Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 74 страниц)

– У тебя-то у самого что на уме? – неожиданно для себя спросил Данила.

Скоморох вскочил с лавки.

– А ведь я чуял! Ты неспроста к кулачным бойцам заявился! Чего тебе от нас надобно?!

И он, возможно, сам того не осознавая, собрал свое ладное, опытное тело в стойку – левым боком вперед, левый кулак – к груди, правый – готов пролететь по дуге и обрушиться сверху.

Данила мог бы повторить то, до чего додумался третьего дня скоморох, – повздорил с Богдашкой или с кем-то безымянным, не суть важно, охота посчитаться. Это и враньем-то великим бы не было – Данила сильно хотел разобраться с Соплей. Но сейчас, видя угрозу, он вдруг вспомнил о своей шляхетской гордости.

– А коли чуял – так сам знаешь, чего мне надобно!

– Вот оно что?! И кто ж тебя подослал? Молчи! Сам знаю! Нет у меня! Шиш он получит!

Лучка, изумленный такой стремительной переменой настроения, только поворачивал голову от Данилы к скомороху и обратно.

– А вот как закричу – слово и дело государево… – негромко пригрозил Данила.

– Кричи! Кричи! Соседи к шуму привыкли! Да не надсадись! Куда-а?!

Тут лишь до парня дошло, что скоморох в ярости, что удалось нашарить у него больное место, но толку с того будет мало – Томила готов бить, и бить насмерть!

Данила кинулся напролом!

Бывают мгновения, когда голову следует уволить от принятия каких бы то ни было решений, а всю власть предоставить рукам и ногам. Данила еще мог бы объяснить, почему оттолкнул подскочившего к нему Лучку, но о том, что сам он успел метнуться вбок, к лавке, догадался лишь тогда, когда предмет, им подхваченный за края обеими руками и вознесенный ввысь, был со всей дури надет на голову Томиле.

Одновременно кулак скомороха, вылетев сбоку, так огрел парня по шее, что тот улетел к стенке.

Все же Даниле повезло – он успел кое-как уйти в скрут. Болезненная наука, которую так сурово преподал ему Богдаш, втемяшилась-таки в косточки и в жилочки. Поэтому Данила, улетая, чуть ли не в воздухе развернулся, продолжая начатое скрутом движение, и, всего на миг оказавшись к противнику спиной, проскочил вдоль стены. Сила движения опять повернула его, и он, двинув одним локтем орущего Лучку, а другим – обалдевшего и почему-то бездействующего Томилу, оказался в сенях. Оттуда прыгнул на крыльцо, сбежал вниз и опрометью понесся к калитке.

– Имай его! – пронзительно завопил Лучка, но было поздно.

Те из бойцов, что повернулись к крылечку на этот вопль и увидели стоящего в дверях скомороха, уже не успевали настичь Данилу.

– Кобеля спускай! – кричал сверху Лучка.

Но и это приказание опоздало – Данила выскочил на улицу. Некоторое время он бежал, потом перешел на шаг. Пронзительный голос Лучки словно застрял в ушах – хоть прыгай на одной ножке, чтобы его оттуда вытряхнуть.

– Ишь ты, имай его… – пробормотал Данила.

И тут голос снова возник в голове, прозвучал самый первый отчаянный Лучкин крик:

– Гусли!!!

И Данила наконец-то осознал, каким головным убором снабдил неприятеля.

Он рассмеялся. Все было замечательно! Даже то, что колпак с меховой оторочкой остался в Трещалином доме. Горячая голова не нуждалась ни в каких колпаках! Легкие пушистые волосы, радуясь свободе, вскинулись, каждый закурчавился на свой лад.

С этим ощущением нечаянного праздника Данила быстрым шагом несся к Аргамачьим конюшням. Он знал, что услышал от Томилы очень важные слова, и торопился скорее их обсудить с Семейкой, Богданом и Тимофеем.

Товарищи, услышав в шорной про это новое похождение, только руками развели. Первым опомнился Тимофей.

– Сам же ты, аспид, своими руками дверь к тому треклятому Томиле закрыл и засовом заложил! На какой козе мы теперь к нему подъедем?!

