Текст книги "Государевы конюхи"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 74 страниц)

– А коли скажу – нет?

Она шутила, лукавила, проказничала, прекрасно зная, что парню – невтерпеж. Но другого Федосьица еще не знала – что этот самый Данилка имеет в себе гордости, может, поболее, чем вся боярская Дума.

– А коли нет, неволить не стану! – отрубил он, куда и заиканье пропало!

И шагнул в сторону – ступай, мол, девка, куда сама знаешь.

– Экий ты! – Она склонила голову набок и вдруг показала кончик языка.

– Да уж какой есть!

Федосьица поступила с известной бабьей и девичьей последовательностью – едва навеки парня не оттолкнув, сама подошла и прижалась.

– Да Господь с тобой Данилушка! И чего это ты такой ершистый?

– Так идем, что ли? – обняв ее не своими-какими-то, деревянными руками, боясь сжать пальцы на девичьем теле, спросил Данилка.

– Да идем же, идем! Я тебя огородами проведу! Пусти!

Семейка развернулся и обнаружил такое зрелище. Данилка с Федосьицей стояли в обнимку, а Третьяк с Филаткой весело на них таращились.

– Ступай себе с Богом, Семен, прости, все еще не знаю, как по отчеству! – сказал Третьяк. – Федосьица девка разумная, в нужное время и в нужном месте твой парень будет! Все равно раньше беседы с кладознатцем мы ничего предпринять не сможем.

Семейка пожал плечами и развел руками – что, мол, с молодцом поделаешь? Пришла ему, знать, пора… Повернулся – да и ушел окончательно.

– Пройдемся-ка мы, брат Филатище, – Третьяк обнял юного скомороха за плечи. – По вечерней-то прохладце! Я – к своей дуре, ты – к своей.

– Ишь, Федосьица-то! – заметил Филатка. – Так в него и вцепилась!

– Нужна тебе больно Федосьица! Сейчас-то она еще в соку, хороша, а годика через два будет с кабацкой теребенью на драной рогожке валяться, – отвечал Третьяк. – Эх, была бы ватага как ватага – с собой бы девку взяли! Плясица-то она знатная. А теперь-то? Горе, а не ватага…

– Вот еще и с Томилой полаялись…

– Это не беда. Настасьица узнает – живо Томиле укорот сделает. Парень-то, Данила-то – слышал, что Федосьица шепнула? – он Настасье кум!

– И знал же, с кем покумиться!

– Ничего он не знал, а так Бог велел, – объяснил Третьяк.

Тем временем куманек Настасьи-гудошницы спешил следом за своей новоявленной зазнобой на Неглинку, и все огородами, огородами, потому что кое-где уже опустили поперек улиц решетки. Наконец добежали.

– Где ты, девка, пропадаешь? – напустилась на гулену совсем старенькая бабушка. – Мы так не сряжались! Меня дома свои внуки ждут!

– Да ладно тебе, Матрена Лукинишна! На том свете зачтется! – Федосьица обняла бабушку, приласкалась к ней и получила тумака, но не злобно, а в назидание.

– На том свете – это еще когда, а ты как расплатишься?

– Не вышло сегодня заработать, Матрена Лукинишна, – Федосьица заглянула в колыбель к спящему сынку. – Смотри, смотри – во сне улыбается… С ангелом его душенька беседует…

– Матери родной не дождался, без нее и уснул. Гляжу, ты не одна?

– Да вот – приманила сокола! – шепнула девка бабушке на ухо.

– Да я знаю этого сокола! Это Феденькин крестный! Грех, девка. Он же тебе как родня.

– А и замолю.

Если бы Данилка слышал, что его назвали соколом, что ради него и грех на душу взять готовы, возгордился бы еще больше. Коли получилось бы, потому что и сейчас его гордыня утратила все пределы. Девка сама с собой позвала! Еще немного – уйдет бабушка Матрена Лукинишна и превеликая радость свершится!

Пока девка с бабкой шептались, он стоял, приосанившись и впрямь вообразив себя ясным соколом. Потом, когда бабка, перекрестив Федосьицу, убралась и дверь за ней закрылась, он мигом оказался рядом с зазнобой.

– Да ты погоди, парень, погоди, – чуть отодвинувшись, сказала Федосьица. – Нельзя так – грех!

