Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 74 страниц)

– Вот то-то они, враги государевы! – воскликнул мужик. – Сколько тебе в Немецкой слободе заплатили, чтобы ты здесь околачивался да чужих женок приманивал? Гаврила Михайлович! Выдь, глянь-ка на аспида!

– Не вопи, Степа, – тут из-за стрельцов вышел пожилой человек в тулупе внакидку поверх шубы с большим бобровым воротником, в руке у него тоже был факел. – А ты, молодец, не валяй дурака, а покорись Земскому приказу. Не то…

Стрельцы как-то особенно опасно шевельнули свои пищали.

– Не дам! – Соблазненная Желваком женка вдруг кинулась между ним и пищальными стволами. – Вот только стрельни, Гераська!..

Главный во всем воинстве крикун выскочил вперед и стал оттаскивать красавицу за руку.

– Караул! – закричала она. – Всю Москву на ноги подыму!!!

– Аспида не упускайте! – приказал пожилой человек.

Богдаш понял, что в общей суматохе ему и впрямь может перепасть пищальная пуля.

Он сунул пальцы в рот и свистнул тревогу – долгим и коротким свистом.

Очевидно, чего-то этакого от него ждали – опытным глазом он уловил яркую искорку зажженного фитиля и кинулся боком в сугроб, и перекатился…

Выстрел не достал его, зато раздался точно такой же свист и глуховатый стук копыт.

– Держись, Богдаш! – громогласно потребовал Тимофей и вылетел из-за поворота.

В руке он держал пистоль и уже искал взглядом, куда посылать пулю.

– Что за черт! – воздев факел ввысь, воскликнул Гаврила Михайлович. – Назад, молодцы! Ты, что ли, Тимофей?! Твоя глотка звероподобная?!?

– Деревнин, мать твою!!! – отвечал из сугроба Богдаш вместо Тимофея.

– Стой, молодцы! Это конюхи! – крикнул своим подьячий. – За каким бесом вас сюда принесло?

– А тебя, Гаврила Михайлович? – спросил, подъезжая и опуская пистоль, Озорной.

Рядом с ним, ноздря в ноздрю, был Данила на Головане, вооруженный самым опасным, что только может быть в схватке конного с пешим, – той замечательной помесью пистоли с бердышом, что досталась ему полгода назад от самого Деревнина…

– Тут розыск Земского приказа! – вмешался Стенька. – Подите прочь – тут у нас ловушка!..

И замолк, сообразив, кто угодил в ту ловушку.

– Так ты – с Аргамачьих конюшен конюх? – напустилась на встающего Желвака соблазненная им на непотребство женка. – Так ты тут скитался, чтобы дуру из здешних сыскать?!

И чудом уклонился Богдаш от хорошей оплеухи.

– Стой, баба! – прикрикнул на женку сверху Тимофей. – Ты чья такова?

– Да вот его жена! – тыча пальцем в Стеньку, отвечала Наталья. – Улестил меня, аспид! Ловушка, говорит, ловушка! Государю, говорит, послужи! Врага заманим, который на Печатный двор тайно явится про грамоту вызнавать! Я и поддалась!..

– Жену, стало быть, Богдашке подставил? – изумился Тимофей. – Ну, хорош!

– Так кто ж знал! – вскричал Стенька в таком отчаянии, что вызвал всеобщий хохот.

Стрельцы – те ржали, как жеребцы стоялые, хлопая друг дружку по плечам и утирая рукавицами невольные слезы. Пищали на бердышах ходуном ходили. Тимофей грохотал сверху. Семейка с Деревниным – и те довольно громко смеялись. В конце концов расхохотался и Богдаш.

– Ну, зазнобушка, чуть было меня за тебя не пристрелили!

За общим шумом немногие расслышали долгий свист, а что сейчас понабегут стрелецкие караулы, это и вовсе никому на ум не пришло.

– Так, выходит, мы друг дружку ловили? – спросил, отсмеявшись, Деревнин.

А спрашивал он старшего из конюхов, Озорного, потому что в таком щекотливом деле старшие должны договариваться.

– Выходит, так, – отвечал Тимофей. – Не обессудь, Гаврила Михайлович, мы люди подневольные, сам понимаешь, кто нас послал.