– Да я ничего плохого не хотел! Он сам как с цепи сорвался! – оправдывался Данила. – Он… он…

Парень хотел как-то объяснить Тимофею, что Томила был чем-то сильно озабочен, что вел себя как человек, ожидающий беды и так измученный этим ожиданием, что начало неприятностей вызывает в нем нехорошую, бешеную радость. Но слов не хватило.

– Погодите, светы мои! – прервал их перебранку Семейка. – Давайте-ка все еще раз с самого начала повторим. Ты, Данила, слышал, как скоморох с Перфишкой Рудаковым сговаривались.

– Слышал, да не все. Они же на извозчике укатили! Что же мне было – за санями петушком бежать? – огрызнулся разгоряченный Тимофеевыми упреками парень.

– А что, Богдаш, не заняться ли нам делом? – спросил Семейка. – Мы ведь до сих пор аргамакам гривы не подровняли. А коли завтра государь пожалует? То и скажет, что дармоедов кормит!

– Твоя правда, – согласился Желвак. – Чем ругань слушать – лучше потрудимся.

И остались Тимофей с Данилой вдвоем.

– С дураком свяжись, так сам дурак станешь, – загадочно заметил Тимофей и тоже удалился.

Данила остался в шорной, очень недовольный и совершенно не расположенный к размышлениям. Конюшни были чисты, во всех стойлах лежала чистая ржаная солома, кони – здоровы и веселы, а к такому ответственному делу, как стрижка грив и хвостов, его еще не подпускали. Стало быть, одно и остается – думать… и что там говорил Семейка?..

Семейка предлагал начать словесный розыск с той самой встречи Томилы и Перфилия Рудакова. Встреча, с точки зрения Данилы, была чересчур короткая. О чем-то эти двое еще сговаривались в извозчичьих санях, но при Даниле Томила упрекнул Рудакова, что тот не знает, к кому на самом деле попало Трещалино наследство.

Рудаков думал, будто оно досталось Одинцу. Томила утверждал, будто молодому Трещале. И если бы Перфишка знал, кто получил наследство, он бы доставил некий товар из муромских лесов не Одинцу, а Трещале. Что же это за товар, который непременно надобно везти только к наследнику? И почему Томила, решив это дельце по справедливости (коли повез Перфилия смотреть наследство, так ведь и показал, и товар заполучил!), так недоволен и со всех сторон ждет подвоха?..

Данила выскочил из шорной и побежал между стойлами. Ему нужны были Семейка и Богдаш – на Озорного он обиделся.

– До чего додумался, свет? – спросил всегда благожелательный Семейка.

– А вот до чего! Мне и Сопля, и Томила про старого Трещалу толковали. Одинец с молодым Трещалой его наследство никак не поделят. Так не поискать ли нам старого Трещалу?

– На кладбище, что ли? – встрял из соседнего стойла Богдаш.

Он возился с гривой красавца Байрама. В отличие от любимых боярами крутобоких аргамаков с лебедиными шеями Байрам был тонок, в груди неглубок, и шею имел довольно прямую. Богдаш осторожно, чуть ли не по волоску подстриг ему гриву на затылке, а спускаясь вниз, постепенно оставлял волосы все длиннее и длиннее, выкладывая их на левую сторону, как и положено верховому коню. Если незнающий человек поглядит – впрямь Байрамкина шея лебединой покажется.

– Коли берешься в мерзлой земле ковыряться, то можно и на кладбище, – не стал спорить Данила. – Надо поискать, где он жил, соседей и знакомцев расспросить – что за наследство такое. Может, тамошний поп знает?

– Наследство? Да при чем тут оно? Если мы еще начнем свары между стеночниками разбирать, то нашего дела никогда не кончим! – разумно заметил Богдаш.

Но Семейка так не считал.

– Знаю я одного человечка, он как-то сказывал, что по соседству от него этот старый Трещала живет, – сказал он. – Дай-ка я завтра туда наведаюсь.

– Так завтра ж Масленица! – воскликнул Богдаш.

– Ну и что, свет? – удивился Семейка. – Прикажешь целую неделю блины жрать, а про дело позабыть?

Богдаш недовольно хмыкнул. По всему выходило – коли деревянная книжица не сыскалась до праздника, то придется ею заниматься и в праздник…

Тут-то и явился дед Акишев. Он в качестве задворного конюха должен был обеспечить полный порядок на Аргамачьих конюшнях, особенно в такие дни, когда государь наверняка должен был появиться.

