Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 74 страниц)

– Нет, не так.

Данила покачал головой. Глядя в пол, а не в глаза товарищам, он искал нужные слова. Слов не было, а был сперва страх, зябкий такой страх, даже плечами передернуть пришлось, потом вдруг – полное безразличие. Найдется грамота, не найдется? Иное важно!

Страх мальчишки, ощутившего близость смерти и свое полное одиночество, ожил вдруг! И покорное безразличие перед лицом гибели, которая даже глядит милосердной, ибо тиха и сладка на вкус, слаще меда, слаще сна… Все это было же, было! Все это вспомнилось уже однажды!

– А как, свет? – Семейка коснулся его плеча.

– Парнишка тот, в санях… Коли не найдем, кто его не пожалел, в сани загнал…

– Да никто же не загонял, он сам туда забрался, – возразил Тимофей.

– Убегал от кого-то, вот и спрятался! – наконец в Даниле проснулась страсть, и дар убеждения с ней вместе. – Какой сволочью нужно быть, чтобы парнишку зимней ночью по улицам гнать?! А, Тимоша? Нет, вы как знаете, хоть к Башмакову идите, хоть к государю! А я того аспида найду!

– И убьешь? – ехидно полюбопытствовал Богдаш, имея в виду, что этот человек либо из людей Трещалы, либо из людей Одинца, и кулаками махать навычен, не то что иные.

– И убью, – подтвердил Данила.

– Не по-христиански это, – упрекнул Тимофей.

– Ребенка губить – по-христиански?

– А что, светы? Ведь и впрямь убьет, – заметил Семейка. – А нам расхлебывать!

Он усмехнулся – как всегда, ласково, с веселыми морщинками вокруг прищуренных, раскосых, истинно татарских глаз.

– Шут с тобой! – решил Тимофей. – Коли уж ввязались, надо бы и до конца дельце довести. Только один никуда не лазай, понял, обалдуй? Богдашка за тобой, как мамка, всюду бегать не станет!

– А коли так – поехали к Одинцу! – воскликнул Данила.

– Грамоту искать? – спросил Богдаш. – Не выйдет. Одинец своих бойцов еще не выводил, он их для государевой потехи бережет. Сейчас у него полон двор народу. Да и не его это двор, он у ткача нанимает.

– А вот и нет, – возразил Тимофей. – Масленица же! Бойцы перед завтрашним боем дома сидят, блины едят! Или на Москве-реке, на Яузе, на Неглинке околачиваются, другие бои смотрят. А ткач тот с семьей – и подавно.

– С чего ты взял? – Богдаш явно не поверил, но Тимофей знал, что говорит.

– Коли ткач бойцов к себе на двор жить пустил – стало быть, бои любит! Может, и сам биться выходит. Так какого рожна ему дома сидеть в самое боевое время?!

– Так едем, светы, – решил за всех Семейка. – Вдруг да что-либо поймем. Тем более что отсюда убираться пора. Или мы собрались тут Трещалы с братией дожидаться?

Уже выйдя со двора, подошли к забору, дернули за веревку, хитрый узел разошелся, полено выпало из песьей пасти. Кобель еще некоторое время приходил в себя, а потом поднял такой лай – прямо по-человечески на обиду жаловался.

– Хорошо, говорить не умеет, – усмехнулся Семейка. – А то есть дураки, что травят псов. Придет хозяин, увидит на дворе мертвого пса – что подумает, коли у него совесть нечиста? Так-то, свет, учись…

Это относилось непосредственно к Даниле.

Пока отыскали извозчика с розвальнями, где бы поместились четверо, и не до такой степени пьяного, чтобы ему церковь дорогу перебежала, пока столковались – наметились первые признаки вечера: удлинились голубые тени на снегу, сделались синими, закатный край неба стал парчово-алым…

– Вот-вот к вечерне заблаговестят, – сказал Тимофей и перекрестился.

Таким образом он приветствовал каждый встречный храм Божий, а едучи по льду Москвы-реки, их по обе стороны видели немало.

– И бой кончен, – привстав в санях и зорко вглядевшись в пространство у кремлевской стены, сообщил Семейка. – Народ вон расходится.

– Так на кой мы едем? – спросил недовольный Богдаш.

– Приедем – увидим, – коротко отвечал Данила.

– Что – сердце чует?

– А чует.

Добрались до Хамовников, определили, где выбираться на берег, чтобы попасть к Одинцову жилищу. Отпустили извозчика.