– И за здешними женками бегать тоже он велел? – осведомился Деревнин.

Тимофей хотел было ответить округло, но обходительно, но тут вмешалась Наталья. И не потому, что хотела испортить мужской разговор, а просто возникло некоторое молчание, а ей непременно нужно было задать мужу вопрос:

– Так сковородка-то мне будет?

– Отстань ты со своей сковородкой! – возмутился Стенька. – И без тебя тошно!

С таким хитроумием налаженная им ловушка на гонца из Немецкой слободы сделалась общим посмешищем.

– Ты о чем это, свет? – полюбопытствовал Семейка, как всегда, ласково. – Скажи, не стыдись!

– Да он мне за то, чтобы я молодца приманила, сковородку к Масленице новую обещал, медную, в пять алтын! Кабы не сковородка – я бы и не пошла!

– В пять алтын, говоришь? – Семейка оценивающе поглядел на Желвака, словно бы спрашивая у присутствующих: а что, люди добрые, стоит ли молодец таких денег?

– Дешевле не отдают, как ни торгуйся, – подтвердила Наталья. – Я-то идти не хотела, а он посылал! И каждый раз выспрашивал – что да как. А он-то, конюх-то, как раз и любопытствовал про Печатный двор, а моему-то дураку и радость!

Стенька замахнулся на жену кулаком.

– Тихо, тихо! – одернул его Тимофей. – А то вон Богдаш тебе за ловушку спасибо скажет…

Желвак буркнул нечто невразумительное.

– Ну, я полагаю, надобно разойтись подобру-поздорову, – весомо сказал Деревнин. – Вам – своя дорожка, нам – своя.

– Погоди, Гаврила Михайлович! Ты и вправду веришь, что грамота все еще на Печатном дворе? – спросил Тимофей.

– Пока мой дурак каждый вечер докладывал, что какой-то неведомый добрый молодец на его наживку клюнул и про тайные ходы к печатне разведывает, так верил, – прямо отвечал подьячий. – Теперь уж и не знаю, как быть.

Хитер был Деревнин! И не согласился, и не воспротивился, а ловко извернулся.

– Вот и я не знаю, как быть, – Тимофей обвел взглядом конюхов. – Полезай в седло, Богдаш, да и поедем на конюшни. Больше нам тут делать нечего. Или ты со Степановой женкой недолюбился?

Богдаш невольно поглядел на Стенькину Наталью.

Она же смотрела на него прямо-таки говорящими глазами.

– Сучий ты сын! – кричали те огромные глазищи. – Я-то душой распалилась, к тебе прикипела, спасти тебя хотела! Я-то мучалась, сомневалась, металась, уж и не знала, то ли мужа слушаться и государю служить, то ли тебя, подлеца, любить! А ты-то?!

Желвак как-то неловко развел совсем деревянными руками…

И тут раздалось свирепое:

– Кто стрелял?!?

С двух сторон подбежали два стрелецких караула.

Какое-то время вообще ничего нельзя было понять, шум стоял невообразимый. В этом шуме даже Тимофеев громоносный голос ненадолго потерялся. Наконец Тимофей с Деревниным на пару призвали к порядку всех стрельцов – и участвовавших в ловушке, и караульных.

– Да не галдите так, сволочи! Где старший? – потребовал Деревнин. – Ты, что ли?

Десятник и ответить не успел – в наступившей тишине Богдаш услышал вдруг нечто такое, отчего вздернул опущенный было до того, что короткая борода в тулуп уперлась, подбородок и сказал быстро:

– На конь!

Приказание это относилось к нему же самому – Тимофей, Семейка и Данила с коней не сходили.

Семейка, схватив под уздцы Полкана, вытолкнул его вперед, чтобы Богдаш мог быстро сесть в седло. Ни он, ни Озорной даже не спросили, что такого расслышал товарищ в ночи. И Богдаш тоже ничего не стал растолковывать, а послал Полкана вперед.

Изумленные Деревнин, Стенька и стрельцы не сразу догадались завопить вслед.

Данила скакал бок о бок с Семейкой и чувствовал, как душа наполняется радостью. Ничего в мире не могло быть лучше такой ночной скачки. В ней было неописуемое веселье для души, и оно вместе с морозным воздухом втекало в грудь и расходилось по телу, делая его легким и ловким. И не все ли равно, ради чего сорвался с места и позвал за собой товарищей Богдаш!

