Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 74 страниц)

– Да наберется, – сразу вспомнив Федосьицу и покраснев, буркнул Данилка.

– Ох, знаю я ваши молодецкие грехи! Эти – Господь прощает, – обнадежил кладознатец. – Так вот что я сказать хочу. Вы же все втроем на ту харю набрели?

– Втроем, – согласился Данилка.

– А как это вышло?

– По делу ехали, службу исполняли, торопились, после дождей дорога в лесу топкая, решили тропами, там посуше, – объяснил Данилка. – Вот я ее и увидел.

– Стало быть, запомнили, где та харя, и дальше поехали? Вокруг не шарили?

– Так торопились же! – Данилка похвалил себя за то, что вспомнил уговор – не рассказывать кладознатцу о мертвом теле.

– Так послушай меня, свет. Коли мы вчетвером за кладом явимся, трое старых да один ты – молодой, кладу это может не понравиться, он еще подумает – даваться в руки или нет. Он, может, и вовсе не покажется.

– А как он показывается?

Данилке представилось почему-то, что земля под ногами делается прозрачной, и в глубине сама откидывается крышка окованного сундука, и из него распространяется голубое сияние жемчугов и самоцветов…

– По-всякому бывает. Случается, что и в свином образе. Ты крестишься от ужаса – откуда это ночью свинья в лесу взялась? А это клад вышел, тебя испытывает. А мне как-то в подлинном своем виде показался. Был косогор – и нет его, а стоит сундук, весь железными полосами окован, аршина два в длину, не меньше, и обтыкан по бокам большущими костями! У меня – мороз по коже! Я его закрестил – он и пропал. Кто его знает, чьи это кости. Я ведь, свет, когда иду клады брать, и образа с собой беру, и ладанки, и молебны служу.

– И помогает? – спросил Данилка.

– Я вот с боярином одним, имя называть не стану, клад брал. У него старая кладовая роспись имелась, но он в ней разобраться не умел. И как собрались мы – молебен отслужили, исповедались оба, причастились. И взяли мы кубышку с серебром и с золотом, еще в Смутное время зарытую. Боярин щедрый был – я десять рублей у него взял. Так вот, послушайся, молодец, доброго совета! Уйди ты тихонько от своего татарина со скоморохом! Ты ведь и сам знаешь, где та харя к дереву приколочена! Мы вдвоем пойдем да и возьмем клад!

Такого предложения Данилка не ожидал. И тут же вспомнил предупреждение Третьяка – мол, чересчур хорошо кладознатец понимает свою выгоду…

– Нет, батюшка Абрам Петрович! – твердо сказал он. – Товарищей обижать не могу!

Должно быть прав был дед Акишев, утверждая, что упрямство у Данилки на лбу написано. Кладознатец, видать, разумел той же самой грамоте, что и дед, слово прочитал и выводы сделал.

– Та что ж ты ершишься? Ты до конца дослушай. Я тебе про что толковал? Что клады стариков не любят, что охотнее к молодым в руки идут! И вот я придумал, как клад обмануть, а ты сразу «нет»! Мы за кладом-то пойдем вдвоем, а как добудем – поделим на четверых! Как тот скоморох говорил, каждому – четвертую часть. Им и трудиться не придется – готовенькое принесем!

Рассуждение казалось разумным.

– Стало быть, вдвоем поедем? – уточнил Данилка. – А им потом подарок преподнесем?

– Правильно ты молвил – подарок! Вот отслужим мы с тобой молебен святому Иоанну Новгородскому, который распечатать сосуд с кладом помогает… Да ты, чай, про такого святого и не слыхивал? Погоди, уж я тебе расскажу!

– Да знаю я, как он беса в рукомой посадил, – не желая продолжать этот странный разговор, отвечал Данилка. – Знаю, как на бесе в Иерусалим летал!

– Коли знаешь, так и слава Богу, – совершенно не обидевшись, сказал Абрам Петрович. – А вот про то, что после молебна следует взять девятичиновную просфору, в честь девяти чинов ангельских, и с ней идти клад брать – того ты не знал!

– Куда уж мне… – Данилка сделал обиженную рожу.

Ему показалось странным, что старик вдруг взялся объяснять ему такие тонкости ремесла. Но тут же пришло понимание – завлекает!