– Грех? – удивился Данилка неожиданному в устах зазорной девки слову.

– А то! Образа нужно завесить, чтобы они на это дело не глядели, нательные кресты обоим снять, тогда – можно!

– Тогда, выходит, не грех? – уточнил парень.

Несмотря на возбуждение, ему сделалось смешно.

– Тогда вроде бы не так грешно выходит…

И Федосьица улыбнулась. Улыбка у нее была такая, словно девка для поцелуя губы подставляла. Данилка и облапил, и впился в эти розовые губы, и тут же оттолкнул Федосьицу…

– Ты чего это? – удивилась она.

– А ты чего?.. – Он даже не мог объяснить словами ее проступок, но она догадалась.

– Ты же не дитя малое, чтобы тебя закрытым ртом целовать! Есть простое лобзание – это поцелуй, так даже монах мать или сестру поцеловать может. А есть татарское лобзание – вот оно самое соблазнительное! Ты, видать, такого еще не пробовал.

Данилка в огрехах признаваться не любил. А в его-то годы мужская неопытность – еще какой огрех.

– Я по-всякому пробовал… – буркнул он, не вдаваясь в подробности.

Федосьица-умница сразу догадалась, с кем имеет дело. Посколько девичьим ремеслом она занималась уже года два, а до того была как-никак мужней женой, только некстати овдовела, то и знала она, что с мужиком не спорят. С мужиком ласково говорят, выслушивая все его глупости беспрекословно, иначе снимется и исчезнет, а ты сиди и голову ломай, где другого взять.

Не то чтобы Федосьица рассчитывала кормиться с Данилкиных доходов, вовсе нет! Она понимала, что ему и на себя-то не хватает. А просто хотелось ей провести с ним ночку, или две, или сколько выйдет, просто так! Без расчета! Парень чем-то полюбился ей с самого начала, когда Настасьица с Феклицей привели его к крестинному столу и сказали – вот тебе, подруженька, богоданный Феденькин крестный! Хотя красавцем Данилку никто бы не назвал, однако парень уродился статен, плечист, в поясе тонок, а с лица не воду пить. И когда дотлеет лучина в светце, какая разница – хорош с лица или нет?

Надолго вперед Федосьица не загадывала, ведь и она была молода, если по правде, то на три годочка всего постарше Данилки. Материнские хлопоты ее не состарили, по летнему времени она еще и похорошела, купец-сибиряк, упустивший санный путь, пожил с ней целых два месяца, а денег, уезжая, оставил еще на месяц. И беспокоиться в эту ночь о завтрашнем дне Федосьица решительно не желала.

* * *

Сказать, что после стычки со скоморохами Стенька был всего-навсего в ярости, – значит назвать бешеную осеннюю бурю нежным летним ветерком. Хорошо хоть, наполовину та ярость ушла в отчаянный бег – с распихиванием прохожих и уворачиванием из-под конских морд. Такого позора с ним еще не случалось – чтобы стоять перед скоморохами обездвиженным да слушать ругань! И, главное, кто таков тот щенок безродный Данилка? Как он вообще на государевы конюшни угодил?!?

Бежать немедля к Деревнину, донести на щенка!

Но тот, другой, что приставлял к шее засапожник, не скоморох… Стенька узнал его – он конюх, и не простой стадный, а чином выше – уже стряпчий конюх! А конюхами не только ведь Конюшенный приказ – ими еще и Приказ тайных дел управляет. А в Приказе тайных дел сидит дьяк Дементий Башмаков, и сказывали, один раз он уже не выдал того щенка Данилку подьячему Разбойного приказа Илье Евтихееву. Ему, государеву любимцу, такое позволяется!

Связываться с Приказом тайных дел, имея за душой только злость на щенка, было нелепо…

Стало быть, нужно идти с доносом, имея на обоих конюхов такое обвинение, чтобы даже Башмаков от них отвернулся. Скоморохи-то что… Один лишь Стенька из всего Земского приказа и видел в лицо, кто помог скоморохам уйти. И тут его слово будет против слова того конюха с татарской рожей, и конюх-то отречется, и конюху-то поверят… и еще щенка тот конюх заодно спасет… Да и вся купеческая дворня, поди, отречется – мол, никаких конюхов и видом не видать, и слыхом не слыхать было!

