Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 74 страниц)

Данила не был злопамятен, однако случай с загадочной душегреей запомнил отменно. А уж как этот ярыга свою венчанную жену под Желвака чуть не подложил, оценив бабу в пять алтын, по цене медной сковородки, все Аргамачьи и Большие конюшни знали. Теперь же этот обалдуй, притащившись к себе в приказ ни свет ни заря, расшумелся – своих-де покойников неведомо, куда девать, а тут еще приблудные!

Но Данила был уже не тот бессловесный простак, что полтора года назад. Он кратко и весомо дал сдачи – к огромной радости Богдана и Тимофея. Они заржали жеребцами, Семейка же засмеялся беззвучно, и ярыжка, огрызнувшись, побежал к приказному крыльцу, стал хватать за рукава неторопливо всходившего подьячего, что-то шептать ему на ухо.

– А что, у вашей шляхты заведено со всякой теребенью собачиться? – полюбопытствовал Богдашка, когда возвращались обратно.

– У нашей шляхты заведено саблю на боку носить, – отрезал Данила. – И всяк знает, что может от той сабли сильно пострадать. Не то что тут – бояре как зазорные девки у красного крыльца визжат и друг дружке в бороды вцепляются, а потом кляузничают государю и к государыне жен с доносами подсылают. А носили бы сабли – и поостереглись бы гнилыми словами обзываться.

– Попробуй войди с саблей в Кремль, тут-то тебя сторожевые стрельцы и возьмут под белы рученьки… – буркнул Тимофей.

Данила спорить не стал – и впрямь возьмут. Тем более что Семейка, сильно не любивший, когда конюхи принимались спорить, нашел для них иное занятие.

– Все одно, светы, спать уж не завалимся, – сказал он. – И мы, считай, уж на торгу. И джериды у Данилушки при себе. Так надобно пойти с теми джеридами в Саадачный ряд. Там такие купцы попадаются, что товар свой любят пуще венчанной жены. Покажем им джериды – глядишь, они нам что путное расскажут.

– А то, глядишь, и джид подберут, – добавил Тимофей. – Мы-то из кожи смастерим, да без затей, украсить не сумеем, а у них там, может, есть подходящий. Грешно такие дорогие джериды в сыромятине держать.

– И к золотых дел мастерам сходить бы не мешало, – подсказал Богдаш. – Пусть бы про бирюзу рассказали.

– В Саадачном лучше расскажут, – возразил Тимофей. – У персидского оружия что ни рукоять, то бирюза, и за ней, сказывали, особый уход нужен.

– У тебя там, помнится, знакомец был, – с намеком молвил Богдаш.

– Какой еще знакомец?

– У которого ты ослиную челюсть торговал…

– А шел бы ты!..

Тимофей, когда на него нападала страсть к иноческому житью, читал Четвероевангелие, но читал на особый лад. Он приносил толстую рукописную книгу в шорную, и проходящие мимо конюхи слышали негромкий басовитый голос, вдумчиво произносящий стихи Священного Писания. Можно было остановиться, заглянуть, задать вопрос – Тимофей охотно отвечал. Дед Акишев не любил, чтобы в шорной много народу толклось, но и возразить не мог. Обычно он первый садился на сундук, слушал, кивал, вздыхал и бормотал кстати и некстати о тяжких своих грехах. Кроме того, Тимофей навещал знакомых батюшек и не раз слышал чтение Ветхого Завета. Ему понравилась история про Самсона и Далилу, откуда он и взял пресловутую ослиную челюсть. Но Самсон подобранной с земли челюстью отправил на тот свет тысячу врагов, и это несколько смутило Тимофея – конюх по опыту знал, что и с одним-то врагом намаешься. Тимофей даже до того додумался, что ослиной челюстью в те библейские времена некое оружие именовали. Кончилось тем, что он задал вопрос сидельцу в Саадачном ряду. Сиделец сдуру решил, что Тимофей его товар порочит, возмутился и нарвался на тяжкий и быстрый Тимофеев кулак.

Отправились разведывать про джиды вчетвером. Москва подымается рано, прогуляться в солнечное утро по торгу – удовольствие, потом пройти через Кремль и заглянуть в храмы, побеседовать со знакомцами, – другое удовольствие, а на торгу можно взять заедок, набрать у надежного разносчика пирогов, да и прикупить, кому чего в хозяйстве недостает.