Желвак вел погоню почему-то в сторону Москвы-реки.

– Глянь! – наконец крикнул он, когда уж вылетели на берег неподалеку от стены Китай-города. – Уходят!

Тут лишь Данила понял – Богдаш чутким ухом уловил скрип санных полозьев у забора Печатного двора. Пока захлопывалась и вновь открывалась ловушка Земского приказа, кто-то, воспользовавшись отсутствием стрелецких караулов, поспешивших на выстрел, подогнал сани и теперь уходил во всю конскую прыть, уходил тем путем, которым зимой можно было мчаться, не давая никаких объяснений воротным сторожам и не останавливаясь с проклятиями перед решеткой, загородившей улицу.

Сани, освещаемые огромной серебряной луной, уже неслись по льду Москвы-реки, вверх по течению, а куда – непонятно.

Семейка, мысливший быстрее, чем полагалось бы простому конюху, сразу послал своего Ворона вперед, и тот не столько сбежал, сколько съехал на лед, сбился с намета, выровнялся, и уже не Богдаш, а Семейка повел погоню.

– К берегу отжимай! – крикнул Тимофей.

Если конный еще мог выбраться на берег в любом месте, то сани нуждались в нарочно сделанном спуске. И теперь главное было – не дать им до спуска добраться.

Похоже, Голован не меньше Данилы был рад ночной скачке. Парень почувствовал по его ровному, мощному ходу, что силища у бахмата – немереная, и он будет рад, коли позволят еще немного той силы выплеснуть. Данила подбил его под пузо каблуками, хлестнул пару раз поводьями по шее – не сильно, а чтобы понял – незачем сдерживать свой бег. И Голован вынес его вперед, пошел вровень с Семейкиным Вороном.

И сани, и конные миновали Кремль, теперь по правую руку было уже Чертолье.

Те, кто мчались в санях, запряженных добрым возником, поняли – дело плохо, не до жиру – быть бы живу!

Из саней вылетело темное, продолговатое, вроде длинного и битком набитого мешка, покатилось по льду.

– Данила, подбери! – приказал Тимофей.

И Данила, осаживая возбужденного бахмата, направил его к мешку, не сразу осознав, что товарищи-то продолжают изумительно прекрасную погоню, а ему – сторожить теперь эту непонятную вещь.

Сани неслись куда-то в сторону Хамовников.

А в мешке?!

Что может быть в длинном мешке, выкинутом из саней, несущихся во весь мах?

Почему-то первое, что пришло на ум, – мертвое тело! Возможно, то самое, которое исчезло в Хамовниках, хотя было совершенно непонятно, как же оно вынырнуло на Печатном дворе?

Данила всякого навидался и знал, что невозможно лишь спать на потолке – одеяло слетать будет. Прочее же – в руке Божьей. И что иное, такой неожиданной величины, можно вывозить среди ночи с Печатного двора, как не мертвое тело?

Он подъехал к мешку, и тот подтвердил его предположения – по виду был похож на увязанный труп.

Мертвецов Данила не боялся.

С ним уже случилось то, что вышибает подобный страх из подростка основательно. Он проснулся в сарае, на сене, укрытый одним рядном с больным отцом, прохваченный утренним холодом, и даже не сразу понял, что холод – отовсюду… Приподнявшись на локте, он долго смотрел в отцовское лицо, пытаясь уловить дыхание. Дыхания вроде не было, а потрогать лицо пальцем – не мог. Что-то внутри – запрещало. Он отполз, встал на ноги, тихонько, как если бы боялся разбудить, и вышел на двор. Там уже выпроваживали в стадо корову. Данила подошел к хозяйке и сказал ей, что с отцом – неладно. Он уже понял, что стряслось, но мысли в голове были тупые, неповоротливые, почему-то ощущалось сильнейшее облегчение, а слез не оказалось вовсе. И, стыдясь этого облегчения и этого отсутствия слез, он сбежал со двора, предоставив приютившим их хозяевам все похоронные заботы…

Голован подошел к мешку, наклонился и стал обнюхивать.