– А еще могу научить, как клад закопать, – пообещал Абрам Петрович. – Там тонкостей и премудростей много, но главное – поставить кладу ограду. Хоть из сухой травы, хоть из рыбьих костей! А заговор такой – кладу я, раб Божий, поклажу, каменным тыном огораживаю, каменной дверью запираю, на тридевять замков, на тридевять ключей, во един ключ, во един замок, через этот тын никому не хаживать, никакой птице не летывать. Вот так ограда словесно образуется.

– И этого довольно? – спросил Данилка.

– Нет, еще замок заговору нужен. Замок и ключ. Вот замок – как утвержден Иерусалим на земле, так да утвердится клад мой в земле твердо, будь заговор мой от востока до запада, от седьмого неба и в третью бездну!

Кладознатец увлекся – его голос и до седьмого неба воспарил, и в третью бездну с громом и грохотом сорвался, а в глазах такое просверкнуло – и Боже упаси!..

Данилка испугался, что сейчас вся купеческая дворня на такую проповедь сбежится, но люди, видать, уже притерпелись к затеям кладознатца.

– А вот и ключ, – уже спокойнее продолжал Абрам Петрович. – Отдам ключ Михаилу Архангелу, Михаил Архангел – Гавриилу, Гавриил Архангел – матушке Пресвятой Богородице, а матушка Пресвятая Богородица – во Иордан-реку белой рыбе. И потом – трижды зааминить.

Странным показалось Данилке, что Богородица не нашла лучшего места, чем чрево какой-то рыбины. Будь тут сейчас Тимофей – богословская закавыка решилась бы просто, одним ударом пудового кулака, и лишилась бы Москва своего главного кладознатца.

Где-то в глубине души Данилка понимал, что Тимофей, взяв на душу этот грех, недолго бы его замаливал. Сказано же – «ворожею убей». Эти слова вовсе незачем было в Священном Писании вычитывать. Их всякий батюшка в проповеди не раз повторял, отваживая прихожанок от любовных приворотов и гаданий.

– Так вот, – уже совсем деловито молвил Абрам Петрович, – ты товарищам ничего не сказывай, чтобы не сглазить.

– Ин ладно, – Семейкиным словечком отвечал Данилка.

– Я сейчас с ними уж как-нибудь сряжусь, и вы все уходите. А ты ближе к вечеру сюда ко мне прибежишь. Я лошадь с телегой раздобуду, поедем, поглядим место. Потом тебя, куда нужно, привезу и начну готовиться клад брать. Понял, свет?

– Как не понять!

– Ну так ступай к своим-то.

Данилка, опять же вдоль стеночки, делая вид, будто таится, вернулся к Семейке с Третьяком. И тут же прибыл Филатка, неся под полой не кружку, а целую скляницу.

– Соглашайтесь на все, – только и шепнул Данилка товарищам. Да еще и подмигнул – мол, дельце-то занятное!

Абрам Петрович подошел неспешно.

– Столковались ли? – спросил.

– Столковались, – отвечал Семейка. – Медвежью харю мы видели на Троицкой дороге. Коли хочешь, тебя туда свезем на своих лошадях, чтобы ты поглядел и решил – берешься или нет.

– Как это – не берусь? – удивился Абрам Петрович.

– Сам же говорил – клады и проклятые бывают. Ну как этот – проклятый? Мы тогда от него сразу отступимся.

Кладознатец призадумался.

– Есть у меня свой способ про клад узнать. Я ворожить умею. Но это делается ночью. Так что завтра хорошо бы нам встретиться, и тогда я вам скажу – проклятый клад или благословенный.

Данилка стал мелко кивать Семейке и Третьяку – мол, соглашайтесь!

– Стало быть, выпьем за то, чтобы промеж нас было согласие, – предложил Третьяк. – А завтра об эту же пору мы к тебе придем разговаривать.

Данилка отхлебнул один глоточек и передал скляницу Филатке. Тот тоже злоупотреблять не стал. Пока старшие пили, дух переводили, да о вине словечком обмолвились, юный скоморох подтолкнул Данилку:

– Гляди-ка!.. Вон, вон, в саду…

– Кто это? – шепотом спросил Данилка. – Инок, что ли?