– Хорошо бы на конюшни затемно добраться, – проворчал Богдаш. – Ну, явимся мы к тому Одинцу! Что мы ему скажем?! Грамоту, мол, давай?!

– Можно и так, свет, – согласился миролюбивый Семейка. – Теперь-то мы знаем, что грамота – Трещалино наследство. Как они, бойцы, это дело ни скрывали, а оно выплыло. Припугнуть можно – мол, коли не растолкуешь про грамоту, мы на тебя, еретика, патриарха просить будем! Пусть он с вашими деревянными писаниями разбирается! А он и государю за любовь к таким потехам выговаривал – то-то обрадуется… Стой, светы!

Это уже был приказ. Конюхи как раз друг за дружкой поднимались по вытоптанной тропинке. Она шла наискосок, чтобы не оказаться для человека чересчур крутой, и вела к упиравшемуся в берег переулку. Остановив товарищей, глазастый Семейка постоял несколько, потом выбрал странный путь – по дуге обошел нечто, одному ему понятное, и приблизился к забору.

– Огня бы, – попросил негромко.

Огниво оказалось у Богдана, он же припас и сухой бересты. Приблизившись к товарищу, конюх добыл огонь и посветил, куда велено.

– Ого! – воскликнул он. – Данила! Это по твоей части!

– Что по моей части? – идя Семейкиным следом, удивился парень.

– Да мертвое ж тело!

Первое, что увидел Данила, был продолговатый сугроб под забором. Как будто зверь прилег, прижался, стараясь казаться неприметным. Снег присыпал его, но когда Семейка провел по сугробу рукой – появилась темная полоса меха.

– А шуба-то волчья, – заметил, добравшись до тела, Тимофей. – А что, братцы, вдруг раб Божий еще жив? Забрел спьяну да и заснул?

– Я почему, думаешь, кругом обходил? – спросил Семейка. – Кабы недавно его сон сморил – следы бы свежие были. А тут, гляди, не следы – ямы. Снегом их хорошо припорошило. А снег, светы, с утра-то шел… Шубу на нем хорошую оставили – стало быть, не налетчики зашибли. Данила! Коли тебя сюда Господь привел – может, ты и человека знаешь?

Он преспокойно откачнул тело от забора. Богдаш поднес горящую бересту к мертвому лицу.

– Знаю, – и Данила несколько раз кивнул. – Это же тот, у кого скоморох товару просил! Который от людей прячется! Перфишка Рудаков!

– Вот те на! – воскликнул Тимофей. – Тот, кому Томила божился, будто наследство у Трещалы, что ли?

– Выходит, он, – и Данила повесил голову.

– Неужто за то его пришибли, что знал, где наследство? – сам себе не веря, произнес Богдаш. – Чтобы не проболтался. А, Семейка?

– Может, шел к Одинцу правду рассказать, а за ним – добрый человек с кистенем? – предположил Тимофей.

– Но коли грамота у Одинца?.. – воскликнул Данила.

Дельце запуталось еще крепче. Кому и зачем понадобилось отправлять на тот свет Перфилия Рудакова, было совершенно непонятно.

– Что с телом делать будем? – спросил Богдаш. – Стрелецкий караул позвать, что ли?

– Тут тебе не Белый город и не Китай-город, тут тебе Хамовники, – напомнил Тимофей. – Хоть до завтра глотку дери – никакой стрелецкий караул не явится. Сами ткачи за порядком следят. А теперь ткачи гуляют…

– Оставим так, светы, – решил Семейка. – До утра с ним, я чай, ничего не сделается. Утром я до Земского приказа добегу, пусть за ним пришлют сани. Ну, идем, что ли, поглядим на Одинцовы ворота?

– Не идем, а бежим, – вдруг сказал Богдаш и сунул в снег догоревшую до пальцев бересту. – По реке сюда люди движутся, как бы не Одинцовы! Они, видать, последние бои досмотрели да и домой собрались. А нас-то всего четверо!

– Уносим ноги, – добавил Семейка и первым поспешил к переулку.

Надо полагать, люди, приближавшиеся по реке, издали увидели у забора Одинцова двора огонек. Был, был и вдруг потух. Но прежде успел осветить каких-то подозрительных молодцов. Молодцы растаяли во мраке, но глазастый человек мог бы, забежав вперед, увидеть тени в переулке.

