Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 74 страниц)

Настасья вскинула руку, призывая к молчанию.

Юрашка вглядывался в ее лицо с надеждой.

– Послушай, куманек, – подумав, сказала Настасья. – Расскажи-ка ты нам все это еще разок! Мы с тобой покумились, и ты на мои грубые слова не обижайся. Начни-ка ты сначала. Как знать, может, и сумеем мы отыскать эту твою душегрею. Может, и того, кто ее пропил или заложил, найдем. У нас, зазорных девок, всюду есть такие ниточки, за которые потянуть можно…

– Да ведь рассказал же!

– А ты вдругорядь!

– С другого конца, – надоумил Юрашка. – Ты нам про того Родьку пьяного толковал да про убитую Устинью. А ты про себя – как ты-то в это дело ввязался?

– Как ввязался?.. Да мне, коли я Родьку из-под плетей не вытащу, на конюшнях не бывать! – честно признался Данилка. – Я ж его под плети подвел – мне и вызволять!

– Стало быть, Москвы не зная, денег ни полушки не имея, пошел Родьку своего спасать?! – изумился Юрашка. – Ну, княгинюшка, знатного ты себе кума отхватила! Таких кумовьев за деньги показывать можно!

– Молчи, страдник! – С тем Настасья встала, подошла к вскочившему со скамьи Данилке и взяла его за плечи. – Лет-то тебе сколько?

– Восемнадцать… наверно…

– И откуда ты такой взялся на мою голову? Ты ведь не здешний, признайся!

– Из Орши мы.

– Тот полон, что после мора в Москву пригнали? Шляхтич, что ли?

Данилка кивнул.

– А что ж по-русски так ловко чешешь? – не поверил Юрашка.

– Мы – русская шляхта, православная.

– Это как же?

Данилка пожал плечами. Он и сам не мог объяснить – как. Но только русские шляхтичи Орши, Смоленска, Минска и прочих мест, где ему доводилось жить с семьей, заметно отличались от тех московских дворян, на каких Данилка нагляделся в Кремле. Больше всего его поразило, что дворяне сабель не носят, даже той недлинной и легонькой карабели, без которой шляхтичу в люди выйти – все равно что без штанов. И, стало быть, московский дворянин не мог при нужде защитить своей чести так, как это сделал бы самый захудалый шляхтич – отсюда и вечный лай с тасканием за бороды перед Красным крыльцом…

– Ну, Бог с ней, с шляхтой, – решила Настасья. – А теперь рассказывай, свет, как ты своими силами розыск вел!

– А так и вел…

И Данилка поведал, как его смутило ночное молчание сторожевых псов на протяжении всей улицы, как он ходил к дому Устиньи да спугнул странного вида девку с посохом да как за той девкой гнался…

– Шуба, говоришь, была богатая? – переспросила Настасья.

– Богатая.

– А скажи-ка, куманек, девка та часом не прихрамывала?

Данилка возвел глаза к закопченному потолку.

– Нет, вроде не прихрамывала, но очень уж упасть боялась, – наконец молвил он.

– Что, княгинюшка? – забеспокоился Юрашка. – Что, свет? Догадалась?

– Погоди, не стрекочи… – Настасья все еще не сняла рук с Данилкиных плеч и глядела ему в глаза так, словно там, на донышке, сохранилось лицо той странной девки. – Говорила мне Марьица…

– Марьицу позвать?

– Нет, не зови. Я все и так помню. А что? Дай-ка сбегаем да и проверим!

– Прямо среди ночи? – удивился Данилка.

– Дело такое, куманек, что и среди ночи людей поднять стоит.

– До рассвета-то обернемся? – деловито спросил Юрашка.

– А тут и бежать недалеко. Ступай, куманек, одевайся!

Данилка послушно шагнул к дверям, да обернулся, как бы приглашая Настасью с Юрашкой следовать за собой.

И увидел такую картину – рука Настасьи уже лежала на Юрашкином плече, и он уже почти обнял Данилкину куму, и, видно, собирались оба скоренько поцеловаться, да вот помешали им!..

– Ступай, ступай! – нимало не смутившись, махнула свободной рукой Настасья. – А мы за тобой!

Данилка выскочил во двор и побежал к крылечку.

Много за эти дни стряслось непонятного, однако сейчас его волновал лишь один вопрос: как же это стряслось, что Настасья в зазорные девки угодила? С ее-то красой, с ее-то норовом?