Конюхи выслушали, что дед о них думает – обо всех вместе и о каждом в отдельности. Конюхи склонили головы, признавая дедову правоту, и беззаветно взялись за вилы…

И утро Масленицы застало конюшни сверкающими чистотой!

Спозаранку топился водогрейный очаг, кони стояли на чистой ржаной соломе, жевали овес, конюхи в свежих рубахах разносили по стойлам подогретую воду. Лепота, да и только!

Одному лишь Даниле что-то мешало жить…

Оно ворочалось в голове, притоптывая, как будто Томила с гуслями на коленях – носком сапога. Это «тра-та-та, тра-та-та», а затем какой-то сбой, лихой перескок, требовали слов – и слова наконец воскресли!

– А любил я поповну под лестницею… – пропел Данила и, в полном изумлении от собственного голоса, продолжал: – А за то меня кормила яичницею!.. Тьфу!

– Ты что это там бормочешь? – полюбопытствовал Тимофей. – Чертей гоняешь? Так через левое плечо плюй.

Это было лишь началом.

Треклятая поповна прилипла к Даниле хуже тех репейников, в которые однажды его втащил вредный Голован. И хуже того, Богдаш тоже прислушался, велел повторить, расхохотался, одобрил припевку – и сам стал ее бормотать, и сам стал отплевываться! Но не помогало.

И дня не прошло, как поповна с яичницей поселилась на Аргамачьих конюшнях, во всех закоулках, так что к вечеру дед Акишев сравнил ее с недавней чумой, причем о чуме отозвался как-то более похвально…

Ближе к обеду выбежал Семейка, велев сказать деду, коли будет ругаться, что ненадолго. И впрямь вернулся скоро. Как оказалось, из остатка башмаковских денег брал извозчика.

– К ним и не подступись! Пьяны с утра, горды, как петухи! – рассказывал он, сидя в шорной. – Вся Москва поднялась да по гостям ездит! У всех – званые блины!

– А когда твоя сестра напечет? – спросил Богдаш, стоя в проеме, где отродясь не навешивали дверей.

– А к четвергу обещалась.

– И лучшие бои – в четверг! – Богдаш даже расстроился. – Как же ты не додумался? Ну хоть разорвись! Договорись с ней на пятницу, что ли?

– Коли успею. Поди-ка сюда, свет, – Семейка поманил рукой Данилу.

Тот вошел и сел на указанное место, рядом с товарищем.

– Уж и не знаю, откуда в тебе такое, хотя пора бы и привыкнуть, – сказал Семейка. – Коли угадываешь – так, наверно, Божий дар. А коли своим умом доходишь, то не пойму, где у тебя, свет, столько ума помещается. И из чего он, твой ум-то, такое плетет… Я ведь дошел до Трещалиного домишки-то.

– Которого?!

– Да не вопи – покойного Трещалы. И с соседями потолковал. Данила, держись за лавку крепче. Старик похоронил свою старуху, жил один, да стал совсем плохой, к внукам перебираться не желал, и внучка с ним сынка своего поселила, чтобы за прадедом присмотрел. И все соседки парнишку знали, он с их детишками играл. А после дедовой смерти пропал парнишечка. Что ты на это скажешь?

– Ого! – сказал вместо Данилы Богдаш.

– Сколько ему лет было? – сдвинув брови, спросил Данила.

И видно было – мысль уже проснулась, уже барахтается…

– Все сходится, свет. Одиннадцать, двенадцатый. Соседки заметили, что второй день играть не выходит, побежали поглядеть, не заболел ли, – а там только мертвый Трещала у остывшей печки.

– Когда это было – спросил?

– Да Господь с тобой, свет!.. – Семейка беззвучно, как всегда, рассмеялся. – Хорош бы я был, кабы про главное не спросил. Утешь свою душеньку – на Тимофея-апостола.

– Наш парнишка! – произнес Богдаш. – Так это что ж выходит? Что Трещалино наследство?..