– А шут его знает, только он во все время беседы тут околачивался. И когда я за вином бегал, и когда обратно…

Человек, которого заприметил Филатка, был из тех, о ком говорят – его черт чесал, да и чесалку потерял. Вороная грива почище, чем у Голована, разве что не торчком, падала на лоб, на плечи и спину, незаметно перетекала в окладистую спутанную бороду. Так мог бы выглядеть пустынник, десять лет не видавший в зеркале своего отражения, а от гребня навеки отказавшийся ради смирения плоти.

– Вольно же этому купчишке Огапитову прикармливать всякий сброд… – без избыточного уважения к кладознатцу шепнул Филатка.

Человек в черном, что, пригибаясь, хоронился за садовой зеленью, мог быть и безместным попом, и монахом-расстригой. А мог оказаться и одним из тех юродивых, которых купечество прикармливало, селило у себя на дворах и в трудные минуты жизни требовало от них благословений, пророчеств, вещих снов и тому подобной помощи. Во всяком случае, дикая волосня на мысль о здравом рассудке Данилку что-то не наводила…

О странном предложении кладознатца Данилка рассказал, лишь когда вышли с купеческого двора и пошли по Солянке к Китай-городу.

– Значит, подарок нам сделать решил? – уточнил Семейка. – Экий щедрый!

– Говорил он складно, – продолжал Данилка. – Ты-де, молодец, и сам найдешь, где та харя приколочена…

И вдруг замолчал.

– О чем задумался, детинушка? – спросил Третьяк.

– Мы с ним толковали, говорили, что харя к дереву привязана… – соображая, отвечал Данилка. – Ей-богу, привязана… А он – приколочена!..

– Я же говорил – знакома ему та харя лучше, чем нам! – воскликнул Семейка. – Что, если нам взять да и съездить на Троицкую дорогу, поискать того места? Все равно ведь придется!

Третьяк и Филатка переглянулись.

– Мы-то не поедем, – понурился Третьяк. – Нам сейчас нужно сидеть тише воды, ниже травы, а не верхом разъезжать. Не ровен час, кто увидит – да и до Земского приказа добежит. Ведь вся Москва, поди, уже знает, как у купца Белянина веселых гоняли…

– А мы вас и не зовем, – сказал Семейка. – Нам с Данилой дай Бог двух коней на день заполучить, куда еще третьего с четвертым!

– Стало быть, сейчас поедете? – спросил Третьяк.

– Почему бы и нет?

– Тогда тут мы и расстанемся, – предложил скоморох. – Я в Китай-городе ничего не забыл. Мне теперь не с руки по Москве слоняться, людей смотреть да себя казать.

– А я на Неглинку побегу, – сказал Филатка.

Данилка поглядел на него с некоторой завистью. Иные-то и среди бела дня с зазнобами обнимаются, а другим-то – седлать коней…

– Разумно, – согласился Семейка. – Так где же мы вас вечером сыщем?

– А к Николе Угоднику, что в Столпах, приходите на закате, там я и буду, – отвечал Третьяк.

– Да и я подойду, – добавил Филатка.

Раскланялись. Данилка с Семейкой заспешили – им нужно было пробежать Китай-городом и через весь Кремль, взять лошадей, через пол-Москвы добраться до Троицкой дороги, и неведомо, сколько времени уйдет на поиски хари.

Они уже шли по Варварке, когда услышали за спиной истошное:

– Стойте! Стойте, конюхи!

Оба разом подумали о вчерашней облаве. Красная площадь с торгом была уже совсем близко – мало ли кто из земских ярыжек слоняется тут, наблюдая за порядком, да и опознал беглецов с белянинского двора? Или же те приставы, которых побили в саду, опомнились и уже бродят по Москве, высматривая обидчиков.

– За мной! – Семейка нырнул в ближайший переулок и прижался спиной к забору.

Тут же раздался лай. Место, чтобы скрыться, конюх выбрал неудачно – как раз тут был привязан сторожевой кобель и стал кидаться лапами на забор.

Семейка вытащил за алую кисточку свой засапожник и взял поудобнее.

У Данилки оружия не было, и он просто сжал кулаки.

– Стойте, конюхи! Я это, я! – голос был знакомый.

– Третьяк? Ты, что ли? – Семейка опустил руку с ножом и выглянул из-за угла. – Что еще стряслось?