Московские торговые ряды славились разнообразием. Там все на свете можно было сыскать, и все соблюдалось в достойном порядке, купцы знали свое место, все сидели особо – и даже те, что торговали кожаным товаром, знали правило: сапожники – отдельно, меховщики – отдельно, седельщики – отдельно; и те, кто продавал ткани, тоже это правило знали: шелковые ткани рядом с сукном или крашениной не лежали. Поэтому москвичам удобно было делать покупки. Коли точно решил, что нужна тебе шапка, так ступай в Шапочный ряд и на небольшом пространстве выбирай себе обнову, ни на что не отвлекаясь.

Утро на торгу было хорошим временем – сытно позавтракав, купцы отпирали лавки, сидельцы выставляли товар, который выкладывали на рундуках и вывешивали на шестах – в Сапожном ряду от избытка товара даже сложно было пробираться, сапоги и ичедыги всех видов и цветов гроздьями на шестах висели как раз на высоте человеческой головы. Пока покупателей было мало и мелкое ворье не появлялось, выжидая большого стечения народа, сидельцы вовсю перекрикивались, обмениваясь новостями, а купцы становились в дверях с большим достоинством, выставив животы поверх низкой опояски.

Естественно, в Саадачном ряду конюхи разбрелись и насилу собрались вместе. Скликал их Тимофей, который обнаружил сидельца, на вопрос о джиде тут же кликнувшего хозяина. Из глубины лавки вышел купец, самый вид которого внушал доверие. Был он плотен, седовлас, крив на один глаз, с перебитым носом и шрамом на щеке, на правой руке половины большого пальца недостает. Сразу видать – много в жизни испытал этот купец, по свету мотался и самолично товар в дальних землях отбирал, а коли торгует оружием – значит, хорошо в своем товаре разбирается. Когда сиделец назвал купца Ермаком Савельичем, Тимофей с Семейкой переглянулись и разом кивнули, что означало: этот молодец нашего роду-племени! На Москве так Ермолаев не кликали, а разве в дальних украинах. Весело пожил купец, и кулаком, и клинком намахался, прежде чем поселился на Москве…

На слово «джид» он ответил по-человечески – глаз не пучил и рта не разевал, а прямо сказал, что у него у одного этот товарец имеется. И вынес конюхам персидский джид о четырех джеридах. Они сидели в гнездах рядком, с черенками – как для детской ручонки, они словно дремали в ожидании короткого и опасного полета. Конюхи осторожно их вытащили, стали пробовать пальцами лезвия и острия, а купец рассказывал о бирюзе так, что Данила заслушался.

– Вы, молодцы, не гонитесь за красой, эта краса нестойкая. Бирюза не любит жира. Начнешь сальными руками за нее хвататься – глядь, а она уж и померла. Была самая лучшая, голубая, как майское небо, стала зеленая, блеск потеряла. И нет боле твоей бирюзы. Тепла она также не любит. Даром что из Персии родом. Но коли бирюзу беречь, она всем приносит мир и богатство, кроме воров и убийц. В Персии так говорят: рука, носящая бирюзу, не оскудеет. У кого с женой нелады и ссоры – тоже хорошо бирюзу дома держать, помирит.

– Хватит врать-то, – недовольно сказал Тимофей и перекрестился. – Богу молиться надобно, а не камням.

– А коли ты такой умный, то растолкуй мне, дураку, отчего у государя в Верху стоит трон с бирюзой? – возмутился Ермак Савельевич. – Трон знатный, персидским шахом подарен, отделан жемчугом, рубинами и бирюзой! Каменья по золоту посажены! Что ты на это скажешь?

– Ты что, сам его видел?

– Знающие люди видели. В Верху забеспокоились – бирюза-де белеть стала, а у меня хорошие куски на продажу есть, ко мне приходили и про трон рассказывали. Коли сам государь этот трон бережет, то ведь неспроста? А то еще примета есть – коли больной возьмет бирюзу в руки и она потускнеет, то долго не заживется. Еще – носящий бирюзу веселости не теряет. Еще – кто тот камень при себе носит, не может быть убит.

– Да ну тебя, – буркнул Тимофей. – Ты вот лучше глянь на эти джериды и скажи, знакомы ли.