– Что Настасьица? – спросила Федосья. – Все обговорила?

– Мы сейчас ненадолго со двора пойдем, – отвечал Данилка, торопливо одеваясь. – А потом вернемся.

Он натянул ставший уже узковатым тулупчик. И снова распущенный чуть ли не до подмышки рукав смутил его.

– Погоди, крестненький, – велела Федосья. – Скидывай эту лопотину! Есть у меня для тебя получше шубейка.

– И сапоги! – добавила Авдотьица. – Мне-то мой новые купил, а старые мои ему впору будут. Чего ж по снегу-то в лаптях?

Данилка посмотрел на статную, крупную девку и поверил – да, должны быть впору, велики бы не оказались…

– Шапку еще у меня купчишка забыл, – добавила Марьица. – Хорошая совсем шапка, надорвано только, ну да зашить можно. Раз ты конюх, то шить, поди, умеешь!

Данилка смолчал.

Конюхи-то сбрую чинили, и весь швейный приклад у них для этого водился, да только кто ж пустит к такому делу парня, приставленного к водогрейному котлу?

– Так я сбегаю, – предложила Авдотьица. – Я ж тут рядышком живу, я живо!

– К моим загляни, – попросила Марьица. – Спят ли? И скажи бабушке, чтобы шапку дала.

– Так это ж мне какой крюк?!

– Беги, беги, ноги у тебя длинные! – напутствовала Федосья. – А ты, миленький, садись да ешь.

– Настасья ж с Юрием, не знаю, как по батюшке… – Данилка что-то не смог назвать самоуверенного, но во всем покорного Настасьице парня Юрашкой.

– Они у меня в избенке, что ли, остались? – спросила Феклица. – Ну так ты ешь, ешь, светик! Ты и голову обглодать успеешь, и зайца вон мы не доели. Часто ли тебе такое достается? Знай ешь да помалкивай!

– Не евши легче, а поевши – так крепче! – подсказала Матрена Лукинишна.

– Наш Абросим есть не просит, а ест – не бросит! – вставила свое словечко Федосья.

– Не евши, не пивши, и поп помрет! – Феклица силком усадила парня на лавку. – Давай, наворачивай! Чтоб не трещал на все государевы конюшни, будто девки с Неглинки тебя голодным отпустили!

И точно – как раз заячью ногу Данилка обгладывал, подобрав перед тем всю окружавшую зайца печеную репу, когда явилась Авдотьица с мешком, и тут же следом – Настасья и Юрашка.

Как они, идя, шеи себе не переломали – Данилка понять не мог. Даже в тесной горнице, часть которой была отгорожена крашенинной занавесью, передвигались бок о бок, за руки держась и друг дружке в очи заглядывая. Вот тут бы им и споткнуться, однако не спотыкаясь, подтверждая поговорку, известную Данилке еще с оршанских времен: о том, что дураков, влюбленных и пьяных сам Бог бережет.

– Ого! – подивилась Настасья, глядя, как девки вовсю снаряжают Данилку. – Вон каково моим кумом быть! Гляньте, девушки, – ишь, красавец!

Надо полагать, ничего с Данилкиной рожей не произошло, как была с перекосом, так и осталась. Но хоть и старая, да просторная шуба позволяла стоять, расправив плечи, и пусть не было из-под нее толком видно ног в красных сапогах, но и ноги упирались в пол иначе, а шапка оказалась вовсе ладная, если бы Марьица не показала, где надорвано, сам бы и не заметил.

– Для кого-то будет красавцем, – предрекла Матрена Лукинишна.

– Ну, пойдем, что ли? – вроде и спросила, а на самом деле приказала Настасья.

– Ступайте с Богом! – вразнобой откликнулись девки.

Они вышли втроем. Во дворе Юрашка подобрал палку – на случай от псов обороняться.

– Опять снег повалил, – недовольно сказал он.

– Беда невелика, – отвечала Настасья. – Зато красиво как!..

– Вот только на красу нам сейчас и любоваться…

– Да уж… Ничего, Юрашка! – Она хлопнула своего дружка по плечу. – Мы с тобой в потемках сидели, а тут, гляди, лучик прорезался! И поглядим еще, чья возьмет.

– Далеко ли идти-то? – спросил он.