Это показалось Даниле странным – еще минувшим летом норовистый бахмат отказался подойти к покойнику, пришлось применить силу. А тут, на тебе, и подошел, и нюхает, и…

– С нами крестная сила!.. – прошептал потрясенный Данила.

Голован вцепился в мешок зубами и тряхнул его с превеликим неудовольствием. Валяется же всякая дрянь на дороге – вот что хотел он сказать всаднику. И всадник понял, и спешился, и приподнял мешок, отпихнув от него конскую морду.

Мешок был хоть и не пушинка, однако мертвое тело в себе вряд ли содержал. И шел от него запах… Данила, не хуже Голована, принюхался. Запах был чем-то знаком.

Но, коли внутри не мертвец, то и нянчиться с мешком было бы смешно. Данила подхватил его, перекинул через конскую холку, сам сел в седло и поскакал вдогонку за подозрительными санями и лихими товарищами.

Он обнаружил всех троих сразу за речным изгибом.

Они сделали то, что и собирались, – без всякого членовредительства оттеснили сани к берегу и заставили санника, взбежав на крутой скат, пронестись по нему десятка три саженей. Наклон был достаточный, чтобы сани не удержались и опрокинулись.

Те, кто удирали от погони, а было это двое мужиков, вылетели на лед. У них, к счастью, не случилось оружия, и теперь они злобно и уныло переругивались с конюхами.

– Гляди ты, руку поломал! – отвечал на заведомо лживую жалобу Богдаш. – Сейчас и вторую поломаю!

– Сюда! – позвал, заслышав копытный стук, Данилу Семейка. – Ну, что там у тебя, свет?

– Ваше добро? – Тимофей указал плетью на привезенный мешок.

– Какое наше?! Знать не знаем, отродясь не видывали!

Семейка подъехал и улыбнулся Даниле.

– Взяли сучьих детей!

– Понюхай! – предложил ему Данила. – Не пойму – трава сушеная, что ли?

Семейка наклонился, потянул коротким носом…

– Ого! Давай-ка сюда!

Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно – вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.

– Что это? – спросил, подъехав, Тимофей.

– А не чуешь?

– Да это ж табак! – заорал Богдаш. – Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!

– Тьфу! Еретики проклятые! – заругался Тимофей. – Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано – когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!

– Точно – табак! – воскликнул Данила.

– А ты почем знаешь?! – Тимофей обернулся к воспитаннику, яростно желая отчитать его за разврат и непотребство.

– Окстись, свет! Он же у нас шляхтич! – напомнил Семейка. – У них там, в Орше, поди, все паны трубки курят!

– Оттуда вся ересь и пошла! – Тимофей был грозен необычайно. – С Литвы, от литовских людишек!

– Да не галди ты, уши заложило! – одернул его Богдаш. – Что с этими делать будем?

– А к Башмакову! Сказывали, у него в приказе какого-то табачника недавно тайно выпороли. Вот пусть и разбирается!

– А нас что, за табаком посылали? – напомнил Богдаш. – Ну-ка, братцы, прямо говорите – где грамота?!

Мужики, которые так неудачно вывезли с Печатного двора незаконно хранимый там табак, все еще сидели на льду у опрокинутых саней, набычившись и вознамерившись отрицать свою причастность к мешку до самой дыбы. Новое обвинение их словно бы встряхнуло и возмутило.

– Какая еще грамота?! Знать не знаем никакой грамоты!

Богдаш соскочил с Полкана.

– Надоели вы мне, постылые!

Он поднял одного из мужиков за грудки и хорошенько встряхнул.

– Грамоту отдавай!

– Да знать не знаю!..

Придержав одной рукой за ворот, другой Богдаш заехал горемыке в ухо и лишь тогда отпустил.

– Да что ты дерешься!.. – взвыл тот. – Сказано же – не было грамоты!

– Все зубы у меня выплюнешь, сволочь!

– Да Христом Богом!..

– Пошли, в санях поглядим, – не обращая внимания на Желвакову расправу, сказал Даниле Семейка. – За пазухи этим страдникам заглянем. Мешок растребушим. Где-то же она должна быть!

– Не найдем впотьмах, – возразил Данила. – Айда к нам на конюшни!