И еще – среди крепких мужиков, вся сила которых, несомненно, была в могучей груди, дубовых плечах да здоровенных кулаках, оказался один умный. Он велел шуму не подымать, а разделиться, чтобы часть народу выбралась на берег раньше, у иного переулка. Таким образом он собирался взять неизвестных злоумышленников на улице в клещи. И ему это удалось…

– Стой! Стой, бляжьи дети! – раздался не глас человеческий, но звериный рев.

И навстречу конюхам выскочило несколько бойцов, и встали те бойцы так, как становятся в стенке.

Не успел Семейка, шедший первым, крикнуть своим «Назад!», как и сзади заорали, загалдели:

– Имай их, имай! Вавила, фонарь тащи! Васька, крыло держи!

– Это кто тут балует?! – громогласно спросил Тимофей. – Кто государевой службе прохода не дает?!

– А вот уложим на снежок, там и поглядим, какова вы есть государева служба! – отвечал глумливый голос. – Да и спросим, кто вашего позорника Трещалу на царство венчал!

– Бить будут, – негромко заметил Семейка. – Ну, коли сами напали, сами пусть и защищаются. Держись при мне, Данила, у меня кистень.

– Я сейчас их главного выкрикну и с ним схвачусь! – весело пообещал Богдаш. – Посмотрим, кто кого! А ты, Данила, от меня далеко не отходи, коли что – прикрою…

Тимофей же молча шагнул к забору. Забор был обыкновенный – в землю вбиты колья, поперек приколочены доски. Ухватив верхнюю двумя руками, а ногой упершись в то место, где со стороны двора полагалось быть колу, Тимофей рванул изо всей силы, раздался треск – и он отскочил с краем длинной доски. При этом ловко извернулся, опять оказался вплотную к забору и изготовился сделать следующий рывок.

– Ко мне, Данила! – крикнул он при этом. – Нам все дозволено, мы – государева служба!

– Да что ж ты, ирод, мой двор разоряешь?! – заорал ошарашенный этим деянием мужик – надо полагать, хозяин двора, ткач.

– А вы чего на государеву службу поперли?! – загремел Тимофей. – Щас и не так тебя, дурака, разорю! По бревнышкам раскачу!

– Какая вы служба! Вы – шпыни ненадобные, теребень кабацкая, страдники, псы бешеные, воры! – отвечал уже иной голос. – Ужо мы вас обротаем!

– Это кто там таков грозен? – сразу же принял вызов Богдаш. – Ну-ка, молодец, выходи из толпы! Дай на тебя поглядеть, прежде чем уложить!

– Вавила, сучий сын, где Вавила?! – грянуло и спереди, и сзади. Посланный за фонарем Вавила где-то запропастился.

– А сам-то ты кто таков? Набрал ваш Трещала всякой шелупони, подлого люда, безместных попишек, да и гордится?! Я всех ведомых бойцов на Москве знаю – тебя не видывал!

– Да ты и теперь меня не видишь! – радостно завопил Богдаш. – А ну, выходи, что ты там за спинами отсиживаешься? Это тебе не в стенке в третьем ряду стоять, потылье охранять! Ну, вылезай, переведаемся! Жаль кулаков, да бьют же дураков!

Данила даже усмехнулся – задирать Богдаш был мастер.

– Вавила! Зашибу! – крикнул еще кто-то, и наконец возник фонарь.

Многократно изруганный Вавила подбежал туда, где тесно встали конюхи, но слишком приближаться не стал.

– Выше фонарь держи! – И из толпы бойцов вышел долговязый, в щегольской шапке с отворотами набекрень, узколицый, с короткой рыжеватой бородой. – Ну, так и знал! Гляди, Аким, вон тот нас у «Ленивки» выслеживал! Я его узнал – у него рожа кривая!

Теперь и Данила признал Соплю.

– Ты, что ли, охотницкому бою учился? – пренебрежительно спросил Богдаш. – Ну, скидывай шубу, выходи! Выходи на кон!

– Стой, Сопля! – Тут появился человек, на которого стоило лишь раз поглядеть, чтобы назвать записным бойцом.

Был он в тех зрелых мужских годах, когда черную курчавую бороду уже пробила седина, однако сила не убавляется, а даже крепнет. И весь казался сбитым и склепанным не по человеческому размеру – большое лицо, бородища – до середины широченной груди, и в тулупе своем – поперек себя шире, хотя и немалого роста.

– Не суйся, Аким! Я его видел, а ты – нет! Я его нарочно к нам зазывал – отвертелся, щенок!