– До Златоустовской обители, а там совсем рядом.

Данилка молча шел за ними и наслаждался скрипом сапог по снегу. Пусть не новые, да разношенные! И ноге в них ловко.

Перейдя Мясницкую улицу, они углубились в переулки.

– Вот и пришли, – Настасья показала на невысокий забор.

– Вот ты куда вела! К Федоре Тимофеевне!

– А разве девка, что у нее живет, не поломала осенью ногу? – спросила Настасья. – Все же знали! И что хроменькая может остаться – бабки говорили, и что по скользкому без посоха ходить боится – тоже всем ведомо! Ты же и сам ее видел, как они на богомолье ездили. И что Федора из жалости рядит ее без меры, как княжну?

– Ловко ты сообразила! Ну, сюда и впрямь можно в любое время стучать – откроют, – Юрашка постучал палкой об забор.

Никто не откликнулся – даже пес.

Юрашка замахнулся еще раз, но глазастый Данилка удержал его руку.

Поверх забора он углядел что-то продолговатое и темное на снегу и тут же показал это своим спутникам.

– Уж не кобель ли? – спросил громко.

– Нишкни! – вдруг с двух сторон зашипели на него Настасья и Юрашка. И поволокли прочь, за угол.

За углом же они обнаружили санки наподобие извозчичьих, запряженные бурой кобылешкой. Совсем плохонькие были на вид санки, да только что они тут поделывали среди ночи, когда кобыла и та должна дремать в стойле?

– И точно!.. – произнес ошарашенный Юрашка.

Они с Настасьей принялись совещаться, не обращая внимания на удивленного Данилку. И странным было то совещание…

– Не можем мы сейчас в это дело путаться! – убеждал Юрашка. – Своих бед хватает!

– Да коли Гвоздь в него впутался, стало быть, и княжич наш ненаглядный неподалеку, – с такой ненавистью произнесла Настасья, что Данилке сделалось не по себе. – Да только что они в такое время у свахи в дому позабыли? За каким бесом прикатили? Жениться им, что ли, невтерпеж стало?

Данилка никак не мог понять, почему недвижное собачье тело на снегу вызвало у Настасьи и Юрашки воспоминание о зловредном Иване Киндеевиче Гвозде. И вдруг его осенило.

Не потому эти двое потащились ночью Бог весть куда, что кума надумала бестолковому куманьку помочь, нет! Им с самого начала было любопытно, каким боком пристегнулись к злополучной душегрее, а тем самым – и к убийству Устиньи, Илейка Подхалюга и Гвоздь, да и не они, скорее всего, а стоящий за их спиной некий безымянный княжич. Уж не тот ли благодетель, что ворвался в подклет? И одобрил дружбу с нужным человеком Ивашкой Анофриевым?..

Видать, среди прочих подвигов числилось за Гвоздем и отравление ни в чем не повинных кобелей…

Но раз псину отравили – выходит, что-то потребовалось отыскать втихомолку в дому у свахи Федоры Тимофеевны? Не душегрею ли?

– Давай-ка, княгинюшка, первым делом им свинью подложим, – предложил Юрашка. – Что бы они там ни затевали, а вряд ли доброе.

Он взял кобылку под уздцы и повел на иное место, за другим углом. Потом, усмехаясь, вернулся.

– Перепрятал. Глядишь – и самим потребуется. Теперь же пойду-ка я и погляжу, – решил Юрашка. – А вы оба тут постойте.

– Я с тобой, – твердо сказала Настасья.

– Нет, голубушка моя, ты тут останешься, – на сей раз Юрашка был строг. – Ежели мы оба сдуру туда сунемся да по лбу схлопочем, то и помочь будет некому – прирежут нас, как барашков. А ежели я тебе знака не подам, ты по-умному мне на выручку пойдешь. Огниво-то при тебе?

– При мне.

Тогда Юрашка повернулся к Данилке.

– Ты, куманек, если что – кумушку свою отсюда уводи! Хоть силком! Через плечо перекинь и тащи! Ты мне за нее перед Богом отвечаешь! – сказал грозно.

Такого в Данилкиной жизни еще не было – чтобы взрослый мужик ему свою бабу доверил, хоть и невенчанную женку, а все же… И речь, видать, о жизни и смерти шла…

– Юраша! – Настасья удержала дружка, который уж толкнул было калитку. – Коли расквитаемся – замуж за тебя пойду, вот как Бог свят! Старое брошу! Твоей буду, слышишь?

