебя из Земского приказа приехал. Троекуров про то не знает. А ты, Гаврила Михайлович, спрашивай. Бабы – дуры, коли точно не спросить, путных речей не дождешься.

Деревнин умел разговаривать с бабами и девками.

– Ты, голубушка, меня не бойся, – так начал он издалека. – Невиновному человеку от нас обиды не бывает, а коли кто доброе дело сделал, тех еще и наградим. Наградим, Родион Яковлевич?

– Коли не врет, наградим. Моя Семеновна мастерица дворовых девок замуж отдавать.

Стенька видел красавицу сбоку и уловил движение – гладко причесанная головка вздернулась, как если бы девка решила показать норов. Понятное дело, подумал Стенька, ей такой жених, какой дворовой девке годен, не по душе.

Деревнин уразумел это не хуже Стеньки.

– Силком под венец не поведем, – успокоил девушку Деревнин. – Такой красавице не скоро жениха под стать найдешь. Сказывали, боярыня тебя любит и холит.

– Да…

– Ну так начнем же, голубушка моя, с самого начала. Отправилась, стало быть, ты на богомолье…

– Так, батюшка мой, на богомолье…

Стенька удивился – Деревнин, говоривший мягко и уважительно, нагнал на девку больше страха, чем сердитый Хотетовский. Впрочем, Хотетовского она непременно раньше встречала и слышала о нем от своей боярыни, а Деревнин был для теремной затворницы человеком новым.

– И куда же?

– В Новодевичью обитель, пешком.

Стенька удивился – там же верст пять, ну шесть, что ж это за богомольный поход? И сразу догадался – для комнатной девки, которую и со двора-то разве что в храм Божий выпускают, и то – не выходя из Кремля, Новодевичья обитель уже на краю света, особливо коли пешком идти.

– Сказывали, по обету ходила?

– Да… за боярыню мою… Молилась, чтобы ей Господь еще ребеночка послал…

– И долго ты там пробыла?

– Меня на три дня отпустили. А пришла – Господи, что деется… Все ревмя ревут… Ивановну, мамку, и Аграфену, и Аксюшеньку, и Анну Петровну – всех забрали!.. Всех, кто за боярыней моей и за дитятком ходил!

Лукерья опустилась на колени перед Деревниным и заплакала.

– Батюшка мой, – вымолвила она сквозь слезы, – найди ты злодея! Не виноваты мы, вот те крест, не виноваты! Илюшеньку пуще жизни своей берегли!

– Не плачь, девка, тебя вот Господь спас, и о прочих позаботится, – строго сказал Деревнин. – Вытри глазки и отвечай. Вернулась ты – и так вышло, что ты одна за боярыней своей в эти дни ходила?

– Да, батюшка мой, одна. Никого другого знать не желала моя голубушка…

– Были другие комнатные женщины в доме?

– Как не быть, у нас в терему две боярышни, при них и мамки, и няньки, и казначея, и сенные девки…

– Что ж боярин не велел им за боярыней своей ходить?

– Боярин-то, Господи прости… Батюшка наш от беды не в себе… Сидит один в горнице, не молится, молчит… Только младшенькую, Катеринушку, до себя допускает… Агафью Андреевну видеть не желает…

О таком поведении боярина Деревнин услышал впервые, да и Хотетовский удивился.

– Что ж они не поладили? – вмешался он в дознание.

Девка не ответила.

– Ты, голубушка моя, говори, говори, – ласково ободрил Деревнин. – Все, как есть, сказывай, не до тайн нам ныне. Коли боярыня твоя пропала, всякая мелочь может быть важна. Ты ведь, поди, сама хочешь ее видеть поскорее?

– Обидел мою Агафью Андреевну Роман Иванович, – собравшись с духом, сказала Лукерья. – Жестоко обидел, Бог ему судья! Уж как она себя блюла – из дому лишь в церковь Божью! А он дурных речей наслушался – будто бы она с молодцами перемигивается. Сколько она слез пролила – одна я и видела! Всю ноченьку, бывало, плачет, а я утешаю потихоньку.