Понемногу погасив свой бестолковый бег и сделав несколько шагов непонятно куда, Стенька встал в пень и задумался.

Он мучительно пытался увязать конюхов, и в особенности щенка Данилку, с делом о медвежьей харе…

Когда к носу подъезжает здоровенный кулак, а в шею упирается засапожник, – много чего любопытного понарасскажешь, в том числе и такого, о чем минуту назад знать не знал и ведать не ведал. Стеньке было безумно стыдно вспоминать, что такое он бурчал и выпаливал в ответ на расспросы. Однако не только ярость – недоумение тоже им владело. Вопросы-то были диковинные…

Простоял Стенька недолго – все сложилось, все на ниточку нанизалось. И стало ясно – скоморохи-то, со щенком вместе, все самое важное у него выпытали! И теперь они сами могут докопаться, какое отношение имеет медвежья харя к убийству! А он, кто с этого дела мог бы получить некоторый прибыток и повышение по службе, останется с носом.

Подумав о службе, Стенька чуть громко не застонал: «Уй-й-й!»

Его занесло довольно далеко от белянинского двора, а там, поди, двое стрельцов, с которыми он вместе обходил дворы, чтобы никто из скоморохов не проскочил, вернулись к прочим участникам облавы и все вместе совет держат: куда, к черту, подевался земский ярыжка Степан Аксентьев? То ли скоморохи его с собой зачем-то утащили, то ли он им бежать пособил?

Нужно было сладить вранье, и оно сладилось довольно быстро.

Стенька, закусив губу и уставившись в землю, изготовил такую правдоподобную повесть:

– Бегу я, стало быть, к переулку и вижу меж церковью и колоколенкой суету и мельтешенье. Я, чтобы не спугнуть, голосу не подал, а стал подкрадываться. И как те два стрельца мимо меня пробежали – знать не знаю и ведать не ведаю. А когда подкрался – увидел, что скоморохи проклятые уже, перешепнувшись, ноги уносят. Я крикнул – да за ними! А что меня не слыхали, так я не виноват! И бежал я за ними, хоронясь, и бежал, и бежал…

Теперь нужно было придумать – куда именно забежал.

Стенька придумал – на Неглинку! Там они, шпыни ненадобные, у девок скрываются.

На Неглинке ему бывать доводилось. Как-то был с сослуживцами по Земскому приказу в кружале, вышли в размышлении, где бы добавить, а тут и девки подвернулись, к себе позвали. Казалось, уговор был прост: одни ставят выпивку, другие – угощение, а прочее – кто как устроится. Однако наутро девки подняли шум, и пришлось расплачиваться тем, что было на себе. Так Стенька лишился совсем хороших меховых рукавиц, за что ему и влетело от Натальи… Так что никаких добрых чувств к сварливым девкам он не испытывал и даже обрадовался, когда изобрел для них пакость.

Но вранье всего-то навсего спасало земского ярыжку от батогов. А нужно было не только самому из-под них уйти, но и подвести под них обоих конюхов – Данилку и того, с татарской рожей!

Стенька постановил для себя, что коли конюхи каким-то лешим связаны со скоморохами, то и с делом о харе – наверняка! Совсем было бы замечательно, кабы они ту харю у деда выкрали да и к дереву приколотили! Но он и сам понимал, что это невозможно.

Стенька стал опять продумывать покражу хари с тем, чтобы найти в преступлении щелку и воткнуть туда конюхов…

Он принялся вспоминать то утро, когда лукавая Наталья отправила его к соседям вести дурацкий розыск…

А в самом деле – кто обокрал покойного деда?

Днем чужому забраться на стрелецкий двор мудрено – там хозяйничают бабы, там носятся дети, да и сам стрелец не целый же день на торгу пропадает или ремеслом занимается, это – не государева служба, он и обедать приходит, и досугом своим распоряжается.

Ночью спускают с цепи кобеля…

Останется одно – домашний вор.

Тогда, когда харя пропала, возвели поклеп на младших внучат. А потом, не найдя в их имуществе уворованного, решили, что дед сам, на старости лет ума лишившись, куда-то свое рукоделье засунул. И некоторое время спустя дед, уже совсем обеспамятев, скончался.