– Дивны дела твои, Господи! – молвил, присоединяясь к Желвакову удивлению, Семейка. – Вот до того, что деревянная грамота, из-за которой Земский приказ чуть не взбесился, и есть Трещалино наследство, додуматься было мудрено. На кой шут подьячим это сокровище? Ведь они из-за той грамоты всех на ноги подняли! Кабы не они – и Башмаков бы не забеспокоился.

– Это еще доказать надобно, – заметил Богдаш. – Коли грамота не из Верха вынесена, то и Башмаков может спать спокойно. А для того неплохо бы ее все же ему представить.

– Неплохо-то неплохо… – пробормотал Данила.

У него в голове уже складывалось некое строение, в котором многих бревнышек недоставало, но общие очертания кое-как образовались…

В первый день Масленицы государь не появился, ближе к вечеру конюхи вышли на двор. Разговоры были вольные – про увеселения. Родька Анофриев успел сбегать на Москву-реку, рассказал, что сошлись четыре стенки – сперва ткачи из Кадашей и молодцы из Пушкарской слободы, и пушкари ткачей довольно скоро побили, а потом Рогожская слобода выставила стенку против ямщиков из Тверской слободы, и там уж бились отчаянно, хотя знающие люди носами крутили: ярости много, а умения мало, и надежа-боец опозорился – вылетев из третьего ряда своей стенки и имев достаточно места для разбега, вражью стенку пробить не смог. Еще какие-то стенки составлялись из охотников на льду Неглинки, но это уж было баловство.

– Настоящие-то стенки сигнала из Верха ждут, – сказал дед Акишев. – Им дадут знать, когда государя тешить. Четверг-то четверг, а вдруг ему в пятницу охота придет? А того же и поединщики ждут – что им раньше времени зубы терять?

– Перед государем-то силой мериться почетно, – согласилась конюшенная молодежь, которая и сама была бы не прочь выйти на лед, однако дед Акишев показал парням костлявый кулак.

– А что? – Тимофей вдруг усмехнулся. – А что, Богдашка? Померимся-ка и мы силой! Ну, садись, что ли? Данила, палку тащи!

– Какую?

– Да хоть сенные вилы!

Пока Данила бегал за вилами, Богдан и Тимофей, выбрав чистое местечко, скинули тулупы, подстелили да и уселись на снег, конюхи их окружили. Потеха была дозволенная – когда ж и тешиться, как не на Масленицу? Подьячий Бухвостов тоже оказался в толпе и тоже радовался развлечению. Спорили – кто одолеет? Одни были за Озорного – он крепче, тяжелее. Другие – за Желвака, он моложе, силой Бог не обидел. К тому времени, как прибежал Данила с вилами, уже и деньги назывались для такого дурацкого дела немалые – до двух алтынов заклад был.

Получив вилы, Тимофей и Богдаш уперлись друг дружке подошвами в подошвы и ухватились за древко с двух сторон, кулаки Тимофея пришлись между кулаками Богдаша.

– Ну, с Богом! – велел начинать радостный дед Акишев.

Оба конюха выпрямили спины, напряглись, как бы оценивая силу противника, и Богдаш сделал первый рывок, резко кинув тело назад, так что даже кудрявая голова мотнулась и шапка с нее слетела. Но Озорной выдюжил, если и наклонился, то на вершок, и рывком же отвечал.

– Ну, ну?! Нажми! Поддай! – волновались конюхи.

Данила, невольно оттертый за пределы толпы, лишь по голосам мог судить, кто одолевает.

– Не так уж и глупо… – сказал он сам себе.

Коли знать, кто из противников сильнее, можно так заклад поставить, что на выставленный алтын три или четыре нажить… Коли знать, кто из них наловчился неожиданные рывки делать…

– Данила, ты за кого? – спросил Ваня Анофриев. – Вот Родька бегает, рукобитьям счет ведет.

– А для чего?

– А для того. Коли ты со мной об заклад бьешься, то или ты мне, или я тебе деньги отдаю. А коли все против всех…

– Два алтына и две деньги за Богдашку ставлю! – раздался чей-то голос, но ответа не было.

И тут Данила едва не хлопнул себя по лбу!

Он понял, какая игра затеяна вокруг деревянной грамоты.

Коли конюхи ставят на кон по два, много по три алтына, то ведь князья и бояре, которые приедут на Москву-реку потешиться боем, ставят, поди, и червонцы! Но как же они это проделывают?