Данила наконец достал из-за пазухи сверток, вынул два джерида.

Они были куда как побогаче тех четырех, что вынес Ермак Савельевич. У купца единый глаз прищурился, восторг на лице отобразился. Приняв от Данилы в ладони джериды, он вышел на порог лавки, чтобы как следует разглядеть их при солнечном свете. И опять Семейка с Тимофеем, переглянувшись, кивнули. Им нравилось, как купец глядит на хорошее оружие, как щелчком по лезвию проверяет металл.

– Я таких не продавал, это уж точно, – сказал Ермак Савельевич. – Работа хорошая, старая работа, для богатого человека делано. Привезены к нам давно – лет двадцать назад. А третий где?

– Сами бы мы хотели знать, где третий, – отвечал Богдаш. – А джериды знатные. Я в стенку метал, лист березовый приколол. За десять шагов весь лист изодрал.

Тут он приврал – метал лишь один, по дороге из Казани в Москву. И не сразу лист изодрал – сперва-то джерид мимо меты летывал…

– Был бы третий, цены бы им не было. Я-то могу еще один подобрать, собрать джид, а все не то, все не то… А у других купцов и вовсе джидов не сыскать. Не видят они проку в таком товаре. Да и я уж не рад, что привез. За этот год вы, молодцы, первые, кто про джид спрашивает.

Молодой белобрысый сиделец, вышедший из лавки зазывать покупателей, услышал эти слова, обернулся, да промолчал.

– А покажи, какой у тебя еще есть, – попросил Богдаш.

Купец опять ушел в темный чуланчик, вынес джид чуть поболее – в полторы четверти длиной, в четверть шириной, показал, как пристегивать к поясу. Богдаш попробовал – маленькие рукояти джеридов хорошо ложились в руку, легко выскакивали из гнезд.

– А еще?

– Есть недорогой джид, черена костяные, рыбий зуб, резьба простая. Здешней работы.

– Показывай.

Когда купец вынул из короба и этот джид, Данила ухватился за него первым. Бирюза на рукоятях – роскошь, на тот настоящий персидский джид только облизнуться, а этот по карману!

– Еще! – потребовал он, желая сравнивать и выбирать.

– Совсем дешевый есть.

– Выкладывай!

– Гляди, Данила, – остерег Тимофей, – польстишься на дешевизну, купишь собачье лайно.

– Ты не на черен, на клинок смотри, – велел Семейка. – А лучше мне покажи.

И точно – когда купец выложил совсем дешевый джид, Семейка только поморщился.

– Мы за каменьями не гонимся и рыбий зуб нам ни к чему, – сказал он. – А нет ли у тебя булата? Черен-то насадить нетрудно, хоть костяной, хоть деревянный.

– Погоди… Алешка!

Сиделец шагнул в лавку.

– Достань-ка короб, где огрызки и оглодки.

Сиделец проскользнул мимо Богдана в глубину лавки, нагнулся и стал выволакивать из-под скамьи тяжелый короб. Дотащив его до конюхов, откинул крышку. Данила, понятное дело, заглянул первым.

– Копайтесь сами! – сказал Ермак Савельевич. – Тут и черены, и клинки, и кольчужное плетенье, и от пистолей замки, ищите, что требуется! Может, что иное подберете. Гляжу, вы люди служилые…

Семейка и Тимофей разом нависли над коробом.

– Ну, их теперь за уши не оттащишь, – усмехнулся неуемный Богдаш. – Все деньги, купец, у тебя оставят. Тимоша, а Тимоша! Глядишь, и ослиная челюсть сыщется!

Тимофей даже не обернулся.

В коробе было немало дряни, которую только в канаву выбросить. Семейка осторожно вытаскивал клинок за клинком, одни откладывал, как заведомо негодные, другие протягивал Тимофею. Данила опустился на колени возле короба.

– Копейный наконечник? – удивился Тимофей. – На что он тебе? Кому надобно – пойдет к кузнецу, тот сразу и на ратовище насадит. Да еще и с короткими пожилинами.

– В полках нового строя, в копейных ротах, пики есть, да там пожилины – в пять пядей, – Семейка показал руками расстояние немногим более аршина. – Когда от наконечника такие железные полосы по ратовищу пущены, его уже ни конный, ни пеший не перерубит.

