Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 74 страниц)

– Бог милостив, – отвечал Деревнин. – Чем могу служить?

– А вот чем. Для чего ты в Разбойном приказе столбцы с делами стромынских налетчиков брал?

Деревнин громко вздохнул.

– Уж не знаю, как и сказать. Боюсь, батюшка, за дурь сочтешь…

– Сочту – вместе посмеемся, а ты сказывай.

– Я веду розыск по смутному делу – об убиении сына боярина Троекурова. И без того там невнятицы много, а тут еще проведал я, что в троекуровском доме воду мутит человек, коему бы сейчас в дальней обители грехи замаливать. Бежал, видать…

– Судя по тому, что ты его следов в тех столбцах ищешь, человек твой – роду Обнорских.

– Именно так.

– Как про то проведал?

– Вот тут-то и дурь… Добрый человек надоумил.

– Кто таков?

– Не назвался. Однако многое ему ведомо.

– Что же ему такое ведомо, Гаврила Михайлович?

Подьячий замялся.

– Боюсь, осерчаешь…

– Не осерчаю! Ну, скажешь ты наконец?! – нетерпеливо прикрикнул на подьячего Башмаков.

Стенька насторожился. О нем забыли, и он, стоя у дверного проема шорной, незримый для Башмакова, жадно слушал разговор.

– Ведома ему подлинная причина, по коей Обнорских покарали.

– И что же за причина?

– Княжич с сестрой своей согрешил, а старый князь покрывал.

– Так… Что еще твой человек путного сказал? – подумав, спросил Башмаков.

Деревнин был подьячий опытный и по голосу начальства, по малейшим его изменениям, мог судить, благосклонно ли оно или вот-вот грянет гром.

Башмаков метать громы явно не собирался. Более того – хоть и напустил на себя строгий вид, но то, что говорил Деревнин, явно совпадало с какими-то его собственными замыслами и выводами. Поэтому-то подьячий осмелел окончательно.

– А еще, твоя милость, тот человек сказал так: коли удастся докопаться, кто из Разбойного приказа был связан с Обнорским, через кого Обнорский навел Разбойный приказ на ватагу Юрашки Белого, то много чего прояснится и в деле об убиении младенца. Потому что, коли Обнорский вернулся в Москву и злодейства творит, то он непременно должен как-то обезопаситься – а что вернее, нежели свой человечек в Разбойном приказе?

– Ловкий тебе человек попался… Можешь с ним свести?

– Трудновато будет. Да ведь твоя милость и сама, поди, знает, как того человека искать.

– С чего ты взял?

– А тот человек хвалился, будто бы с твоей милостью знаком. Благодетелем своим называл.

– Благодетелем? – Башмакову в голову пришла диковинная мысль. Был он благодетелем, был – да только сам потом клял себя за легковерие!

– А твой ловкий человечек – часом, не девка?

Стенька беззвучно ахнул.

– Девка… – скорбно подтвердил подьячий.

– Ну так радуйся – ты с Настасьей-гудошницей знакомство свел!

В голове у Деревнина тут же развернулась целая картина: Башмаков рассказывает государю про нелепое приключение подьячего Земского приказа с известной налетчицей, государь опаляется гневом, как это с ним частенько случается, и приказывает гнать обалдуя из приказа в три шеи, везти в Пустозерск или еще дальше, с семьей, на простой телеге!

Деревнин рухнул на колени:

– Батюшка, не погуби!

И разом с ним опустился на колени ввергнутый в смятение Стенька. Ведь коли пострадает Деревнин – и ему не уцелеть!

На сей раз он был услышан. Башмаков быстро вышел из шорной, увидел ярыжку и недовольно фыркнул:

– Совсем сдурели! Вставай, Гаврила Михайлович, не грязни порты. И рассказывай внятно – откуда взялась та Настасья, чего хотела!

– Так ведь врала же, блядина дочь! Чего тут рассказывать, одни враки и блядни! – воскликнул, чуть воспряв духом, Деревнин.

– А статочно, и не врала… Я ее знаю. Чужими руками ладит врага погубить – это да. У самой-то видать, руки коротки. Коли на кого другого бы тебя натравила – иное дело. А на Обнорского… У нее с ним свои счеты. Посуди сам – прийти-то на Москву Настасья пришла, а что она тут поделать может? Вот и выследила тебя, Гаврила Михайлович… Хотя, может статься, и вранья подпустила…

Башмаков бы продолжил спокойную и умную речь, но услышал шаги.