– Не выбросили бы по дороге… Как тот мешок…

Решили среди ночи Башмакова не будить, в Кремль не ломиться, а дознание провести в Больших конюшнях, что в Чертолье. Там, где стоят возники для государевых саней, каптан и колымаг. А дурьи головы из Земского приказа пусть хоть до утрени Печатный двор охраняют – делиться с ними своей удачей конюхи не собирались.

Когда печатных мужиков встряхнули хорошенько, то оказалось: табак они по распоряжению Арсения Грека тайно везли туда, откуда был взят, – в Замоскворечье, на Крымский двор. Там посольская свита не только табаком – и обувкой приторговывала, мягкими ичедыгами, в которых женки любили зимой по горницам ходить, и тафтой, и камкой, и конской упряжью, а в старые времена – прославленными крымскими луками.

Крымский двор был строением такого рода, которое чинили лишь тогда, когда в полную негодность придет, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно – стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.

На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.

Пока возились, и утро приблизилось. Решив угостить Башмакова табачищем на завтрак, конюхи вместе с добычей вернулись в Кремль и сдали ее с рук на руки и под расписку нужным людям. После чего вышли на еще пустую Ивановскую площадь и неторопливо побрели к своим конюшням.

– Ну, этого нам Земский приказ долго не простит! – весело восклицал Богдаш. – Крепко мы их проучили! Уж коли мы не соколы – так кто же?!

– Да, табачников ловить – их забота, – подтвердил Тимофей. – И где ведь, бляжьи сыны, угнездились?! На печатне! Говорил я – еретик тот Арсений!

– А я полагал – литовские людишки табак везут, – заметил Семейка. – А оказалось – крымцы.

– Крымцы еще и не то привезут. За ними – глаз да глаз! Знаешь, сколько караулу у Крымского двора? Три десятка стрельцов! До чумного сидения и вовсе полсотни было, – напомнил Тимофей.

– И все – купленные! – Богдаш расхохотался.

– А они торговать умудряются, – продолжал Тимофей. – Теперь ведь и не докажешь, что эти мешки с табаком с Крымского двора. А правда ли, что крымцы говорят: коли кто после обеда табак не курит, у того или табака нет, или ума нет?

– Истинная правда. Теперь только то и докажешь, что Грек для себя где-то табак добыл, испугался, что найдут при выемке, да и велел мешки вывезти, – разумно сказал Семейка. – А что Греку? Его патриарх любит, в обиду не даст. Вот уж его за дым из пасти пороть не станут.

– Он к табаку, поди, еще в Турции приохотился, когда бусурманином был. Все отстать не может, – рассудил Озорной. – А патриарху то, поди, в забаву! Поругает – да и сам потом посмеется.

– Вместе с тем Греком… – совсем тихо заметил Семейка.

– Да-а… Может, и сам то зелье пьет? Втихомолку, а?..

Между конюхами завязался спор – как употребляют табак? Иные, оказалось, настаивают на нем вино, иные даже жуют томленные в горшках с разными приправами листья.

На конюшнях Тимофей повел всех в свой уголок, где мастерил слюдяное окошко. Там на лавочке стояла грубовато сбитая деревянная шкатула, виду странного – высокая и узковатая.

– Вот и проверим… – бормотал он, открывая шкатулу. – Вот и убедимся…

– Да что ты там затеял? – спросил Богдаш. – Оконце, поди, еще не готово, а ты на всякую блажь время переводишь.

– А что, Богданушка, не сменять ли нам тебя на медную сковородку? – с неожиданным ехидством осведомился Тимофей. – Пять алтын сбережем! А шуму от нее не в пример меньше!

– Да чтоб они все передохли! – воскликнул Богдаш.

И непонятно было, то ли сковородкам погибели пожелал, то ли хитрым женкам, гораздым на обманство, то ли даже Земскому приказу.

Данила тихо давился смехом, да и Семейка с ним рядом тоже подозрительно хмыкал и постанывал.

– Да не вопи ты, вон – выпей-ка лучше! – Тимофей протянул добытую из шкатулы и уже открытую баклажку.

Богдаш взял ее обеими руками, поднес ко рту, отхлебнул и едва не выронил.

– Эт-то что такое?…

– Горячий сбитенек, свет. С ужина стоит. Что, плох?

– В самый раз! – злобно выкрикнул Желвак, и тут уж Данила с Семейкой захохотали в голос.