– Что ж ты, девка, в супружеской спальне у них по ночам сидела?

– Так они уж и не спали вместе… Я потому на богомолье пошла – чтобы примирились они, чтобы ей, моей Агафье Андреевне, еще дитятко родить…

Хотетовский вздохнул.

– Отдавали за боярина, думали, как сыр в масле кататься будет, – понуро сказал он. – Боярин немолод, да бодр, крепок. Детишек, думали, ему нарожает… А первого сыночка не уберегли, второго не уберегли, больше и не брюхатела. Я нарочно у Семеновны моей спрашивал – она ж Агафью воспитала, они по-бабьи обо всем толковали. Нет, говорит, больше плода не носила. А скажи, Лукерья, отчего они больше не спали вместе?

– Батюшка наш Роман Иванович не пожелал, удалил мою голубушку от супружеской кровати, – отвечала девка. – Наговорили ему про каких-то молодцов, а она их и в глаза не видывала! Она только тех, кто в дворне, видит, а и там не на кого глянуть… разве что приказчик старший, Василий… Так, срам сказать, он и на Васю грешит, будто бы они с Агафьей Андреевной тайно на крылечке встречаются…

– Черт ли его поймет! – возмутился Хотетовский. – Не хочешь, чтобы женка на других поглядывала, – сам с ней спи!

– Про ревность еще в Священном Писании сказано, что стрелы ее – стрелы огненные, – напомнил подьячий. – Видать, оттого и бесится, что сам уже стар прежде времени стал и к брачному делу негоден. У нас в приказе было дельце – муж на жену просил, чтобы из обители забрали да ему вернули. Стали разбираться – смех и грех! Она, бедная баба, потому и в обитель сбежала, что ей уж с ним невмоготу! Ей уж под шестьдесят, покою хочется, а ему чуть ли не восьмой десяток, а все равно бес пихает и толкает!

Хотетовский зычно расхохотался, девка люто покраснела, Стенька трясся от беззвучного смеха. Наконец угомонились.

– Грех сейчас смехотворением баловаться, – укорил Хотетовский Деревнина. – Ну, расспрашивай девку дальше.

– Как ты, голубушка, обнаружила, что боярыни нет?

– Легли мы поздненько. Сперва молились вместе, потом говорили, потом опять помолились, – стала вспоминать девка. – И пошла я в светлицу, пусто нынче в светлице-то… А она в спальне осталась и велела мне утром приходить. Я вздумала, будто она еще молиться станет, а меня пожалела, видевши, что едва на ногах держусь. И пошла я в светлицу. А утром прихожу, а ее уж и нет.

– Ничего не слышала ночью?

– Ничего, батюшка мой. Спала крепко. Я пождала, пождала боярыню, пошла искать. Кого ни спрошу – никто не знает, никто не видел. Наконец мне шепнули – боярин-де сжалился, позвал к себе ночью. Ну, думаю, услышал нас Господь, примирились! Я – туда… А там тоже суета – боярин заперся, не выходит. А надобно указать, кому чем заниматься, что на торгу закупать, а приказчик Вася тоже куда-то сгинул. Кто, спрашиваю, у батюшки нашего? А боярышня, младшенькая, Катеринушка. А Агафьи Андреевны моей там нет…

– Всех расспросила, всюду искала?

– Всюду, и на чердак лазила, нигде нет. Ночью она со двора уйти не могла, у нас кобели злые, одного только человека слушают – сторожа Максима, он псарь опытный. Даже коли бы не тронули – лай бы подняли на весь Кремль. А спозаранку уже дворня на ногах. Батюшка наш не любит, чтобы долго спали, говорит – грех.

– Вот и мне то же самое сказывала, – подтвердил Хотетовский. – Что прикажешь думать?