– Ты к нашему парнишке не цепляйся, ты мне отвечай! – Богдаш был неумолим. И даже принялся расстегивать шубу.

– Я тебя знать не знаю! Откуда ты такой на Москве взялся! – высокомерно ответил Сопля. – Много вас таких-то ходит! У себя в Пустозерске или в Кеми первый боец – так и по Москве выступает, как боярин Милославский!

– А ты выходи, выходи! Лаяться-то и бабы на торгу горазды! А ты, Вавила, стой где стоишь! Чтобы свет – поровну!

Не боясь мороза, Богдаш скинул шубу, расстегнул стеганый зипун, чтобы рукам было вольно, и встал не так, как стоят стеночники – левым боком, правая рука готова бить по дуге сверху, а неожиданно – ноги немногим шире плеч и малость присогнуты, переступают, словно пробуя на плотность утоптанный снег, оба кулака – у груди. При этом он слегка покачивался. Вдруг Богдаш несколько раз с силой встряхнул кулаками и вернул их на прежнее место.

Сопля, тоже раздевшись, боком пошел ему навстречу, готовясь бить так, как привык начинать бой: сперва левой рукой несильно, затем во всю мощь – правой.

Богдаш позволил ему подойти достаточно близко, чтобы и левым кулаком Сопля мог ему в плечо нацелиться, и всю душу в удар правого кулака вложить. Однако Богдаш одним движением, повернувшись и малость откинувшись назад, обоих ударов избежал, даже шапки с головы не потерял. Ноги его при этом оставались на месте.

Сопля, не поняв, что произошло, шагнул вперед, норовя повторить оба удара, но когда его левый кулак почти коснулся Желваковой щеки, Богдаш резко мотнул головой – и кулак встретил пустоту. А в следующий миг его правая рука стремительно хлестнула по щеке Сопли.

Тот, выпучив глаза, отшатнулся. И это было не от изумления – пощечина произвела еще какое-то, хорошо известное Богдану действие. Тут уж он перешел в нападение, нанося короткие удары в голову, грудь и плечи Сопле.

Данила смотрел во все глаза – он впервые видел, как дерется товарищ.

Это был не тот охотницкий бой, который он наблюдал прошлой зимой на льду. Богдаш бился так, да не так. И кулаки его двигались, не тратя времени на замахи, а описывая дуги, всякая из которых была опасна. Наконец и Сопля, опомнившись, принялся бить, но бить как попало, словно не видя противника.

– Назад, Сопля, назад! – закричал Одинец. – Хватит с него! Будет ему!

Но назад отпрыгнул как раз Богдаш.

– Мне зато не хватит! Глядите, блядины дети!

Очевидно, Одинец знал эту боевую ярость, которой недалеко и до подлинного безумия. Очевидно, он узнал ее приметы в бешеном бойце и понял, что его подручному угрожает смерть.

Может быть, он и не вмешался бы в любой иной день, а точнее – ночь, может, позволил бы Сопле помериться силой с Желваком по-честному, не заботясь о сломанных костях и прочих прелестях бойцовской жизни. Но наутро наступал четверг – тот самый день, когда государь, как обычно, выедет из Кремля посмотреть бои вблизи, и стеночный, и охотницкий. Этого масленичного четверга Одинец с Соплей весь год ждали и к нему готовились. Нельзя же в последнюю минуту лишить стенку надежи-бойца, а государя – одного из лучших поединщиков!

– Васька! Кузька! Имайте его!

И сам кинулся к Сопле, повис у него на плечах, сгреб в охапку. Сопля рычал и брыкался.

– Вот так-то лучше! – крикнул Тимофей. – Уймись, Богдашка! Не то доской благословлю!

Семейка же оказался рядом с Желваком и схватил его за руку.

– Стой, свет, не то больно сделаю…

– Держите своего! – потребовал Одинец. – Мы своего держим!

– И наш шагу не ступит, – как старший, отвечал Тимофей. – Эй, Аким Одинец, выйди, потолкуем! Мы ведь и впрямь государева служба!

– А кто таковы?

– Да конюхи мы!

– Вон оно что! Слышал, Сопля?

– Врут! – выкрикнул спеленутый собственной шубой Сопля.

– Вот те крест! – Тимофей наконец отпустил доску и перекрестился.

– А коли конюхи, какого рожна под моим забором искали? – вылез вперед ткач. Оказался он маленьким мужичонкой, Одинцу до подмышек, и гляделся среди бойцов парнишкой-недомерком.