– Ну, Тимофей! Ну, потешил душеньку! Ну, здоров бык! – загомонили конюхи.

Сразу сделалось ясно, кто одолел.

Пошли доставанье кошельков, хитрые расчеты, передача проигранных денег из рук в руки.

– А ты заклада не ставил? – спросил Данилу Семейка.

– А ты?

Семейка пожал плечами – мол, глупости все это. Он вообще держался подальше от всяческой суеты, и Данила даже не мог припомнить, чтобы когда-либо видел этого конюха пьяным.

– На палке перетягивать нетрудно, – сказал Семейка. – А то еще другой способ есть – указательный перст сделать крючком, да перстами сцепиться. Там не тяжесть, а ухватка важна.

– Семейка, ты ведь из татар, а как татаре борются?

– На кушаках. Ухватятся обеими руками за кушак противника, левым плечом упрутся… – Семейка проделал все это с Данилой. – Ты тоже меня держи, а теперь попробуй повалить! Чур – перехватывать и носок подставлять запрещается!

– А как же?

– А догадайся!

Они постояли, сопя и пихаясь. Вдруг Семейка, согнув руки в локтях, резко приподнял Данилу за кушак.

– Вот как! – но бросать не стал, а вернул в прежнее положение и отпустил.

– Да-а… – протянул Данила. – Вот что, мне бы завтра на лед выйти…

– Подраться? – прищурился Семейка.

– Да нет, походить, послушать, что люди говорят. Хочу понять, как большие заклады ставят. Ведь не сходятся же вместе князья, бояре и купцы, как вот сейчас братья Онуфриевы с Бухвостовым! У нас-то просто – все друг дружку знаем и видим, один закричал, другой отозвался, по рукам ударили – да и вместе на потеху смотрят. А они как?

– Это ты толковый вопрос задал, – согласился Семейка. – Ведь и точно – не друг с дружкой они рукобитье устраивают. Давай-ка беги прямо сейчас, Данила, там, может, еще две стенки сошлись. Родька-то надолго из конюшен отлучиться не может, два боя посмотрел – и доволен. Беги, потолкайся среди людей! Авось, глядишь, чего и проведаешь!

Данила стрелой вылетел из Боровицких ворот, от Водовзводной башни не спустился – съехал к реке и увидел толпу, и услышал ровный гул голосов. Толпа не расходилась – это означало, что еще один бой предстоит.

Данила поспешил туда, придерживаясь кремлевского берега…

* * *

Масленицу Стенька и любил, и недолюбливал. Уж больно много было с ней хлопот – и без того на Москве пили немало, а тут, накануне Великого поста, многие норовили напиться впрок, что и кончалось плачевно: иной в драке получал поленом по лбу, иной, десятка шагов не дойдя до дому, падал в сугроб и замерзал насмерть. Всякого рода ворье ликовало – когда по улицам и торжищам шатаются толпы подвыпивших и безалаберных москвичей, при небольшом везении на весь остаток зимы себя обеспечишь…

А куда несутся, малость протрезвев, обиженные и осиротевшие? Да в Земский же приказ!

Понедельник выдался не слишком суетливым, и вечером Стенька положил на следующий день добежать до двора Ивашки Шепоткина – не век же он будет по чужим клетям прятаться, да еще с женкой! И что за баба, когда она на Масленицу у себя дома блинов не заведет? Стенька даже вздумал взять с собой пристава Никона Светешникова – вдвоем сподручнее добиваться, куда подевались мнимый купчина Рудаков и неотесанный детина Нечай!

Но во вторник Стенька вышел на торг, походил, потолкался, съел дармовой гречишный блин – и проникся отчаянной завистью. Вся Москва гуляла – один он при деле состоял! Подумав, что один день ничего уже не изменит, что и правые, и виноватые – все сейчас пьют, гуляют и забавляются, Стенька решил хоть сбегать на реку, поглядеть бои. Благо бежать было недалеко.

И попы в церквах, казалось, норовили поскорее управиться – сразу после утренней службы народ хлынул к Москве-реке.

Шли семьями – хозяин с хозяйкой, чада с домочадцами, особенно выделялись нарядные девки на выданье. Для них потеха была особо волнующей – молодцы, что схватывались биться, казались наикрасивейшими, и сердце замирало при мысли, что и жених будет таков же! Шли все – и старухи с клюками, и молодые женки, многие, невзирая на морозец, с младенцами на руках. Пропустить мужскую потеху – это было немыслимо.