– А шайтан его знает, как это сюда угодило, – отвечал Ермак Савельевич. – Давно, поди, валяется. Пять пядей, говоришь, не многовато ли? Это что же за пика такая?

– Я видал те пики, они в полторы сажени, – вместо Семейки ответил Богдаш. – И что полосы длиннее, то копейщику надежнее. А на тупом конце тоже можно копьецо насадить, для равновесия, не то с длинным ратовищем управиться мудрено.

Даниле безумно нравились эти мужские разговоры. Подружившись с конюхами, он сперва не принимал жизни, в которой слишком многое зависело от вещей, но потом вдруг полюбил ее. Не то чтобы он возлагал особые надежды на пестрые казанские сапоги, нет – записным щеголем он не стал, хотя на свой лад, пожалуй, да – ему нравились те вещицы, которые входили в собственность любого взрослого мужчины, и он, покупая стальное кресало к кремню, был придирчив, как молодица, выбирающая серьги и ожерелья. Пожелав иметь засапожник, он трижды ходил смотреть товар в Саадачный ряд – и то не сразу отыскал достойный себя клинок, а с шелковой кистью для него вообще отличился – через Семейку, его сестру и еще каких-то баб заполучил кисть, нарочно изготовленную из алого шелка в государыниной Светлице, густую, с тонкой работы оплеткой на головке. Сейчас эта кисть свисала на голенище желтых сапог и немало радовала душу.

Он еще не мог на равных толковать о достоинствах лезвий и клинков, но слушал жадно – он учился быть взрослым многознающим мужиком. Ему страшно хотелось перенять повадку Тимофея, который, казалось, помнил наизусть каждое оружие, попадавшееся ему в жизни, и говорил весомо, чуть высокомерно, словно бы удивляясь тому, что есть люди малознающие.

Вот и сейчас – он вытащил из короба широкий наконечник рогатины и сказал, что с такой не на медведя ходить, а обоз охранять. Как, по каким приметам понял – Данила не знал, но попытался запечатлеть в памяти обоюдоострый тяжелый наконечник-рожон длиной в пол-аршина, шириной с мужскую ладонь. Семейка добавил – есть-де охотничьи рогатины, у которых крестовина не к ратовищу приделана, а крепится к рожну шнурами. Богдаш, бывавший на государевой охоте и видавший, как выходят на разъяренного медведя, показал пальцами расстояние от рожна до крестовины – вершка два, не более. Тимофей добавил, что крестовину можно при нужде и сыромятными ремешками примотать. И удержит зверя, который, даже напоровшись на рожон, тянется когтистыми лапами к охотнику.

Потом из короба вытащили лезвие бердыша, о котором зашел спор – Ермак Савельевич утверждал, что такие бердыши, у которых наверху лезвие сведено в одно острие, теперь все еще в ходу – сам, бывши в Астрахани, у стрельцов видал. Конюхи хором возражали – настоящий стрелецкий бердыш разделяется поверху на два острия, что очень удобно при мушкетной стрельбе: поставил бердыш, положил дуло в развилку и половину тяжести с себя снял, опять же – целиться сподручно. Отыскалось сразу и маленькое копейце – его и Данила опознал, насаживается на бердышное ратовище внизу, чтобы при стрельбе втыкалось для устойчивости в землю.

– Твой бердыш еще при царе Иване отковали, – сказал Тимофей. – Великоват, теперь таких не куют, а куют по образцам. Глянь-ка…

Он потер пальцем потемневший металл, с неудовольствием поглядел на грязный палец.

– Тряпицы не найдется? – спросил Семейка.

Тряпица нашлась; Тимофей сам, поплевывая на бердыш, очистил пятачок, и стал виден узор, да не простой – голова единорога и какое-то изогнутое тело, испещренное точками.

– А ведь это посольский бердыш, свет, – опознал диковину Семейка. – Когда к государю послы приезжают, стрельцам, что наряжены посольство встречать, такие выдают – с узорами, с травами. Ты его, свет, не из Астрахани привез, а у кого-то в Москве купил.

– Да я весь короб купил, не глядя, – признался Ермак Савельевич. – Думал, разберу на досуге.

К немалому удивлению купца, отыскались в хламе три лезвия от джеридов. Рукояти, правда, были утрачены.