Все то время, что он сидел в шорной, кто-то неторопливо ходил по проходу между стойлами, прибирался, разносил ржаную солому на подстилку, и эти обычные конюшенные шумы ухо уже почти не воспринимало. Но быстрые шаги показались странными и даже чуть опасными.

Башмаков, как все уважающие себя мужчины, носил на поясе нож и невольно схватился, разворачиваясь, за черен. Увидел же он отнюдь не врагов – Данила и Богдаш стремительно подошли и уставились на него, словно ожидая продолжения речей.

– Да вставай же! – прикрикнул Башмаков на Деревнина. – Нечего передо мной поклоны бить, я не иконостас! А вы что разлетелись?

Конюхи молчали.

Они сами не знали, как вышло, что оба разом ускорили шаг, приближаясь к шорной.

Деревнин, кряхтя, поднялся. Стенька вскочил на ноги куда шустрее. Ему было смертельно обидно, что Богдан, треклятый совратитель чужих жен, видел его коленопреклоненным в своих владениях – на конюшне. Богдан же, кажется, и не заметил такого Стенькиного позора – он глядел на Башмакова так же ошарашенно, как и Данила.

– Кума твоя, Данила, на Москве объявилась, – сказал Башмаков, уже несколько смягчаясь. – Статочно, будет тебя искать. Ты ее не гони, докопайся, что ей надобно. Сейчас же убирайся с конюшен и из Кремля прочь – Разбойный приказ убежден, что ты Бахтияра заколол. Какого черта ты им показывал джериды?! Так они тебя вдругорядь могут в мешке выкрасть – на дыбе лишь и опомнишься.

Данила опомнился и глянул на дьяка исподлобья, сильно недовольный заслуженным нагоняем.

– Вот что! Ступай к девкам на Неглинку, они тебя спрячут, – продолжал Башмаков. – Богдан, ты его выведи из Кремля и проводи. Так и куме легче будет тебя искать. Эк все запуталось… Я-то думал в Коломенском отдохнуть… Ты же, Гаврила Михайлович, ступай с Богом да потихоньку это дельце о налетчиках расследуй.

– Не дают столбцов, Дементий Минич. Врут, будто мыши погрызли. Я уж изощряюсь – слежу, кто на поставах с оборота росчерк ставил, чей где почерк.

– Сыщи тех, у кого по этому делу сказки отбирали, вдругорядь допроси.

– Так я ж розыск веду, никому не сказавшись, без ведома дьяка. Коли начну приставов за теми людьми посылать – оно и обнаружится. Меня за такие затеи по головке не погладят.

– Исхитрись! А теперь ступайте все. Мне в дорогу пора. И так из-за вас без обеда остался.

– Батюшка Дементий Минич! Я тут рядом живу! Ярыжку пошлю к жене – пока дойдем, тебе такой стол накроют, самому государю впору! – воскликнул Деревнин. – Степа, беги живо! Скажи – пусть все лучшее выставят!

От мысли, что удастся угостить самого дьяка в государевом имени, главу Приказа тайных дел, Деревнин пришел в восторг. Он знал, как принимают подобных гостей – коли вдруг гостю понравится оловянный кубок, или блюдо, или какая диковина, тут же с поклонами дарить. Вроде и не взятка, а лучше всякой взятки. Деревнин же мог угодить и посудой, и красивыми книгами, печатными и рукописными, и даже любимые шахматы не пожалел бы.

Стенька все это прекрасно понял и, быстро поклонившись, кинулся прочь с конюшни.

Башмаков подумал и кивнул.

– Назарий Петрович! Вели кому-нибудь коня моего отвести на двор к Гавриле Михайловичу! – крикнул он. – Ты где живешь-то?

– За Охотным рядом, на Дмитровке, там всякий скажет.

Башмаков и Деревнин ушли. Данила и Богдаш наконец-то взглянули друг на друга.

– Ну, радуйся, пожаловала твоя кума! – сердито сказал Богдаш.

– Я ее сюда не звал, – огрызнулся Данила.

– Собирайся, пойдем на Неглинку. Рубаху чистую возьми, денег побольше – девкам пряники и орехи покупать! Шапку-то куда девал?

– В Разбойном осталась.