– Давай сюда! – потребовал Данила, отнял баклажку и возгласил, как полагалось всякий раз, когда конюхи садились пить:

– Быть добру!

Сбитень не обжигал, как полагалось бы, но был той приятной теплоты, которая на самом деле нужна промерзшему зимней ночью человеку. Данила передал баклажку Семейке, тот, отпив, вернул Тимофею. И Тимофей, тоже отхлебнув порядочно, принялся ее прятать в свою изнутри слюдяную шкатулу.

Богдаш следил за перемещениями сбитня с великим недовольством. Вдруг он решительно протянул руку:

– Черт с вами – допью!

Отхлебнул и добавил, хоть и с опозданием, зато от всей души:

– Быть добру!

* * *

Наутро в Земском приказе было горестно. Тайно, на ухо, Емельяну Колесникову сообщили, что конюхи-то на заре доставили каких-то двух людишек в Приказ тайных дел. И мешок еще приволокли, а что в нем – неведомо. Мешок длинный – возможно, что и мертвое тело.

Тел приказные навидались довольно, что в мешках, что в рогожах, что одетых, что нагих, это в них трепета не вызвало. Непонятно было, зачем такое сокровище тащить к Башмакову в палаты – мог бы и на дворе разглядеть, что надобно…

Оставалось лишь гадать, нашли конюхи деревянную книжицу или же не нашли. А ежели не нашли, что же теперь Земскому приказу делать?

Протасьев прибыл на службу как ни в чем не бывало – как если бы и не к нему тайно, в сумерках, пожаловал еретик Арсений Грек. Стенька вытаращился на подьячего, но тот за сорок лет службы в приказе видывал и пострашнее вещи, чем возмущенная рожа земского ярыжки.

– Гаврила Михайлович, да что ж это?.. – шепнул Стенька на ухо Деревнину.

– Пошел вон, – шепотом же ответил подьячий. – Да хоть снегом умойся, что ли…

Наталья утром, вопя на всю слободу, что родной муж навеки опозорил, изгвазданной после возни с печью рукой дала Стеньке хорошую оплеуху. А кто ее позорил?!? Сама опозорилась! Вольно ж было про сковородку поминать!

– Гаврила Михайлович!..

– Кыш!

Стенька вышел на крыльцо и с ненавистью уставился на толпу просителей. Люди толклись, пихались, друг дружке на ноги наступали, переругиваясь тихонько, – на громкую ругань явились бы приставы, прибежали стрельцы караульного полка, и порядок был бы наведен скоро и беспощадно.

Ловушка, которую Стенька столь хитромысленно сочинил, рухнула с треском. Такая добыча, как стряпчий конюх Аргамачьих конюшен Богдан Желвак, в дело не годилось. Оставалось утешаться тем, что и конюхи свою ловушку, возможно, зря ладили…

В очереди у крыльца произошло оживление – сразу двое, поскользнувшись на ледяной лепешке, грохнулись. Лепешка была ведомая, и что-то такое всплыло в памяти, чей-то голос лицемерно посочувствовал приказным, вынужденным обходить скользкое место…

Стенька вспомнил того молодца, что домогался деревянной книжицы, – может, честно переписать, а может, исчезнуть с ней бесследно.

Сквозь толпу пробивался к крыльцу другой ярыжка – Елизарий. Взбежал, хлопнул Стеньку по плечу:

– А что, Степа, цена-то прежняя?

– Какая еще тебе цена?

– А сковородка в пять алтын! Гляди, не продешеви!

– Тьфу!

Кулаки у Стеньки чесались заехать товарищу в ухо. Но воздержался.

Этой затеи со сковородкой теперь Земскому приказу до самой Масленицы потешаться хватит. Нужно же было дуре Наталье брякнуть! А на Масленицу другие потехи явятся, авось, и забудут приказные, как земский ярыжка Аксентьев чуть за пять алтын женку под конюха не подложил.

Но ведь почему?.. Ради служебного рвения!

Повесив буйную голову, пошел Стенька на торг, и гулять бы его дубинке по плечам, не разбирая правого и виноватого, вымещая злость от неудачной затеи, кабы в голове уже не раскручивался дальнейший розыск.