Семейка проверил их на булатный звон. Данила прислушивался изо всех сил, но не уловил той особенности, которая была понятна Семейке.

– Вот это берем, – сказал конюх Даниле. – Я сам черена смастерю и насажу. Гляди, сталь тускла, по ней как волны пущены. Это, свет, серый булат, не лучший, да нашим кузнецам и такого не сковать. Есть еще бурый – тот хорош, есть и золотистый. Ничего, Бог даст, научишься клинок выбирать.

– И без бирюзы твой джид хорош будет, – утешил Тимофей. – Так, значит, других покупателей на этот товарец не было?

– Нет, молодцы. Я уж и не рад, что привез.

– Ермак Савельевич, был покупатель-то, – нерешительно сказал стоявший у порога сиделец. – Да только я его побоялся. Я один был в лавке, ты домой пошел, за тобой Мартынку прислали.

– Вчера, что ли? – удивился купец. – Что ж ты молчал?

Сиделец смутился. Купец насупился.

Семейка, как всегда, взял власть в свои руки. Он по опыту знал, что тихий голос и улыбка с татарским прищуром, когда глаз в морщинках не разглядеть, сделают поболее, чем шум и лай.

– Не стыдись, свет, испугаться не грех, грех – кабы ты хозяина в убыток ввел. А что сомнительного человека отвадил, то похвально. Вовремя испугаться – великое дело!

– Эк как ты повернул! – Ермак Савельевич, совсем было собравшийся ругаться, остыл. – Ладно, сказывай, Митюшка…

– Пришел вчера после обеда и персидский джид с джеридами спросил, а сам глазами все по товару шарит, все шарит. Я думаю – эге! Я – за джидом, а он что ни есть хвать – и бежать! Нет, говорю, такого, а он не уходит. Его на нас навели. Джериды с бирюзой, говорит, надобны. Нет, говорю, никакой тут бирюзы. Вон, ножи есть, охотничьи, подсаадачные, засапожнички, турецкие с золотой насечкой, вон для охотников и саадаки полные, и луки, и стрелы… Он мне: стрелы не надобны, а дорогой персидский джид взял бы.

– Джид, стало быть, надобен? Может, это тот и есть, кого мы ищем, – сказал, благодарственно хлопнув сидельца по плечу, Тимофей. – Ну-ка, поднатужься и вспомни, каков собой тот молодец.

– Ростом невелик, поперек себя шире. Однорядка на нем старая, да из богатого сукна и на пузе не сходится… Усы! Бороду бреет, а усы носит польские!

– Это знатная примета, – молвил Семейка. – Может, из мещан? Они все норовят на польский лад принарядиться. Каков у него выговор? Московский аль нет?

– Не московский, – уверенно заявил Митюшка. – И не тверской, тверской я знаю. И не ярославский.

Данила насупился. Сам он с большим трудом избавлялся от оршанского своего выговора и вроде следил за речью, а забудется – и проскакивает твердое «черве», и ехидно усмехается Богдашка… вот как сейчас… очень ему, вражине, хочется, чтобы загадочный злодей был из мещан!..

Отсутствие бороды было для Москвы явлением удивительным и даже неприятным. Коли у мужика на лице волос не растет – болен, стало быть, а брить лицо – грех, в Содоме и Гоморре так-то для соблазна лицо брили. Польская война открыла москвичам двери в тот мир, где живут иначе, и посуда, и одежда, и стулья, и обивка стен другие. Все это было привезено, приживалось понемногу, и молодежь пробовала было отпускать одни усы, без бороды, но надолго этого баловства не хватало. Человек такого возраста, когда поневоле становишься поперек себя шире, еще пять лет назад постыдился бы выйти на улицу без бороды. Выходит, уже и на Москве безбородые завелись…

– Данила, не твоя родня, часом?

Как бы Богдашка удержался от такого вопроса?!

– Нет, мещане все носят бороды, – отвечал Данила и не удержался, брякнул: – С волками жить – по-волчьи выть.

– Ты, шляхтич, язык-то придержал бы, – первым огрызнулся Тимофей, при этом нехорошо глянув на Богдана.

Ермак Савельевич усмехнулся – понял, кто тут главный.