– Как же ты без шапки-то? Кума засмеет! А на торгу нам появляться нельзя – увидит кто не надо, Евтихееву донесет, тебя и выследят. Ладно, дам тебе свою старую, чтоб перед кумой тебя не позорить!

Богдаш говорил весело, бойко, и не простое обычное ехидство было в его голосе, а ехидство человека уязвленного.

– Не пойду ни к какой куме, – вдруг сказал Данила. – Иное дело есть.

– Какое?

– Как начнет темнеть, пойду к Водовзводной башне.

– За каким кляпом?

– За посохом. Хочу понять, где покойник свой посох обронил. Когда мы его подняли, посоха поблизости не было.

– Мало ли где, склон крутой.

– То-то и оно. По этому склону и здоровый так просто не проберется, а он – хромой. Коли бы посох выронил, тот бы внизу валялся. А внизу не было.

– Лежит в кустах, поди. Не серди дьяка, Данила, – предостерег Богдаш.

– Он не проведает.

– Мне дьяк велел тебя на Неглинку отвести – я и отведу, – строго возразил Богдаш. – Там кума, чай, заждалась! Баню топит! Пироги печет!

– Да ну ее! – с досадой буркнул Данила. – Мне от ее проказ уж тошно.

Это не было правдой, но и ложью, разумеется, не было. Данила Настасью не понимал. Чего она желала? Чего ждала? Отчего не делала выбора? Вышла бы замуж, убрала свою длинную косу под волосник и убрус, и лишила Данилу причины для беспокойства – значит, более ничего между ними невозможно, и хватит маяться! Он с самой зимы ломал голову, что означал ее взгляд той зимней ночью, когда они вдвоем из-за угла глядели, как влюбленный купец Вонифатий Калашников тайно увозит свою нареченную невесту. И что означали ее слова при их последней встрече, когда она не побоялась прийти в Кремль, чтобы проститься. Он их накрепко запомнил!

Сперва вдруг Данила показался ей молод. Вот был бы в тех же годах, что Богдаш! Что ей Богдаш тогда в память запал – неудивительно, он прямо у нее на глазах Данилу от смерти спас, да и ее саму – еще летом…

Потом в покорности его вдруг упрекнула – веревки-де из него вить может. Какая, к бесу, покорность?! Разбойному приказу не покорился – чего уж более?

Наконец до того додумалась, что податься им обоим некуда! Ни он ее на конюшни привести не может, ни она его в ватагу, потому что, изволите ли видеть, ватаги у нее более нет! А с кем же она преследует сейчас Обнорского?!

Наконец пообещала, что все эти страсти уймутся, потому что с глаз долой – из сердца вон. И что же, унялись? Постоянно скоромные сны мерещатся… хоть и других баб ласкал, как умел… Ничто ее, зловредную, не берет, ничто из памяти истребить не может!

– Тошно, не тошно, а приказ исполнять надобно, – хмуро сказал Богдаш. – Собирайся, провожу, как дьяк велел.

– Пусть так… – буркнул Данила.

Время у них еще имелось – пусть сперва приказы закроются, приказные по домам пойдут, а тогда уж можно незаметно выйти Троицкими воротами и пойти вверх по Неглинке.

– Ты тут посиди, я на торг схожу, возьму поесть, – решил Богдаш. – Ты, поди, оголодал, с кумой не управишься…

– Далась тебе эта кума! – выпалил наконец Данила.

– Что тут такого? Та не кума, что под кумом не была, – отвечал поговоркой злоязычный Богдашка. И фыркнул, и вздернул нос, сучий потрох! И кудри удивительной желтизны, колыхнувшись, легли красиво…

Синеглазый Богдашка не мог спокойно по торгу пройти – где появится, там девичье волнение и бабье смятение. Настасья-то, поди, не каменная – ей лестно будет такого красавца заманить. А Даниле каково? Вот этак начнешь себя сравнивать с Богдашкой и поймешь, что вся надежда – на деда Акишева, что обещал вскорости женить. Или на пожилых вдов, которые норовят прикормить не потому, что молодец хорош собой, а потому, что иначе – и такого не будет. Или на Федосьицу, которая, как всякая девка с Неглинки, на рожу уже мало смотрит, а замуж хочет…

Хотя и усы прорезались, а лицо от того лучше не стало. В гостях у любвеобильной вдовы Данила добрался до ее зеркала. Волосы – серый пух, хоть и вьются, да каждый волосок вьется сам по себе. Подбородок еще только ждет бороды, которая, Бог даст, скроет, как его, поганого, скособочило! Нос… Нос – чем ближе к кончику, тем толще, и кончик – раздвоенный. Не то что у Семейки – нос короткий, пряменький. Да и Тимофеев нос – пусть репкой, да как-то ладно вписан в Тимофееву харю. У Богдашки же нос – как на старого письма образах. А сказывала Федосьица – по носу знать, каков у мужика кляп. Вранье это. Раздвоенных кляпов не бывает.