Если в хозяйстве заводится домашний вор, то это, надо полагать, самый бесправный в доме человек, для кого и полушка – сокровище. Бывает, подворовывает сама хозяйка, особенно коли в годах и завела себе молодого любовника. Бывает, подворовывают приказчики… комнатные женщины… сенные девки… Этого народу на стрелецком дворе нет, а хозяйка, Алена Кирилловна, мужа любит и с ним во всем заодно. Бывает, подворовывают дети…

Старшие дедовы внуки уже семьями обзавелись. Сам он жил в семье Ждана Моркова, и при Ждане же жил самый младший из дедовых сыновей – Бориска с женой Вассой. Двух дочерей они отдали замуж, и на дворе из детворы были только Егорка с Матюшкой. А младшая дочь Алены со Жданом была уж просватана, осенью собирались сыграть свадьбу, и за девкой был строгий присмотр.

Так что же – Егорка с Матюшкой?..

А почему бы и нет? Парнишки уже в тех годах, когда им можно что-то растолковать, пообещать, научить!

Прикинув, сколько времени могло бы уйти на преследование скоморохов до Неглинки, Стенька, хоронясь и озираясь, поспешил совсем в другую сторону – в Замоскворечье, в Стрелецкую слободу.

Там он чуть не налетел на собственную жену. Разумеется, они с Домной Патрикеевой стояли у ворот, языки чесали! Стенька вовсе не желал, чтобы Наталья, как это водится у баб, сочла его дневное появление в слободе бездельем и тут же увязала с малым заработком. К Морковым он пробирался огородами и, оказалось, правильно сделал. Именно на задворках он и обнаружил дедовых внучат.

Они мастерили среди бурьяна и огромных лопухов домишко из прутьев, и мастерили довольно разумно – вбили в землю два кола с развилками вверху, укрепили на развилках длинную палку, к ней с обеих сторон прислонили другие палки, покороче, и были теперь заняты тем, что приспосабливали в качестве крыши оббитые банные веники, которые, надо полагать, еще с осени для своей затеи припасали.

– Ну-ка, ступайте сюда! – грозно потребовал Стенька.

Внучата, не понимая, чем согрешили, но заранее испугавшись, тут же полезли в свое неоконченное жилище.

– Вылезайте, вылезайте! – Стенька, подойдя, качнул прутяное строение. – Не то живо ваш терем порушу!

– А что, дяденька Степан? – раздалось изнутри. – А что мы? Мы к вам на двор не ходили! Половик не мы унесли, а Ивашка Наседкин!

О половике Стенька услышал впервые. Надо же – Наталья ни на кого не пожаловалась! Или она жаловалась, да у него в одно ухо влетело, в оба – вылетело?

– О половике речи нет. Вылезайте, кому сказано?

– И большой горшок тоже не мы разбили! Его тетка Наталья сама уронила!

– Так! Еще какие у меня в хозяйстве убытки?

– А лукошко мы вернем!

– Слава те Господи, что вы еще не весь мой домишко по бревнышку раскатали! – уже не зная, сердиться или смеяться, рявкнул Стенька. – Вылезайте живо!

– А за уши драть не станешь?

– Не стану, вылезайте.

Внучата на четвереньках выбрались из своего убежища.

– Встаньте по-человечески! Чему вас дома-то учат! – прикрикнул Стенька. – И чтоб без вранья! Говорите прямо – кому вы дедову медвежью харю отдали?

Разумеется, сразу ответа он не получил. Внучата молчали, переминались и, по всему видать, собирались при первой возможности смыться.

– Говорите, а не то до батьки с матерью дойду, – пригрозил Стенька. – Они-то с вас шкурку спустят! До Рождества присесть не сможете!

Грешные внучата глядели в землю.

– Ну? Мне это недолго!

Парнишки словно воды в рот набрали.

– Кроме вас, вынести вору харю было некому. Вы лишь и держали зло на деда. И знали, где она, харя, у него лежит. Вы же знали, что скоро за той харей кто-то прийти должен. И что деньги деду вперед были заплачены – знали!

Все это Стенька выпаливал наобум в надежде, что из дюжины обвинений хоть одно окажется верным.

– Да-а, деньги! – неожиданно звонким голоском проныл один из внучат. – Врать-то тоже грешно!

– А кто соврал? – Стенька даже присел на корточки, стараясь снизу заглянуть в обе перепуганные рожицы.

– Да дед все врал!