– Накануне на двор к Троекурову инок приходил и тоже пропал бесследно, – сказал Деревнин. – Степа, расскажи про инока, только кратко.

Стенька собрался с духом и рассказал кратко – как инок напросился ночевать в подклете да как наутро отыскался лишь его пустой мешок, так что возникло подозрение – не принес ли он в том мешке безжизненное тельце.

– Чересчур мудрено, – отрубил Хотетовский. – Сходи-ка, девка, за моей Семеновной.

Когда жена Хотетовского явилась на зов, то побожилась – никаких иноков к племяннице не подсылала, а за братьев Агафьи поручиться не может, за своих замужних дочек также не может, и есть еще дети другой дочери старого Хотетовского, Степаниды.

– Чтобы всех их объездить и сказку отобрать, либо мне на неделю от приказных дел отрываться надобно, либо тебе, Родион Яковлевич, людишек своих спосылать, – сказал Деревнин. – Условимся так – коли чего проведаешь, тут же шли человека в приказ, а условное слово – тот же акафист Кресту. Мало ли кто в это дельце впутался, осторожность не помешает.

– Сегодня же мои люди объедут всю родню, – обещал Хотетовский. – Как с девкой быть?

– Держи у себя. Когда же обнаружится, что никто инока не подсылал, отправь к Троекурову жену. Она у тебя баба мудрая (Деревнин сделал этот вывод из молчания и исполнительности Семеновны), пусть пробивается к племяннице, пусть криком кричит, лишь бы к ней боярыню вывели. Дай ей людей с собой поболее, чтобы не вышло, Боже упаси, какого срама.

– Так и сделаю, – отвечал Хотетовский. – Знал бы, кто Илюшу удавил, своими бы руками на воротах повесил.

– Старец сказывал, князья Обнорские с Троекуровым во вражде. Не их ли работа?

– Нет, кабы Обнорские – я бы знал. А их на Москве и слыхом не слыхать, двор заколочен стоит. Старый князь, поди, уж в пекле, а княжич не дурак, чтобы в Москву соваться. Его тут сразу признают. Даже коли из обители сбежал – в иное место подался.

– Собирай, Степа, бумаги, поедем в приказ, – велел Деревнин.

На обратном пути Деревнин больше молчал, чесал в затылке, скреб бороду, как будто у Хотетовских мелкой живности нахватался. А потом тихо сказал Стеньке:

– Рад был бы ошибиться, да сдается мне, что боярыни уж нет на свете.

Стенька расспрашивать не стал. Когда человек столько лет в Земском приказе служит, у него уже чутье сильнее ума порой делается.

У Стеньки тоже было чутье. И оно подсказывало: что-то с этой отобранной у девки Лукерьи сказкой было не так, чего-то недостает. Надо было еще какой-то вопрос задать, может, даже не девке, а Семеновне или самому Хотетовскому. Эта недохватка сильно Стеньку беспокоила.

От нее Стенька мысленно перескочил к убиенному младенцу. Тоже ведь в деле полно неясностей. Коли его не инок принес, а через забор перекинули, то надо бы проверить, могли ли злодеи это сделать. Тут у Стеньки были превеликие сомнения. И он додумался до совершенно неожиданного решения. Чтобы окончательно во всем удостовериться, он выпросил в приказе у Деревнина свой чертеж троекуровского двора.

Лето еще не наступило, но вечера уже были долгие. Придя домой и поужинав, Стенька

озадачил свою Наталью диковинным вопросом:

– Слышь, женка, а сколько трехгодовалое дитя весит?

Наталья, собиравшая со стола посуду, уставилась на него, как на умалишенного.

– А тебе на что? – испуганно спросила она, и по лицу Стенька понял – сейчас заполошно заорет, вылетит из дому и помчится искать спасения, конечно же, у Патрикеевых!

– Надобно. Любого пола.