И поглядел он тогда себе в глаза…

У матушки в Орше было ясное зеркальце, но как же давно Данила своего собственного взгляда не встречал! А взгляд – как у аргамака Байрамки. Глаза темно-карие, глубоко посаженные, тревожные глаза. Особливо если глянуть исподлобья. Такие глаза на Москве попадаются, тут всякие народы можно встретить. Но вот чтобы все вместе, и нос, и подбородок, и волосы, и взгляд…

Сильно Данила был недоволен своей образиной. И ожило в душе это недовольство, когда стало ясно – встречи с Настасьей не миновать. И что же они скажут друг дружке?

Богдан ушел за съестным, а Данила уселся в шорной – тосковать. Но не удалось – на пороге встал Ульянка.

– Ты же в Хорошево вернулся! – воскликнул удивленный Данила.

– Завтра вернусь. Переночую у Анофриевых и поеду с Божьей помощью. А ты что, к Водовзводной башне собрался?

Данила понял – парнишка забрался в соседнее конское стойло, по летнему времени опустевшее, и подслушивал.

– К ней, – сурово подтвердил он, чтобы не выглядеть в Ульянкиных глазах человеком, не отвечающим за свои слова.

– Пойдем вместе?

Данила невольно усмехнулся – парнишкам только похождения подавай…

– Пойдем! Я же с Бахтияром, царствие ему небесное, сколько шел, я его посох знаю! Я его отличу! – пообещал Ульянка. – Мало ли что там под башней валяется? А я точно скажу!

Горячность Ульянкина Даниле понравилась – ишь, как старается пользу старшим принести! Богдаш только что ушел, да и ушел совсем в иную сторону – к Спасским воротам. Если выбежать вдвоем и пройтись от Водовзводной до Благовещенской – много времени не займет. Один поверху, другой понизу – отчего бы и нет? Не так уж велико то расстояние…

– Надо палки взять, чем кусты шевелить, – деловито сказал Ульянка.

– Возьмем вилы.

Этого добра на конюшнях хватало. Опять же – мало ли на кого там, под башней, напорешься, а вилами всегда отбиться можно. Семейка показывал ухватку – как, взявши их двумя руками посередке, сразу от двух человек отбиваться. Семейка много чего знал – он и из конского черепа, вздетого на палку, мог смертоносное орудие изготовить.

Немного спустя Данила и Ульянка с вилами выскользнули через калитку у Боровицких ворот.

Берег вдоль стены обычно в это время был безлюден – рыболовы рассаживались вечером или спозаранку, ворот и моста, где всегда суета, не имелось. И сторожевые стрельцы днем не слишком об этом месте беспокоились – кто, в самом деле, сунется брать Кремль приступом с реки? Хотя по стене они прохаживались и вниз поглядывали, да ведь всегда можно назваться – и мало ли что нужно конюхам с Аргамачьих конюшен в тех кустах? Целебную травку ищут!

Наверху, в кремлевских Набережных садах, устроенных перед государевым дворцом, и в верховых садах цвели яблони. Государь яблоки любил и велел разводить лучшие сорта – Титов налив, Отборный, Большой, Белый, Звонку, Мирончик. Данила вспомнил, как осенью давний дружок, Ваня Анофриев веселил сыночка – принес яблочко-«звонку», большое и желтое, в котором семена, созревши, лежат в просторном семенном гнезде, потрясешь – тихонько гремят. У Вани-то все в жизни шло правильно, ходил он за аргамаками – и ходил, на опасные поручения не набивался.

Берегом Неглинки Данила и Ульянка вышли туда, где на слиянии ее с Москвой-рекой стояла Водовзводная башня. Оттуда уже полезли на крутой откос. Шустрый Ульянка забрался повыше, Данила шел низом, и оба старательно раздвигали вилами кусты, бурьян, чертополох. Никакого посоха не было.