Коли конюхи нашли деревянную грамоту – неужто бы в Земском приказе никто не пронюхал? Да тот же Колесников? И шепнул бы тихонько Деревнину – успокойся, батюшка, беда миновала, поди свечек в церквах понаставь…

Но Деревнин сам не свой. Он ведь, Стеньке поверив, что подосланная Наталья подцепила какого-то вражьего лазутчика, норовящего тайны Печатного двора разведать и туда тайком пробраться, ничего другого и не затевал – все упования возложил на пресловутую ловушку.

Стало быть, и самому Стеньке изворачиваться надобно, и начальство спасать.

А путь один – искать того треклятого Перфилия Рудакова, что выманил из касимовских лесов Нечая, пообещав показать деревянную грамоту.

Сиделец в лавке купца Родионова велел заглянуть – авось что и разведает. Сказал «завтра» – так ведь это уже сегодня! Стенька поспешил к лавке и насилу дождался, пока сделают покупку две купчихи с молоденькими дочками, которых на двух дородных женок, очевидно сестер, приходилось то ли восемь, то ли девять, поди сочти, когда они мельтешат, взвизгивают и хохочут.

Девки предвкушали Масленицу, катанья с братцами на санях, званые блины, щегольство и утехи. Девки были беззаботны, словно те пташки небесные, о которых толковал в проповеди отец Кондрат. Зимний мясоед кончается, их не посватали, не обвенчали, и еще несколько месяцев им жить в ласковом родительском дому. Чего же не веселиться?

– А, это ты, свет! – приветствовал Стеньку сиделец.

– Бог в помощь, – сказал, кланяясь, Стенька. – Что, расторговался?

– Две пары чеботов взяли.

– Дай Боже дальше не хуже. Ну, разведал ли про того Рудакова?

– Уж и не знаю, как сказать. Он мне полуполтину должен – я уж на ней крест поставил. А есть у нас приказчик Онуфрий – тому он два рубля задолжал. Перфишка-то дня два как пропал, или три, надо вспомнить…

Стенька терпеливо ждал.

Несколько раз, когда он приходил на помощь и пытался подстегнуть вспоминающего, его резко осаживали, однажды так матерно излаяли, что хоть на бумажку записывай, чтобы приказных потешить. Поэтому, когда человек маялся временным беспамятством, он уж более не вмешивался.

– Или два? Я-то при нем не околачивался, разве я сторож тому Перфишке? Утром он вроде еще был… – бормотал сиделец. – Потом баба к нему прибегала. Вот дивно, и водились же бабы у того кривобокого…

– А что за баба? – тихонечко и очень осторожно полюбопытствовал Стенька.

– Откуда мне знать? Невеличка-белоличка, собой круглоличка.

Марфица, подумал Стенька, точно – Марфица, после того, как ходили Нечая допрашивать! Знала, вредная баба, где Нечай прячется, и понеслась, предупредила!

Что же за сокровище такое тот Нечай, коли из-за него козни плетутся?

– Так вот, потолковал я с нашими. Всем ведь этот блядин сын задолжал, все его ищут. А как проведали, что и Земский приказ его домогается, так духом воспряли. И стали припоминать, с кем да когда его встречали. Так вот, молодец, кое-что и обнаружилось! К тому Перфишке еще до того, как его в Касимов за жерновами и юфтью посылали, человек приходил, Соплей зовут.

– Человека – Соплей? – развеселился Стенька. – Лихое прозваньице! А что за человек такой? Как его сыскать?

– А вот так и сыскать, что нам, грешным, это не под силу, а разве вам, приказным.

– Налетчик, что ли?

– Не налетчик. Кружало «Ленивку» знаешь? Где целовальником Левонтий Щербатый? Так он у того Левонтия в подручных ходит.

– Да, – поняв, в чем загвоздка, согласился Стенька. – К «Ленивке» теперь не подступись! А для чего к нему тот Сопля приходил – кто-нибудь догадался?

– А сдается мне, что Перфишка ему вино продать хотел. Он как-то приносил, угощал, а винцо-то не из кружала, а кто-то в подполье гонит. Левонтий-то уж точно непоказанное вино наливает. За ним такое водится!

– Хорошего же человека вы в приказчиках держали, – заметил Стенька.