– Коли расквитаемся, – весомо повторил Юрашка. – Ну, благословясь…

И не поцеловал невесту, и не обернулся даже, а перекрестился и почти бесшумно пошел через двор, миновал собачий труп и скрылся за углом, там, где виднелись первые ступеньки ведущей к крылечку лестницы.

– Господи Иисусе, спаси и сохрани, – произнесла Настасья. – Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… А что, куманек, у тебя хоть засапожник при себе есть?

– Не-е, – признался Данилка, остро ощущая свою никчемушность рядом с удалым Юрашкой.

– Бог даст, управимся – я твоей мне услуги не позабуду, лучший нож на всей Москве сыщу и подарю, – пообещала она. – Лишь бы только поквитаться!

Данилка хотел было ответить так, как полагалось бы шляхтичу, – что такой подарок будет ему дороже жизни, все-таки не малым чадом его отечества лишили, а отроком, и то, что стал он от тяжкого труда забывать, вдруг опять пробилось в памяти, обрело вид и звучание. Но тут из свахиного дома раздался дикий предсмертный вопль. И голос удвоился, словно бы на один крик другой, еще более пронзительный, наложился.

– За мной! – вскрикнула Настасья и кинулась к крыльцу.

На бегу она скинула шубу, а под шубой на ней был опашень с длинными, на спине связанными рукавами, и узел прямо на глазах у Данилки распался, а правый рукав взметнулся ввысь, как будто бывшее пленным, но получившее свободу крыло.

Он кинулся следом, тоже зачем-то скидывая Федосьин подарок. Но, не успели они добежать до крыльца, как дверь наверху отворилась и два человека вывалились, покатились по ступеням, так что разобрать, кто таковы, было невозможно.

Однако Настасья, видать, была привычна к потасовкам – кинулась разнимать.

Данилка от неожиданности стал в пень, и это, как оказалось, Настасью спасло, потому что наверху появился еще один человек.

– Берегись! – заорал Данилка.

Настасья выпрямилась и увидела того, второго.

Она перехватила свой правый рукав и встала диковинно, не по-девичьи, – чуть враскоряку, чуть нагнувшись вперед

Второй сделал движение, понятное всякому, кому доводилось таскать за голенищем нож. И в два прыжка соскочил с крыльца.

Данилке следовало бы хоть кому кинуться на помощь – или Юрашке, что боролся в снегу с неизвестным, огромным, зверски взвизгивающим мужиком, или Настасье, что пошла на того, второго, в ком парень насилу признал разлюбезного своего знакомца, Гвоздя.

Но он растерялся.

Если на конюшнях и случалась драка, то довольно было одного голоса деда Акишева, чтобы разогнать буянов по углам. Бывало, что двое конюхов приходили на службу помятые, который – с подбитым глазом, который – с раскровяненной губой, и недели по две друг на дружку дулись. Но настоящего боя в кремлевских стенах Данилка не видывал, а за те стены выходил очень редко.

Словно кто начертил на снегу у крыльца круг, запретив Настасье и Гвоздю в него входить. И они передвигались по краю того круга, боком-боком, храня меж собой расстояние, и Гвоздь выставил вперед нож, какой не решился бы назвать засапожником даже самый благорасположенный к Ивану Киндеевичу человек. Это был персидский кинжал, длинный, прямой и тонкий.

Настасья с короткого размаху выкинула вперед край рукава, но Гвоздь отскочил вбок и, наконец нарушив целостность круга, попытался поднырнуть под руку и достать девку кинжалом. Но и она была не проста, то тяжелое, что было завязано в рукаве, сразу вернулось, влегло ей в ладонь, и она шарахнулась влево, так что обмен ударами вышел пустой, и снова они затоптались, примериваясь и выискивая миг оплошности противника.

Данилка мог бы забежать сзади и повиснуть у Гвоздя на плечах, но это просто не пришло ему в голову. Зато он выхватил из сугроба ком снега, в два шлепка слепил снежок и запустил прямо в рожу Настасьиному врагу. Тут бы девке и угостить его тем тяжеленьким, что было увязано в рукаве, но она услышала за спиной хрип.

Видно, драка Юрашки с огромным мужиком кончилась, и кончилась плохо – Юрашка остался лежать, а огромный уже приподнялся на одно колено.