– Послушайте-ка, чего было! – выкрикнул Третьяк, нагнав конюхов. – Уже не мы за кладознатцами гоняемся, а они за нами!

– Ого?!

– Ф-фу! Ну, слушайте, рты разевайте, да ворону не поймайте. Стоило мне с вами расстаться да к Маросейке повернуть – человек за мной, гляжу, увязался. Я нарочно свернул – и он за мной свернул. Ну, думаю, не иначе – признал… И сдаст он меня первому же стрелецкому караулу! Ну-ка, думаю, а не взять ли ноги в руки?.. и все скорее, все скорее пошел. А он сзади как гаркнет – постой-де, добрый человек, я так бегать не навычен! Я ему – а на что я тебе понадобился? Он мне – а дельце есть.

– И ты подошел? – спросил Семейка, пряча засапожник.

– Так я же не с голыми руками. И у меня за голенищем не пусто. Сошлись мы. Он и говорит – видел-де, как ты с товарищами с Абрамкой-кладознатцем разговоры разговаривали. И я, говорит, того Абрамку знаю, он только цену набивать горазд. Он с вас как начнет брать – и на просфору девятичиновную, и на молебны, и на богоявленскую воду, уж не рады будете, что связались. А возьмете ли клад – то еще вилами по воде писано. Я ему – а что, уж не ты ли поможешь клад взять? Он мне: да для того за тобой и бегу! Про медвежью харю, говорит, наслышан, и как тот клад взять тоже знаю, да там такое дело – клад-то не для пугливых. Многие уже его взять пытались, да прочь бежали, порты обмочив. А вы четверо, я гляжу, люди основательные, стало быть, нам вместе брать тот клад на роду написано! Вот такой ловкий мужичок мне попался.

– И сговорился ты с ним?

– На всякий случай – сговорился! Назвался он посадским человеком Коробом и тоже много хвалился, что клады брал. Ох, чую, отыщем мы и впрямь котел с жемчугом!

– Почему с жемчугом? – полюбопытствовал Данилка.

– А про него всякие слухи ходят. Ты еще мал, да и ты молод, – это относилось к Семейке, – а я уж пешком под стол ходил, когда наши поляков из Москвы вон выбили. А было это, чтобы не соврать, в сто двадцатом… или в сто двадцать первом?.. Батя сказывал – на третий день, как новый год наступил, в сентябре, значит. Длилось Смутное время немало – лет с десяток, поди. Поляки шарили всюду, и все, что можно было, от них добрые люди прятали. А что не удалось упрятать, то они брали и с собой возили. Как им хвост поприжали – тут и они принялись добро в землю закапывать.

– Ты про котел-то расскажи! – напомнил Данилка.

– Обычный котел, говорят, был, не слишком большой, медный и с крышкой. Когда поляки в Москве обосновались и обители грабить начали, сказывают, матушки-инокини из Никольской обители…

– Это где же такая? – удивился Семейка.

– А на Никитской была, еще при покойном государе сгорела. Так вот, обобрали матушки все оклады с образов, все жемчужное шитье, все дары, что обитель от бояр и от государя получала, взяли и сложили в котел. И три молодые инокини как-то ночью повезли его в лес – хоронить, да и не вернулись. Полякам ли в лапы попались, иное что стряслось – неведомо. А про то, что есть такой клад, котел с жемчугом, многие слыхивали.

– Коли сестры – откуда у них медвежья харя? – разумно спросил Данилка.

– А с чего ты взял, что харя на котел с жемчугом глядит? – не менее разумно спросил его Семейка.

– И харе у инокинь взяться неоткуда, и та, что ты, Данила, сыскал, на что-то иное глядит, а про котел я к слову вспомнил. Маленьким был, хотел его откопать. А хорошо бы – сразу бы поднялись! И скоморошество бы побоку.

– Нет, дядя Третьяк, тот клад – не про нас.

– Это почему же?

– Что у церкви взяли, то церкви же и нужно вернуть.

Семейка сказал это до того строго, что Третьяк, собравшийся было возражать, лишь кивнул.

– А куда возвращать-то? – встрял Данилка. – Той обители уж лет тридцать, почитай, нет!

– Мало ли обителей на Москве? А то, что люди Богу отдали, обратно в мир возвращать негоже.