– Ты про то хозяину скажи! Мы люди подневольные. А ему как раз был нужен неженатый, чтобы с обозами посылать. Женатого-то – грех, ну как что стрясется, семья осиротеет. Дороги-то, сам знаешь, какие.

– Ты про то у Разбойного приказа спрашивай. Мы-то за московские улицы отвечаем, а не за дороги.

– То-то у вас, сказывали, двух подьячих и троих ярыжек чуть не до смерти убили.

– Это когда же?!?

– А когда? А на Тимофея-апостола! У нас сиделец Тимошка Драный, так он угощал, а наутро и услыхали! Стрельцы их на Никольской подобрали, так у одного рука перебита, у другого ребра поломаны, не шевельнуться, криком кричал!

Стенька сделал мысленное усилие и понял, что двое подьячих и трое ярыжек – это он сам с Деревниным.

– А хозяин-то откуда того Перфишку взял?

– А к хозяину не подступись, не то как раз по уху огребешь. Сжалился над сиротинушкой безродным! Так чем на самого себя злиться за дурость – он нас гоняет…

Добраться до Сопли приказным было нетрудно. Накануне Масленицы Щербатый с приказом ссориться не захочет, пришлет своего человека, чтобы сказку отобрали. За «Ленивкой» к началу Великого поста столько грехов набиралось – не счесть, лишние целовальнику вовсе не требовались.

Но тут в голове у Стеньки случилось то ли затмение, то ли прояснение.

Распрощавшись с доброхотом-сидельцем, он пошел себе потихоньку, рассуждая примерно так: ведь не раз и не два доводилось ему, ярыжке Степану Аксентьеву, затевать суету и суматоху, носиться непонятно где высунув язык, а потом за все свое усердие он чудом батогов избегал, дай Господи здоровья Деревнину. Так нужно ли на сей раз, опозорившись с ловушкой, немедленно радовать Земский приказ новыми затеями? Не разумнее ли хоть денек посидеть тихо?

Грустно ему сделалось от этаких мыслей, ведь они означали, что нет в ярыжке прежнего рвения, что устал и затосковал, что пуглив сделался не в меру. А коли рвение не являть, так ведь и подьячим никогда не сделаешься! Потому и смутно на душе, потому и пасмурно, хотя зимний день – солнечный, яркий, слепящий.

В таких вот рассуждениях не то что побрел, а как бы сам себя за шиворот поволок Стенька в приказ. Прошел через торг, не имея намерения карать мелкую сволочь, а чтобы видели – вот она, власть, от государя поставленная, никуда не делась.

И вдруг навстречу этой хмурой, словно оголодавший волк, власти, – другая – бодрая, голосистая. Земского ярыжку Мирошку Никанорова нелегкая несет!

Ну, коли и этот про сковородку спросит, подумал Стенька, зашибу к блудливой матери! Насмерть! Пусть потом хоть в яме сгноят!

Очевидно, Мирошка (мужик уже немолодой, из тех, кто в юные годы займет свою ступеньку на чиновной лестнице – и с той ступеньки его на погост сволокут) сообразил, что товарищ не в духе.

– Каково похаживаешь, Степа?

– Твоими молитвами, – буркнул Стенька.

– Тебя твой подьячий обыскался. Я тебя заменю, а ты к нему беги! Недолго уж осталось – народишко, гляди, шалаши закрывает.

Безмерно довольный, что его отлучка с торга осталась незамеченной, Стенька поспешил к приказу. Но Деревнин, как на грех, оказался занят. Пришлось обождать. А ждать в теплом помещении, где так надышали, что нехорошо делается, да еще не снимая тулупа, было выше Стенькиных возможностей. Он вышел на крыльцо и окинул взглядом Красную площадь.

Чем плохо жилось ярыжке? Вот она, кормилица-поилица, отсюда и до Василия Блаженного, и еще туда, вглубь, до Богоявленской обители. Всякий ярыжку знает, иной калачом угостит, иной стопочку поднесет. Коли пошустрее быть, можно и приработок сыскать. Так нет же – неймется!

И все это оставить ради дурацких соляных варниц? Стенька даже вздумал, что человек в здравом уме и твердой памяти такого делать не может и не должен. Соликамск – это ведь не город даже, не посад, а село большое! Ни тебе торга путного, ни храма с дорогим убранством, ни тысячной толпы знакомцев…