Настасья резко развернулась, сделала два стремительных шага и не дала мужику встать.

Длинный рукав пролетел выпрямляющейся в броске черной змеей и угодил огромному в висок. Тот и повалился…

А Настасья, словно напрочь позабыв про Гвоздя, кинулась к Юрашке.

Он лежал, вольно раскинувшись, и вставать не собирался. Настасья опустилась на колени в снег, качнулась было вперед – да и выпрямилась, да и окаменела.

В горле у Юрашки торчала рукоять ножа.

Данилка еще не понял умом, что стряслось, но его оцепенение прошло. Он левой рукой подхватил свою шубу – другого оружия не случилось, но ведь и тяжелая шуба, вовремя брошенная куда надо, может остановить врага! И встал между Настасьей и Гвоздем.

– А-а-а!.. – взвыла вдруг девка.

Данилка не знал, как ревет медведица, потерявшая медвежат, но крик Настасьин был не менее страшен и грозен. Выхватив из Юрашкиного горла нож, она отпихнула Данилку и пошла с тем ножом на изумленного Гвоздя.

Гвоздь попятился, и тут в доме что-то застучало, затрещало!

Видать, дело, по которому Гвоздь и его огромный товарищ явились к свахе Федоре Тимофеевне, было для него сейчас важнее схватки с бешеной девкой и даже важнее жизни товарища. Он, размахивая руками, побежал за подклет, на котором возвышалась горница.

– Имай его, куманек! – крикнула Настасья.

Данилка, плохо соображая, кинулся следом за Гвоздем и ухватил его за левую руку. Гвоздь, вместо того, чтобы развернуться и свободной рукой, той, что с персидским ножом, полоснуть противника, сделал ловкое движение, словно бы обвел левым кулаком в воздухе круг. И Данилка вынужден был выпустить его рукав.

Гвоздь заскочил за угол подклета и побежал дальше. Данилка приотстал, не понимая, куда несет разъяренного верзилу. И тут же его нагнала Настасья с окровавленным ножом в руке.

– Что стал? Ну?!?

И тут раздался властный мужской голос:

– Кого там черти дерут?!

Замер Гвоздь, замерла и Настасья, один Данилка резко обернулся.

В переулке у ворот стояли трое – стрелецкий караул! Из-за почерневшего забора, который и так был невысок, а сейчас из-за навалившего снега сделался человеку по грудь, видны были и плечи, и головы в особых стрелецких колпаках, и даже уложенная на одно плечо пищаль.

– Да полно, здесь ли голосили? – спросил другой стрелец.

– Бык ревет, корова ревет, а кто кого дерет, сам черт не разберет, – заметил третий.

– Кому тут орать-то? Видишь, Алеша, двор малый, тихий. Это, видать, оттуда крик был…

– Нет, надо поглядеть.

Стрелец со звучным голосом, не иначе – десятник, вдоль забора пошел к калитке и тут издали увидел, что на снегу лежат двое и уже не шевелятся.

– Ого! Тут и орали! – С тем стрелец ворвался во двор с бердышом наперевес.

Настасья, схватив Данилку за руку, втащила его в щель между подклетом и сараем, а может, и хлевом на одну коровку. Гвоздь же кинулся бежать туда, куда и собирался, но делать этого ему не следовало – те стрельцы, что еще оставались за оградой, сбоку его заметили.

– Алеша! Вон он, вон, гляди!

Ох, не рассчитал Гвоздь! Вздумалось ему, что все трое пошли к калитке, ан нет – лишь один. Но этот один был обучен владеть бердышом так, что не приведи Господь!

Он держал свое оружие, как баба держит ухват, острием книзу, и рубил перед собой воздух, словно косарь – траву. Это было надежно и при схватке с конным, и чтобы обезножить пешего.

Раз, другой и третий увернулся Гвоздь от размашистого удара такой силы, что запросто можно бы подрубить конские сухожилия. Но и он был бойцом испытанным, и он кое-что умел. Сделав обманное движение и заставив стрельца сделать четвертый низовой взмах, Гвоздь уловил миг, когда лезвие бердыша ушло слишком далеко в сторону, а стрелец нагнулся, и тогда он кинулся на стрельца и повалил.

В рукопашной же от длинного бердыша было мало толку.