Данилка вздохнул – вот и еще один проповедник сыскался. Мало было Тимофеевых нравоучений!

– Так как же мне с тем мужичком-то быть, со вторым кладознатцем? – спросил Третьяк.

– А о чем ты с ним условился? – полюбопытствовал Данилка.

– А встретиться уговорились сегодня на закате у Николы Угодника, что в Столпах. Сразу вас с ним и познакомлю. Я сказал – с товарищами посовещаться надо. А он мне – ну, совещайтесь, только знайте – я за помощь и возьму дешевле, и головы вам всякой ересью морочить не стану. И телега с лошадью, говорит, тоже у него есть.

– Ин ладно, – молвил Семейка. – Времени в обрез. До вечера, Третьяк!

– Бог в помощь!

* * *

Стенька извелся, шатаясь взад и вперед вдоль боярского забора.

Отец Геннадий немилосердно задерживался. Коли он понял, что Артемка Замочников обречен и переносить его в обитель бесполезно, то что же это за исповедь такая бесконечная? Как если бы тот Артемка был налетчиком со Стромынки или с иной большой дороги и числил за собой под двести душ покойников!

В первые счастливые месяцы их супружества Наталья научила Стеньку измерять время молитвами. Поставит что следует в печь и другими домашними делами займется, а сама знает – чтобы, скажем, яичко сварилось, десяти «Отче наш» должно хватить, притом читать следует вдумчиво, а не частить, как порой бывает в церкви. И душе спасение, и яичко не сварится до того, что желток окаймлен синим.

Эту нехитрую науку Стенька вспомнил, когда мерил шагами забор боярина Буйносова. До сих пор ему не доводилось молиться за болящих и помирающих, поэтому подходящей молитвы он не знал, своими словами обращаться к Богу он не решался, и потому приспособил один из немногих известных ему тропарей.

– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, – бормотал он, мысленно добавляя: того горемыку Артемку, коли будет на то твоя воля!

– …победы православным христианам на сопротивныя даруя… – бормотал он дальше с мысленным определением «сопротивных»: это были те, по чьей милости пострадал ключник, и нехристи, заварившие диковинную кашу с медвежьей харей. В какой-то мере слово относилось и к государевым конюхам…

– …и Твое сохраняя крестом Твоим жительство!

Стеньке казалось, что этот тропарь он прочитал не менее тысячи раз, перемежая его «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся». На самом деле вышло, конечно, поменьше. И, удивительное дело, странная молитва земского ярыжки оказалась настолько искренней, что дошла до Господня слуха.

По ту сторону забора началась возня. Створки задрожали, качнулись и медленно поехали вовнутрь.

Первым вышел отец Геннадий, за ним два боярских холопа несли носилки, на носилках же, покрытый льняной простыней, лежал лицом вниз человек. Стенька кинулся к нему, незнакомому, как к родному. Мертвого-то несли бы лицом вверх!

Шествие замыкал юный инок, к которому цеплялся человек, один вид которого заставил Стеньку стать в пень.

– Ты ему, чернорясому, растолкуй – его счастье, что боярин отъехал! Боярин этого дела так не оставит!

Инок отворачивался и отмахивался.

– Боярин, скажи ему, до патриарха дойдет!

– Сам скажи, – отвечал инок. – Вот он, что ты ко мне привязался? С ним и толкуй!

Человек тот, видать, не последний в боярской дворне, проскочил вперед и заступил путь отцу Геннадию.

– Я тебе, отче, в последний раз говорю – заворачивай носилки!

– Пошел прочь, еретик! – неожиданно мощным и властным голосом отвечал отец Геннадий.

Холопы по ту сторону ворот уже начали сдвигать створки, как вдруг по двору пробежала, выскочила на улицу и догнала носилки женщина в одной распашнице поверх алой рубахи, в кое-как намотанном на голову убрусе.

– Постойте, родненькие! – кричала она. – Я с вами!

– Куда-а?!? – прикрикнул на нее тот, кого отец Геннадий назвал еретиком. – И ты, дура, туда же?

Он ухватил бабу за руку и, развернув вокруг себя, толкнул обратно в ворота.

– Спасите, люди добрые! – завопила она, но людей-то как раз на улице и не случилось – один только земский ярыжка, к которому она и протянула в полной растерянности руки. И тут же скрылась из виду за тяжелой бревенчатой створкой.