– Что, светы, не сказать ли правду? – очень тихо предложил Семейка, Богдановой руки меж тем не выпуская. – И поглядим, что ответят. А ты, Данила, примечай…

– А скажем… – Тимофей вышел вперед. – Такое дело, молодцы, – мы сюда не своей волей забрели, а нас послали. Кто Аргамачьих конюшен конюха может с приказанием послать – вы, поди, и без меня знаете. Так, Одинец? Мы розыск ведем.

– Врет! – в полной безнадежности перебил Сопля.

– А чем мы великому государю грешны? – спросил Одинец. – Плохо его на льду тешим? Старых заветов не храним? Обидели кого?

– Славно тешите! Сам завтра на вас поглядеть приду и за вас об заклад биться, – пообещал Тимофей. – А дело такое – с еретическим писанием связано.

– Еретики – это не по нашей части, – сразу отмел подозрение Одинец. – Мы в церковь Божию все ходим, исповедуемся и причащаемся, посты держим исправно! Да и на что нам писание-то? Молитвы мы затвердили, а больше читать и незачем.

Данила усмехнулся. Одинец, хоть и был на вид прост, весьма витиевато признался в своей безграмотности.

– Да никто вас еретиками и не зовет. А ищем мы деревянную книжицу. Добрые люди сказывали, была она у покойного старого Трещалы, да и пропала. То ли в наследство кому-то отдал, то ли украли у него. А книжица еретическая, нам ее сыскать велено.

– А что ж не Земский приказ этим занимается? – опять влез ткач.

– А про то ты Приказ тайных дел спрашивай. Есть там дьяк – Дементий Минич Башмаков, его государь старшим назначил. Вот к нему и ступай! – отрубил Тимофей.

О Приказе тайных дел всякие слухи ходили. Связываться с ним на всякий случай опасались. Ходить и спрашивать о всякой околесице никто бы даже и спьяну не стал.

– А к нам-то кто идти надоумил? – совсем попросту осведомился Одинец.

– Сказывали добрые люди, что из-за того Трещалина наследства вы, бойцы, вконец переругались, друг дружку убить готовы. Сдается, что у молодого Трещалы этой деревянной книжицы нет. Мы и подумали, что она, может, к вам попала.

Тимофей говорил миролюбиво, неторопливо, тоже – попросту, с искренним доверием. Данила меж тем обводил взглядом лица бойцов. Сопля сверкнул глазами в сторону Одинца. Одинец засопел. Прочие как-то вдруг притихли.

Бойцы явно что-то знали о деревянной грамоте!

– Нет ее у нас, – хмуро сказал Одинец.

– А была ли?

– Нет, и не бывала.

– Чего же вы с Трещалой не поделили? Добрые люди сказывали – свара у вас из-за Трещалина наследства!

– Пусти… Да пусти же! – Сопля стал вырываться, держали его уже не так крепко, и он выскочил из шубы, в два быстрых шага встал перед Тимофеем. – Про свару я расскажу!

Данила насторожился – хитрый боец явно помешал Одинцу открыть рот.

– Ну, сказывай, – позволил Тимофей.

– Это Трещала кашу заварил. Стал у нас бойцов переманивать. Я ему настрого заказал в «Ленивке» бывать, так он не послушал и туда своих людишек тоже подсылал. У него в подручных скоморох есть, как стенку принимаются собирать, так и он на Москве объявляется! И тот скоморох тоже моих бойцов переметнуться подговаривал. А от Трещалы к нам один молодец перебежал, мы его до поры до времени прятали. Вот – у парня своего спросите!

Сопля показал на Данилу.

– А чего спрашивать-то? – удивился Данила. – Я про вашего перебежчика – ни сном ни духом!

– Скажи, как мы с тобой у «Ленивки» сцепились! Я же тебя за Трещалина лазутчика принял! Будто бы хочешь все в кружале разведать! А как к нам стал тебя зазывать, ты и на попятный! Ну, думаю, подослали!

– Когда это ты, Данила, с ним сцепился? – строго спросил Тимофей.

– Было дельце, свет, – вмешался Семейка. – Да и не дрались они, один лай, ничего больше.

– А после того лая Даниле спешно втемяшилось кулачному бою обучаться? – сообразил Озорной. – Разберусь я с ним!

– Да ладно вам! – воскликнул Богдаш. – Пусти, Семейка, остыл я. Дай шубу накину.