Собственно, Гвоздю нужно было лишь выскочить за ворота и добежать до угла. А там уж бурая кобылка спасла бы. Схватив бердыш за древко обеими руками, он вмял стрельца древком поперек груди в снег, оперся на него и вскочил. При этом он так перехватил бердыш, что лезвие описало в воздухе круг, и стрелец был вынужден от него оторваться. Держа оружие как топор, Гвоздь побежал к калитке.

И тут оказалось, что стрельцы совершили ошибку.

Полагая, что их десятник скоро управится с татем, они вошли во двор.

Останься они по ту сторону забора – и Гвоздь был бы заперт во дворе, как в ловушке. Но они вошли и даже удалились от калитки настолько, что он имел возможность проскочить.

Слишком поздно двое стрельцов кинулись навпереймы…

Гвоздь, отмахиваясь бердышом, пробивался к калитке яростно, и он уже был к ней спиной, оставалось лишь выскочить. Настасья и Данилка, услышав шум схватки, прокрались к углу подклета, выглянули и увидели, что Гвоздь задом вываливается в переулок, а один из стрельцов падает на снег.

– Назад… – Настасья удержала Данилку, чтобы слишком далеко не высовывался.

Стрелецкий десятник поднялся, весь в снегу, и подошел к лежащему, над которым уже склонился его товарищ.

– Гляди ты, ранил… – прошептала Настасья. – Сейчас они его отсюда выведут…

Но рана, видать, была не опасная. Десятник приказал – и вместе с оставшимся невредимым стрельцом они побежали следом за Гвоздем. А раненый кое-как встал сам и, пошатываясь, побрел следом.

Брел он медленно, опираясь о бердыш, и, видать, было ему худо.

– Ну, коли они сейчас на помощь позовут, будет тут весело, – сказала Настасья. – Надо поскорее выбираться… Коли Гвоздь к сараям бежал, стало быть, знал, что делает. Не иначе там какой-то лаз имеется… Федора Тимофеевна к соседке прямой дорожкой бегает… И узко там, видать, Гвоздь боялся, что, пока пролезать станет, как раз в спину бердышом получит.

– Дай-ка я погляжу, – предложил Данилка. – Я глазастый.

Он думал, что сумеет высмотреть щель или что иное – то, на что рассчитывал Гвоздь. А для того, чтобы понять замысел Гвоздя, нужно было хотя бы посмотреть, куда ведут его следы до того мига, пока его не заметили стрельцы.

На белом снегу следов было предостаточно – Гвоздь все-таки пробежал и туда, и обратно. Лунная ночь очень даже способствовала тому, чтобы в этом месиве разобраться, да только Данилка еще не умел.

Он не мог высовываться из-за подклета и смотрел, вытягивая шею и пытаясь наметить направление бега. Тут-то и привлекли его внимание странноватые следки.

Сперва Данилка не придал этим следам никакого значения – мало ли такого добра на снегу? Но было в них нечто неправильное…

Он пригляделся.

Они были не человечьи.

В общей путанице выделялись круглые ямки, как бы оставленные палкой или древком от бердыша. Но ни того и ни другого у Гвоздя не имелось…

Тут Данилка понял, что это за ямки, а заодно догадался, кого так остервенело преследовал Гвоздь.

– Настасьица! – воскликнул он. – А девка-то та! Помнишь? Девка-то – цела! Ушла! Успела!

– Тихо ты! – прикрикнула Настасья. – Ночь же – шепот слышно!

– Да вот же, вот! – приговаривал Данилка. – Вот же! Оттуда она бежала! Через подклет ушла! И к лазу!..

Точно – следы от посоха уводили куда-то за сарай.

– Жива она. Слышишь? Цела!

– Жива – это хорошо… – проговорила Настасья. – Ее-то Господь спас…

Она замолчала.

– Что ты, Настасьица? – спросил обеспокоенный Данилка, ведь следовало скрываться поскорее, а не стоять столбом.

– Это – видишь? – Настасья показала нож. – Вот за это я так отплачу – небо с овчинку покажется!

И она перекрестилась окровавленным ножом.

– Будешь стоять столбом – ни за что ты не отплатишь! – решительно заявил Данилка, видя, что девка сейчас малость не в своем уме. – Бежим, у нас же еще лошадь с санками есть! Удерем!

– Точно! – словно опомнившись, негромко воскликнула Настасья. – Держи-ка. Мне есть чем отбиться.