– Я те покажу – спасите! – Еретик отступил к воротам, где для него была оставлена щель, как раз такая, чтобы, не обдирая боков, попасть на двор.

– Артемушка! – донеслось. – Артемушка!.. Погибаю!..

И тут Стенька не выдержал.

Вид он имел самый что ни на есть посторонний. Шел по делу земский ярыжка, остановился поглазеть на странное зрелище… Потому еретик и не заподозрил беды, когда земский ярыжка вдруг подошел и, не говоря худого слова, взял его сзади одной рукой за пояс, другой – за шиворот, да и рванул, да и отправил в полет – носом в дорожную пыль!

Боярские холопы, что стояли за воротами наготове, этого полета не видели – Стенька нацелил еретика в сторону. Но его крик, больше смахивавший на звериный рев, они услышали. Ворота приоткрылись чуть побольше…

– Беги, Федорка! Беги, дура! – заорал Стенька, вовремя вспомнив имя Артемкиной жены.

При этом он скользнул правой рукой по своему бедру до голенища, выхватил засапожник и встал, готовый подхватить на острие всякого, кто сунется.

На весь этот шум отец Геннадий обернулся, покинул свой пост во главе шествия и быстро зашагал к воротам.

– Прокляну! – выкрикал он. – К причастию пятнадцать лет не допущу! Ни венчать, ни крестить в вашем дворе не стану! Ни отпевать! И всем попам закажу!

– Спаси, батюшка! – Артемкина жена, проскочив мимо ошалевшей дворни, бросилась к отцу Геннадию и повисла у него на плече. Он обхватил бабу левой рукой, словно ожидая – а не выскочит ли кто отнимать.

Еретик, уже стоя на коленях, неистово ругался.

Он рад был бы наброситься на Стеньку, но у того в руке был нож, и этот кривой нож земский ярыжка держал так, как держат люди опытные, острием вверх, лезвием от себя. И, опять же, все видел отец Геннадий, а его слово в обители, да и не только в ней, много значило.

– Беги, догоняй, – негромко велел бабе иеромонах.

И оттолкнул несильно. Она закивала и поспешила следом за носилками.

– А ты – сюда, – так же несуетливо приказал отец Геннадий Стеньке. Тот, отступая от еретика то боком, то задом, держа при этом перед собой засапожник, подошел к иеромонаху.

– Убирайся прочь! – это уже относилось к еретику. – Чтоб я тебя тут более не видел!

После чего отец Геннадий повернулся и спокойно пошел к обители. Там уже отворяли ворота, чтобы принять носилки с умирающим.

Стенька постоял еще несколько, зная по опыту, что очень часто уходящий получает из-за угла камень в спину, а то и в голову. Камня на боярском дворе, видать, не сыскалось… Тогда он побежал следом за иеромонахом и нагнал его возле самой обители.

– Нельзя тебе туда, – говорил отец Геннадий Федоре. – Не праздник сегодня, а ты не богомолица, что пришла к образам приложиться. Не те у нас уставы.

– Да ведь муж он мне, отче, – сквозь слезы, невнятно бормотала Федора. – Мне за ним ходить нужно… Муж ведь!..

– Найдется кому за ним ходить. Нужна будешь, позовем.

Отец Геннадий нашел взглядом Стеньку.

– Уведи-ка женку подальше. Ей тут не место.

– Хорошо, отче, – с изумительной покорностью отвечал Стенька.

В душе он не то чтобы ликовал – мало радости увидел в это утро, носилки с умирающим восторгу не слишком способствовали… В душе он был доволен тем, что правильно взял след. Подьячий Деревнин похвалил бы. Баба, коли ее успокоить и правильно расспросить, могла многое порассказать не только о своем муже.

Она ведь наверняка знала и того мерзавца, которого Стенька извалял в пыли. Мерзавец ростом немал, но тощ, хотя и жилист. Главное же Стенька отметил сразу – рожа топором, борода же – узкая, темная, а больше этот мужик ничем и не отличается от стрельца-сапожника Иевки Татаринова, которого ему в качестве живого образа похитителя хари указали дедовы внучата, Егорка с Матюшкой…

– Пойдем-ка, голубушка, – самым мягким голоском сказал Стенька, отводя рыдающую бабу от ворот обители. – Пойдем, пойдем… Я тебя спрячу…

– Артемушка мой там… – Она опять рванулась, да Стенька поймал в охапку и удержал.