Это уже становилось любопытно.

Коли бы посох валялся у самой воды, его бы прибрали рыболовы. Но умирающего Бахтияра нашли довольно высоко. Вряд ли он убежал далеко от того места, где потерял посох. Что же означала сия загадка? То ли, что лазутчик Разбойного приказа только прикидывался хромым?

Ломая голову над этой задачкой, Данила добрел до Благовещенской башни. Далее искать не имело смысла. Получалось, что посох унес тот, кто порешил Бахтияра. Но за каким бесом?! Что в том посохе важного и значительного? Крепкая и высокая, поболее двух аршин, суковатая палка…

– Хватит, поворачиваем! – крикнул он Ульянке.

И тут его наконец окликнули сверху:

– Ты что там слоняешься, молодец?

– Конюхи мы, с Аргамачьих, – отвечал Данила. – Нас за свежими ветками послали.

– Покажись-ка!

Данила чуть спустился и задрал голову, чтобы сторожевой стрелец мог разглядеть его лицо.

– А на кой хрен вам там свежие ветки?

– Ты про то нашего деда Акишева спрашивай! Аргамак захворал, дед над ним мудрит! Без бузины, говорит, не возвращайтесь! – крикнул снизу Данила.

– Ну, Бог с вами, рвите свои ветки!

Приходилось соответствовать своему вранью. Данила стал набирать пучок погуще и даже крикнул Ульянке, чтобы тот высматривал ветки посвежее. Обламывая кусты, они дошли от Благовещенской до Водовзводной, один – поверху, другой – понизу, и там сошлись.

– Посвежее драть, говоришь? А у самого-то какие? – язвительно заметил Ульянка.

У него самого был немалый пук цветущей бузины, и он выглядывал сквозь белые соцветия, как затаившийся в зарослях хищный зверек с острой мордочкой.

– Не все ли равно…

– А вот, и вот, и вот… – Ульянка указал на привядшие листья.

Данила уставился на них, не понимая, откуда бы таким взяться – вся листва на склоне свежая, нежно-зеленая. И понемногу стало у него в голове возникать некое понимание…

– Пошли назад, – сказал он. – Поглядим, где это там привядшие кусты стоят.

Они оставили вилы у стены и пошли вместе, раздвигая руками бузину. Первым шел глазастый Ульянка. Вдруг он обернулся:

– Этот куст, что ли?

И точно, перистые листочки на нем поникли. Равным образом и на соседнем кусте…

– Что за притча? – сам себя спросил Данила, боясь поверить в собственный домысел. – Пойдем-ка, Ульянка, нечего нам тут торчать.

И поспешил к Боровицким воротам.

В голове у него барахтались, по-всякому сочетаясь, предсмертные слова Бахтияра: «ядра», «коло» и просьба донести Башмакову…

– Где тебя носит? – сердито спросил Богдаш, когда Данила с Ульянкой появились на Аргамачьих конюшнях. – Гляди, вдругорядь Разбойному приказу попадешься, Ульянка за старшими не побежит и в Коломенское не поскачет!

Ульянка неожиданно покраснел.

– А это что еще? – Богдаш ткнул пальцем в пук бузины.

Данила ахнул – вот же дурень, ему бы эту дрянь, зайдя за Водовзводную башню, выбросить, а он на конюшню притащил! И Ульянка тоже – не пожелал с цветами расставаться. Вот и стоят теперь перед хохочущим Богдашкой, как два истукана!

На хохот выглянул дед Акишев, подошел, отстранил Богдана, поглядел на Ульянку с Данилой – тоже засмеялся. Но совсем иначе – как если бы дед глядел на смешные шалости внуков.

– Ты, Богдашка, молчи! – сказал он, повернувшись к конюху. – Не всем же быть такими, как ты, деревянными. Ступай, Христа ради, не смущай добрых людей!

Богдан пожал плечами и пошел проходом меж стойлами, статный, плечистый, кудрявый – бабья погибель!

– Ах ты, детинушка незадачливый… – пробормотал жалостно, глядя ему вслед, дед Акишев. – А вы, ребятки мои, его не слушайте. Он не от хорошей жизни этак хохочет. Тяжко ему. А для какой надобности вы бузину-то притащили? Что затеяли?

– Пришлось притащить, – буркнул Данила. – Сейчас выкинем. Ульянка, отнеси на двор, кинь там поближе к навозной куче!