Он сам не мог назвать то, для чего хотел знать вес ребенка, и не из-за глупости своей – порой он бывал очень даже сообразителен, – а потому, что такого слова в русском языке то ли не знал, то ли его и вовсе не было.

Наталья на всякий случай отошла к двери, готовая при первых признаках безумия выскакивать в сенцы.

– Трехгодовалое? Да пуда, поди, не наберется… Ты что, ирод, затеял?

– Это дело государственное! Поди у Домны спроси, – догадался Стенька.

Ему было безразлично, как Наталья объяснит подружке диковинный вопрос, и что вся слобода будет над ним потешаться, Стеньку тоже мало беспокоило. Ему показалась подозрительна одна вещь – и он хотел докопаться до смысла.

Когда Наталья убежала, он взялся за дело. В подклете стояли мешки с крупами, он спустился туда, выбрал один, с гречей, приподнял, задумался – не он те крупы покупал, не он их и привез, все это устроила Наталья. Мог ли мешок весить немногим менее пуда? Стенька подумал – ведь при неудачном исходе его затеи мешок может порваться, греча растечется по земле и траве, Наталья тогда вовсе из дому выгонит, как безнадежного питуха. И живи тогда на торгу в пустом шалаше…

Сенька отыскал другой мешок, пустой, натянул его на первый и накрепко завязал обрывком веревки. Потом закинул его на плечо, вытащил во двор и стал озираться в поисках подходящей высоты. Наконец додумался – мешок прислонил к стене и пошел

наверх, искать в сенцах веревки, на которых Наталья после стирки развешивала белье…

Домна, услышав про новую блажь подружкина мужа, не утерпела – пошла вместе с Натальей разбираться, для какой надобности земскому ярыге Аксентьеву вес живого младенца. Они прибежали вовремя – Стенька сидел на березе, где завязывал веревочный узел. Веревку он натянул на немалой высоте – чуть не в полторы сажени.

– Господи, да что ж это делается! – воскликнула Наталья, глядя, как довольный муж сползает с березы. – Совсем с ума сбрел! А снимать кто будет?! Ты-то на службу убежишь, а мне как быть?!

– Степа, а Степа! На что тебе? – повиснув на подружке, закричала Домнушка.

– Для государева дела.

С тем Стенька отошел от натянутой веревки, сказал: «Ну, Господи благослови!» – и примерился было метнуть через нее мешок с гречей.

– Ах ты, аспид! – Наталья освободилась и кинулась отнимать мешок. От страха за свое добро она и мужним безумием пренебрегла.

– Степан Иванович, родненький, да что это с тобой? – подлетела следом и Домна. – Остойся, свет! С нами крестная сила! Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бегут от лица его ненавидящие его…

Выкрикивая молитву, она принялась закрещивать Стенькино лицо, и грудь, и

руки, и даже мешку перепало благодати.

– Дуры! – только и сказал Стенька. – Ну что вы за дуры! Государеву делу помехи и препоны строите!

– Государеву? Делу?..

Подружки переглянулись.

– Я за своим побегу… – прошептала Домна. – Ты его удерживай, а я мужиков соберу и отца Кондрата позову…

– Дура! – в отчаянии сказал ей Стенька.

Она и понеслась, размахивая длинными рукавами летника.

Наталья поставила наземь отнятый мешок с крупой, сама стала сверху, расставив ноги, и всем видом показала: через мой труп! Стенька махнул рукой да и пошел наверх, в горницу. Дело не задалось, но веревка уже была привязана, так что можно попробовать и ночью…

Наталья идти домой побоялась – подождала Домны с мужем Мишкой и его младшим братом Ивашкой, которого прозвали Ивантеем. Вопреки угрозе, Домна не привела на двор всю слободу, но послала свою старшенькую, Татьяницу, за отцом Кондратом.