Он воздел руки над головой, потом резко бросил их вниз, встряхнулся, как искупавшийся пес, и подхватил со снега шубу.

– Так, выходит, вся свара – из-за бойцов, которых сманивают, и деревянная еретическая грамота тут вовсе ни при чем? – уточнил Тимофей.

– Да ты послушай! – Сопля заговорил так убедительно, что дальше некуда. – Ведь коли по уму – так нас, нашу стенку, обидели! Есть торговый человек, Перфишка Рудаков. И он привел нам парня. Откуда его вывез – сам объяснить не мог толком, да и парень тоже. Однако здоровенный детина, и у себя дома в стенке стаивал, парнишкой – на крыльях и уже два года как со взрослыми мужиками в челе. Мы его попробовали – да Перфишке спасибо сказали. И заплатили хорошо. Сколько, Аким?

– Полтину я ему дал, да ты от себя десять алтынов прибавил.

– И тот парень жил с нами сколько-то дней, а потом скоморох Трещалин, Томила, проведал и к Перфишке подкатился. Уж не знаю, чего пообещал, да только Перфишка поздно вечером пришел за детинушкой – вот, Клим видел…

– Вот те крест, своими глазами, – подтвердил ткач.

– …да и свел тихомолком со двора! Вот нам еще забота – окаянного Перфишку искать, чтобы деньги вернул.

– Найду – шею сверну, – грозно сказал Одинец. – Не по-христиански это – деньги получить да и переметнуться!

– Перфишка Рудаков, стало быть, парня свел. И из-за того ваша свара с Трещалой еще больше разгорелась? – Тимофей был нетороплив, говорил размеренно, глуховато, но Данила чувствовал – сейчас заорет!

– Да из-за него, худяка! Мы и раньше-то не ладили, – признался Сопля, – и про то всей Москве ведомо. А как парня свел – совсем взъярились. Мало за тем Трещалой грехов, что ли? Я крест целовать буду – он в прошлом году изловчился, с закладкой на лед вышел! Теперь вот с Перфишкой спелся! А по тому Перфишке кнут плачет. Такого парня свел!..

Сопля, перечисляя обвинения, все повышал голос, потрясал кулаками, скалился – словом, был страшноват. Тимофей же слушал его бесстрастно, как и положено ведущему розыск служилому человеку.

– И за то вы его убить готовы? – уточнил лишь.

– Не то что убить – живьем в землю вогнать! – Сопля ответил до того страстно и яростно, что Даниле сделалось его жаль – невзирая на происшествие у ворот «Ленивки».

– Ну так и незачем стараться… – Тимофей помолчал и решительно возвысил голос: – Лежит ваш Перфишка на берегу под забором вторые сутки! Крови на нем нет – кулаком, выходит, били!

И указал рукой в сторону реки.

– Под каким забором? – спросил озадаченный Сопля.

– Да под вашим же. Вы на этом дворе ведь стоите? Ну так как с реки к переулку подниматься – по левую руку.

– Перфишка? – переспросил Одинец. – Точно он?

– Пошли человека проверить, – предложил Тимофей. – А мы подождем.

– Да что ж это деется?! – завопил вдруг ткач. – Вы-то разбежитесь, а тело-то – под моим забором!..

– Давай-ка, Клим, беги с Вавилой, поглядите, – велел Одинец.

Клим кинулся бежать по переулку, за ним – Вавила с фонарем. Опять наступил мрак.

Бойцы, сбившись вместе, неслышно совещались. Конюхи тоже сошлись потеснее.

– Их разделить надобно, – прошептал Данила. – Сопля Одинцу говорить мешает. Без Сопли Одинец проболтается…

– Разделю, – пообещал Тимофей. – Что, Богдаш, потешил душеньку?

– Для стеночника он хорошо бьется, а настоящего охотницкого боя не знает, – сказал Желвак. – Погоди, Данила, научу. Ты о того Соплю сапоги однажды вытрешь. Он что умеет – стенку с разбега прорывать и быстро кулаками в разные стороны садить. Никто ничего и понять не успел, а он уж стенку прошиб, за ним клин попер. Одно слово – надежа-боец. А для охотницкого боя верный глаз нужен…

– Я те научу… – проворчал Тимофей. – Нам Данила живым надобен!

Семейка беззвучно рассмеялся.

– Ты, Тимоша, коли хочешь отсюда живым уйти, отошли Данилу-то, – посоветовал он. – Пусть тихонько уйдет да поблизости затаится, пока темно да никто на нас не глядит. Давай-ка, свет, пригнись да вдоль забора и прошмыгни, а мы тебя прикроем…

– Для чего? – удивился Данила.