– Нельзя тебе туда. А я тебя в тихое местечко отведу.

Стенька полагал отправить Федору к ее отцу, Ерофею Жеравкину, в Стрелецкую слободу. Но сделать это оказалось мудрено. Женщина то рвалась к мужу, то отказывалась уходить от боярского двора – там осталось все нажитое, без нее разворуют. Стенька понимал, что хозяйство ненавистного ключника и впрямь в опасности, но и за жизнь Федоры, если бы она вернулась охранять свое имущество, тоже не поручился бы.

Он бы остановил извозчика и, уплатив, велел ее отвезти куда нужно. Да только в кошельке не осталось ни гроша.

А время меж тем было уже такое, что следовало ему находиться в Земском приказе…

Стенька не придумал ничего лучше, как потащить Федору за собой в приказ.

То убеждая, то ругая, на потеху всем прохожим, вел он за собой очумелую бабу и таки привел! И на крыльцо за собой поволок, боясь, что, оставшись одна, она кинется бежать прочь, туда, где помирает муж. Там и столкнулся с выходящим Протасьевым.

– Пожаловать изволил! – воскликнул Протасьев. – А мы уж за тобой посылать собрались! Я Мирошку на колымажный двор отправил – колымагу закладывать, в какой царица на богомолье ездит! Ту, куда шесть пар возников запрягают! Иначе твою милость в приказ на службу возить бесчестно!

Стенька поклонился самым глубоким, как только смог, поклоном.

Поклонилась с перепугу и Федора.

– А это кто еще с тобой? – удивился Протасьев. – Ты что, бабу в приказ ведешь?!

Приведи Стенька молодую красавицу – пожилой подьячий и слова бы не молвил, а принял гостью со всей лаской. Коли красавицу нужда в Земский приказ погнала – ей всякий охотно поможет. Приведи он старуху за сорок – тоже беда невелика, такие бабы, особенно коли вдовы, обычно сами в доме хозяйки, и по делам преспокойно ходят, и челобитные подают. А тут – и не старуха еще, лет тридцати, и не красавица уже, глаза наплаканы, и того только недоставало, чтобы она посреди приказа в рев ударилась!

– Больше некуда, – сказал, выпрямляясь, Стенька. – Свидетельница это, ее спрятать нужно. И сказку отобрать.

– По какому делу свидетельница? – чуя вранье, осведомился Протасьев.

– Я по Гаврилы Михайловича делу хожу, вот по этому, – туманно объяснил Стенька.

Приказные в чужие заботы лишь тогда вникали, когда случай был странный, так что приходилось совещаться.

– Гаврила Михайлович! – позвал Протасьев. – По твою душу!

Деревнин со столбцами в руке вышел на крыльцо. Хотел было высказаться насчет дорогой пропажи, но увидел нечто более возмутительное.

– Женок нам тут недоставало! – сказал осуждающе.

Стенька показал, что хочет шепнуть в ухо.

– Ну? – Подьячий был очень явлением бабы недоволен, но ухо подставил.

– Это по тому дельцу, насчет медвежьей хари! Она знает, кто с дедом срядился харю резать!..

– Вот оно что?!

– Сказку отобрать надобно! – твердо сказал Стенька.

– Надобно. Сам записывать будешь или писца к тебе приставить? – спросил Деревнин.

– Сам, – буркнул Стенька.

Ему не понравилось заключенное в вопросе ехидство и он решил расшибиться в лепешку, но так гладко сказку написать, чтобы всем нос утереть, и юному подьячему Аничке Давыдову – главным образом!

– Ну так ступай куда сам знаешь, тут и без тебя народу хватает. Чернильница-то у тебя хоть есть?

Стенька чуть себя по лбу не хлопнул. Уж коли ему так хотелось стать подьячим, так следовало запасать все необходимое для этой службы имущество! Вот когда станет, тогда казенное дадут, а пока ему все следует иметь и держать наготове: понадобится – а вот вам и чернильница на шнурке, и перо за ухом, и Степан Иванович со стопочкой бумаги на колене, готовый исполнять обязанности!