На расчищенном льду с утра шли приготовления к первому сегодняшнему бою. Хорошо, ночью выпал снежок, присыпал кровавые пятна. Расквашенный нос – вроде и невелика беда, а с головы до ног окровянит, еще и соседям достанется.

Приходилось сообразовываться с тем, что сам государь и его приближенные захотят потешиться боями. Место поэтому выбирали между Тайницкой и Благовещенской башнями, смотревшими на Москву-реку. Сверху, с башен, как раз все отлично видно. А коли государь захочет разглядеть бой подробно – о том предводителей стенок нарочно известят, и их даже искать не придется, потому что они сами на видном месте торчат. Прибегут молодые стольники и всякий мелкий дворцовый чин, разгонят простой народ, и на санях, посреди которых нарочно устроено высокое сиденье, прибудет сам Алексей Михайлович.

По расчищенному льду провели черту и присыпали золой. На этой черте, боевой, полагалось сходиться двум стенкам. Другие две располагались – каждая саженях в десяти от главной, назывались они – потылье. Если одной стенке удастся вытеснить другую за потылье – бой выигран!

И еще несколько боев состоится тут же – пока не ударят церковные колокола, созывая к вечерней службе. Тогда возбужденные зрители сойдут с утоптанных мест и побредут к ближайшим храмам.

Время было начинать – уже и бойцы-кулачники тех двух стенок, которые должны были сразиться первыми, спустились на лед, каждая ватажка в три десятка человек – особо, и выпроваживали на берег увязавшихся следом и норовящих устроить свое сражение парнишек. Стояли они кучно – до поры, чтобы противник раньше времени не догадался, кем сильны чело и крылья.

По обоим берегам, словно бы и в толпе зрителей, стараясь слишком не выделяться, стояли записные бойцы, похвалявшиеся тем, что еще не решили, на чьей стороне выступить. Иной купец, немало поставивший на свою стенку и при начале боя совсем Божий страх и стыд потеряв, хватал такого хитреца за плечи и рукава, сулил деньги неимоверные. Коли удавалось сговориться – били по рукам, и надежа-боец, как его теперь называли, торопливо сбегал вниз, стягивал с головы шапку, складывая ее нужным образом и закусывая. Он влетал в третий ряд терпящей бедствие стенки, чтобы в нужный миг прорваться вперед, разметать противника на обе стороны и, пробивши вражескую стенку и обеспечив победу своей, тут же возвращался назад.

Стенька, покрикивая, проложил себе дорогу к хорошему месту – на крутом берегу, чтобы сверху видеть все тонкости боя. И тут же его обступили шумные люди, тут же принялись показывать руками, называя знакомых бойцов поименно. Бабы и девки пока еще негромко ахали да перешептывались, но Стенька знал, какой они в нужную минуту подымут визг.

Он посмотрел направо – там была стенка, которую возглавлял молодой Трещала. Этого бойца Стенька признал сразу. И тут же вспомнил всю ту ересь, которую незадолго до Масленицы плели знатоки в приказе: Трещала-де пьет не просыхая, сам сделался пьянее вина, Трещала-де бойцов растерял, Трещала-де против Одинца не устоит…

Сам герой этих россказней уже присутствовал, совещался с бойцами. Сам он, надо полагать, вставать в стенку не собирался – берег себя для государевой потехи. Потому был одет в хорошую шубу и шапку, которую жаль было бы закусывать, бросаясь в бой. Закушенная шапка спасает зубы, пускает иной удар вскользь, но бывало и так: шапка летит в сторону, а во рту у бойца – лишь клок меха.

Стенька посмотрел налево – там он увидел знакомые лица ямщиков из Тверской слободы. Ямщики уже выдержали вчера бой с молодцами из Рогожской слободы, хотя с трудом, а побили их, раззадорились и решили выйти против стенки самого Трещалы.

Ямщики привели с собой языкастого деда. Пока младшие наводили боевую черту, он вышел вперед, очень собой гордый и довольный. Дед драться не собирался, а лишь задирать противника.