Приходский священник не очень понял, что стряслось, однако лицо девчонки выражало неподдельный ужас, и имя дядьки Степана она повторяла, широко распахнув голубые глазищи. Отец Кондрат еще думал, идти или не идти, но матушка Ненила, почуяв какую-то любопытную каверзу, быстренько собралась, да и его с собой потащила. Идти было недалеко, батюшка с матушкой прибыли, когда Мишка с восемнадцатилетним Ивантеем, Домна и Наталья строили предположения, одно другого страшнее. Они уже и до того

додумались, что повредившийся умом Стенька может удавиться на собственном поясе, а потом поджечь дом.

– Говоришь, мешок метать задумал? – Отец Кондрат приподнял метательный снаряд и подивился его немалому весу. – А более ничего не было? Не богохульствовал? Не кричал свиньей или курицей? Не брыкался? Пены изо рта не пускал?

– Дурами нас назвал, – сообщила Домна.

– Ну…

Отец Кондрат обвел обеих женок взглядом, в котором явственно читалось: тут раб Божий Степан не так уж и промахнулся…

– Так как же быть, батюшка? – спросила Наталья.

– Ждите, сам пойду, разберусь.

Отец Кондрат чинно поднялся по лесенке на крыльцо и без стука вошел в сени. Ждали шума и крика, крестились и втихомолку молились за отважного батюшку – и по искренним молитвам, надо полагать, нашел батюшка проникновенные слова. Некоторое время спустя дверь отворилась и Стенька с отцом Кондратом молча спустились вниз.

Крепкий и дородный батюшка сразу направился к мешку, легко подхватил его.

– Такой, выходит, высоты забор-то? А не врешь?

– Может, и вру, – признался Стенька, – но ненамного. У бояр меньше не бывает.

– Ну, с Божьей помощью!

Отец Кондрат убедился, туго ли завязан мешок, подкинул его, поймал, подкинул еще выше, и тут Наталья с Домной хором ахнули. До них дошло наконец, что безумие заразительно.

Отец Кондрат размахнулся и без особого труда перекинул мешок через веревку. Тут же Стенька кинулся мерить шагами расстояние от проведенной под веревкой черты, которая соответствовала ее положению в воздухе, до мешка.

– Не годится, чересчур близко! – крикнул он. – А коли подалее отойти?

Пока Домна с мужем и деверем ошалело молчали, пока Наталья силилась выговорить ругательное слово – и не могла, Стенька подхватил мешок и притащил его к отцу Кондрату снова.

– Вот сюда, батюшка! Там же тоже не так просто к забору подойти – и лопухи, и крапива…

– А коли у забора грядки? Как у всех добрых людей?

Теперь сделалось совсем страшно – как будто поп и обезумевший ярыжка видели некий незримый для прочих забор…

– А ближе подойти?

– А еще хуже выйдет, – объявил отец Кондрат. – Тогда и кидать труднее, и твой младенец по ту сторону еще ближе к забору упадет.

Наталья закрыла лицо руками – свершилось! Была она женой служивого человека, в Земском приказе – не из последних, стала женой безумца, который ложку мимо рта несет, идя из бани – чешется… И точно так же ужаснулась матушка Ненила.

– А еще дальше стать?

Отец Кондрат призадумался.

– Мешок, сиречь младенец, летит дугою. Вот я его кидаю вперед и ввысь… И коли я издали кидаю, то силы моей не хватит его так высоко отправить, чтобы не только до забора долетел, а и через него перепорхнул и далеко от него упал. Тут вдвоем либо втроем бросать надобно.

– Выходит, их там двое было? – сам себя спросил Стенька. – Откуда ж они знали, что тело не так просто перекинуть… что вдвоем перекидывать надо, чтобы оно в цветник упало… Дитя малое, я видел…

Эти невнятные речи заставили Наталью и Домну тревожно переглянуться. Ивантей с Мишкой – те откровенно ничего не понимали.

Вдруг Стенька сорвался с места, взбежал на крыльцо, а отец Кондрат остался стеречь мешок с гречей.

– Пойдем домой, батька! – жалобно позвала матушка Ненила. – Пойдем, свет, а то ты с этим Стенькой вовсе разума лишишься!