И тот самый нож, которым погубили ее жениха, вложила в руку Данилке.

– Пошли, – Данилка устремился было туда, куда скрылась спасенная девка.

– Не-ет, куманек, калиточкой вошли – калиточкой и выйдем. Да и шубу мою прихватить надо. Не бойся, отсюда мы хоть лошадь сразу найдем. А там еще плутать и плутать.

– На кой тебе лошадь?

– А вот увидишь.

Два тела лежали рядышком – здоровенный мужик (уж не Подхалюга ли?), загубленный Настасьей, и Юрашка – жених не жених, суженый не суженый.

Настасья на одно лишь мгновеньице возле него задержалась, больше не могла.

– Будет тебе панихида, свет… – только и прошептала.

Они прокрались, нагибаясь, вдоль забора, и у самой калитки выглянули. Гвоздь, как и следовало ожидать, лошади не нашел, а искать было некогда, он и припустил что есть духу, а стрельцы – за ним, вскрикивая заполошно и зовя товарищей. Только тот, что был ранен бердышом, стоял, держась за забор. Настасья легко толкнула его, и он, не поняв, откуда взялась рука, повалился.

Настасья с Данилкой проскочили в калитку и, взявшись за руки, побежали туда, куда Юрашка, царствие ему небесное, так предусмотрительно перепрятал лошадь.

– Ложись! – велела Настасья и взялась за вожжи.

И точно – санки были таковы, что седоку в них приходилось почти лежать, укрывшись полостью, а сидеть мог только кучер.

– Куда? – только и спросил, падая на войлок, Данилка.

– А на Кудыкину гору!..

* * *

У Никитских ворот шла возле костерка неторопливая беседа. Зимняя ночь длинная, с собой прихвачено все необходимое, чтобы ее скоротать, а тревоги никакой не предвидится. Не заявятся же татаре осаждать Москву в такое время года, да еще с такой стороны!

– Бог в помощь! – приветствовал их Стенька. – Погреться не пустите ли?

– А ты как сюда забрел, добрый человек? – прогудело из огромного тулупа, поднятый ворот которого торчал куда выше затылка, а спереди сходился так, что и бороде торчать было неоткуда.

– Служба! – И Стенька показал на свои буквы, «земля» и «юс», означавшие, что не шпынь ненадобный и не теребень кабацкая прибился к костру, а государев служилый человек, Земского приказу ярыга.

– Коли служба, так грейся!

Стенька, понятное дело, замерзнуть не успел, однако протянул руки к огню.

– Хорошо тут у вас, – мечтательно сказал он. – Сидите вон, беседуете, в тишине, в спокойствии. А тут набегаешься, словно бешеный пес!..

– Должность твоя такая, – посочувствовал пожилой стрелец, тоже в тулупе поверх шубы. – Дай-ка мы тебе нальем, у нас припасено.

– Это можно! – согласился Стенька. – Дивное дело – всю Москву, кажись, за день оббегаешь, а в этих краях я, поди, с чумного сидения не бывал. Тут у вас боярин Морозов, что ли, поселился?

– Давно уж!

– И князей Волконских двор тоже где-то тут неподалеку?

– А как к Кремлю пойдешь, так по правую руку будет.

– И репнинский двор там же?

– Тот – по левую.

Расспросы никого не удивили. Земскому ярыжке и положено знать, где кто на Москве проживает.

– А возле морозовского двора чей? До чумного сидения вроде Нарышкиных двор был?

– Вот тут уж ты путаешь, – прогудел тулуп. – Двор там невелик, жил думный дворянин, как бишь его, Козлов, что ли? В чуму все померли, а теперь там воеводы вдова живет, как бишь его… Еще Смоленск воевал!..

– Бабичева вдова, Якима Ивановича, – уточнил стрелец. – Она тут поселилась. Держи-ка!

– Благодарствую! – сказал Стенька, принимая малую чарочку. И всю ее разом в себя опрокинул.

Хмельное обрадовало душу, мысли зашевелились.

Коли в том дворе баба за хозяйку, то, пожалуй, Стенька здорово влип. Баба с бабой всегда договорится, это он по своей Наталье знал… И побранятся, и повизжат, и пакостей друг про дружку таких наскажут, что только держись! А потом глядь – и сидят себе рядышком на крылечке, перешептываются и пересмеиваются!