Все вместе еще помучили сидельца расспросами. Усы – хорошая примета, а что еще было? Был, оказывается, подбородок в три яруса, особенно поразивший парня – он такой диковины еще не видывал, этот голый подбородок явно навел его на срамные мысли – складки-то, как у дебелой бабы…

Цвета глаз и волос он назвать не смог – скорее всего, были русые. Отметин на толстой роже тоже не высмотрел. Ну да и на том спасибо.

– Коли вдругорядь придет, ты, Ермак Савельевич, джид ему пообещай, с самолучшей бирюзой, а сам на Аргамачьи конюшни молодца шли с записочкой, – сказал Тимофей. – Пусть спросит Богдана Желвака, либо Семена Амосова, либо Данилу Менжикова, либо меня – Тимофея Озорного. А за то тебе вот два алтына задатка. Серебром!

Он достал кошелек и стал высыпать на широкую ладонь монеты, чтобы выбрать нужные.

– Три задатка да три за джериды, и в придачу могу старый джид дать, чтобы знали, как новый мастерить, – предложил купец.

Тимофей разинул было рот, чтобы приступить к торговле, но дикий крик ошарашил его, да и всех, кто был в лавке. По Саадачному ряду бежал парнишка, размахивая руками, и вопил, заходясь от беспредельного восторга:

– В Кремле приказы горят!!! Бегите, православные! Все горит!

– Ахти мне! – воскликнул Ермак Савельевич. – Попустил Господь, этого еще недоставало!

– Кони! – сказал Желвак.

Первым из лавки выскочил Семейка. За ним – Данила, держа в одной руке персидские джериды, в другой – сторгованные, без рукоятей. Третьим – Богдаш. Тимофей бросил на рундук столько, сколько оказалось на ладони, и побежал следом за товарищами.

Огонь в Кремле разлетается скоро – все терема деревянные. От приказного здания до Аргамачьих конюшен запросто добежит. А там и выводить коней некому – многие конюхи перебрались на лето в Коломенское. Коней, правда, тоже мало, но и тех надобно спасать!

Ближе всего были Спасские ворота. К ним и понеслись, впереди уже был Богдан, пробивавшийся сквозь толпу так, что люди с криками по сторонам разлетались. За ним бежали Семейка с Данилой, то и дело озираясь – не отстал ли Тимофей.

В Кремле дымом не пахло, никто не носился, как ошпаренный, с охапкой спасенного имущества. На Ивановской площади конюхи подошли к знакомым подьячим, которые сидели тут чуть ли не круглосуточно и первыми узнавали новости. Те были в немалом изумлении – да не горит же ничего.

– Пошли на конюшни, – решил Тимофей. – Мало ли что…

– Не к добру, светы, – заметил Семейка. – Ночью вокруг Водовзводной башни суета, а ведь коли в Верху пожар – на нее вся надежда.

– Не к добру, – согласился Богдан. – Да только про огонь тот покойник, Бахтияр, ни слова не вымолвил. «Мышь», да «ядра», да «коло»…

– Колокол! – сообразил Тимофей. – При пожаре бьют в набат, вот он про что!

– Ага, и мыши с крысами на двор выбегают, – с обычным ехидством добавил Богдан. – Нет, братцы-товарищи, пойдем-ка мы на конюшню и там заново все обсудим.

– И у деда спросим, где Ульянка. Он-то последний, поди, Бахтияра живым видел, когда к Кремлю провожал, – молвил разумное слово Семейка. – Глядишь, и запомнил, о чем дорогой толковали.

Дед Акишев сидел, как всегда, в шорной, оттуда покрикивал, гоняя молодых конюхов. Ему передали странный слух о пожаре и сами были не рады – дед забеспокоился, засуетился. Наконец догадались – выставили у храма Рождества Богородицы на сенях дозорного – коли опять начнется шум и потянет дымом, он добежит, и все вместе начнут выводить коней. Тогда только дед ответил на неоднократно заданный вопрос об Ульянке.

– К нам отправил, к Анофриевым ночевать. А сегодня спозаранку он домой поехал на Каурке. Потихоньку доберется.

Каурка, восьмилетний бахмат, весной захворал – по непонятной причине во рту образовался «насос» – отекло нёбо, конь почти перестал есть. Пробовали растирать отек с солью – только хуже сделали. Дед Акишев отступился и решил перегнать коня в Хорошево, на свежую травку, к опытному стадному конюху Пахомию – авось он доберется до причины хворобы.