– Чернильница с пером найдутся, – соврал Стенька.

В конце концов, можно добежать до Ивановской площади, где толкутся безместные подьячие в надежде, что явится челобитчик, сам не умеющий составить челобитной. Там наверняка найдется знакомец, который в долг ссудит пером и чернильницей, а пару листов бумаги можно и в приказе стянуть…

– Долго-то не затягивай, ты мне нужен.

Стенька проводил взглядом Деревнина, почесал в затылке под шапкой и догадался, куда можно отвести Федору.

Земский приказ стоял, задом к кремлевской стене прислонившись, а передом – на Красную площадь, где вовсю гудел торг. Стенька, по долгу службы присматривавший там за порядком, имел немало знакомцев среди сидельцев в лавках. В тех рядах, где стояли пирожни и блинни, его бы в изобку, для стряпни приспособленную, вряд ли пустили, но были и иные ряды – там в тщательно запираемых на ночь шалашах лежали пушнина, ткани, обувь, а шалаш – та же избенка, только что окно спереди едва ль не во всю стену. И можно уговориться с сидельцем, чтобы пустил вовнутрь ненадолго.

Первый же сиделец, уразумев, что Стеньке попросту негде с бабой уединиться, принялся хохотать так, что все попытки его образумить были тщетны.

– Да не вести же ее в приказ, пойми! – вопил ему чуть ли не в ухо Стенька.

– Ох, уморил, ох, смертушка моя пришла! – причитал, уже рыдая от смеха, толстый сиделец. – Ох, додумался! Посреди торга-то – бабу-то!..

– Тьфу! – Стенька плюнул дураку под ноги и пошел искать кого поумнее.

Умный человек в конце концов сыскался, понял, что действительно больше расспросить бабу негде, не в церкви же Божьей у нее сказку отбирать. Стенька протиснулся в забитый товаром шалаш. Там меж туго свернутых и до крыши громоздящихся холстов и крашенины он устроил Федору и устроился сам. Если в шалаше и была хоть одна лавка, то выкапывать ее из-под товара смысла не было, и потому ярыжка со свидетелем сидели почитай что по-татарски – на полу, подложив холщовые свертки и высоко задрав колени.

Чтобы прохожие не заглядывали и не мешали, хозяин шалаша задвинул ставень. Подмигнул при этом, правда, непотребно. Мол, вот вам темнота и уединение, дураки будете, коли не воспользуетесь.

Федора, одурев от всех событий, тупо глядела на Стеньку, а он понятия не имел, с чего же начать.

– Ты не горюй, – вдруг сказал он. – В обители братия лекарское дело знает, у них там мази всякие… Вылечат Артемку.

– Ох, не вылечат… – пробормотала она. – Я-то всю ноченьку с ним сидела… бабы сказали паутину ему на спину класть, паутина заживляет… Я все чуланчики обошла, все закоулочки!..

– Да тише ты! – прикрикнул на нее Стенька. – Твое счастье, что догадалась за отцом Геннадием послать. Не то и впрямь мужа бы лишилась.

– А как не послать, когда он уже без чувств лежал? Я всполошилась – хоть бы глухую исповедь у него приняли, хоть бы причастили! Не дай Боже помереть без покаяния..

– За что его так жестоко выпороли-то?

– Ох, милостивец, кабы я знала! Людишки-то завистливы, злобны, а он-то за боярское добро горой стоял. Да ведь и не в первый-то раз… И раньше боярин его не по делу наказывал.

– Что ж он от того боярина не уходил?

– Боярин-то добрый, – неожиданно сказала Федора. – Накажет, да и пожалеет! Да и похвалит! Однажды раскаялся да и полтину подарил.

– Хорош добрый… – проворчал Стенька. – И давно вы у того боярина Буйносова живете?

– Да лет пять, поди. А тебе на что?

– Сказку отбираю, – объяснил Стенька. – Так надобно.

– А сказку-то для чего отбираешь?

– Да я по делу одному хожу, и вышло, что мне у Артема Замочникова сказку отобрать надо, а с ним-то поговорить теперь и нельзя. Я и решил, что ты мне все то же самое скажешь.

– А что за дело-то? – насторожилась баба.

– А дело – о воровстве. Украдено было не скажу что, а твой муж рядом случился.

– Да не крал он!