Он сунул парнишке свой пук бузины и поспешил следом за Богданом. Нужно было как-то объяснить, откуда взялись цветы, а то спасу не будет от Богдашкина длинного языка!

Богдан, выслушав, присвистнул.

– Да ты вовсе из ума выжил, – сказал он. – Ходы и лазы под Кремлем есть, да только они наполовину засыпаны. Иные еще при поляках взорвались, потому что там, внизу, порох хранили, иные заложили, чтобы весь Кремль в них не обвалился или с холма в речку не съехал. Пойдем-ка лучше на Неглинку. Вот вернется Семейка – он тебе про подземелья расскажет, он туда лазил.

– А куда ж девался Бахтияров посох? – спросил Данила. – И тот, кто джерид метнул, – он-то куда подевался? Мы ж там переполох подняли, стрельцы факелами светили. Кабы там кто был – мы бы углядели. По всему получается – там открывался лаз под землю, Бахтияр либо туда лезть собрался и уже посох вниз спустил, либо оттуда выкарабкивался и там посох оставил. И оттуда же джерид прилетел.

– Складно толкуешь, – согласился Богдаш. – Но он бы так и сказал – под землей-де убийца мой. А не поминал Башмакова, «ядра» и «коло». Посох мало ли кто подобрал – там же дорога, телеги тащатся. Времени на то было довольно. И отчего кусты сохнут – это ты не меня спрашивай, а верховых садовников! Кончится вся кутерьма – я тебя к ним сведу. Пока нет государя, может, пустят тебя верховыми садами полюбоваться, теми, что на крышах заместо кровли.

Данила загрустил. Все у него так ловко выходило, пока зловредный Богдаш не вмешался. А тот старательно выполнял приказание Башмакова. На конюшни пришел воз ржаной соломы – и на том возу Данила с Желваком выехали из Кремля, Желвак – открыто, Данила – угнездившись под толстой грубой ватолой, которую мужик, что солому привез, таскал с собой заместо одеяла. Сколько могли – ехали, дальше пошли пешком.

Когда дошли до переулка, где селились зазорные девки, Даниле сделалось совсем тошно – не хотел встречаться с Федосьицей. Ну, что он ей скажет? Будет молча слушать упреки, переминаясь с ноги на ногу и раскачиваясь, как дерево на ветру? Богдаш тоже чувствовал себя неловко – молчал и супился, искоса поглядывая на товарища.

Впору было прочь бежать, но Данила вспомнил про Матрену Лукинишну, потаенную бабку-корневщицу, которая пользовала всех молодых девок и умела ловко вытравлять плод горькими настойками. Вот у нее можно было, пожалуй, спрятаться – держать язык за зубами она умела и чей Данила кум – прекрасно знала.

Пошли к бабке в ее малую избушку на задах.

Жила Матрена Лукинишна в тесноте – половину жилья огромная печь занимала. Все стены были увешаны пучками травок, на огороде тоже не столь репа с капустой, сколь травы росли. Но был у нее сарайчик, в сарайчике же можно, набив мешок-сенник, расположиться на нем с удобствами, а чем укрыться – бабка даст, у нее, как у всех старух, тряпичной казны запасено – внукам и правнукам надолго станет.

Данила полагал, что Богдаш, проводив его, уйдет, и можно будет потолковать с бабкой, узнать новости. Матрена Лукинишна не глупа, первым делом про куму доложит. Но треклятый Желвак объявил:

– Сдам тебя куме с рук на руки, как дьяку обещал. Не то еще ночью удерешь, побежишь Кремль подкапывать. Сковырнешь Водовзводную башню в реку – а мне отвечай!

– А Настасьица-то уже два дня носу не казала, – обрадовала бабка. – Где-то она по своим делам ходит, пропадает, хорошо, коли к утру заявится. Про то, может, Федосьица ведает…

Данила весь поджался – ну как на ночь глядя придется к былой полюбовнице в окошко стучаться!

– Ты, бабушка, мне тоже сенник дай, – сказал на это Богдаш. – Переночую в сарае с Данилой, постерегу его. А то место тут бойкое, к тебе молодцы заглядывают, как бы сгоряча его не огуляли, бороды-то нет, впотьмах, того гляди…

Данила вскочил с лавочки, куда обоих усадила гостеприимная бабка, и кинулся прочь. Еще недоставало от Желвака такую чушь слушать!