– Ну, ну? И какое это было вранье?

– Говорил, вот деньги у него есть, купит нам на Пасху пряников!

– И ножички купит! – добавил второй внучонок. – И лук расписной!

– Что же он, сам вам лука со стрелками вырезать не мог? – удивился детской горести Стенька.

– Да есть у нас луки и по гнезду стрел… Мы расписные хотели, чтобы настоящий саадак… Мы синенький видели с росписью!.. Как государев!..

Тут-то, припоминая сказочной красоты игрушку, внучата не выдержали – разревелись. И Стенька, сидя на корточках, неловко хлопал по худенькому плечу то одного, то другого, приговаривая несуразное…

Выяснилось – бегали глядеть царский поезд, когда государь Алексей Михайлович выезжал на охоту. Поскольку без баловства с луками ни одна охота не обходилась, стреляли же по белым войлочным, подброшенным вверх, колпакам, то к царскому седлу и был приторочен бирюзового цвета саадак, расшитый золотом по коже цветами и крылатыми тварями, отделанный серебром. Из колчана же торчали стрелы с пестроватым пером, аршина по полтора длиной. И все это парнишки с забора высмотрели. И жизнь им стала не мила без расписного саадака, в котором лежит не менее расписной лук…

– А он обещал, да не купи-и-ил!..

На смертельную обиду наложилась и другая. Беспредельно обнаглевшая мышь непостижимым путем забралась на стол и погрызла кулич. Это был тот редкий случай, когда совесть у внучат сверкала чистотой, однако выпороли не мышь, а Егорку с Матюшкой. И настоял на порке именно дед, хоть дни были праздничные…

Все это, хлюпая носами, поведали внучата Стеньке, причем он чувствовал – накипело!

– Стало быть, обидел вас дед, и вы его проучить собрались, – тут Стенька нашел-таки верный ход. – Вы хотели медвежью харю припрятать, а потом ему вернуть. Так ведь?

– Да-а… И он тоже сказал, что вернет!..

– И не вернул?

– Не вернул…

– А вы ему харю отдали, потому что на дворе ее спрятать было негде, старшие всюду бы нашли?

– Ага-а…

– А что он сказал?

– Он сказал… Егор, что он сказал?

– Сказал, что знает, будто у нас дед медвежью харю вырезал знатную, – отвечал Егорка. – И что харя ему на два денька всего нужна, а дед не дает и не дает! Так чтобы мы ее вынесли, а он нам за это…

– По прянику?

– Не-е! – возразил Егорка. – По алтыну! И чтобы мы сами купили, чего нам угодно!

– Так и сказал?

Стенька встал с корточек.

Вот дело понемногу и прояснилось.

Внучата с надеждой глядели на него снизу вверх.

– Дяденька Степан! Ты старшим не сказывай!

– Ни в жизнь! – Стенька для убедительности перекрестился. – Я даже вот что хочу сделать – найти того человека и харю у него отнять, чтобы вам вернуть. А то старшие на вас еще долго коситься будут.

– А ты можешь?!

– А то! Я, чай, где служу? В Земском приказе! Я как пойду к самому дьяку, так он и велит вашу медвежью харю сыскать! А человеку этому батогов пропишут, чтобы знал, как маленьких обманывать!

Отродясь у Стеньки не бывало таких восторженных слушателей!

– Только знать надобно, как тот человек выглядел, что у вас харю-то унес. Мы его сыщем и научим, что чужое возвращать полагается… – Тут Стенька подумал и неуверенно добавил: – А лучше и вовсе не брать…

Внучата призадумались.

– А как выглядел? – спросил самого себя Егорка. – Во что одет был, что ли?

Припоминали долго, и оказалось, что был нехороший человек в портах, в сапогах, в однорядке и в шапке. Цвета же припомнить так и не сумели.

– Однорядки из сукна шьют, – помогал, как умел, Стенька. – Сукно синее бывает, васильковое, скарлатного цвета… ну?..

Внучата только плечиками пожимали.

– А высок ли?

– Да с тебя, дядька Степан!

– Толстый? – уже как можно проще спрашивал Стенька.

– Не-е, не толстый!

– Как я?

– У него нос другой.

– Какой – другой?