– Делай, что велят. Хоть в сугроб закопайся, а чтоб я тебя не видел! – велел Тимофей.

Конюхи, словно бы продолжая совещаться отошли к забору. Данила, держась так, чтобы между ним и бойцами все время были плотно стоящие товарищи, начал отступать к реке.

– Аким! Аким! – раздались крики.

Фонарь возник из-за угла и, мотаясь во тьме, стал быстро приближаться. Ткач Клим и Вавила, не заметив замершего впритык к забору парня, с громким топаньем бежали к своим.

– Точно ли Перфишка? – крикнул Одинец.

– Он самый!

Гонцы подбежали и, поскольку самое главное уже успели выкрикнуть, принялись истово кивать.

– Вот ведь стервец! – воскликнул Сопля.

– А теперь я скажу, – Озорной заговорил густым голосом, властно и весомо. – Сдается мне, что все как раз наоборот вышло. Что не Трещала с Перфишкой Рудаковым у вас бойца свели, а свел его Перфишка у Трещалы для вашей стенки, и привел, и с рук на руки сдал.

– Ты что несешь? – возмутился Сопля.

– И вы тому Перфишке платить не хотели! И кто-то из вас его там, под забором, и упокоил!

Ответом на такое заявление была сперва тишина, потом разномастная ругань.

– Ты меня гнилыми словами не навеличивай! – обратился Тимофей к главному ругателю. – Ты мне лучше растолкуй, откуда мертвое тело под забором взялось!

– А я почем знаю! – Сопля обернулся к бойцам. – Что, ребятушки, не выдадите?

Бойцы согласно загудели.

– На свою голову вы, конюхи, то тело сыскали, – нехорошо скалясь, сказал Сопля. – Так, Аким? Так, мои соколы?

Одинец ничего не ответил. То ли слишком медленно осознавал опасность, то ли думу какую-то неожиданную думал…

– А ты только замахнись кулачищем-то! – отвечал Тимофей. – И верно сказано: ворона сове не оборона!

– Ты к чему?

– А к тому – вы сами себя соколами зовете, а хуже старой вороны! Парень-то наш давно ушел! Сейчас стрелецкий караул приведет! Ты, Сопля, до четырех-то считать обучен? Или только кулаками махать горазд?

– Ушел?! Вы, ироды, куда глядели?!

– Удрал! – подтвердил Тимофей. – Он у нас самый молодой, ноги быстрые, он теперь, поди, уж по льду до Крымского брода добежал! Вот сейчас и выскочит на Остоженку! Там вам не Хамовники – там стрелецкого караула дозваться легко!

– Ах ты!..

И тут оказалось, что, в отличие от Одинца, решения Сопля принимал очень быстро.

– Молодцы! Разбежались, живо! Не было вас тут! – негромко приказал он.

Но Семейка расслышал.

– Погоди суетиться, свет! – сказал он, выходя на видное место. – Нам ведь покойник-то ваш не надобен, мы еретическую грамоту ищем. Коли вся свара между вами из-за бойцов, которых переманивают, так мы от вас и отвяжемся. А что, Тимоша, не поставить ли на одну доску Одинца с Соплей и Трещалу? Там и видно будет, кто врет!

– Как это – на одну доску? – спросил Одинец. – В приказе, что ли?

– Опомнись, свет, ночь на дворе, какой тебе приказ? – удивился Семейка. – Остановим извозчика да и доедем до Яузы, до Трещалина двора. Вы двое да нас трое – вот и пятеро. Коли большие розвальни попадутся, то и поместимся. Вызовем Трещалу…

– Не выйдет, – хмуро буркнул Одинец.

– Как это не выйдет?! – громогласно возмутился Тимофей. – Вот тут уж точно и стрельцов позовем, и выемку сделаем! Поставим вас двоих против Трещалы, послушаем, как вы друг друга честить станете. Может, и поймем, куда старого Трещалы наследство подевалось!

– Нет его у нас! – возвысил голос и Одинец.

– Вот и будет твое слово против его слова! Давайте, голубчики мои, не кобеньтесь, пойдем к Остоженке! Не злобствуй, Сопля! Чем скорее это дельце прояснится, тем скорее и домой вернешься!