Хоть и не хотелось верить, что случайная полюбовница – сама Анна Морозова, однако ж все к тому шло. Два двора рядом, на первом хозяйка – ее невестка, Федосья, Глеба Ивановича жена, на другом – чья-то вдова. Чтобы тайну соблюсти, могла молодая боярыня с той вдовой уговориться, чтобы через ее двор ходить. Ишь, тропинка-то в саду натоптана! А по переулку не больно натоптана, стало быть, со двора на двор кто-то бегать навострился… И, когда Стенька преследовал Анюту с Софьицей, а те, войдя, со сторожами пересмеивались, так сторожа по имени вроде бы только Софьицу и называли… Ох!..

Безмолвное это «ох!» относилось уже не к Анне Морозовой, а к подьячему Деревнину.

Стенька представил, как он является к подьячему и докладывает итоги своего розыска. Бабы приметили душегрею покойной Устиньи в церкви, он пошел следом за новой хозяйкой, хозяйка взяла да и отреклась от душегреи.

– Та-ак, Степа, – скажет Деревнин. – И как же ту бабу звали? И на чей же двор пошла? И как получилось, что отреклась? Стало быть, ты зазевался, а она душегрею сняла да и припрятала? И как же ей посреди улицы?.. Не посреди улицы, посреди двора?.. Как же ей такое удалось? Ах, в дом ты за ней пошел? Сама зазвала? А какого ж беса она тебя туда зазвала? О божественном потолковать? Зазвала и так незаметно душегрею скинула, что ты и не приметил?..

Въедлив был подьячий Деревнин, особенно когда речь о деньгах заходила. Тут же он почуял, что дед Акишев рад заплатить, лишь бы дурака Родьку выручить. Может, он даже чаемые от деда деньги все распределил – Масленица на носу, гостей принимать нужно, самому к начальству в гости жаловать да всех дворовых одарять, кому денежку, а кому и два алтына.

По въедливости своей он до того дорасспрашиваться мог, что имечко Анны Морозовой бы и прозвучало в приказной избе…

А если в это нелепое дело такая знатная боярыня замешалась – так пропади он пропадом, дед Акишев, и с деньгами своими! Выйдешь вот этак, ведя розыск по убийству, на супругу самого Бориса Иваныча Морозова, государева воспитателя, да и сам рад не будешь… Хорошо, коли просто через своего человека дадут знать – не суйся, мол, блядин сын, куда не след. А могут и вовсе поднять подьячего Деревнина на глухих задворках, с дыркой в башке, по весне, когда сугробы стают. И поди тогда догадайся, кто ему эту милость оказал!

Так что следовало сперва убедиться – боярыня то была или не боярыня.

Велев самому себе держать ушки на макушке, а рот – на замочке, Стенька распрощался со сторожами и пошел в сторону Кремля. Домой плестись не было смысла. Утро близилось, до открытия приказа он мог побыть со стрельцами, охранявшими Троицкие ворота, а потом уж следовало так поговорить с Деревниным, чтобы самому от него узнать поболее, ему высказать поменее.

Постановив, что нужно рассказать приметы пропавших вещей, и не более того (этого подьячему должно хватить, чтобы расспросить целовальника!), Стенька успокоился и зашагал по Никитской. Снежок вкусно поскрипывал под сапогами.

– По правую рученьку Волконские князья, по левую рученьку князья-то Репнины, – напевал он, чтобы веселее было. – По правую рученьку морозовский-то двор…

Тут ему показался странным скрип от собственных шагов – эхом он отдавался, что ли?..

Стенька резко остановился, но не остановились шаги! Еще дважды скрипнуло, и сделалось тихо.

Кто-то шел рядом с ним, отгороженный от него высоким забором! Кто-то следил за ним из-за того забора!

Стенька кинулся бежать…

Никто бы не назвал его трусом. На торгу он очень даже бойко покрикивал и замахивался дубинкой. Но там все знали, что он – человек служилый, его тронь – долго потом будешь с Земским приказом разбираться. Тут же, на пустынной улице да перед рассветом, он был беззащитен. Пуля из пистоли, кистень в ухо, да что кистень – та же удавочка-поясок, что прикончила несчастную Устинью, – и все, нет земского ярыжки! Утречком лишь об него споткнутся. А кто, зачем, за какие грехи – так никогда и не разведают!