– Не знаю…

Муку мученическую принял Стенька с внучатами, пока выяснил: человек, который сговорился с парнишками о харе и потом на самом рассвете за ней явился, росту был немалого, виду (как они уже потом поняли) – неприятного, и скорее худой, чем толстый.

– Вспомнил! – вдруг завопил Матюшка. – Рожа топором!

– Каким топором?

– Ты стрельца Иевку Татаринова знаешь? Вот у него такая рожа! Я слышал – бабы смеялись, говорили – рожа топором и…

Тут невинное дитя такое загнуло, что Стенька подумал – надо запомнить, чтобы повеселить приказных.

– Так, может, то он и был?

– Не-е! У Иевки борода рыжая, а у этого – темная.

Отбирание сказки закончилось просто – Стенька пошел поглядеть на стрельца. Отыскал он его дома – стрелец промышлял сапожным делом. Стенька осведомился о ценах и ушел, запечатлев в памяти узкое, с резкими чертами, лицо. Как умел, мысленно перекрасил бороду…

Поглядев на солнце, он прикинул, скоро ли вечер. Время обычно определяли по церковному звону и по прохождению солнышком всяких приметных мест. Получилось, что еще можно забежать к отцу Кондрату, правда – ненадолго.

Восторга Стенькино явление не вызвало. Священник как раз готовился к произнесению проповеди и разложил на столе раскрытые книги.

– Явился? – хмуро спросил батюшка Кондрат. – Не лень же тебе! Охота пуще неволи!

– Я, батюшка, по иному делу, – сказал Стенька, крестясь на образа.

После чего сел с края стола, там, где нарочно для его чистописательных занятий был обычно отогнут край скатерти и имелось все необходимое – чернильница, два пера, книжка, с которой списывать, и лист бумаги.

– Какое ж дело?

– Сказку у тебя отобрать хочу.

Стенька изготовился писать, но отец Кондрат помотал крупной головой.

– Никаких тебе сказок. Ничего не знаю и не ведаю.

– Да дело-то несложное! Ты, батюшка, Савватея Моркова помнишь?

– Которого на днях отпевали?

– Его самого!

– Как не помнить!

– Тот Савватей ведь из дому только к тебе в храм ходил, и сразу же – назад?

– Его от старости уже ноги плохо держали.

– А скажи, батюшка, ты ведь всех старцев знаешь, какие к тебе исповедоваться и причащаться ходят?

– Как не знать! Да на кой тебе, чадо, эти старые сморчки сдались?

– Хочу докопаться, с кем тот покойный Савватей дружбу водил. Они же, старики, после обедни на паперти сидят, разговаривают.

– А что такое?

Стенька подумал, подумал – да и рассказал отцу Кондрату про уворованную харю.

– Стало быть, хочешь знать, кто с ним срядился ту харю резать…

– Тут, батюшка, одно из двух – либо тот человек с ним в самой церкви или возле нее встречался, либо у них посредник был, кто-то из давних Савватеевых приятелей.

– Да, коли в семье ничего не знают, значит, искать нужно вокруг храма…

Отец Кондрат вздохнул, словно бы от безнадежности, а потом хмыкнул – словно бы мысль родилась!

– Тебе, Степа, с Кузьмой потолковать надо. Он не так чтобы стар и с тем Савватеем большой дружбы не водил, однако поболее моего видит…

Кузьма был человеком в храме самым необходимым. Когда покойный государь вздумал Польшу воевать, то Кузьма побывал с воеводами Артемием Измайловым и Михаилом Шеиным под Смоленском и даже в крепости Белой, откуда в сто сорок втором году прибыл лежа в телеге, с оторванной пушечным ядром ногой. Ему бы полагалось с таким увечьем уйти в обитель, и, вздумай он это, подай он челобитную, что денег на вклад не имеет, сам государь пожертвовал бы сколько нужно. Однако Кузьма решил, что как раз теперь ему самое время жениться на какой-нибудь вдовушке – вдовы на Москве не переводились… И точно – женился! Да только жизни с той Марфой не получилось – рожать не рожала, а лишь смотрела, где бы нагрешить. В конце концов Кузьма прибился к церкви. Жену из дому гнать не стал, и правильно сделал – сама ушла. А он наловчился мастерить преизрядные свечи, большие и малые, маканые и катаные, даже отливать обетные – пудовые, а также звонить в колокола так, что сердце радовалось. Мог и читать по покойнику, если заплатят.