Идти, впрочем, было некуда.

Он замедлил шаг и невольно вспомнил другую ночь, зимнюю, когда не зная, куда деваться, ходил и ходил по утоптанному снегу, по незнакомым переулкам, тесно прижимая к боку руку в разодранном по шву рукаве. И выходил же себе зазнобу…

Все воскресло в душе – как Феклица зазвала в церковь, как крестили Феденьку, как впервые увидел Настасью.

Богдаш нагнал его и увесисто хлопнул по плечу:

– Не дури! Мало ли что – я останусь, а то потом мне Башмаков за тебя шею свернет. Сдам куме с рук на руки – пускай она тебя прячет, где ведает…

Данила постоял, усмиряя пылкую злость, повернулся и пошел обратно к Матрене Лукинишне, Богдаш – за ним.

Бабка добежала до соседки (оказалось, что вдова Марьица Мяскова перебралась на Неглинку и завела тут хозяйство, кур, уток и корову), принесла крынку молока и половину хлебной ковриги. Хлеб малость подсох, но Богданов нож и не с таким добром управлялся. Поели и пошли в сарай, куда Матрена Лукинишна принесла чем укрыться.

Вечер выдался теплый, девки разбежались – кто к кружалу, подхватить полупьяного дружка да привести к себе, кто в гости, в сад, в резную беседку, где сидеть с подругами и ждать молодецкого свиста за воротами. Одна только Матрена Лукинишна, поди, и осталась дома в этот весенний вечер. Она, помолясь, легла, погас свет в маленьком, высоко прорезанном окошке. Данила затворил дверь сарая, улегся, укутался в ватолу, наподобие той, какой накрывался в телеге. День выдался суетливый, а сон не шел. Богдашка тоже не спал – ворочался, укладывался поудобнее. И что-то сделалось со временем – оно то возникало, то исчезало, и сон, почти проскользнув в душу, испуганно отступал, таял, а где-то высоко запел соловей и ему отозвался другой, потом третий… Соловьи переговаривались, словно делили между собой этот клочок Божьего мира: я пою здесь для своей соловьихи, и ты уж сюда летать не изволь, а я пою тут, а я – на самом берегу…

Так и лежали они оба, то утопая в дреме, то вываливаясь на ее тонко натянутую поверхность, но все время, хоть осознанно, хоть неосознанно, слышали влюбленных соловьев. И сквозь щели проникло в сарай раннее утро, и тогда-то спать захотелось уже по-настоящему, но именно тут и распахнулась скрипучая дверь.

– Ишь ты! А я думала – шутит Марьица…

Настасья стояла на пороге веселая, бодрая, словно не шастала всю ночь незнамо где, и смотрела на два распростертых тела – именно тела, потому что соображали Богдаш с Данилой очень плохо, точнее сказать – вовсе не соображали.

– Куманек! А, куманек?

Данила сел, кутаясь в шершавую ватолу. Жмурясь, он глядел в распахнутую дверь и не видел Настасьи – только темное продолговатое пятно. И голос слышал. Была в этом присутствии голоса и отсутствии облика некая бесовщинка…

– Ты, что ль, кума? – наконец пробормотал он.

– Я, куманек. Что там у вас на Аргамачьих стряслось? Марьица сказывала, к ней Лукинишна приходила молока для вас просить, так чуть ли не вы оба в бега ударились. Я уж обрадовалась – таким двум молодцам в ватаге всегда место сыщется! Ты, куманек, помнится, все к плясовым медведям приглядывался? Наш Репа тебя обучит, ремесло тебе передаст, будешь ходить с горбатыми, показывать, как мужики вино пьют и малые ребята горох воруют.

Тут окончательно проснулся Богдаш. Глядя, как Данила не может расстаться с теплой ватолой, он решительно скинул с себя древний тулуп и вскочил на ноги.

– Мы, девка, не шутки шутить пришли, – сказал строго, да не удержался – зевнул. Настасья рассмеялась.

– Ты-то тут как случился? Тоже, небось, в кумовья набиваешься?

– Черта бы лысого тебе в кумовья. Данила с Разбойным приказом не поладил, велено его спрятать. А ты так спрячешь – с собаками не найдут. Ну вот, сдал тебе голубчика с рук на руки, теперь можно и назад возвращаться.