Данила слышал беседу через слово, особенно когда говорил Семейка. Конюх-татарин вообще ничего и никогда глоткой не брал – и без того у него все получалось. А когда загремел Тимофей, стало ясно – нужно и впрямь огородами выбегать на Остоженку.

Данила все же не поспешил – извозчик тоже ведь, как по заказу, не явится, – а еще присмотрелся и прислушался. Он видел спины своих товарищей, видел время от времени освещенных фонарем Соплю и Одинца, еще кого-то из бойцов. И дождался – конюхи решительно двинулись вперед. Очевидно, и Сопля, и Одинец позволили себя уговорить. Тогда лишь Данила тихонько спустился на лед и побежал что было духу.

Меж тем у ткацкого двора все было чуточку иначе, нежели ему представлялось.

Сопля вдруг притянул к себе за толстую шею Одинца и принялся шептать ему в ухо. Тот кивнул. Тогда Сопля отпустил товарища.

– Не поеду я, – сказал он. – Не дай Бог, прежде времени увижу того Трещалу – сцепимся, право слово! Будет у вас заботы нас разнимать!

– Я сам поеду, – подтвердил это решение Одинец. – Давно нам пора так-то поговорить, без бойцов. Может, до чего и договоримся.

– Пошли! – велел Тимофей. – Нас трое да ты один – не хочешь ли еще кого из своих взять?

– Возьми Ивашку, – предложил Сопля.

– Да нет, и то еще неизвестно – найдем ли большие розвальни, – возразил Одинец. – Я один за двоих места займу.

Вчетвером они молча вышли на Остоженку.

– А умен твой Сопля, – неожиданно заметил Тимофей. – Пока мы к Трещале в гости ездить будем, он тебя от Перфишки Рудакова избавит.

– Для того и остался, – подтвердил Семейка.

О том, что Тимофей своим внезапным обвинением Одинцовых соколов в убийстве Рудакова сподвиг Соплю на такое незаконное дело, да и предоставил все возможности, Семейка, понятно, умолчал.

– Бубенец! – прислушавшись, сказал Богдаш. – Хороший возник, ходко идет…

Раздались и голоса, с пьяной удалью исполнявшие в санях непотребную песню.

– Ну, что, Семейка? – спросил Тимофей. – Остановим, что ли?

– Ин ладно, – не возразил тот.

Когда возник, запряженный в большие санки, приблизился, ему наперерез с пронзительным свистом кинулись Семейка и Богдаш. Конь, испугавшись, сбился с ноги. Тут Семейка, схватив его под уздцы, побежал вместе с ним вбок, сбил направление конского бега, Богдаш тем временем прыгнул в сани и, выхватив вожжи у очумевшего кучера, резко их натянул.

Остальное было уже совсем просто – выкинули питухов на снег, сели сами да и поехали.

– Данила, эй, Данила! – звал Тимофей. – Прыгай сюда!

– Подай голос, Данила! – заорал и Богдаш.

Он как схватил вожжи, так они у него в руках и остались.

– Тут я! – Данила побежал навстречу санкам.

– Вались сюда! Не бойся – втащим!

Он и не боялся. Он рыбкой кинулся поперек саней и был ухвачен разом и Семейкой, и Одинцом.

– Так ты не за караулом? – удивился боец.

– Какой тебе караул? – удивился, барахтаясь, Данила. – За ним до самого Кремля бежать надобно!

– Не дергайся, свет! Лежи поперек! – велел Семейка. – Тебя сажать некуда!

– Что, у «Ленивки» свернем? – спросил Богдаш.

Возражений не было. Он и свернул, и удачно, не теряя быстроты конского бега, съехал на лед, и довольно скоро санки докатили до устья Яузы.

– Ну, Данила, показывай, где этот шпынь ненадобный угнездился! – велел Тимофей.

Ночью крутой берег Яузы, имевший в этом месте несколько протоптанных сходов, казался вовсе непреодолимым – сходы совершенно не были заметны. Данила с Семейкой довольно бойко полезли наверх и набрели на косую тропку, но Тимофею с Одинцом пришлось похуже. Оба, особенно Одинец, были тяжеловаты для таких подвигов, не успевали сделать быстрого шага вверх, как тут же на два шага и съезжали. В конце концов, держась за руки, конюхи и боец выбрались на ровное место.

Богдаш с конем ждал внизу, пока отыщут пологий и наезженный спуск. Пройдя вверх по течению, неподалеку от моста нашли и переулок, продолжением которого был спуск, и покричали, и дождались, пока возник взвезет полегчавшие санки наверх.