Вот и вышло, что целыми днями Кузьма жил то в церкви, то возле.

Стенька отыскал его между церковью и колокольней, у алтарной стены. Там в небольшом оконце висел сигнальный колокол под названием ясак. Во время службы в нужный миг дьячок дергал за веревку, ясак испускал негромкий звон, и по тому звону уж начинал орудовать на колоколенке Кузьма.

– Бог в помощь! – сказал земский ярыжка звонарю.

– И тебе! – отозвался тот, занятый делом – навязыванием новой веревки.

– Подсобить?

– Да уж управился.

Звонарь одевался на иноческий лад – в какой-то старый подрясник, на голове имел черную скуфеечку, и кабы не прислоненный к стенке костыль – ввек бы не догадаться, что одноног.

– Отец Кондрат благословил тебя расспросить.

– Коли так, то присядем.

Возле колокольни Кузьма врыл для самого себя в землю скамеечку. Там и расположились.

– Ты покойного Савватея Моркова хорошо знал?

– А как его не знать! Дедок был ведомый.

– И по дереву хорошо резал.

– Да, этим ремеслом владел.

– Он с кем-то сговорился одну вещицу вырезать, как раз закончил – да и помер. Вещица же осталась, никто за ней не идет. Невестка говорит – не иначе, как в церкви с тем человеком встречался, потому что домой к ним никто чужой не хаживал. Так, может, ты тут чужого приметил? Это могло быть перед Благовещеньем.

– Чужого бы приметил. Ты же знаешь – всякий в храм своего прихода норовит. А вот был один человек, не так чтобы чужой, да и не совсем наш. Ты Ерофея Жеравкина знаешь?

– Тот, что через улицу от меня живет, что ли?

– Ну, это уж тебе виднее. Он младшую дочку отдал – за кого, не скажу, а слыхал, что тот человек у какого-то боярина ключником… И бывало, что зять вместе с ним в церковь приходил и обедню стоял, подружился он с зятем. Сдается, что и старого Савватеюшку я вместе с ними двумя видывал.

– Сделай божескую милость, разузнай, как того зятя звать и где служит! – попросил Стенька. – А я уж в долгу не останусь!

И, простившись, поспешил в Земский приказ – выслушивать от Деревнина нагоняй и рассказывать заранее сочиненное вранье.

Уж каким чудом он на сей раз батогов избежал – этого и сам понять не мог. Разбирались в провале облавы шумно – кое-кто и по уху схлопотал.

Стенька мог бы сказать, что скоморохам помогли уйти два конюха, да ведь это еще доказать нужно! А про его горячую любовь к конюхам с Аргамачьих конюшен Деревнин знал…

Поздно вечером, совсем обалдев от суеты, Стенька шел домой. Ему есть и то уж не хотелось. Хоть и говорят, что брань на вороту не виснет, однако столько он той брани наслушался, что в конце концов она обрела чугунный вес и прицепилась, окаянная, к сапогам. Стенька еле ноги волочил, взбираясь на крыльцо.

– Я службу отстояла, – сказала Наталья, – так Кузьма-звонарь тебе кланялся, велел сразу к нему бежать. Что у тебя еще за дела со звонарем?

– Я учиться к нему пойду, – буркнул Стенька.

– Мало тебе грамоты?!?

– Свечному делу.

И, пока жена стояла разинув рот, Стенька дал ходу.

Кузьма жил в таком домишке неподалеку от церкви, что удивительно было, как тот домишко ветром не повалит? Он совсем почернел и редкостно скособочился.

– Давай-ка мы нижние венцы в срубе вынем да новые вставим, они уже совсем сгнили, – предложил Стенька хозяину. – Не то рухнут тебе твои хоромы ночью на голову – всем миром откапывать да хоронить придется.

– Ничего, еще постоит домишко! – беззаботно отвечал Кузьма. – Я тут все на Елизарки Шевелева вдову поглядываю. Может, посватаю. Тогда к ней переберусь.

Стенька изумился неистребимой страсти Кузьмы к законному браку.

– Так зачем звал-то?

– Проведал я, о чем ты просил. Наталья твоя так со службы шибко домой побежала – и звал, и кричал, насилу догнал, а тебя где-то черти носили.