– Что затосковали, молодцы! – крикнул он Трещалиной стенке. – Не печальтесь – за одного битого двух небитых дают, да и то не берут!

Бойцы держались стойко, делая вид, будто никакой дед к ним не цепляется. Он же старался что было силы – может, свои у него в стенке стояли, а может, наняли деда, поди разбери.

– Эй! Ги-и-ись!!!

Народ посторонился, и, замедляя бег, крепкий возник подвез санки к самой боевой черте и встал, ударив еще в лед копытом.

В санках стоял с вожжами в руках статный человек в распахнутой шубе, которого приветствовали общим криком. Стенька узнал его – это был гостиной сотни купец Веретенников.

– Скидай рукавицы! Я новые привез!

Новенькие меховые рукавицы для бойцов, сцепленные веревочками попарно, лежали в санях кучей. Купец выскочил, сгреб их в охапку и вывалил на лед.

– Разбирай, молодцы! Пусть – по-честному! А старые – в сани кидай! Потом отдам!

Обе стенки смешались. Купец, не сходя с саней, тщательно следил, чтобы все бойцы сменили рукавицы на новые. И правильно делал – иной бесстыжий приходил с закладкой, а для закладки мог взять и камушек, и железку. Хотя бойца, у которого в рукавице обнаруживалась закладка, били немилосердно, все равно охотники еще находились. И купцу, который за свои деньги привозил новые рукавицы, эта трата окупалась – до лета покупатели вспоминали его щедрость.

Только успели разобраться с рукавицами, только Веретенников со своими санями убрался со льда, – послышался пронзительный, привыкший справляться с большими пространствами голос.

– Посторонись, люди добрые! – зычно вскрикивал статный молодец, в котором Стенька уже почти без удивления признал Томилу. – Посторонись! Накры везу!

Он тащил за собой санки, груз в которых был обвернут в сено и увязан в рогожу. Следом шел молодой парень с палочками.

– Пропустите веселого!

– А накрачей где ж?

– Да вот же накрачей!

– Молод больно!

Выйдя к месту, где была проведена по льду боевая черта, скоморох стал раскутывать накры. Вожаки стенок сошлись к нему – оговорить его действия.

– И то – что за бой без грохота! – Трещала треснул его по плечу, да так, что хилому человеку и на ногах было бы не удержаться. Однако Томила и сам в стенке стаивал, и сам перед стенкой в сгрудке силушкой похвалялся. Он вскинул голову, всем видом показывая, что удар для него – не удар, а так, вроде муха крылышком задела.

– Ай, здоров молодец! – похвалили из толпы.

– Даст Бог здоровье в дань, а деньги сам достань! – сразу же отозвался скоморох.

– Гляди, не проворонь! – сразу отозвался из толпы кто-то зловредный.

Стенька усмехнулся и решил пробиться малость поближе к боевой черте. Сверху-то, конечно, виднее, да снизу-то слышнее. Ему же страсть как хотелось знать, о чем будет говорить с бойцами причастный к пропаже деревянной грамоты скоморох.

– Ну-ка, Лучка, грянь! – велел Трещала своему выученику.

Молодой скоморох взял палочки, строго посмотрел на свое музыкальное орудие, примерился – и раздался мелкий отчетливый треск, палки били по коричневой коже все быстрее и быстрее, пока накры не зарокотали, перекрывая шум и созывая всех добрых людей смотреть потеху.

– Ну, Томилушка, пошли стенку становить, – сказал Трещала. – Кто в сгрудку пойдет – ты иль я?

И приосанился – пусть все видят, что не жаль ему дорогой шубы с шапкой, лишь бы покрасоваться перед народом. Томила прекрасно эти затеи понимал и знал, как надобно отвечать.

– Ты биться мастер, а сгрудка – это не бой, а баловство одно. Твой час еще впереди, – довольно громко заявил скоморох. – Дай-ка сегодня я выйду. Только вы уж меня поберегите, расступитесь вовремя. Я вам завтра пригожусь.

– Да не бойся! Уйдешь целехонький!

Народишко меж тем сбивался вокруг накрачея Лучки. Одни нахваливали, другие поругивали – что, мол, тихо бьет. Лучка, не придавая значения гнилому слову, выдерживал ровный рокот, хоть уже и с напрягом – даже губу закусил. Оборвал, когда Томила постучал его ладонью по плечу, – будет, мол, потом наколотишься, сейчас дух переведи!