– Данила, свет, а не поехать ли тебе в Хорошево? – вдруг предложил Семейка. – Сыскать бы тебе там того Ульянку да расспросить.

Данила как раз возмечтал было забраться на сеновал. Ночка выдалась бурная, после такой ночки поспать бы хоть немного! Но Тимофей, Семейка и зловредный Богдашка были веселы и бодры, хотя тоже не спали. Впрочем, Тимофею-то с Богданом удалось вздремнуть… Ин ладно, как говорит улыбчивый Семейка…

Данила расправил плечи, вздернул подбородок.

– Я и сам о том думал, – сказал он. – Прокатиться, косточки размять!

– Это ты, Семен Ефремович, славно придумал, – похвалил дед. – Пускай съездит, пускай! Да вот что, Данила, Ульянка пряники медовые любит, так ты на торгу купи ему пряничка, вот тебе две деньги…

– Верно, Назарий Петрович, с пряником-то он охотнее вспоминать станет, – сказал Семейка.

Даниле совершенно не хотелось баловать парнишку заедками – не малое дитя, чай. Но слово деда Акишева на Аргамачьих конюшнях – закон. Придется вручать пряник…

Взяв гнедого Летуна, Данила выбрал на торгу самый подходящий пряник, в виде конька, и уже знакомой дорогой поскакал в Хорошево. Десять верст на отдохнувшем бахмате – что, в самом деле, за чепуха? А вот настанет день, когда дед даст Даниле под верх не бахмата, а аргамака, тогда и вовсе десять верст пронесутся со свистом, расстилаясь под конские копыта с непостижимой быстротой.

В Хорошеве Данила отыскал стадного конюха Пахомия и передал поклон от деда Акишева.

– Ульянка тебе надобен? Захворал парнишка, из Москвы вернулся – тут же пожаловался, у бабки его ищи, – качая головой, сообщил Пахомий. – Сказывали, опять чирьи на нем вскочили. И что за беда – как лето, так у горемыки чирьи по всему животу и по спине садятся! В холод проходят, по жаре опять вскакивают. Думали, под черемуховый цвет похолодает, без чирьев обойдется. Так нет же – где-то бегал, взопрел. Бабка его все лето и парит, и мажет, все без толку. А как осень – тут они сами и проходят.

Узнав, который домишко бабкин, Данила поехал отыскивать страдальца. А ехать было – за угол завернуть…

Он вошел в низенькую дверь и приветствовал еще не слишком старую женщину в холщовой подпоясанной рубахе, и оглядел избушку, и шагнул к занавеске, за которой несомненно был Ульянка, да только задремал и не слышал, как гость пришел.

– Нет внучка, я его к тетке отправила, тетка у него в Мневниках живет. У нее корневщица знакомая завелась, знатно лечит, так чтобы посмотрела. Может, ему чирьи-то заговорить надобно? Я парить умею, а слов – не знаю. В Хорошеве-то я первая травознайка, а на Москве и посильнее меня есть…

– А как тетку-то звать? – спросил Данила.

– А тебе на что?

– Ульянку срочно сыскать надобно.

– Она-то его дома держать не станет, к корневщице, поди, и повела. А к которой – Бог ее ведает! Есть такие, что у себя болящих оставляют, сами лечат.

– Так ты, бабушка, про тетку-то растолкуй все же, – домогался Данила. – Говорю же тебе – велено Ульянку сыскать без промедления!

– А кто ты таков, чтобы мне указывать?! Откуда взялся?

– Да конюх я, Аргамачьих конюшен, Данила Менжиков!

– Знать не знаю никакого Данилы!

И далее беседа была – как горохом об стену…

Плюнув, Данила выскочил на двор.

Из-за плетня глядели Пахомовы сыновья и батька вместе с ними.

– Вот ведь холера! – Данила чуть не шипел от злости.

– Что, не поладил? – осведомился Пахомий и, услышав, в чем беда, объяснил: – Врет, будто слов не знает! Она сама потайными словами балуется! Должно быть, перед выходом на внучка оберег наложила, вот и не желает никому про его дорогу сказывать, чтобы свое дело самой же не перебить.