– Государева служба… – Стенька тяжко вздохнул и буркнул от всей души: – Будь она неладна…

– Я с Ерофеем Жеравкиным говорил про зятя. Плохи у того зятя дела, Степа. Взъелся на него боярин. И это бы еще полбеды – а взъелась на него еще и дворня. И он промеж ними всеми, как меж молотом и наковальней. Меньше ему надо было боярское добро беречь – вот как Ерофей-то сказал. Ключник ведь тоже за всем уследить не может… И все равно бы воровали! А так чуть где что пропадет, сами же дворовые подсылают к комнатным боярыни женщинам сказать – мол, ключник к рукам прибрал!

– Жаль горемыку, – согласился Стенька.

– Выпороли его, Степа, знатно. Жена уж не чает выходить. Ерофей уж так сегодня Бога молил, так Бога за дочку с зятем молил! Меня индо слеза прошибла…

– Да как звать-то зятя, скажешь или нет?

– А тебе на что? – задал очень своевременный вопрос Кузьма.

– А ты как полагаешь – я тебя потому расспрашивал, что мне больше делать нечего? – вопросом же отвечал Стенька. – Ты вспомни, свет, где я служу!

– Опять розыск ведешь? – неожиданно ухмыльнулся звонарь.

Стенька немедленно заподозрил Наталью. Последний его розыск в Стрелецкой слободе был связан с деревянной харей, на которую жена так ловко его навела. Надо полагать, слобода немало посмеялась, и вот Кузьма на то дельце намекает…

– Не сам веду, а меня подьячий Деревнин послал, я по его делу хожу, – соврал Стенька.

– Ну, коли так…

Стенька видел, что звонарь не больно-то хочет называть имя. И даже знал, почему. Он, Кузьма, на единственной ноге прыгал, Стенькину жену догонял, и неужто – бесплатно?

Пришлось лезть в кошель.

– Вот тебе две деньги, больше нет.

И точно – больше не было.

Стенька получал в Земском приказе и жалованье, и кормовые, да и с пустым кошельком мог несколько дней прожить сытно, питаясь дома и, коли пошлют следить за порядком на торгу, от купеческих щедрот. Видя, что иначе от Кузьмы толку не добьешься, он и уплатил последними деньгами за сведения.

– Зовут того ключника Артемка Замочников, а жену, Ерофееву дочь, – Федора. И служит он у боярина Юрия Буйносова, а двор того боярина Буйносова в Китай-городе, подле обители Николы Старого. И он, Артемка-то, человек богобоязненный, так своему подьячему и скажи.

– Скажу непременно, – пообещал Стенька и поспешил откланяться.

Время было позднее – не бежать же в Китай-город!.. Его, земского ярыжку, и на двор-то на боярский не пустят…

Поразмыслив, Стенька решил встать пораньше и отправиться в гости к тому Артемке спозаранку.

Обычно его будила к завтраку Наталья. То есть это ей казалось, что будила. Стенька к тому часу уже не спал, а притворялся – нежился себе под заячьим одеялом и слушал, как жена хлопочет, напевая. Пела Наталья лишь тогда, когда твердо знала, что муж ее не слышит, не хотела устраивать ему лишней радости. А голосок у нее был приятный. Вот Стенька и дорожил этими утренними короткими минутками. И без того в жизни сплошное расстройство, так хоть до завтрака поблаженствовать!

На сей раз он заставил себя вылезть из постели раньше Натальи. Решив, что у мужа живот прихватило, она только буркнула невнятно и отвернулась. А он, пошарив в припасах, отхватил себе от ковриги немалый кус хлеба, присолил, в сенцах разжился большим огурцом и, жуя по дороге, отправился в Китай-город.

И обитель, монастырь Николы Старого, который еще называли Греческим, и боярский двор он отыскал сразу. Время было совсем раннее – только дворовые, занятые уходом за скотиной, уже проснулись и хозяйничали. Стенька слышал за забором голоса, но ворота были заперты, и он ломал голову, как бы заявить о себе.

Место было известное – Никольский крестец. Там стояла особо чтимая в народе часовенка, а в ней горела неугасимая большая свеча. Славилась та свеча тем, что со многих дворов приходили к ней в сумерки помолиться и взять огонька для домашних свеч и ночников. Подошел и Стенька, крестясь и кланяясь.