Стенки выстроились поперек реки, в трех саженях от боевой черты каждая. Становились бойцы в три ряда – первый, обращенный к противнику, ровнехонький, плотный, следующий за ним – пореже, и третий – уж совсем никакой, хотя и от него зависело немало.

– Гляди ты! А сказывали, Гордей-целовальник за Трещалу биться будет! – услышал Стенька прямо возле собственного уха.

– Нет Гордея! – подтвердил другой голос. – За кого же он, блядин сын, выйдет?

– Коли выйдет! Сказывали, захворал Гордей.

– Жаль – боец ведомый…

– Точно ли захворал? – раздался подозрительно знакомый голос.

Стенька, насколько позволяла плотная толпа, повернулся – и точно, Данилка Менжиков!

– А ты что, молодец, его здоровым встречал? – спросили у Данилки.

И тут Стенька даже рот приоткрыл. Он, навыкнув опрашивать свидетелей, уже наловчился чуять вранье. Конюх сказал самые обычные слова – видеть, мол, не видел, – да только Стенька знал, что это не так! Откуда знал – сам бы не мог объяснить.

– Разве у них кроме Гордея и в чело встать некому?

– Так вон же Ногай! – объяснили подлецу Данилке и даже рукавицей показали на рослого мужика.

– Так, значит, если кто об заклад побьется, что Трещала одолеет, то денег не потеряет? – не унимался злейший враг.

Стенька едва не застонал – вот тоже нашел время тонкостям кулачного боя учиться…

– Сегодня-то, поди, не потеряет, ямщики после вчерашнего хоть и бодрятся, а слабоваты, вон и Афонька не пришел, а он у них в челе стоит. Вот коли Трещала против Одинца выйдет, то тут уж хорошенько подумать надобно…

– Одинец одолеет!

– Коли бы у Трещалы были Гордей и Бугай, то и не одолел бы!

– А знать бы, где Гордей прячется!

– Может, он у них не чело держит, а надежей-бойцом стал? Стоит себе тихонько отвернувшись, чтобы по роже не признали?

– А как Трещала даст знак – тут он и выбежит!

– Отродясь Гордей надежей-бойцом не бывал!

Весь этот спор Стенька слушал вполуха – ему было куда любопытнее, что делается на льду. Да и мужикам тоже – они довольно быстро угомонились.

Вдруг грянули накры, словно пробуждая всех, и бойцов, и зрителей. И засвистела, заревела очнувшаяся толпа:

– Даешь бою!!!

Тут же раздался оглушительный визг – женки и девки, заходясь от восторга, стоголосо звенели так, что уши закладывало:

– И-и-и-и!!!

Дыхание понемногу иссякало, и, наконец, осталась лишь одна, самая стойкая, и она завершила победный визг невольным смехом.

Накры зарокотали тише.

Обе стенки разомкнулись, выпустили атаманов. Те вышли – в тулупах, но не слишком длинных, в шапках, но с рукавицами – пока что за поясом. Обвели взглядом вражеский строй.

Томила прошелся перед своей стенкой вразвалочку и даже несколько подволакивая ногу. Оглядел противников, поднеся ладонь ко лбу, потом, скособочившись, пожал плечами так, что башка по уши в плечи ушла. Переступил с ноги на ногу, дав при этом Лучке знак. Тот в рокот накр впустил несколько гулких отчетливых ударов. И пошло!

То, что делалось с Томилой, можно было при желании назвать и плясом, но плясом, в котором ноги сами не знают, что выкаблучится в следующий миг, руки мотаются, словно веревочные, голова опущена. И было в движениях скомороха нечто такое, отчего толпа по обоим берегам замерла. Он плясал ночь, и сон, самый предутренний, когда душа уже знает, что пора пробуждаться, тело же еще удерживается в бессознательном состоянии. И свои, к которым плясун был обращен спиной, тоже словно спали стоя, а он был их общей душой, готовящейся к ослепительному свету дня и ярости боя!

Примерно то же, но не так ловко, проделывал и атаман другой стенки. Ломаясь и словно над самими собой изгаляясь, они сошлись у самой боевой черты.