Богдаш присел на колоду, быстро обулся, захлестнул на себе полы кафтана, ловко перетянул кушаком так, что и дыхнуть, поди, было трудновато, зато узкий перехват обозначился – на зависть всякому молодцу. Двумя пятернями расчесал кудри, нахлобучил шапку и встал перед Настасьей – щеголь щеголем.

– Не поминай лихом!

– Стой, молодец!

Он вздернул нос, поглядел на Настасью свысока.

– Что стряслось-то, спрашиваю?

– Вот он расскажет, – Богдаш указал пальцем на еще туго соображающего Данилу. – В Разбойном приказе решили, будто он их человечка порешил. Мы при том были – вот те крест, никого он не убивал. Но стрельцы сторожевые, что сверху глядели, чего доброго, при розыске подтвердят, что иного убийцы там не было. А у Данилы, у дурака, видели джериды – такие, каким был тот человек убит. И в теле, когда его в избу Земского приказа стащили, ножа в горле уж не было.

– Куда ж он девался?

– Да вот Данила и вытащил, больно ему бирюзовый черен полюбился. Теперь все спросила? Тогда пойду я.

Богдаш повернулся и пошел прочь. Гордость, высокомерие, нехороший задор были в его повадке и походке. Настасья озадаченно глядела вслед.

А вот Данила проводил его взглядом с немалым облегчением.

Богдаш вел себя странно и даже нелепо. Поволокся провожать, остался ночевать – и вот, извольте радоваться, задрал нос и уходит скорым шагом. Что у него при этом было на уме, чего добивался – одному Богу ведомо…

– Давай-ка, куманек, подымайся, – сказала Настасья. – Я иное место сыскала, где жить. Сдается, Разбойный приказ и до меня добирается, скоро начнут моих девок тормошить, а я их под плети подставлять не хочу. И сейчас-то я лишь за узелком пришла, повезло тебе. Поставь свечку своему святому! Ты у нас который Данила?

– Данила Столпник.

– А, это славно. А то есть еще другой преподобный Данила – тот оттого пострадал, что в блуде заподозрили и безвинно оклеветали. Тот, сдается, тебе более подходит.

И усмехнулась Настасья, глядя на смущение своего куманька. Он же был в растерянности: ну, чем опять не угодил-то?!

Святцы Данила в юности читал, но сейчас половину всей школьной науки позабыл. Помнилось, что именины – одиннадцатого декабря, и про Даниила Столпника знал, что тот подвизался в пустыне Фракийской и простоял на столпе тридцать три года. О прочих же Даниилах сведений в голове не имелось, а коли понадобится – мало ли в Кремле храмов, любой батюшка расскажет, да что – любой пономарь, любая просвирня!

– Обувайся, а я Лукинишне зажитое отдам – два алтына.

Настасья ушла в избушку, вернулась с узелком. Данила уже стоял, готовый сопровождать ее – пусть и не такой нарядный, как вчера, собравшись на торг. Его зеленый кафтанец пострадал в драке – рукав нужно было вшивать почитай что заново, шапку с серебряной запоной он и вовсе потерял. Хорошо, Богдаш отдал свою старую. Ходить по Москве с непокрытой головой – такой позор, что лучше уж с голой задницей. Сказывали, Василий Блаженный ходил зимой наг, едва срам прикрыв, а шапку на голове имел.

– Идем, куманек.

– Идем, кумушка.

Настасья вела переулками да задворками, расспрашивала о пустяках – как служится на конюшнях, да как отпраздновали Пасху, да сколько отдал за рубаху. Данила понимал – настоящий разговор еще впереди. Ей не терпится узнать, в какую очередную передрягу впутался кум, и она это легко узнает – куму скрывать нечего, а вот у него задача потруднее – разобраться по башмаковскому приказанию, правда ли то, что она сказала Деревнину, а если правда наполовину – то на которую. И от необходимости вести этот розыск Даниле было страх как неловко. Даже утро не радовало – ясное, звонкое и золотое майское утро.

Ушли они довольно далеко. Наконец Настасья отворила калитку, впустила Данилу во двор. Двор был просторный, там всякого добра хватало, имелся и свой колодец, стояли телеги, на видном месте торчали сани, как будто не было времени с зимы затащить их в сарай, бродили куры, пес подбежал и обнюхал гостей, потом дважды пролаял, словно сообщая хозяевам – свои, мол!