Данила направился к задворному конюху Устину Гееву, главному на Хорошевских конюшнях, растолковал, что парнишка нужен для розыска, грозно помянул дьяка Башмакова.

– Как вернется Ульянка – посажу на бахмата и в Аргамачьи конюшни отправлю, – обещал Геев. – А ты там скажи деду Акишеву или хоть кому из братьев Анофриевых, куда ему дальше скакать, к дьяку в Коломенское или как. Нешто мы не понимаем вашей службы?

Данила поскакал обратно, моля Бога, чтобы в Кремле все было спокойно и можно было завалиться на сеновал.

Какое там! Данилу уже ждали с новостью.

– Башмаков в Разбойном приказе сидит, – объявил Тимофей. – Сам видел – приехал верхом на Салтане, Салтана знаешь? Буланый, без полувершка.

Данила кивнул – к конским меркам он уже приспособился. Беря за основу два аршина, конюхи всего лишь прибавляли или убавляли сколько надобно вершков. А Салтан был один из тех коней, что пригнали из Хорошева. И Даниле конюхи его особо показывали – ладный жеребчик, хоть и маловат ростом.

– А давно он там сидит?

– А недавно… – Тимофей задумался. – Не иначе, про казанских воров приехал разузнать.

Так оно и оказалось.

Башмаков пробыл в Разбойном приказе недолго – конюхи как раз успели собраться у входа на Аргамачьи конюшни и ждали, пока их позовут. Он прислал человека, тот проводил всех четверых в помещения Приказа тайных дел, сейчас опустевшие – подьячих и писцов государь указал взять в Коломенское.

Войдя, конюхи дружно поклонились.

Башмаков стоял у стола, не желая присаживаться – то ли знал, что скамья пыльная, то ли был нетерпелив. Для поездки он принарядился – был в малинового цвета кафтане, в желтых сапогах, щеголь щеголем. Но вот только лицо у щеголя не самодовольство излучало, а скрытую ярость – дьяк слегка набычился, плотно сжал губы, левый уголок рта подрагивал, отчего шевелился и левый ус.

– Кому верить, уж и не знаю, – сказал он вместо приветствия. – Данила! Тебе то бегство из подземной тюрьмы не примерещилось ли часом?

– Нет, твоя милость, не примерещилось, – с достоинством отвечал Данила. – Вот и джерид при мне. Где бы я его иначе взял?

– Да и для чего ему врать, батюшка Дементий Минич? – спросил Тимофей. Он, как старший, должен был непременно вступиться за младшего.

– Стало быть, либо приказные, либо сам казанский воевода врет. Нет у них сведений, что из тюрьмы под Тайницкой башней воры бежали! Нет!

– Может, прислать не успели? – предположил Богдаш. – Мы-то с Данилой быстро ехали, каждый одвуконь, а они там пока еще для гонца полную пазуху грамот наберут да пока его отправят, а он еще к обозу прибьется, чтобы безопаснее ехать, и за месячишко насилу до Москвы доплетется…

– Не для того их государь кормит-поит, чтобы они от Казани до Москвы месяц плелись! Пешком идти – быстрее выйдет!

Тут Башмаков хватил через край. Коли по ровной дороге, да спорым шагом, да без лишнего груза – пешком и скорее добежишь. Но где та ровная дорога?!

– Сколько вы после того в Казани пробыли? – вдруг спросил он.

– Два дня, коням отдохнуть дали, за то время что велено исполнили, а на третий обратно собрались, – доложил Богдаш. В этом деле он был старший, он и держал ответ.

– Мог бы старый дурак вам с собой для Разбойного приказа грамотку дать!

Конюхи молчали. Коли сейчас для Башмакова казанский воевода – старый дурак, то лучше стоять тихонько и ждать, пока буря кончится.

Башмаков еще замысловато выразился, помолчал и повернулся к Даниле:

– Джериды при себе?

– Вот они, твоя милость! – Данила знал, что улика понадобится, и прихватил обе находки с собой.

Развернув холстинку, он выложил оружие на стол.

– Который казанский? – резко спросил дьяк.

– Так они ж одинаковые, твоя милость! – воскликнул Данила. – Теперь уж не понять, который казанский!

– Так…

Башмаков взял оба джерида за узкие лезвия и держал перед глазами усыпанные бирюзой черенки, сравнивая и узор, и металл, и качество камней.