– Погоди, любопытно, – басом отвечал батюшка. – Сколько живу, такого не видывал.

Матушка Ненила совсем уж было собралась напомнить, как любопытство погнало отца Кондрата искать вместе со Стенькой клад и что из этого вышло, да удержалась.

Стенька стремительно сбежал с крыльца. В руке у него был свиток – склеенный из четырех листов чертеж троекуровского двора. Безумие продолжалось – Стенька опустился на колено и расстелил чертеж на бедре, а отец Кондрат присел рядом на корточках.

– Вот, вот и вот, – говорил Стенька, меряя пальцами чертеж. – Ну, сажень, ну, полторы, а тут, глянь, батюшка, не менее трех!

– Точно тут? – переспросил отец Кондрат.

– Точно! Я видел, откуда он шел с мертвым телом… Не могли это тело перекинуть из-за забора, вот как Бог свят, не могли! Не мог младенец так далеко залететь! Свои же людишки подбросили! К забору, чтобы вся дворня думала, будто перекинуто! Свои, кого псы знают и не тронут…

Тут Стенька вспомнил, что говорила о кобелях Лукерья, и на миг единый замолчал. Мысль, которую он вынашивал, вдруг обрела завершение – странное, но единственно возможное.

Святая радость отобразилась на Стенькином лице – он понял, что разгадал часть загадки.

– И что же? – поторопил его отец Кондрат.

– А то, что тело сверху сбросили, из терема. Вот что. Размахнулись без большого труда – и скинули вниз, на цветник… Так!

Стенька схватил за ножки воображаемое тельце, мощным броском отправил его в полет из окошка воображаемого терема, а затем рванулся к воротам.

– Ивантей! Михайла! Держите его! – пронзительно завопила Домна.

Ивантей нагнал Стеньку уже за воротами, схватил за руку, прервал его изумительное стремление к Охотному ряду, к дому Деревнина. Стенька заорал матерно, едва не брязнул Ивантея в зубы, а тут и Мишка Патрикеев подоспел. Вдвоем они заволокли Стеньку обратно на двор, а там уж заговорил отец Кондрат. Он долго и терпеливо внушал Стеньке, что завтра тоже будет день. Наконец Стенька смирился и позволил отвести себя в горницу, хотя Домна с матушкой Ненилой и подсказывали тихонько, что лучше бы запереть в подклете. Пока суетились, стало темнеть.

Стенька сел на лавку, повесил буйную голову и стал думу думать.

Коли дитя выкинули из терема, то откуда именно?

Бегая с Мироном по троекуровскому двору, он менее всего таращился наверх, на высокие окошки и гульбище, опоясывавшее по меньшей мере три терема. Теперь же горько об этом сожалел. Выходило, что нужно опять пробираться туда, откуда едва ноги унес.

И очень многое зависело теперь от того, признается семейство старца Акилы, что подсылало к Агафье Андреевне инока с запиской. Коли подсылало – стало, он к смерти младенца не имеет отношения. А коли нет – выходит, что имеет…

* * *

С нищими вышла препорядочная морока. С чего они взяли, что их собрались наказывать батогами, – неизвестно. Должно быть, хмурые рожи невыспавшихся конюхов такое действие возымели. Однако удалось изловить несколько кремлевских старожилов, собравшихся к воротам накануне их открытия, и пинками отогнать в тот чулан, куда затащили тело Бахтияра.

Признавать в покойнике собрата они отказались. Однако один, успокоившись, брякнул: видал-де похожего человека в Кремле, да, сдается, не в нищенском наряде.

Выгораживать покойника им было незачем – мертвому уже ничто не угрожает. И конюхи перетащили тело в знаменитую избу Земского приказа – глядишь, кто и опознает. Там у Данилы вышла небольшая стычка с земским ярыгой, тем самым, коего он давно уже почитал за умалишенного.